Текст книги "Самая счастливая, или Дом на небе (сборник)"

Автор книги: Леонид Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 33 страниц)

Затемненная часть леса

В городе она чахла день ото дня и с щемящей тоской то и дело смотрела в небо, словно птица с подрезанными крыльями.

– …Здесь сплошной асфальт и глухие стены, не дома, а ловушки, а у нас в деревне простор: луга и озеро, синие травы, цветы, землеройки, стрекозы, – говорила она мужу. – У нас летом в домах настежь распахнуты окна и двери, а здесь решетки, засовы, – в ее глазах появлялось целое озеро презрения – такое же огромное, как там, в деревне, где они впервые встретились. – Здесь все механизировано, даже людей знакомит, сводит вычислительная машина. А все должно оставаться, как есть, по природе. Загадка, тайна жизни должны оставаться, их нельзя разрушать всякими вычислениями…

За полгода жизни в столице она так и не смогла вжиться в непривычную среду, так и осталась дикаркой с первобытными чувствованиями. Первое время ее иногда охватывало радостное возбуждение; ванной с горячей водой, газовой плитой, холодильником, телефоном она восторгалась как ребенок; витрины магазинов, кинотеатры приводили ее в тихое восхищение; когда они с мужем находились в квартире вдвоем, в ее голосе звучали веселые нотки, на лице появлялась счастливая улыбка, но это была недолгая, нечаянная радость – вскоре она сникала и мысленно возвращалась в деревню.

– Как там без меня мама, сестренка? – чуть не плача, обращалась к мужу.

Даже в самые счастливые минуты она не забывала о несчастных, о тех, кто нуждался в ее поддержке и помощи.

Если же заходили приятели мужа, она некоторое время молчаливо сидела с гостями и вслушивалась в разговоры; когда обращались к ней, краснела и отвечала, запинаясь, но с такой неслыханной обескураживающей откровенностью, что всех ставила в тупик. Заметив на лицах замешательство, она еще больше смущалась и нервно теребила платье или съеживалась, обхватив себя за плечи. Случалось, в компании разгорался спор, и если тогда спрашивали ее мнение, беспрекословно держала сторону мужа, и вновь всех обезоруживала – уже своей искренней беспредельной преданностью. Находиться в компании – было для нее мукой; не раз она внезапно вставала, уходила на кухню и писала родным письма.

На шумных многолюдных улицах она и вовсе терялась. Первые дни без мужа вообще не выходила из дома, а когда они вместе отправлялись в магазины за покупками, шла вцепившись в его локоть и то и дело пугливо, с опаской озиралась по сторонам.

– Почему все на меня так смотрят? – спрашивала.

– Ясно почему – ты красивая.

– Не-ет. Сразу видно, что я не горожанка… И не знаю, смогу ли стать городской женщиной. Здесь, в городе – жуткий шум, беспорядочная жизнь, бесовщина. Все куда-то несутся, говорят громко, твои приятели кого-то изображают как на маскараде, их суждения скороспелые, а слова заученные, обкатанные… Горожане оторвались от природы и за это поплатились: все нервные, издерганные, нет у них в душе спокойствия – смута одна. И любви к ближнему нет – каждый живет сам по себе.

…Они встретились на озере, около ее деревни – то лето он, студент выпускник, проходил практику в соседнем городке, и однажды, после купанья, загорал на берегу озера. Стоял знойный полдень, над водой текли запахи разнотравья, слышалось гуденье пчел. Внезапно в это гуденье вплелась чья-то песня, какая-то певунья с молодым, чистым голосом приближалась к песчаной отмели. Приподнявшись, он увидел – вдоль берега идет девушка, в светлом платье, с еще более светлыми распущенными волосами. Идет босиком, аккуратно раздвигая цветы и травы. Она вышла прямо на него, и моментально смолкла, и застыла, уставившись на незнакомого мужчину.

– Замечательно поете, – он широко улыбнулся и широким жестом пригласил певунью присесть, как бы щедро отдавая ей часть своих владений. – Спойте еще что-нибудь…

Но девушка стояла неподвижно. Серьезный, недоверчивый взгляд, ни тени улыбки – рот пухлый, немного упрямый – этакая диковатая деревенская простушка, но с отличной фигурой и, судя по выражению лица, – с характером – он это понял сразу.

– Спойте еще что-нибудь, – повторил он, – и присаживайтесь. Не бойтесь, я не кусаюсь.

Поколебавшись, она все же подошла и присела, тщательно надвинув платье на колени. Из-за трав, тяжело дыша, выскочил большой пес дворняга. Бросил на студента суровый исподлобья взгляд, припадая на переднюю лапу, подбежал к девушке и плюхнулся рядом.

– Это ваш телохранитель?

– Его зовут Джуля, – глухо пояснила девушка, все еще пристально изучая незнакомца. – Он ничейный. Ночует, где вздумает… Он свободолюбивый, гордый. Только меня признает…

– Сразу видно, он вас любит.

– Ходит за мной по пятам, – немного оживившись, кивнула девушка и погладила собаку. – Но из дома вырывается… Я его и заботой и лаской окружаю, все равно вырывается… Он лучше погибнет, чем будет жить в доме… Вот однажды попал под машину… теперь калека, – почувствовав, что слишком разговорилась, она опустила глаза и снова надулась.

– Вы из этой деревни? – он показал на косогор, где виднелось с десяток домов под раскидистыми деревьями.

– Угу.

– Издали деревня как картина. Наверное, и вблизи не хуже. Вот бы провести лето в вашей деревне.

Она сдула волосы, падавшие на лоб, и пожала плечами, как бы говоря: «Кто вам мешает?».

– А вам не скучно здесь жить? – вдруг спросил он, вспомнив, что большинство сельской молодежи стремиться перебраться в город.

– Не-ет, – она покачала головой. – И некогда скучать. С утра на работу, вечером надо полоть, поливать огород, загонять коз, кормить поросенка… потом мы с сестренкой еще вяжем кружева… Хм, скучно! Всегда можно покататься на лодке – вон у нас какое озеро!

– Озеро прекрасное. Хорошо бы прокатиться на лодке. С вами. И с Джулей, конечно. А лучше без него.

Она не обратила внимания на его полушутку-полунамек, а может быть просто не поняла.

– Хм, скучно! По вечерам Зинка, моя подружка, выносит во двор проигрыватель и все собираются у нее. Полный двор набивается. И дети, и собаки, и кошки приходят. Ведь музыку любят все: и люди, и животные, и растения, – она вновь погладила пса, который совсем раскис на солнцепеке, потом откинула волосы и вздохнула. – Но, конечно, в городе интереснее… А вы горожанин – сразу видно. Белокожий, не такой, как наши, – она покраснела от своей смелости, но продолжала:

– Я не люблю горожан. Они все самоуверенные, наглые, после их культурных выездов на природу, вокруг озера банки, окурки… Высыпят из автобуса как орда, все переломают, всех распугают. Их накажет Бог… Они говорят: «Бога нет», но почему тогда борются с Богом?! Зачем бороться с тем, чего нет, как они считают?!

Он попытался защитить свое никчемное сословие, сказал, что горожане разные, и что он, например, бережно относится к природе и «иногда» обращается к Богу – «когда бывают неприятности».

Они проговорили еще с полчаса, потом он проводил ее к деревне, причем пес шел между ними и все время недовольно бурчал. На околице они попрощались. Она посмотрела на него долгим взглядом и в нем уже не было прежней настороженности.

– Давайте в воскресенье покатаемся на лодке, а потом послушаем музыку у Зинки, – предложил он.

– Хорошо, – просто ответила она.

Романтическая встреча у озера, катанье на лодке (она все-таки и пса прихватила с собой на всякий случай, хотя тот и не хотел лезть в лодку – видимо, раньше них почувствовал, чем кончатся эти катанья и смирился с тем, что отходит на второй план), вечернее гулянье за деревней, после того, как прослушали Зинкины пластинки, – все это вскружило ему голову, а ее преобразило: ее стесненность и замкнутость перешли в открытость и доверчивость, без всяких сдерживающих границ.

Они катались по озеру и в последующие воскресенья, а потом он стал приезжать в деревню каждый вечер.

От его знакомых горожанок она отличалась естественностью и нравственной чистотой, без всякой наигранности восторгалась простыми вещами, будь то кухонная утварь, которую он купил в городке и подарил ее матери, или его складное бамбуковое удилище. Она была неиссякаема на выдумки: то предложит вылазку в лес «рассматривать мхи» и покажет место «где обитает леший», то приведет на дальний залив озера и почти серьезно скажет:

– Здесь живет водяной, может затащить в глубину.

А от ее внешности он потерял сон; вернувшись ночью в общежитие, только и видел – она идет по тропе, гибкая, смуглая, светловолосая, идет и напевает что-то веселое…

Ее тянуло к нему, как тянет каждую созревшую девушку к парню с легким характером, с которым интересно и надежно, а он был еще симпатичным и простым, не то, что туристы, которые совершали набеги на озеро. Некоторое беспокойство в ней вызывало то, что он из другого мира, но он ни разу не подчеркнул дистанцию между ними, словно между цивилизованным городом и патриархальной деревней нет существенной разницы, и вообще среда не влияет на человека. Больше того, он проявлял неподдельную заинтересованность сельской жизнью – внимательно, без насмешки, выслушивал ее рассказы о доярках, коровах и телятах, а ее кружева назвал «самой красивой паутиной». О жизни горожан он говорил мало и нехотя, как о чем-то малоинтересном, правда, однажды заметил, что «идеально было бы зимой жить в городе, а летом в деревне».

Она работала телятницей на животноводческой ферме в пяти километрах от своей деревни. Каждое утро на велосипеде ездила через луга на работу и ее всегда сопровождал Джуля; под вечер он прибегал к ферме, чтобы встретить свою любимицу. С появлением студента, пес провожал ее только до дома, затем тактично удалялся.

Она привела своего поклонника в дом на глазах у всей деревни и сделала это безбоязненно, даже с некоторым вызовом. И ее мать, и младшая сестра-школьница встретили его приветливо. Мать пожаловалась на расшатанное крыльцо и протекающую крышу сарая, и без всякой задней мысли, объяснила, что «нет мужских рук». Сестра похвасталась отметками в тетрадках и сказала, что хочет стать учительницей, «чтобы учить детей правде и любви к животным».

В их ветхой избе стояла предельно скромная мебель, но полы были тщательно вымыты, застелены половиками, стол покрывала расшитая накрахмаленная скатерть, на окнах висели кружевные занавески и связки благовонных трав.

– Хорошие запахи дают хорошее настроение, помогают работать, а если заболеешь, от них выздоравливаешь, – пояснила она своему ухажеру.

Они пили чай, заваренный листьями смородины; мать говорила о будничных делах, о сенокосе и огороде, об угасании деревни и дачниках, скупающих за бесценок дома; говорила о чем угодно, только не о влюбленных, словно это была запретная тема, святое таинство, которое благословляют не на земле, а на небесах; это подтверждали и ее действия: время от времени она поворачивалась к иконе, которая висела в углу и молилась. И влюбленные помалкивали о своих отношениях, только школьница хитровато посматривала в их сторону и корчила разные замысловатые гримасы.

Ближе к осени, под конец практики, он сделал ей предложение и она восприняла это, как великую милость.

– Ты очень хорошая и красивая, – сказал он и легко обнял ее.

Она затаилась, наклонила голову, так что волосы совсем скрыли ее лицо, еле слышно прошептала:

– Спасибо.

– Ты мне очень нравишься, – он поцеловал ее в ухо. – Я влюбился в тебя.

– Спасибо.

– Давай поженимся.

– Спасибо.

Приятели в общежитии назвали его «дуралеем». По их понятиям он совершил грандиозную глупость, самоубийственный шаг. «Она ударится в накопительство, превратится в мещанку, знаем мы этих из простонародья, „из грязи в князи“», – говорили приятели, а он усмехался:

– Я догадывался, что вы не будете рукоплескать, но мне все равно. Она будет прекрасной женой, моя милая молочница и кружевница! Она вяжет потрясные кружева… Ваши городские девицы всем пресыщены, их ничего не удивляет, у них такие запросы! А она счастлива от мелочей.

– Ну, да, ты будешь ее звать «Сельская дурочка», а она тебя «Городской идиотик!» – не унимались приятели.

– Завистники – вот вы кто! – парировал он.

Для большей прочности и долговечности брака, они устроили три свадьбы: первую, довольно скромную – в деревне, вторую, еще более скромную и чопорную – с его родителями, третью – бурную и расточительную – со столичными друзьями.

Она резко перешла из одной среды в другую и сразу же задохнулась в городе, как рыба, выброшенная на берег. Уже через месяц ее ничто не радовало; она добросовестно выполняла функции домработницы, безропотной прислуги, возлюбленной, с еще не разбуженным темпераментом, но не была мужу единомышленницей, не жила его интересами. И все время думала о родных.

– …Мама без меня не справится с хозяйством, и кто поможет сестренке в учебе? – то и дело говорила мужу. – Я знаю, им без меня плохо… И я скучаю по ним. Так и слышу голос сестренки: то ее смех, то плач… Это грех – нельзя строить свое счастье на несчастье других… И по Джуле соскучилась…

Он успокаивал ее, говорил, что на следующее лето они обязательно поедут в деревню, рассказывал о своей новой работе, пытался заразить будущим: отдыхом у моря, машиной, на которую начал откладывать деньги. Она улыбалась, но смутно, удрученно:

– Да, мама всегда говорит: «Жизнь прожить, не поле перейти».

Он заметил – за прошедший месяц она внешне резко изменилась: ее красота стала какой-то надломленной, в движеньях исчезла гибкость, взгляд потускнел, волосы потемнели. Она была хороша в деревне, в своей привычной среде, а в город явно не вписывалась: в городских одеждах чувствовала себя стесненно, на улицах в сутолоке выглядела уязвимой, незащищенной, не понимала говор москвичей, значение многих слов, постоянно ловила, как ей казалось, «осуждающие взгляды». «Чтобы отражать чужую злую энергию», носила зеркальце в кармане.

Еще по приезде она попросила его сколотить деревянные ящики и развела на балконе осенние цветы, посадила лук, укроп, петрушку.

– Вряд ли наш огород даст урожай, – шутливо заметил он.

– Это требует много времени, но если ухаживать и утеплить балкон… – она обстоятельно и подробно объяснила, как выращивать осенние культуры.

Но несмотря на все ее старания до заморозков, кроме цветов, вырос только лук, да и тот был бледным и тонким. И цветы особой яркостью не отличались.

– Здесь и воздух и солнце не те, что у нас, – горько усмехалась она.

Ее привязанности оказались намного устойчивей, чем он предполагал, но все-таки не придавал этому большого значения. «Привыкнет, – думал. – Главное, ее не надо развлекать, куда-то водить для увеселений. Она домашняя, а это самое ценное в жене».

Днем она прибирала в комнате, стирала, готовила ужин, но все делала без горенья, скорее по обязанности, при этом двигалась по квартире медленно и бесшумно, как улитка, и никогда в квартире не пела. И крайне редко выходила в коридор, где находился мусоропровод – стеснялась соседей по лестничной клетке, и, отвечая на их приветствия, смотрела недоверчиво, отчужденно. Сделает домашние дела, посмотрит телевизор, возьмет вязание, но тут же отложит, подойдет к окну и видит… деревню на косогоре, заливные луга, озеро… Временами ей хотелось все бросить и немедленно уехать к родным, но привязанность к мужу, долг перед ним удерживали ее.

– Я словно в паутине, – бормотала она, – и как мне из нее выбраться? Это дьявол заманил меня в город.

По вечерам, ожидая мужа, она одиноко сидела в сквере перед домом, потерянная, подавленная, безучастная ко всему происходящему. Как-то он услышал от нее какое-то странное измышление:

– Сейчас вон там пробежало что-то восьминогое, быстробегающее…

Он отнес это к ее очередной «деревенской» выдумке и все свел к шутке, но через некоторое время она потеряла сон – не раз среди ночи он заставал ее стоящей у окна в ночной рубашке с застывшей улыбкой и взглядом, устремленным в черную пустоту. А потом…

На окраине города она обнаружила лесопарк и стала чуть ли не ежедневно туда ездить; гуляла вдоль пруда, подкармливала бездомных собак и птиц.

– Как там в зеленом заповедном уголке? – спрашивал он. – В воскресенье можем погулять вдвоем.

– Там много деревьев и есть пруд, – вздыхала она. – Все сумеречное, не такое, как в деревне, но все же… В городе удушливый запах, потому и деревья и люди больные… В лесопарке гуляют старики и старушки, тоже кормят собачек и голубей, но относятся к ним неправильно. Не понимают, их надо любить не как людей, а по-другому, собак по-собачьи, птиц – по-птичьи… А молодежь там бесстыдная. Пустоцветы. Болтают что-то и лопаются, как болотные пузыри… Там есть памятник какому-то ученому, у него глаза живые, куда не пойду, смотрит мне вслед… Недавно его губы зашевелились и я услышала: «Ты большая грешница». У меня предчувствие – что-то случится…

Она сильно нервничала, даже покрылась красными пятнами. Это уже была не выдумка, и в него вселилась тревога. Он понял – городская атмосфера, словно сильнодействующий яд, поглощает всю ее жизнь.

Зимой она впала в депрессию: подолгу остекленело смотрела в одну точку, то вдруг смеялась каким-то тайным мыслям. Возвращаясь с работы, он находил на столе бумажные клумбы, картонные деревья, пятна, подтеки.

– …Здесь солнечная поляна, а это затемненная часть леса, – объясняла она со смущенной улыбкой.

– Какая затемненная часть леса! Ну, что ты говоришь, дорогая?! – он обнимал ее, дружелюбно встряхивал, но внутри чувствовал нарастающий страх.

– Нет, правда. Вот смотри – ты подходишь, ничто не меняется, а я подхожу – все оживает, появляются краски, – прерывисто дыша, судорожными движениями она переставляла бумажно-картонные изделия…

Он вызвал врача. Врач выписал таблетки и на какое-то время она избавилась от навязчивых представлений, сон наладился, но часто во сне из ее груди вырывался тихий жалобный крик. Она стала еще более вялой, ходила по квартире, словно под гипнозом, отвечала невпопад, задавала вопросы, от которых он терялся, и после каждого письма из деревни, начинала плакать.

…Приближалась весна. Однажды, вернувшись с работы, он увидел на столе записку:

«Наверно, я никогда не смогу стать горожанкой. Тебе нужна другая жена. Прости меня, милый!».

Прекрасный человек

Ни один мужчина, ни один нормальный мужчина, не имел таких диктаторских замашек, как Игорь. Масштабная, величественная фигура, он постоянно перегибал палку – жестоко тиранил близких, отчаянно пытался переделать жену, друзей и вообще весь мир. Он считал, что без него все пропадут, все развалится, небо упадет, солнце потухнет. При всем при этом он не выглядел клиническим идиотом с диким нравом и в некотором отношении был прав: лидер и должен быть жестким, иначе каждый начнет навязывать свое мнение, делать по-своему, тянуть воз в свою сторону. А Игорь был капитаном нашей байдарочной флотилии, ветераном речных походов, особым образом одаренным человеком: он много знал и умел, и держал в голове сотни вещей одновременно, потому все время и владел нами и мы невольно ему подчинялись.

Когда он выходил из палатки – а капитан и на суше остается капитаном, и, кстати, от него даже спящего исходила властная мощь – наступала тишина; мужчины настораживались в ожидании взбучки, их сердца начинали биться учащенно; про чувствительные женские сердца говорить не приходится – они просто-напросто замирали от страха.

– Пошевеливайтесь, мужики! – свирепо бросал наш могущественный вождь, широкими шагами пересекая поляну. – Только и умеете делать песочные куличики! Чуть трудности – прячетесь за юбки жен, трали-вали. Чуть не везет – ссылаетесь на плохое Отечество, дрянные условия. Придумали себе, понимаешь, маски мучеников. Не везет тем, кто ничего не делает чтобы улучшить свою жизнь, не пытается изменить положение, сидит сложа руки, ругает судьбу, несправедливость… А вам, сударыни, – он переводил взгляд на слабую половину компании, – вам помогу разобраться в жизни (он любил пафосные обороты, то есть в некотором роде был художником, его искусство следует назвать бунтарским; как всякий художник, он создал себе определенный образ, его приняли, и задача состояла в том, чтобы продлевать это изображение).

Дальше Игорь направо-налево отдавал приказания и следил, чтобы мы «не пугливо и бестолково, а добросовестно» выполняли всякую, даже самую черновую, работу, то и дело подходил и показывал, как усовершенствовать наши потуги, постоянно присутствовал во всех делах и, надо сказать, мы нахватались немало полезного от его яркого присутствия.

Игорь знал себе цену, знал, что найти ему замену не так-то просто, и держался уверено и дерзко, временами с торжествующим нахальством.

– Общество – это воронка: все толпятся, пытаются пролезть в узкость, но пролезают единицы, – говорил он, имея в виду нас, заурядных экспонатов, и себя – многоталантливую личность.

В то знойное удушливое лето, мы две недели шли на байдарках по Ветлуге. Еще в Москве во время сборов Игорь бурно требовал:

– Готовьтесь ответственно. Мы выбрали для похода неплохую погоду, но по последним данным Ветлуга сильно обмелела, так что местами придется тащить лодки волоком. Надеюсь, мы благополучно преодолеем препятствия, опираясь на мой опыт (на эти слова он сделал особый упор). И с помощью Бога, естественно (он частенько поминал Бога, хотя ни разу не заглянул в библию). И готовьтесь к встречам с башковитыми местными жителями. С ними ведите себя прилично, не выпендривайтесь. Учтите, в сельчанах обидчивость очень сильна. Впрочем, они быстро поставят вас на место – там, на Ветлуге, великие люди появляются каждые полчаса.

Жена Игоря тоже собиралась с нами в плавание, но ее старания выглядели беспомощными и жалкими; хрупкая музыкантша, с невообразимо белой, прямо-таки прозрачной кожей, она напоминала стеклянную бабочку, которая живет в каком-то другом мире, а среди нас присутствует только ее отражение.

– Байдарочные походы не для тебя, – объявил Игорь жене. – Ты думаешь, это прогулки в край чистых родничков и фиолетовых колокольчиков, а там топи и мошкара… Да и под рюкзаком ты сломаешься. Сиди дома, музицируй и жди меня… Женщина вообще создана для того, чтобы страдать, – безжалостно заключил он и, взвалив байдарку на плечи, исчез из дома.

Ветлуга – приток Волги, великой многоводной Волги – один из самых безобидных притоков, спокойная речушка с песчаным дном и пологими берегами; она петляет среди лесов, полных трав и цветов. Там вообще немало всяких красот, но все они четко дозированы, без переизбытка. Известное дело, когда слишком много красоты, перенасыщаешься и каждая красота в отдельности теряет самобытность и неповторимость. Единственно, что нам мешало рассматривать красоты (портило все картины), это ненасытные комариные тучи.

Так вот, мы шли по Ветлуге, несмотря на комаров, любовались красотами, на стоянках разбивали лагерь, устраивали вылазки в лес за грибами и ягодами, и набирались впечатлений, общаясь с местными жителями.

Этого самого общения было хоть отбавляй – простодушные сельчане, подстегиваемые жгучим любопытством, так и липли к нам; дотошно рассматривали наше снаряжение, выспрашивали что к чему, а после застолья у костра (именно застолья, поскольку у нас был складной дюралевый стол), на которое Игорь щедро всех приглашал, с подкупающей открытостью рассказывали о себе. Руководил застольем, естественно, наш капитан; он вел стол артистично, тембр его голоса постоянно менялся и смахивал на игру воды на перекате. С нами, как всегда, говорил в наступательном тоне, смотрел с прищуром – во взгляде усмешка:

– Вырази свое мнение, выкладывай, что думаешь по этому поводу, но коротко, без всяких трали-вали… Успокойся, уймись, не возникай, дай другим высказаться!..

К нашим гостям обращался предельно вежливо:

– Расскажи об этом поподробней, но вначале, если не возражаешь, пропустим по стаканчику наливки, чтобы мы выслушали тебя внимательней и прочувственней.

Что особенно знаменательно на Ветлуге – несмотря на убожество деревень, жители сохранили светлый взгляд на мир и нас встречали исключительно радушно. Здесь необходимо пояснение: встречали в основном жительницы; мужчин в деревнях почти не было – после армии парни, как правило, оседали в городе. Девушки и женщины без устали расхваливали свои места:

– И воздух здесь чище и трава зеленее, и вкуснее вода, и цветов таких негде не сыщешь…

При этом их глаза становились как эти неповторимые цветы, и они сами словно покрывались цветами. Они посмеивались над «суетливой городской жизнью», а пригубив наливку, без всяких просьб, затягивали песню. И все, с кем мы сталкивались, пытались еще больше скрасить наше, и без того красочное, пребывание на Ветлуге. Одна девушка с невероятным рвением показывала грибные поляны, чуть ли не насильно отвела на «рыбную заводь»; другая вызвалась «если чего надо» съездить на велосипеде в райцентр, а перед нашим отплытием притащила охапку моркови с ботвой, «прямо с грядки» – сказала и протянула как прощальный букет, а потом еще долго сопровождала байдарки по берегу, выкрикивая, где огибать топляки и заманихи – по ее лицу было видно – она готова плыть с нами куда угодно и на сколько угодно, только позови.

Ох, уж эта доверчивая, податливая славянская душа! Ее унижают, над ней измываются, проводят эксперименты, а она все терпит, все прощает. Ну разве не издевательство над людьми – при таких пространствах выделять под частную собственность шесть соток земли?! И платить копейки за тяжелый труд на земле?! А бездорожье, когда магазин и почта за пять-семь километров, телефон и медпункт и вовсе в райцентре?! Но сельским жителям не свойственно плакаться; они довольствуются немногим. Спросишь про пенсию у какой-нибудь старушки, а она только махнет рукой:

– Какая пенсия?! Подачка одна. Еще чего, хорошую пенсию захотели! С жиру беситься будем, – и тут же на лице появиться улыбка: – Но я картошки много посадила и курочек держу. Не пропаду.

И здесь нет никакой бравады – сельчан спасает природная смекалка и оптимизм, да и деньги на Руси никогда не были главным; на первом плане – дружелюбие, милосердие, сострадание.

Редко, но появлялись на реке и представители мужского населения. На одной из стоянок к нам заглянул парень с вытянутым небритым лицом; назвался трактористом Федором, и с ходу, в виде подарка, протянул банку солярки «на случай непогоды, чтоб разжечь костер». Затем, с видом знатока, осмотрел наши плавсредства, поинтересовался их остойчивостью и ходкостью, и заявил:

– Наши долбленки лучше. Ваши того гляди пропорят днище, а наши идут как рыбки даже против течения. Улавливаете?

Игорь кивнул за всех нас.

– В другой раз наведаетесь сюда, такой тяжелый груз брать ни к чему, – продолжал тракторист. – Возьмете наши долбленки. У нас народ не прижимистый, дешево отдадут. А если вернете, то и за просто так.

– Ценная мысль, – сказал Игорь. – Поплывем как дикари на пирогах, трали-вали. Окунемся в настоящую первобытность. И палатки не возьмем – будем строить вигвамы.

– И спички, и консервы не возьмем, – насмешливо проронил кто-то из нашей команды.

– Именно! – повысил голос Игорь. – Зато будет возможность проверить на что мы способны. Поставим опыт на выживание. Бог нас не оставит…

– А ниже по реке, ближе к городу, народ прижимистый, избалованный, – гнул свое тракторист – он рассказывал о том, что для него имело значение и не вникал в отвлеченную болтовню. – Там за лодки обдерут как липу.

– Продолжай, Федор, не отвлекайся, – вставил Игорь.

– Там жизнь неспокойная – деревенские с дачниками воюют. Дачникам-то участки выделяют получше. И стройматериал они завозят первый сорт. Ну деревенских и заедает. Одну дачку спалили, сказали «нам новых буржуев не надо».

– Это ж вопиющее варварство! – вскипел Игорь. – И что за угловатые речи?! Сколько раз замечал – кто коряво говорит, тот коряво и мыслит. Но ты, Федор, продолжай. Ты выдаешь драгоценную информацию.

– Да погорелец новый домишко отгрохал. Кирпичный… Только ему записку подкинули: «А это произведение искусства мы взорвем». И что он, дачник то есть, сделал? Оставил бутылку ацетона с наклейкой «водка». Оставил как выпивку. Ну весной открыл дачку, а там два трупа.

– Слушай, Федор, – Игорь поднял руку. – Это можно принять только в порядке бреда. Не пугай наших женщин, смотри – они уже съежились от страха. Расскажи что-нибудь светлое!

– А светлое все здесь у нас, – тракторист расплылся и обвел рукой поляну; его улыбка была шириной с Ветлугу.

На другой, более шикарной стоянке, где были заросли орешника и в остроконечных травах прямо кишели жуки, к нам зачастил толстогубый пастух Иван, мужик лет сорока. Отогнав коров в луга, этот Иван появлялся в лагере и заводил осторожный, чрезвычайно тонкий разговор:

– Можно два слова? Я вот смотрю на ваши мытарства и кумекаю: неужто людям в радость такой мученический отдых? Слепни, комарье, сон на земле, кострища – вон как прокоптились…

– Видишь ли в чем дело, – отзывался Игорь, – для нас горожан, повкалывать на природе – лучший отдых, трали-вали. Ведь мы целый год сидим в своих конторах без движения, наращиваем зады… Вот ты-то все время работаешь на свежем воздухе. Видит Бог, ты счастливчик.

– Ну если вы называете это работой, то я работаю, – Иван смотрел в сторону лугов, где паслось его разноцветное стадо, потом снова обращал взор на наш лагерь и пытался сформулировать новую мысль: – С позволения сказать, ну какая радость без толку махать веслом, гнать неизвестно куда? Краше наших мест все равно не сыщете. Остановились бы тут, поселились бы в избе – у нас полно пустующих, к ним дачники еще только приглядываются… Баньку бы приняли, попарились бы всласть с березовыми веничками. У меня имеются.

– Иван, ты прекрасный человек, – говорил Игорь. – Не знаю как тебя и благодарить. Клянусь, мы не забудем о твоем благородном порыве, но, понимаешь какая штука, мы непоседы, больше двух-трех дней на одном месте нам никак не усидеть. Здесь красотища, роскошества хоть куда. Ей Богу! Но нам кажется – впереди нас ждут красоты не хуже, а может даже… Впрочем, наверное это заблуждение, трали-вали, но это заблуждение нас и подгоняет. В широком смысле слова.

После одного из таких малоубедительных доводов, когда Игорь от имени нашего табора отказался ночевать на сеновале пастуха (тот обещал угостить мочеными яблоками), Иван насупился и, кажется, решил покинуть нас навсегда. Желая смягчить свой отказ, Игорь сказал:

– Давай вот что. Неси свои яблоки, а у нас есть наливка, устроим шикарный обед.

Во время обеда мы что-то разгулялись не на шутку, и после трех бутылок наливки, мужская половина компании потребовала от Игоря дополнительного «горючего» (в честь хорошей погоды, приличного улова рыбы и прочего). Кстати, стоянку затоплял резкий полуденный свет и сухой обжигающий воздух придавал алкоголю дополнительную силу. На наши требования Игорь скорчил кислую ухмылку и провозгласил траурным голосом: