Текст книги "Самая счастливая, или Дом на небе (сборник)"

Автор книги: Леонид Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 33 страниц)

Одинокая фигура на опустевшей платформе

Он обладал сверхсильным биополем – рядом с ним каждый ощущал тепловые волны, легкое покалывание каких-то невидимых иголочек. Худой, нервный, с резкими, словно высеченными чертами, с вздутыми венами на висках и темными, глубокими глазами, в минуты напряжения он излучал прямо-таки электрический ток, и если смотрел в упор, людей трясло от его прожигающего взгляда. Временами его напряжение достигало такого накала, что он становился опасен для окружающих – невидимые смертоносные стрелы поражали все живое на расстоянии нескольких шагов; своим демоническим взглядом он мог остановить слабое, чувствительное сердце. «Чудовище, а не человек», – шептались те, кто его знал, и при встрече с ним, старались пройти незамеченными, но каждый раз застывали, парализованные, а некоторые, наиболее впечатлительные, впадали в транс.

Его странность обнаружилась еще в раннем детстве: веселый и юркий, но крайне болезненный ребенок, в момент острого возбуждения внезапно окаменевал и, как подкошенный, падал на колени, его рот сводила судорога, из груди вырывался пронзительный вопль, руки мелко дрожали, глаза стекленели и менялись – обычно густозеленые вдруг становились темно-коричневыми и, все больше темнея, превращались в черные с красноватым блеском, словно тлеющие угли. В такие минуты от его дикого, безумного взгляда увядали цветы, всплывали и переворачивались, точно оглушенные, мальки в ручье, точно сбитые, замертво падали жуки и бабочки; из его глаз исходили такие убийственные, все пронизывающие лучи, что пролетающие над ним птицы резко сворачивали в сторону.

Припадок длился несколько секунд; потом он, сникший и опустошенный, забивался в какую-нибудь дворовую щель и, как затравленный зверек, испуганно озирался по сторонам. Постепенно его взгляд светлел, на лице появлялась робкая улыбка, он вылезал из укрытия и, спустя несколько секунд, отдышавшись, вновь веселился с прежней резвостью. Как все дети, он тянулся к животным, пытался играть с ними, но и собаки и кошки от него шарахались и уползали в подворотни.

А во сне он кричал, рыдал и дергался – ему снились черные сны: черные цветы и деревья, черные глыбы льда, черные лица людей. Жизнерадостный ребенок видел во сне страшные картины и никак не мог их увязать с многоликим, многоцветным миром, который открывался наяву.

Припадки и ночные рыданья беспокоили, тревожили его родителей, тем более, что и врачи беспомощно разводили руками и терялись в догадках, не в силах понять таинственную болезнь. Ко всему, врачей поражала его удивительная генетическая память: он помнил то, что происходило с матерью, когда еще был в ее утробе, помнил отдельные случаи из жизни предков по отцовской линии, через огромное временное пространство видел местность, какой она была задолго до его рождения. Впервые это заметили, когда он нарисовал поселок, где жил с родителями. Обычный, ничем не примечательный, загородный поселок он изобразил с широким озером и церковью – чего на самом деле не было, но старожилы подтвердили, что много лет назад поселок стоял на берегу озера, которое осушили и на бугре, действительно, красовалась церковь, которую разрушили.

Второй раз он удивил всех, обрисовав убийцу, которого давно разыскивали. Убийство произошло за год до того, как его родители поженились. Однажды утром недалеко от железнодорожного полотна был обнаружен труп директора местной школы. По слухам убийца руководствовался всего-навсего алчной целью – похитил портфель с зарплатой учителей. Оперативная группа досконально осмотрела место происшествия, опросила всех жителей поселка, но найти убийцу так и не удалось. Прошло десять лет, и вдруг эту историю узнают школьники и в том числе он, необычный мальчишка. Прямо в классе он нарисовал рисунок: от станции удаляется состав электропоезда, на опустевшей платформе виднеется одинокая фигура – усатый мужчина в кителе с керосиновым фонарем в руке. Он показал рисунок учителям и твердо объявил: «Директора убил этот железнодорожник». Не очень-то поверив ему, но зная его удивительные способности, учителя на всякий случай отнесли рисунок в милицию. По рисунку подозрение пало на сцепщика вагонов с соседней станции. Через неделю сцепщик во всем признался.

В подростковом возрасте его хрупкий организм немного окреп; припадки случались, но уже реже, чем прежде и в более легкой форме; его сны посветлели: теперь он то летал под облаками, то снижался и парил над равниной и цветущими деревьями. Его ночные крики и рыдания уступили место стонам и тихим плачам.

Учился он прекрасно, все схватывал на лету; едва взглянув на текст, мгновенно запоминал его, решал в уме сложнейшие задачи, над которыми подолгу корпел весь класс. На уроке истории называл не только даты событий, но и дни недели, на которые падали эти даты, и никогда не ошибался. На уроке географии говорил, что «видит» те или иные горы и называл полезные ископаемые, которые там еще не открыли. Однажды он сказал сторожу школы: «Вы мне привиделись со шрамом на лице». Через несколько дней сторож попал в автокатастрофу и его лицо пересек глубокий рубец.

Учителя были в смятении. Их поражали не столько его невероятные способности – феноменальная зрительная память и умственный счет, сколько – умение «видеть» настоящее, скрытое от обычного глаза, и прошлое, о котором никто не знал, и особенно дар предвидения – способность «принимать» сигналы из будущего. Он явно обладал какими-то вселенскими связями и его порог чувствительности был намного выше, чем у нормальных людей.

Позднее у него обнаружилась еще одна вполне определенная особенность – сила гипнотического внушения. У одной из учениц его класса появилась опухоль; ей предстояла операция. Накануне весь класс навестил больную. И вот, стоя в палате, он мысленно представил девчушку на операционном столе и внезапно отчетливо увидел ее пораженные ткани. От жалости к школьной приятельнице он пришел в такое возбуждение, что покрылся пятнами. Пока ребята беседовали с девчушкой, он решил «помочь ей выздороветь» – напрягся, собрал всю внутреннюю энергию в мощный сгусток и направил его в сторону больной… Наутро опухоль исчезла; врачи изумились не меньше учителей.

Взрослые жители поселка избегали встреч с ним, как избегают нечистой силы, – боялись его наветов и предсказаний. Но сверстники к нему тянулись, тянулись неосознанно, как к чудаку, умеющему совершать чудеса. По просьбам приятелей он без особых усилий, одним лишь взглядом посылал импульсы и двигал предметы или останавливал часы, или рассеивал облака, и при этом сам, не меньше друзей, удивлялся, почему они не могут делать то же самое. Свои способности он объяснял простым умением «собрать всю волю». Добрый от природы, он никогда не использовал свои способности со злым умыслом. Не раз приятели просили его «ранить кошку или собаку», «напустить болезнь на вредного учителя», но он твердо отказывался. Он не знал, что во время припадков, невольно совершает зло, и не верил, когда об этом говорили. Те секунды были провалами в его памяти – в момент припадка его сознание полностью отключалось.

Только в юности он заметил, что когда нервничает, и окружающих охватывает лихорадочная дрожь, некоторые даже впадают в полуобморочное состояние. Он также заметил, что и в полном спокойствии, когда разговаривает с людьми, многие его не понимают – их околдовывала энергетика его слов, им казалось – он постоянно что-то недоговаривает, во всем подразумевает второй смысл; каждое его слово они рассматривали как определенный знак, предначертанье их судьбы. Получалось, что между ним и людьми существует некий прозрачный барьер, и он как бы разговаривает через переговорное устройство с оборванным проводом или через рупор, который заделан кляпом. Повзрослевшие приятели один за другим покидали его, всячески избегали встреч. Жизнерадостный и общительный, он все чаще замыкался в собственном мире – дома за книгами, все больше становился угрюмым затворником.

В юности его припадки прекратились; ночные стоны и плачи перешли в глубокие вздохи и всхлипывания. Чаще всего ему снился пустой вымерший город, залитый солнцем, без людей, без собак и кошек, без птиц…

Закончив школу, он приехал в город и блестяще, почти играючи, сдал экзамены в физико-математический институт, и сразу выделился среди сокурсников необыкновенными талантами; но и среди студентов никто не отважился дружить с ним. Его комнату в общежитии обходили стороной, как заклятое место, как источник непонятного заражения: головных болей и мрачных мыслей. Он замечал косые пугливые взгляды, слышал шепот: «чокнутый», «шизик», и временами от одиночества чувствовал, что и на самом деле вот-вот сойдет с ума. Чтобы развеяться, брал книги и шел в ближайшее кафе, где можно было почитать за чашкой кофе и побыть среди людей, но на шумных многолюдных улицах и в кафе чувствовал свое одиночество еще сильнее. В аудиториях и общежитии его хотя бы окружали знакомые лица; сокурсники примирились с тем, что среди них находится «тронутый с дьявольским взглядом» – как его нарекли, и старались с ним не общаться, но все-таки здоровались, перекидывались словами, а иногда и советовались – он и в институте сразу выделился своими способностями, – а на улицах и в кафе его просто-напросто сторонились, как прокаженного. Огромный мир города был для него недоступен; вне стен института и общежития он становился совершенно беспомощным, как бы тонул в гигантском аквариуме и никто не собирался подавать ему руку помощи.

Как-то в кафе за его стол подсела девица: густо накрашенная, с волосами, похожими на алюминиевые нити, она потягивала коктейль и некоторое время откровенно рассматривала странного парня сидевшего напротив; потом сказала с улыбкой опытной обольстительницы:

– У вас такой жесткий взгляд, прям мурашки бегут. Я в отпаде. Наверное, вас все боятся?

Он кивнул и горько усмехнулся.

– А я ничего не боюсь, – продолжала девица, явно дразня и завлекая его. – Я люблю всякие неожиданности. Страшные неожиданности. Я мазохистка… Дома устраиваю себе массаж с битым стеклом и патефонными иголками… Стекло лучше цветное – чем больше цвета, тем лучше, душа требует разнообразия…

Он сразу понял, что между ним, не умеющим ориентироваться в житейском водовороте – попросту контактировать с людьми, и ею, заземленной, блудливой, существует непреодолимая плотина, тем не менее предугадал – их ждет серьезная связь. Как никогда прежде, он вдруг невероятно разволновался, испытал прямо-таки нечеловеческую нагрузку; его волнение, словно мощный поток, перехлестнулось через плотину между ними и обрушилось на нее. Она поежилась, но притворно вскинула глаза:

– Вы случайно, не экстрасенс? Наверное можете в себя влюбить?! Я люблю властных мужчин, которые заставляют себе подчиняться. Пишут свой телефон и говорят: «Позвони!». Я прячу записку в бюстгальтер.

– Красивые у вас волосы, – тихо проговорил он, чувствуя, что ее земное превосходство, замаскированные хитрости, сразу ослабили его дар внушения.

– Хм, волосы! Я в отпаде! А все остальное? – она бросала вызов, как наживку.

– Расскажите о себе, – попросил он, увиливая от ответа, хотя сразу угадал ее порочность.

– Потом. Не спешите, впереди у нас масса времени, – она улыбнулась, откинула волосы со лба и выдала некую стратегическую уловку. – Но не знаю, получится ли у нас что-нибудь…

Ее самоуверенность выдавала недюжинную внутреннюю силу. Он уловил эту силу и понял – в интимных вопросах она знает все наперед.

– А о себе? Это обязательно? А угадайте! – она как бы великодушно разрешала приоткрыть таинственную завесу. – Попробуйте! Может, скажете, сколько у меня было мужчин?

Он рассказал о ней все, и она была потрясена; улыбка с ее лица исчезла; поеживаясь и запинаясь, она произнесла:

– Вы колдун? Наводите страх хуже аборта. Я в отпаде!

Потом, помолчав, встряхнулась и зло добавила:

– Но я вас не боюсь. Я никогда никого не боюсь. Это даже интересно, это мне даже в кайф. Я люблю сражаться с мужчинами. И всегда побеждаю. Влюблю в себя, добьюсь послушания и ухожу. Слабый мужчина мне неинтересен… Вообще-то я люблю уродливых мужчин. Например, горбунов. Они сходят от меня с ума… Я, кстати, тоже могу кое-что о вас рассказать, у меня интуиция – блеск!

– Расскажите, – глухо откликнулся он.

– Только без обид, – предупредила она и уставилась на него, пытаясь противоборствовать его демоническому взгляду. Силы были явно неравными, но она не сдавалась и он оценил ее мужество.

Она угадала главное – ему трудно живется и он одинок, его сердце улавливает чужие токи и не свободно для земных радостей, голова переполнена информацией и находится в постоянном напряжении, а сейчас у него «сексуальные проблемы».

– …Но не вешайте нос, у вас будут недолгие связи. С необычными женщинами. Такими, как я, – заключила она и этими словами привела его в мучительное возбуждение.

Он знал, что она циничная, роковая особа, тем не менее предоставил себя судьбе. Их недолгий роман длился слишком недолго – всего одну ночь в его утлой комнате общежития. Утром она сказала:

– Мы с толком провели время, но больше нет смысла встречаться. Я в отпаде! Ты не можешь быть лидером, потому что неуверен в себе, – сказала спокойно и безжалостно. – И не ищи меня, не теряй зря время, в этом нет никакой надобности. Я вообще не встречаюсь с мужчинами больше одного-двух раз, потому что дорожу свободой… А для здоровья у меня есть один мужик. Приходит что-то прибить, завинтить, заодно для здоровья… Однажды я была привязана к одному научному работнику, намного старше меня. Жила у него… Была в отпаде. Так его любила, что ревновала к его кошке. Он сильный и грубый самец. Брал меня, не раздеваясь, когда я говорила по телефону, на кухне – сразу заваливал на пол… И в подъезде, лифте… Как ни старалась, он не хотел расписываться. Был мужик тертый. А я его так любила, что хотела отравить… Мы разошлись, а через три года звонит: «Приезжай! Помоги! Меня парализовало!». Бог его наказал за меня!.. «Приезжай, – говорит, – скоро умру. Готов расписаться, все тебе оставлю». Я расхохоталась – «Собаке собачья смерть!»… Я мстительная и не прощаю обид.

Она ушла, а он внезапно ясно увидел однокомнатную квартиру, рабочий стол, стеллажи, заставленные книгами и на постели – беспомощного, скрюченного мужчину; седые волосы разметались по подушке, взгляд тусклый, почти безжизненный… Минуя дистанцию времени, до него донеслись призывы о помощи. Слабые, словно последняя мольба, они еле различались – их глушил громкий хохот в другой квартире – не менее явственно он увидел злорадную ухмылку девицы, которая только что ушла. Боль за умирающего человека пронзила его… Время молниеносно прокрутилось и он увидел ее на другом конце города – она ехала в автобусе; стояла на задней площадке с победоносным видом, точно хищница, после удачной охоты…

Они одновременно почувствовали – плотину между ними прорвало и в обе стороны понеслась зловещая энергия: к общежитию – ядовитая, вдогонку автобусу – мощная, пульсирующая, смертоносная… Опрокинув стул, он соскользнул на пол, забился в судороге; на все общежитие раздался яростный вопль… Она заметалась по автобусу и вдруг вскрикнула, схватилась за сердце и упала в обморок.

Давай дружить!

Наш поселок находился в двух километрах от окраины города, и с «городской» стороны его обрамляли лесопосадки – что-то вроде шумопоглощающей изгороди, но до нас все равно доносилось немало звуков – правда, ослабленных. С другой стороны поселка лениво текла речушка Серебрянка, а за ней открывался незатейливый пейзаж: луга, перелески. Посельчане вели спокойный образ жизни, все время занимались какими-нибудь делами и выполняли их неспешно, добротно; в общении друг с другом были открыты и вежливы, только общаясь с горожанами, проявляли некоторую стеснительность, вызванную комплексом провинциалов – все-таки горожане считались людьми более «цивилизованного мира».

Мы, подростки, по этому поводу никаких комплексов не испытывали, ведь с городскими ребятами учились в одной школе, а там ценилось не место проживания, а личные качества. Больше того, мы считали, что у нас в поселке интересней, чем в городе – мы жили на природе, у нас были свои лесопосадки, своя речка, сады и огороды, где произрастали ягоды, овощи, фрукты, и мы лопали их сколько влезет. Ко всему, кроме домашних животных, нас окружало множество всевозможной живности: от бабочек и стрекоз до сусликов и коршунов, которые кружили над поселком – словом, у нас было то, что городские ребята видели только на картинках. Конечно, нам приходилось пилить и колоть дрова, пропалывать и поливать огород, заготавливать на зиму корм для животных, но именно это – приобщение с детства к труду, помогло нам в дальнейшей жизни.

Поселковые ребята мало отличались друг от друга – как ни рассуждай, а среда делает людей во многом похожими, часто даже уравнивает особенности каждого. Но все же один мальчишка выделялся из нашей команды. Его звали Генка. Этот белобрысый остроносый мальчуган был нашим главным заводилой и выдумщиком: то придумает копать землянку, то строить шалаш из стеблей подсолнухов, то сооружать запруду на реке; а то и что-нибудь захватывающее – отправиться в «далекое путешествие», оставив родителям записки, чтобы нас не ждали. К сожалению, нам не удалось осуществить этот план – родители раскрыли его, как только мы начали тайно запасать продукты.

Но однажды одержимый непоседа Генка оказался в тени другого мальчишки. В один прекрасный день к нашим соседям на лето приехала семья москвичей, среди них был наш ровесник – Юрка. Когда Юрка появился на улице, мы приняли его за иностранца, точнее даже – за инопланетянина: на нем была футболка с надписью на непонятном языке, светлые брюки с накладными карманами, на голове красовалась спортивная кепка с длинным козырьком, а на ногах – кеды, невиданная обувь для нас, босоногих. К тому же, Юрка употреблял какие-то странные словечки. Когда мы его окружили, он поднял большой палец и небрежно бросил:

– Клёвый у вас поселок.

Мы поняли, что ему понравилось у нас, и стали наперебой расхваливать свою местность. Потом Вовка, самый маленький в нашей команде, пожирая Юрку глазами, робко предложил:

– Давай дружить!

– Давай! – кивнул Юрка. – Фронтально!

– Как это? – спросил Вовка.

– Ну, железно, – пояснил Юрка. – Ты что, совсем молекула?

– Что это? – разинул рот Вовка.

– Ну, малявка, ничего не сечешь, – хмыкнул Юрка и объяснил, что молекула – невидимая частица.

Вперед выступил Генка и несколько самоуверенно заявил:

– Мы все сечем.

– Молоток! Похвалил Юрка. – Вижу, ты здесь доберман.

Генка смутился, не зная, что означает это слово. Мы тоже не знали, хотя и сделали вид, что знаем, но опять высунулся Вовка:

– Кто это?

– Клеевая собака. Порода такая, – важно изрек Юрка и заносчиво добавил: – У меня в Москве живет. Большой, сильный, фронтальный.

Понятно, рядом с разодетым всезнающим москвичом Генка выглядел не доберманом, а пуделем, а мы и вовсе дворняжками. Тем не менее, меткие словечки Юрки – меткие и острые, как стрелы из лука – нам понравились и с того дня мы так и звали Вовку – Молекула, а Генку – Доберманом. Они страшно гордились новыми прозвищами.

В тот первый день «нашей дружбы» Юрка после обеда вышел на улицу и снова ошеломил нас – достал из брючных карманов вещи, о которых мы могли только мечтать: перочинный ножик с десятью предметами, пистолет, стреляющий водой, сигнальный фонарик, который светил красным и синим светом. Выставив напоказ свои драгоценности, Юрка безразлично обронил:

– Можем клёво поиграть в это, – он протянул нам свои сокровища.

Мы выхватывали его вещи друг у друга, рассматривали их, гладили, присвистывали и причмокивали от восторга… До вечера мы играли «в ножички», набирали в пистолет воду из пожарных бочек и «стреляли», а с наступлением темноты, попеременно посвечивая фонариком, привели Юрку в один из наших лучших шалашей на окраине поселка – там у нас всегда имелся запас овощей, яблок и груш.

– Фронтальная хижина! – произнес Юрка, когда мы влезли в шалаш и развалились на сладко пахнущей сухой листве. – У нас в Москве квартира недалеко от Кремля, в окно фронтально видно звезды на башнях, ночью они светятся – клёво!

Мы с завистью уставились на Юрку, а он, уминая плоды садов и огородов, продолжал нас удивлять:

– В Москве полно машин и площади побольше, чем весь ваш поселок – Фронтально! И мосты длинные, как отсюда до города. И дома огромные, под сто этажей… На улицах парады физкультурников – клёво!

Мы слушали Юрку и глотали слюни, представляя яркий, захватывающий мир, где жизнь бурлила, как вечный карнавал… А нас окружала тишина. Эта тишина давила, вселяла уныние – наш поселок вдруг стал маленьким и жалким, а вся наша жизнь – совсем не такой интересной, какой казалась раньше.

Похоже, Юрка задался целью пришибить нас своим немыслимым богатством: на следующий день, кроме ножика, пистолета и фонарика, он вынес из дома то, что мы вообще никогда не видели – авторучку и ракетки с воланом. Авторучкой мы стали расписываться на заборах, столбах, пожарных бочках и на всем, что попадало под руку. А волан подкидывали до тех пор, пока он не залетел в печную трубу.

В тот же день мы водили Юрку по окрестностям поселка, показывали норы сусликов на лугу. Кусты орешника в перелеске – показывали без особого энтузиазма, догадываясь, что для столичного гостя все это малоинтересно. Единственно, чем мы собирались Юрку поразить, это нашей главной достопримечательностью – речкой Серебрянкой. Но неожиданно наша любимая Серебрянка не произвела на Юрку никакого впечатления. Рассматривая норы и орешник, он время от времени поднимал большой палец, а увидев речку, вяло протянул:

– Ничего особенного… У нас в Москве фронтальная Москва-река. Там клёвые лодочные станции, купальни, вышки…

Нам стало обидно за нашу Серебрянку, Генка даже шепнул мне:

– Много из себя строит этот Юрка.

В то лето мы ежедневно ходили на речку купаться, и все, кроме Вовки, уже научились держаться на воде (Вовка еще только учился на мелководье); правда, мы плавали вдоль берега и не больше двух метров – «не хватало дыхания». Юрка тоже стал ходить с нами на речку, но так – за компанию, с явным безразличием; и на речке ни разу не разделся, не окунулся в воду. Пока мы осваивали «собачий» стиль, он шастал по берегу, разглядывал коряги, ракушки или что-то выводил на песке перочинным ножиком, или набирал воды в пистолет и обдавал нас тонкой струей. Своим поведением он давал понять, что после просторов московской реки ему скучно плескаться в какой-то невзрачной речушке. Его равнодушное отношение к нашей Серебрянке нешуточно задевало нас – можно сказать, даже оскорбляло. Как-то Генка зло процедил:

– Все городские ребята завидуют, что у нас есть Серебрянка, а этот только и хвастает своей московской рекой. Давай завтра его столкнем в воду!

На следующий день мы, как обычно, отправились на речку вчетвером: Юрка, Генка, Вовка и я. Обычно мы купались на песчаной отмели – там был пологий спуск к речке и глубина чуть больше метра. А перед отмелью, сразу за урезом воды начинался глубокий темный бочажок. Как только мы подошли к нему, Генка подмигнул мне и кивнул на идущего сзади Юрку. Мы остановились, чтобы подождать его и столкнуть в глубину, но вдруг произошло непредвиденное. Сто раз мы проходили то место без всяких происшествий, но в тот день Вовка поскользнулся и упал в воду, и сразу стал тонуть; он отчаянно шлепал по воде руками, его голова то исчезала, то вновь появлялась над водой.

От страха мы с Генкой застыли на месте. И вдруг к Вовке бросился Юрка, прыгнул в воду как был – в одежде. Вначале он весь ушел под воду, потом вынырнул, но подплыть к Вовке почему-то никак не мог, барахтался на одном месте, задрав голову и глотая воздух. А в метре от него Вовка уже совсем выбился из сил – на поверхности воды оставалась только его макушка, и было видно, как под водой он продолжает двигать руками, но уже медленно, еле-еле.

– Ищи палку! – скомандовал Генка.

Мы забегали по берегу, наши длинную корягу и, протянув ее Юрке, закричали:

– Хватай Молекулу! Он за твоей спиной!

Юрка успел схватить Вовку одной рукой, другой вцепился в корягу; с немалым трудом мы выволокли их на берег.

Вовка еще долго лежал на песке, откашливался, выплевывал воду, а когда окончательно пришел в себя, разревелся. Юрка лишь упал на колени, но его руки тряслись, а губы дрожали.

– Спа-асибо, что вытащили, – сбивчиво пробормотал он, и неожиданно, вслед за Вовкой, стал всхлипывать: – Я тоже… не умею плавать.

Через неделю родители увозили Юрку в Москву. Накануне отъезда он попрощался с нами и каждому подарил одну из своих бесценных вещей. Генке вручил пистолет, Вовке – перочинный ножик, мне – сигнальный фонарик. Его подарок я храню до сих пор – он подает мне сигналы из детства.