Текст книги "Самая счастливая, или Дом на небе (сборник)"

Автор книги: Леонид Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 33 страниц)

А потом аллеи заполнились отдыхающими, и мы услышали, как на открытой эстраде заиграл оркестр. Перебежали газон и увидели ряды скамеек, заполненные слушателями, а еще дальше – эстраду, на которой играл духовой оркестр.

Мы пробрались к самой эстраде. Из семи музыкантов пять дули в медные трубы. Особенно старался один, игравший на тубе, похожей на гигантскую сверкающую раковину – он сильно раздувал щеки, краснел от натуги. Барабанщик тоже неистово лупил в барабаны – казалось, хотел устроить как можно больше грохота: закатывал глаза, стискивал зубы и наносил один удар за другим… Шесть музыкантов играли так, словно выполняли тяжелую работу, и только седьмой – трубач, играл необыкновенно легко. Это был полный парень с взлохмаченными волосами, которые все время спадали на лоб, и парень то и дело встряхивал головой. Он стоял впереди всех, высоко держал трубу и без малейших усилий, даже чуть небрежно, перебирал пальцами клапаны, при этом уголки его губ подрагивали от улыбки. Звук трубы тонул в общем грохоте оркестра, только иногда, в паузах, когда оркестранты на секунды смолкали (как мне казалось, чтобы отдышаться, а потом еще больше оглушить), слышались нежные звуки.

Закончив соло, трубач улыбался, благодарил слушателей за аплодисменты, прикладывая руку к груди, и, поправляя волосы, отходил в глубину сцены.

Он нам сразу понравился, с первой минуты, как только мы его увидели. И он нас заметил тоже. Отыграв последнюю вещь, даже подмигнул нам, а сходя с эстрады по ступеням, шепнул:

– Приходите завтра в это же время, поиграю только для вас.

На следующий день мы с Галей опять пришли в парк, но на эстраде оркестра не было. Мы уже хотели повернуть назад, как вдруг в глубине сцены увидели трубача. Он репетировал какую-то вещь. Заметив нас, улыбнулся, подошел к краю эстрады, присел на корточки.

– А-а! Мои влюбленные!

Его слова произвели должное впечатление. Мне стало и приятно и неловко, я покраснел, а Галя только улыбнулась. Музыкант поздоровался с нами за руку, спросил, как нас зовут.

– Вы мне сразу понравились, – сказал. – Вы слушаете по-настоящему.

Мы с Галей попросили его сыграть знакомую мелодию, потом еще одну. И он не отказывался, играл все, что бы мы ни попросили.

– А почему вы играете здесь, а не дома? – спросила Галя.

– Дома у меня больная мать… Но ничего! Настоящий музыкант никогда не унывает. Я вообще-то работаю лаборантом, а по вечерам учусь в музыкальном училище. А в парке это я так, подрабатываю. Но скоро буду играть в большом оркестре… А сейчас это так, временные неудачи. А их надо встречать чем? Только песней! – и подмигнул, и запел что-то зажигательное.

Мы с Галей заходили в парк еще раза два, но трубача больше не видели. «Наверно, поступил в большой оркестр», – решили мы. А потом начались занятия в школе и нам с Галей стало не до прогулок.

Но однажды поздней осенью мы все же заглянули в парк и внезапно, еще издали, услышали знакомые звуки.

Он стоял на эстраде в пальто, перевязанном у воротника шарфом, и играл. Перед ним были пустынные ряды, но он играл так сосредоточенно, как будто выступал на концерте. Заметив нас, помахал рукой, а когда мы подошли, торопливо сказал:

– Куда же вы пропали? Сколько приходил, вас все нет и нет.

– А мы решили, – начал я, – вы играете в большом оркестре.

– Нет, пока не играю. Но послушайте, какую я пьеску сочинил. Специально для таких, как вы, влюбленных. Вот только еще название не придумал…

Он высоко поднял трубу и заиграл, как прежде, тихо, легко и красиво.

К выходу из парка мы шли втроем. Мы шли мимо карусели, перевязанной цепью, мимо засыпанного листьями фонтана, мимо заколоченной читальни; шли через пустынный парк, и мне и Гале было необыкновенно радостно, оттого что рядом с нами был этот замечательный человек.

Подходя к поселку, мы с Галей встретили Славку.

– Иди помоги своему отцу добраться до дома, – буркнул он и махнул в сторону будки стрелочника. – Он лежит там, у семафора.

Галя ничего не поняла, а я сразу догадался, что отец пьян.

– Ты иди, – густо краснея, сказал я своей спутнице и свернул к железной дороге.

– Я с тобой! – Галя догнала меня.

Отец лежал на склоне оврага, рядом в пыли валялись его очки.

Это был первый случай, когда отец не дошел до дома; тот случай сильно поразило меня, я понял, что отец серьезно болен. Помню, как тормошил его, помогал подняться и готов был провалиться сквозь землю от стыда перед Галей. Но она, молодчина, ничуть не смущаясь, помогала мне, отряхивала костюм отца.

Через несколько дней Галя с родителями уехала в другой город, куда-то на юг, и больше мы не виделись…

Многое время отсекло, но вот надо же! Ни с того ни с сего все чаще я стал видеть тонкую черноволосую девчушку. Она являлась неожиданно: стояла, смотрела на меня и улыбалась. Я вспоминал нашу застенчивую дружбу, и в груди начинало что-то щемить. Хотелось встретиться с ней, поговорить. Какой она стала, как сложилась ее жизнь? Может, тоже вспоминала обо мне?! Ведь она была чувствительная, тонкая. И главное, между нами сразу возникло таинственное притяжение, нас связали какие-то невидимые нити. Это не так часто бывает. Наверно, они, эти нити, связывали меня с ней всю жизнь, и, кто знает, вдруг последнее время они снова натянулись, и за тысячу километров отсюда она почувствовала, что я думаю о ней.

Сейчас я нередко встречаю влюбленных: идут обнявшись, размахивая магнитофоном, и с осоловелыми лицами, со жвачкой во рту, слушают резкий набор звуков. Идут и молчат. Похоже, им не о чем говорить. Только изредка перебрасываются жаргонными словечками. Наверно, так проще, я не знаю. Я только догадываюсь об их бедном словарном запасе, убогой внутренней культуре; догадываюсь, о чем они думают, слушая эти антимелодии…

Быть может, я просто старею, и мне уже не угнаться за современным бешеным ритмом. Быть может, и нет ничего плохого, что теперь отношения между молодыми людьми стали более конкретными, без всяких условностей. Я точно еще не разобрался, что лучше: то наше простодушие или, свойственная теперешней молодежи, уверенность в себе. Но я вспоминаю свою юность, пятидесятые годы, и как мы, трое парней, плыли на надувной лодке по вечерней Оке. Где-то под Серпуховым пристали к берегу, чтобы разбить палатку, и вдруг услышали звуки аккордеона – кто-то замечательно играл популярную в то время песню Лолиты Торрес. Раздвинув кусты, мы увидели сидящую на берегу девушку, перед ней стоял парень и вдохновенно, запрокинув голову в небо, перебирал пальцами клавиатуру инструмента; захватывающая мелодия лилась над всем притихшим вечерним пространством. Так в мое время объяснялись в любви.

Те мелодии, те романтические влюбленные до сих пор согревают мою душу. И хочется верить, что и сейчас все-таки существуют настоящие, чистые чувства. Ведь в конечном счете в жизни все построено на любви. На любви к природе и животным, к работе и увлечениям, и, естественно, на любви двух людей. Хочется верить, что эта любовь все же возьмет верх над жестокостью.

И еще: я заметил – в обществах происходит определенная цикличность идеалов, и рано или поздно будет возврат к старым нравственным ценностям, к старой морали и семейным укладам. Молодежь станет менее цинична и более сентиментальна, к ней вернется идея романтической любви. Не случайно даже в искусстве уже появился стиль «ретро».

…Я вот-вот должен был закончить школу. Мать всегда хотела, чтобы я пошел по стопам отца, поступил в авиационный институт. Отец долгое время не спешил определять мое будущее, пускал все на самотек:

– Сам решит, кем быть… Призвание рано или поздно даст о себе знать. Пусть пока познает жизнь, набирается опыта.

Но когда я закончил десятилетку, сказал:

– Мне кажется, из тебя вышел бы неплохой художник.

Я тоже так считал и, кажется, даже подумывал, что отец принижает мои возможности. Я решил поехать в Москву, поступать в художественное училище. Мать одобрила мое решение.

– Поезжай. Я уверена, ты поступишь. А как только мы выплатим за дом, тоже приедем, вернемся на родину.

Получив аттестат зрелости, я сложил в папку рисунки, мать дала денег на дорогу и, как напутствие, сказала:

– Я верю в тебя, ты пробьешься… Ты энергичный. Весь в меня.

Мать явно преувеличивала. Конечно, мне передалась ее энергия, но в гораздо меньшем объеме, чем она думала.

Меня провожал отец. Он стоял на платформе в изношенном пальто и, явно испытывая чувство неловкости, непрестанно курил папиросу.

– Уж ты прости меня, если что было не так. Что я… выпиваю. Может, я сам виноват, может, война… Уж ты не сердись на отца. Знай, я очень хотел бы, чтобы ты в нашей семье получил высшее образование, – он крепко обнял меня, поцеловал в щеку, небритый, пахнущий табаком. – Будь счастлив!

Поезд давно покинул привокзальное полотно, а он все стоял на платформе и махал мне кепкой. Таким я и запомнил его.

…Рушится картина Аметьево, распадаются детали, сползают, увядают цветы, обнажая наш дом, террасу, стол и скамейку в саду. Дом уменьшается, исчезают листья деревьев, скрываются под землей стволы. Наплывает сизая муть, обволакивая сарай и пристройки. Мои родные становятся крохотными, они улыбаются, машут мне руками и растворяются в дымке.

1975 г.

Самая счастливая, или Дом на небе
повесть-хроника

Памяти моей матери, Чупринской О. Ф.

1.

Всю свою жизнь она ходила с высоко поднятой головой, и ослепительно-торжествующая улыбка играла на ее лице. Она никогда ни на что не жаловалась, никогда никому не завидовала, никто не видел ее в плохом настроении – так она умела зажать в кулаке свои боли. Со стороны ее жизнь казалась беспечной и радостной, сплошным, прямо-таки сказочным везением. Около нее было облако теплоты, доверия, всеозаряющей притягательности, точно фея она сеяла вокруг себя мир и спокойствие, заражала окружающих оптимизмом, поднимала павших духом, укрепляла в них надежду на лучшее. У нее даже имя было святое – Ольга.

Она родилась под счастливой звездой, и ее мать не раз говорила:

– Оленька родилась в рубашке на Пасху, она будет счастливой, вот увидите.

В самом деле у нее были все признаки исключительно удачливой судьбы: две макушки, родинка на правой щеке, она унаследовала от материи красоту и огненный, захватывающий характер, а от отца – трудолюбие. Еще дошкольницей, светловолосой, голубоглазой девчушкой, Ольга стала всеобщей любимицей: бывало, играет во дворе с тряпичной куклой: «печет» пироги из глины, «варит» супы из цветов и улыбается и поет незатейливые песенки. «Наше солнышко», – называли ее взрослые…

Со двора Ольга притаскивала домой «ничейных» кошек и собак, и птенцов, выпавших из гнезда, а жуков, ползущих по дороге, относила в траву, «чтобы не раздавили»…

Как только Ольга пошла в школу, у нее сразу появилось много друзей – общительная, неугомонная, с «солнечной улыбкой», она излучала жизнерадостную непосредственность, веселье, бьющее через край.

Ольга была третьим ребенком в многодетной семье; жили они на Крымской набережной в подвальной комнате, где стоял затхлый воздух и с потолка постоянно капало. Ольгина мать работала ткачихой на фабрике Жиро, отец – почтальоном; оба родителя были набожными, всех детей крестили и каждое воскресенье водили в церковь Святителя Николая. После большевистского переворота, когда громили «класс имущих», семью переселили в четырехэтажный каменный дом, в квартиру доктора Пупынина, который, спасаясь от анархии, бежал за границу… Дом стоял на Чудовке и возвышался над всеми строениями: двухэтажными срубами, бараком ткачих и Хамовническими казармами – самый добротный дом, «буржуйские хоромы», отдали почтовикам и ткачам.

Из старых жильцов в доме осталось только три семьи: профессора Краснопольского, доктора Персианинова и генерала Панова; отдельную квартиру, как иностранцу, сохранили французу натуралисту де Лионде, жившему с экономкой Маргарет. Первые двое из «недобитых буржуев» надеялись, что их знания пригодятся и новой власти, генерал остался из патриотических соображений, француз был уверен, что надежно защищен иностранным паспортом.

Позднее, во времена разгула бесчинств, грубости и хамства «новых хозяев земли», Ольга часто вспоминала профессора Краснопольского – он не раз дарил ей книжки с цветными картинками, гладил по голове и говорил:

– Эта девочка будет самой красивой барышней в Москве.

Вспоминала пожилого с седой бородкой «клином», «истинно интеллигентного» врача Персианинова, который бесплатно лечил бедняков, со всеми раскланивался, приподнимая шляпу, и прежде чем войти в парадное, подолгу вытирал ноги о коврик; Ольгиным родителям Персианинов авторитетно заявлял:

– Ваша Оля очень живая девочка, и излучает радость – это первый признак завидного здоровья.

Вспоминала генерала Панова – он всех детей называл по имени, без каких-либо уменьшений; завидев Ольгу, басил:

– Здравствуй, Ольга, – и пыхтел и гудел, изображая паровоз.

Вспоминала вечно напевающего что-то под нос француза толстяка де Лионде и его экономку, тоже француженку, сухую вертлявую женщину с буклями. Выгуливая во дворе собаку, француз непременно подходил к Ольге и, расплывшись в улыбке, на ломанном языке восклицал:

– Какой очаровательный мадемуазель!

А однажды, заметив, что Ольга поймала на асфальте жука и отнесла его на газон, поощрительно кивнул:

– Ты есть хароший мадемуазель. Любищ животных. Ты мой коллега.

Экономка вышагивала по двору с каменным лицом и никогда ни с кем не общалась, но проходя мимо Ольги, всегда вскидывала брови и пропевала:

– Ой-ля-ля!

Приветливые, предельно вежливые, эти люди навсегда остались в памяти Ольги как образец воспитанности, порядочности и старомодности – в хорошем смысле слова; она дорожила этими воспоминаниями.

– С сыном Краснопольского – Женей мы дружили, – позднее говорила Ольга. – Играли в «красных» и «буржуев», только буржуем он быть не хотел – стеснялся своего происхождения. И не случайно. После школы, чтобы поступить в институт, ему пришлось идти в каменщики, зарабатывать трудовой стаж. А дочь Персианинова после музыкального училища подметала улицу – «физическим трудом смывала позор дворянского происхождения». Но в конце концов они пробились – Женя стал руководителем крупного предприятия, а дочь Персианинова – известной пианисткой. Талант трудно задушить… Всего можно добиться, если упорно идешь к цели, и никакие преграды не помеха.

В Пупынинской квартире осталась дорогая мебель: шкафы темно-красного дерева, стулья, обитые желтым бархатом, рояль «Беккер», звенящие люстры, но в период разрухи, когда наступил голод, родители Ольги все продали, оставили один рояль – дети родились музыкальные, подбирали мелодии по слуху.

Как-то в квартиру позвонил Николай Сергеевич Барсов, тридцатипятилетний офицер, один из немногих оставшихся в живых офицеров в Хамовнических казармах. Когда начались расстрелы и солдаты выводили офицеров на плац, кто-то крикнул:

– Барсова оставьте! Хороший, душевный человек, хоть и барин!

Барсову открыла мать Ольги. Он нерешительно вошел в коридор, улыбнулся.

– Вы меня помните? Мы вместе с вами снимали комнаты у хозяйки на набережной? Может быть, вы сдадите мне одну комнату? У вас теперь три. Дозвольте мне пожить у вас.

– Ой, барин, – смутилась мать. – У нас же много детей, они вас стеснять будут.

– Да что вы! Я люблю детей.

Полгода прожил в квартире Николай Сергеевич и ежедневно по вечерам учил детей рисовать и играть на рояле.

– Все ваши дети на редкость одаренные, – говорил он родителям Ольги. – Все прекрасно чувствуют музыку, быстро схватывают и запоминают мелодии. Особенно Оля. У нее природный абсолютный слух и редкостный голос. Надобно ей серьезно заниматься музыкой, поверьте мне.

На Чудовке произошли крупные перемены: сломали постройки частных мастеровых, открыли продуктовый магазин, фабрику Жиро переименовали в «Красную Розу», пустили новый трамвай с блестящими цифрами на боку – он выскакивал из-за церкви и наполнял улицу скрежетом и лязгом; он звенел, раскачивался и пружинил и, рассыпая искры, катил в сторону Крымского моста. На улице появились папиросницы от Моссельпрома, которые фасонили новенькой формой и громко расхваливали свой товар, а по вечерам прогуливались сильно накрашенные девицы, которые говорили о наступивших «беспечальных днях» и о «спокойной жизни с маленькими волнениями». По воскресеньям на Крымской площади под духовой оркестр устраивались танцы, и вся площадь пестрела плакатами, призывающими к непримиримой борьбе с классовым врагом, к беспощадной борьбе за дело Ленина, к смертельной борьбе за мировой коммунизм.

«Буржуйский» дом тоже коснулись перемены – и в масштабе дома немалые: Краснопольских и Персианиновых переселили в подвалы, генерала Панова арестовали, а француза де Лионде заставили жениться на экономке.

Раннее детство особенно отчетливо запечатлелось в памяти Ольги. Она помнила, как мать все время боялась, что история повернет вспять «и все у нас отнимут». Помнила, как в церковь врывались молодые «строители новой жизни» и освистывали верующих – эти выходки заканчивались стычками прихожан с наглецами.

Однажды Ольга с матерью возвращались из магазина; внезапно навстречу им из Теплого переулка хлынула разнузданная толпа – выкрикивая «новые лозунги», молодые люди, в приступе массовой истерии, направлялись в церковь, в очередной раз измываться над верующими. Один парень, увидев на Ольгиной матери красный фартук, подскочил, сорвал и пошел дальше, размахивая «флагом» над головой. Другой молодец, заметив, как доктору Персианинову старушка поцеловала руку, ударил старика по шляпе:

– Сними шляпу, интеллигент!

Шло огульное разрушительное созидание; многое захватывало, радовало Ольгу, но многое вселяло в нее смутную тревогу и страх. Каждый вечер отец с матерью молились перед иконами и негодующе бормотали:

– Господи, что ж происходит?! Оскверняют святые места! Антихристы! Бог накажет их!..

Не раз Ольга слышала, как отец говорил матери:

– У неверующих черные души, у них нет терпимости, милосердия, они не любят ближних. Люди без религии – дикая орда.

Ольгу и ее сверстников записали в пионеры; они собирали металлолом и мусор, в подвале школы, в качестве «наглядного примера», помогали вожатому Алехину проводить «воспитательную работу среди неорганизованных детей». В те двадцатые годы по улицам бродили ватаги беспризорников; по ночам за церковью они разжигали костры и, завернувшись в лохмотья, укладывались вповалку у огня. Алехин приводил беспризорников в школу, требовал «вступать в коммуны», рассказывал о пионерии, духе коллективизма, но беспризорники, вкусившие другой дух – дух свободы, никак не хотели «жить правильно и радостно», они посмеивались над вожатым, презрительно осматривали пионеров и всякий раз что-нибудь у них воровали.

Однажды Алехин выхлопотал для своих подопечных путевки в Ялту, и одна из путевок досталась Ольге… Те десять дней, проведенные в Крыму, остались в ее памяти как прекрасный миг жизни. Она вспоминала горячий крымский воздух, пышную растительность, теплое сине-зеленое море, пахучие сочные фрукты. И паровозы с огромными красными колесами, и белые пароходы. И пионерские линейки, и песни, которые они пели, когда строем проходили по городу, и вспоминала, как навстречу им шли отдыхающие: мужчины в широченных, подметавших асфальт брюках клеш и женщины в длинных юбках и беретах.

Только два эпизода омрачили ее пребывание в Крыму. Как-то Ольга заметила, что к столовой, в которой они обедали, после их ухода крадутся жалкие подслеповатые старушки в допотопных платьях и красивые, точно кинозвезды, женщины в потрепанных шляпах, из-под которых смотрели тревожные испуганные глаза, и небритые мужчины в жилетах с безучастными лицами. Они собирали со стола объедки и бесшумно исчезали в проулках. Алехин сказал, что «это буржуи, которые не успели уплыть за границу», но Ольге стало не по себе – она не могла понять, почему эти люди хотят уехать со своей родины, почему вожатый называет их «кровопийцами рабочего класса», никак не могла представить «кровопийцами» профессора Краснопольского и доктора Персианинова, и уж совсем эти «буржуи» не были похожи на тех, кого изображали на плакатах. Тихие культурные «буржуи» ей нравились несравнимо больше агрессивных горлопанов из числа «строителей нового мира».

В другой раз Ольгу пытались похитить местные парни татары. Несколько дней они уговаривали ее сходить в горы, обещали показать водопад; Ольга говорила, что с удовольствием посмотрит водопад, но только со всеми пионерами. Однажды парни подкараулили девчушку и, зажав ей рот, потащили в горы. Ольге все-таки удалось крикнуть, позвать на помощь; ее крик услышал Алехин, догнал негодяев и жестоко отлупил.

Из Крыма Ольга вернулась с золотисто-коричневым загаром и с выгоревшими, почти белыми волосами. Она без умолку рассказывала подругам о Крыме, рассказывала и смеялась задорным, заразительным смехом. В те дни девчонки во дворе звали ее «крымчанкой», а парни «парижанкой», считая, что «крымчанка» – заниженное прозвище для такой красавицы.

У Ольги были две близкие подруги: Лидия, некрасивая, рябая, со светлыми бровями и ресницами, и Антонина, девчонка прямо-таки с переводной картинки.

– Ты, Олька, такая счастливая, тебя все так любят, – говорила Лидия с неприкрытой завистью.

– И такая талантливая, – добавляла Антонина, поджимая губы. – Тебе, Олька, все так легко дается, прям поражаюсь. И когда ты все успеваешь?

Ольга действительно была способная. В школе на Пироговке, где она училась, ее «художественные» сочинения зачитывали перед всем классом. И на уроках математики она проявляла редкую сообразительность. Прекрасно сложенная, наделенная избытком жизненных сил и прямо-таки клокочущим темпераментом, Ольга была отличной спортсменкой: быстрее всех сверстниц пробегала стометровку, выше всех прыгала и делала все это без видимых усилий, с улыбкой и весело блестевшими глазами. Ольга прекрасно играла на гитаре и пела, а в школе бальных танцев, куда одно время ходила, преподаватель брал ее в партнерши, как самую музыкальную и пластичную ученицу. Все были уверены, что Ольга имеет множество талантов, неограниченные возможности, и на любом поприще достигнет успеха, но ей самой больше всего нравилось заниматься немецким языком. Ее подруги не разделяли этого увлечения.

– Немецкий язык сухой, деревянный, – говорила Лидия.

– Немцы не говорят, а лают, – вторила ей Антонина. – Брось ты, Олька, этот немецкий. Тебе надо идти в актрисы.

В ответ Ольга смеялась и читала наизусть стихи Гете.

Она любила немецких поэтов. В их поэзии ее восхищала простота, строгость и предельно ясный смысл. Некоторые стихотворения она даже пыталась переводить, а особенно понравившиеся слова выписывала в блокнот и потом все время повторяла, любуясь их весомостью и звучанием.

За Ольгой ухаживали все, без исключения, парни двора. Смотреть новые фильмы приглашал «великий ухажер» и «законодатель моды» Сергей, высокий блондин с бакенбардами, щеголявший яркими пиджаками и переливчатыми галстуками. Сергей заканчивал курсы художников-оформителей, со сверстниками разговаривал надменно, насмешливо и носил в кармане две пачки папирос: «Норд» – для себя и махорочные «Гвоздики» – для «стреляющих» приятелей. Серьезный «дылда» Борис носил Ольгин портфель из школы, брал для нее в библиотеке сборники стихов. Задиристый, драчливый полуцыган Михаил готовился в сыщики – «ловить разных подонков», а пока защищал Ольгу во дворе. Замыкал круг поклонников Володя, болезненно робкий паренек, сын портного; он всегда застенчиво стоял в стороне, не привлекая к себе внимания, не вступая в беседы – боялся, его общество будет неинтересным. Он никогда не ходил посередине двора – всегда вдоль дома, и когда шел, вглядывался в окно, перед которым Ольга обычно делала уроки, и если замечал ее, краснел и смущенно улыбался.

Все эти поклонники ревностно охраняли Ольгу от «чужих ребят» – встречаться с парнями из соседних дворов считалось нарушением некого священного закона нравственности. Однажды Антонина нарушила этот негласный дворовый закон и привела мальчишку с другой улицы. Он был под стать ей – конфетная внешность, на поводке держал «диванную» собаку мопса… Когда Антонина появилась во дворе со своим ухажером, ребята оторопели, окружили «влюбленных», и Михаил процедил:

– Ты, пижон, забудь сюда дорогу! А ты, Тонька, марш домой!

Даже повзрослев, парни Ольгиного двора придирчиво присматривались к настойчивым «воздыхателям» своих подруг и, как правило, осуждали подобные встречи. Ольге повезло: когда у нее появился жених, его сразу оценили.

– Хороший парень, хоть и не наш, простой, умный. Нам он нравится, – сказали телохранители и благословили на брак.

Кроме Ольги была во дворе еще одна красотка и певунья – девица Шейкина. Она работала папиросницей от «Моссельпрома» и носила белый фартук, экстравагантную кепку и плоский чемодан – складной столик. Днем она стояла на Крымской площади и продавала папиросы, а по вечерам, вызывая гнев общественности, приводила к себе мужчин… Когда Шейкина шла на работу, все высовывались из окон; парни восторженно щелкали языками, а девчонки застывали в тихом восхищении – ведь она не просто шла, а вальсировала, запрокинув голову, размахивая плоским чемоданом, и при этом на весь двор распевала:

– Крутится, вертится шар голубой…

И это было не просто веселье – в звонком чистом голосе, в пританцовывающей походке билась радость беспечного отношения к жизни, этакий гимн озорству.

В то время подростки во дворе стали покуривать – большинство тайком, но некоторые и открыто; курение считалось проявлением независимости. Шейкина давала папиросы в кредит, а иногда и даром – парни к ней так и липли. Девчонки старались ее не замечать, но плохо скрывали свой жгучий интерес.

– Девочки, почему вы со мной не здороваетесь? – с легкой усмешкой как-то спросила Шейкина. – Я вам совсем не нравлюсь? Не сердитесь, я знаю, что плохая, но ничего не могу с собой поделать, – и мягко добавила: – Попробуйте мои папиросы. Все говорят – фартовые.

Она протянула пачку и улыбаясь обратилась к Ольге:

– А ты, Оля, не хочешь поработать папиросницей? У тебя, я уверена, дело пойдет. Ты такая шикарная, обольстительная, твоя красота завораживает. Мы неплохо зарабатываем, сможешь себе покупать, что захочешь. Будешь жить стильно, шик-блеск.

Ольга твердо покачала головой.

Много на Шейкину писали доносов за порочность, вульгарный вид, расточительство; эта греховодница ниспровергла устои двора, растлевала подрастающее поколение. И однажды двор не услышал ее песен. Двор без нее опустел, и напоминал пересохшую реку, рощу без листвы.

– Жалко Шейкину, – говорила Ольга подругам. – Пусть она плохая, но еще неизвестно, почему она стала такой. Может быть, ее кто-то обманул. А потом она встретила бы хорошего человека и сама стала бы хорошей.

Как многие, щедро одаренные добротой натуры, Ольга всех хотела оправдать, простить, сделать счастливыми.

А между тем во дворе появилась новая распутница – четырнадцатилетняя Антонина. Говорили, «влияние Шейкиной», на самом деле у Антонины еще в двенадцать лет некоторые замечали «порочный взгляд»; кое-кто вообще называл ее «блудницей с ангельским лицом». В этом была доля правды: все девчонки носили косы с бантами, она – прическу с завитушками «завлекалками», и легкомысленную шляпку; девчонки читали приключенческие книги, она – книги про любовь, и постоянно мечтала «хорошенько поразвлечься».

Два года Антонина демонстрировала пионервожатому легкое бесстыдство, «строила ему глазки», и в конце концов добилась своего – «завоевала неприступного Алехина» и родила от него сына. Алехина исключили из комсомола и заставили жениться на несовершеннолетней. Сына они назвали в честь вождя – Сталь.

В те годы многие оригинальничали, называли детей Днепрогэс, Пятвчет (Пятилетку в четыре года), Лагшмивара (лагерь Шмидта в Арктике), а то и совсем нелепо – Глобус, Трактор, Шестеренка, но чаще – Сталь, Сталина. Вождь был Богом. Даже когда вырубали Садовое кольцо и разрушали церкви, все были уверены – «отец всех народов» не знает об этом.

Ольга помнила, как взрывали храм Христа Спасителя. Она ходила на Остоженку с матерью. Его взрывали несколько раз; дрожала земля, в сотрясенном воздухе висела пыль, трескались соседние дома, а исполин не сдавался, медленно, по кирпичу оседал. Старики крестились:

– Ничего они здесь не построят. Бог этого не простит!

На месте храма планировали возвести Дворец Советов. Поставили фундамент – его затопило водами Москва-реки. Откачали, начали строить – рухнули леса, погибли люди, и снова появилась вода. Так и отказались от проекта.

Родители Ольги жили в нужде, и мать хотела, чтобы после окончания школы Ольга пошла работать на ткацкую фабрику, где уже работала ее старшая сестра Ксения, но отец сказал:

– Не надо торопиться. Оля способная, пусть учится дальше.

Мать продолжала настаивать на своем, говорила, что учиться можно и по вечерам, а в доме нет самого необходимого.

– Может, и правда, Оленька, немного поработаешь? – сдался отец. – А потом начнешь учиться на рабфаке или где захочешь? Тебя везде возьмут. Я слыхал, теперь только детей буржуев никуда не принимают, их вначале посылают мостить мостовую, а тебя-то всегда возьмут, ты ж из рабочих.

Ольга собиралась поступать в институт иностранных языков, но ей пришлось выбирать между своими планами и долгом перед семьей, особенно перед младшими сестрой и братом. В конце концов она согласилась пойти работать, но только не больше, чем на год.

Отец устроил ее к себе на почту, продавать марки, открытки, и уже на следующий день возле Ольгиного окна выстроилась очередь: почтовые изделия покупали даже те, кто просто приходил за письмами и газетами – каждый хотел увидеть приветливую улыбку новой девушки, услышать ее голос. Ольга относилась к работе добросовестно: каждое отправление расцвечивала разными знаками, искусно подбирала открытки, сделала выставочный стенд «Животный мир в марках», но на почте у нее был мизерный оклад и, как только в бухгалтерии на ткацкой фабрике появилось свободное место, она не раздумывая – а решительности ей было не занимать – перешла на новую работу.

Главный бухгалтер фабрики, маленький сухощавый, дотошно-педантичный немец Шидлер, сразу заметил Ольгины способности и трудолюбие, а когда узнал, что она занимается немецким языком и готовится поступать в институт, стал к ней относиться прямо-таки с отеческим вниманием, часто даже отпускал с работы пораньше. Как-то директор вызвал Шидлера и попросил у него объяснения на этот счет.

– Она справляется быстрее всех, – сказал Шидлер. – И совершенно не делает ошибок. Зачем же барышне сидеть сложа руки, когда работа сделана?! Сидеть, ждать конца смены?!