Текст книги "Самая счастливая, или Дом на небе (сборник)"

Автор книги: Леонид Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 33 страниц)

– Что ты, Ольга! – заявила Ксения. – Где вас разместить, сами еле поворачиваемся. Виктор с женой и я с Тюфяком живем в комнате, перегороженной шкафом, а у Алексея слепая Люська и двое детей…

– Я и знал, что мы не нужны твоей родне, – досадливо хмыкнул Анатолий.

– Тетка Ксения еще ничего, – сказал Леонид, – на первое время приютила меня, а вот дядька Алексей делал все, чтобы меня не прописали, даже временно. Он негодяй!

Ольга решила поехать на станцию Фирсановка, разыскать тетку Лукерью, сестру матери, и временно остановиться у нее. Вчетвером с собакой они перешли на Ленинградский вокзал, сели в электричку и через полчаса приехали в красивый лесистый поселок…

Раньше у Лукерьи была большая семья – семь сыновей, но ее муж умер, а четверо старших сыновей погибли на фронте; правда, Лукерья не верила в их гибель и не теряла надежды на их возвращение. Еще один сын работал на Севере, двое подростков жили с матерью. У Лукерьи был большой, добротный дом.

– Подождите меня здесь! – Ольга показала родным на лужайку и постучала в дверь.

Лукерья топила печь; узнав племянницу, всплеснула руками, заохала, усадила Ольгу за стол.

– Вот, приехали из Казани, – проговорила Ольга. – Хотим купить дом где-нибудь в Подмосковье… Пустишь нас, тетя, на несколько дней к себе, пока я не найду жилье?

– Не могу, Ольга, – покачала головой Лукерья. – Сыновья у меня, да и милиция что скажет?! Щас ведь не прописывают… Так что не обессудь…

– Эх ты! – возмутилась Ольга. – Ты забыла, как до войны приезжала к моей матери и всегда останавливалась у нас?! А нам не хочешь помочь! У тебя такие хоромы!

Ольга порывисто встала и хлопнула дверью. «В конце концов за деньги любой пустит», – подумала она и пошла по поселку и уже отошла довольно далеко, как вдруг ее остановил крик. Обернувшись, она увидела, что к ней бежит Лукерья – платок спал, волосы растрепались.

– Оля! Что же я, дура!.. Совсем спятила на старости лет. Родную племянницу не пустила. Зови скоренько своих…

Подойдя к дому, они увидели, что из открытой двери вырывается пламя.

– О-о! – застонала Лукерья. – Господь-то меня покарал!

Анатолий с сыновьями бросились к колодцу и вскоре сбили пламя водой, только обгорелые бревна дымили. В дом вошли чумазые, мокрые.

– Дальше вам надо ехать, в конец области, – сказала за чаем Лукерья. – Здесь не пропишут… Тут все перенаселено.

Утром Лукерья попросила оставить ей собаку.

– Моя-то очумилась и убежала… А этот хороший пес, сразу видать… Сад сторожить будет.

Ольга покачала головой:

– Что ты, тетя! Как можно такое говорить?! Челкаш ведь член нашей семьи. Самый преданный из всех на свете. Мы его сильно любим.

Ольга купила четвертую часть большого деревянного дома на станции Акушинская за пятьдесят километров от города. Поселок располагался по обеим сторонам железнодорожного полотна; станция, рынок с крытыми прилавками, магазин повседневного быта, продовольственная палатка, почта, медпункт, отделение милиции, клуб с «пятаком» для танцев и одноэтажные дома с палисадниками и огородами. Жилье состояло из двух маленьких комнат; к ним примыкал крохотный участок в одну сотку и сруб-сарай; удобства были те же, что и под Казанью: отопление печное, вода в колодце на улице через два дома, туалет на участке… В доме жили еще три семьи. Все было намного хуже, чем в Аметьево, зато недалеко от Москвы, всего в часе езды на электричке.

С одной стороны к Ашукино примыкала станция Софрино с кирпичным заводом и старой веткой к карьерам, с другой – полустанок в лесу Калистово. Теперь, отправляясь в Пушкино оформлять покупку, проезжали мимо станции Правда, на которой когда-то жили. За время войны там ничего не изменилось: все так же стоял поселок, и к нему стеной подступал лес, все те же станционные постройки. Все было, как прежде, только раньше на Правде было множество цветов, а теперь они исчезли.

Жилье оформляли на Леонида, имевшего московскую прописку. Каждого начальника Ольга упрашивала, каждой секретарше делала подарки. Раньше Ольге всегда везло – ее обаяние обезоруживало, располагало к ней людей, но теперь она изменилась и редко улыбалась; нотариусам, паспортисткам, домоуправам просто протягивала подарки, и ее справки подписывали гораздо быстрее, чем когда она только упрашивала. «Надо же, до чего я дошла?! – рассуждала Ольга. – Раньше никогда не унижалась и вообще за себя не просила, только за других. А теперь… Но ничего, это временная уступка. Дело стоит того».

Несмотря на подарки, оформление затянулось на три недели и постоянно прописали только Ольгу с младшим сыном. Анатолию предстояло получить прописку по лимиту – на стройке… Он устроился разнорабочим в городе Клин: старший инженер-конструктор копал канавы, прокладывал трубы и кабель; домой приезжал только на выходные дни, всегда нетрезвым, подолгу сидел у печки, склонив голову, ко всему безучастный.

– Вот идиотизм, – бормотал. – Я со своим опытом и знаниями работаю лопатой. Питаюсь бульонными кубиками. Вот только в выходные и ем домашний суп… Но семью-то навещаю нелегально. В любой момент придут и схватят меня. Я ж без прописки… Живу под страхом. Боюсь милиционеров, контролеров в электричках, домоуправа в Клину, всех начальников – прямо чувствую себя преступником. Отвратительно все это… И что происходит?! Раньше усадьбы громили, а теперь новые дворяне… Там, в Клину, у начальства такие особняки! На «Волгах» катаются, охотятся в заповедниках… Но те, прежние дворяне, были в высшей степени образованными людьми, были интеллигентами, а эти… Им главное – обогатиться… И как такие люди могут строить светлое будущее! Зло не делает добро…

Постоянная нервотрепка и боль за погибших друзей, память о которых с переездом в Подмосковье всколыхнулась с новой силой, и тревога за дочь, которая осталась в Казанской больнице, и раздражение от дурацких законов и несправедливости, с которыми они столкнулись в московской области – все это неотвратимо подкашивало здоровье Анатолия. Настоящее он не понимал и не принимал, прошедшие годы считал сплошной борьбой за выживание с редкими мирными передышками, и только недолгое довоенное время на Правде – по-настоящему светлым мигом, но давно похороненным под пеплом войны.

Ольга наскоро купила кое-какую мебель в Пушкино, привезла ее на грузовике, через неделю пришел контейнер с вещами из Казани, и комнаты приняли жилой вид.

Спустя месяц Ольга выхлопотала разрешение на перевод дочери из Казанской клиники в районную больницу Лотошино под Волоколамском и послала деньги в Казань, чтобы Нину привезла медсестра.

Ольга встретила их на вокзале. Нина выглядела плохо – лицо желтое, руки мелко дрожат, она постоянно что-то бормотала и, точно слепая, все трогала на ощупь.

– Такая спокойная девушка, – сказала о Нине медсестра. – Все время смотрела в окно, никому не мешала.

Но в Ашукино Нина несколько раз испуганно пряталась от «плохих людей», а дома безучастно поздоровалась с родными, вяло прикоснулась ко всем предметам, села на стул и обхватила голову руками, как бы огораживаясь от всего мира.

Дома она пробыла всего три дня: лежала на тахте, уставившись в потолок, и вздыхала, или замкнуто сидела на стуле и бормотала, что на нее «двигается мебель». На все попытки Ольги вывести ее из угнетенного состояния, Нина недовольно морщилась:

– О, боже мой, мамочка, оставьте меня в покое! Разве вы не понимаете, что я тороплюсь на бал… меня давно там ждут, там уже играет музыка…

Ее больное воображение уже далеко оторвалось от реальности.

В Лотошино Нину поместили в палату тяжелобольных. Врачебная комиссия предложила Ольге оформить инвалидность первой группы и пенсию – пятьдесят рублей, с условием, что больную время от времени будут брать домой. Но Ольга настояла, чтобы дали вторую группу, пусть и с меньшей пенсией – она была уверена, что рано или поздно дочь будет работать, и вообще рассматривала инвалидность дочери как временную.

Узнав, что работникам железной дороги через три-четыре года дают жилплощадь в черте города, Ольга устроилась на курсы проводников и через месяц получила железнодорожную форму и стала ездить на скорых поездах до Буя и обратно; трое суток в пути, двое – дома. Половину недели младший сын, уже семиклассник, жил один, и Ольга постоянно тревожилась за него; то и дело звонила старшему сыну, просила в ее отсутствие почаще приезжать в Ашукино. Леонид приезжал. Братья пилили и кололи дрова, топили печь, готовили еду. Леонид рассказывал о работе в театре, о новых постановках. Толя с завистью слушал брата, жаловался, что в школе нет драмкружка; его детское увлечение оказалось живучим – он мечтал стать актером.

– Не думай, что в театре все прекрасно, – говорил Леонид. – Здесь мало одного таланта, надо заявить о себе. Надо, чтобы тебя заметили, взяли в театр, дали роль. Многое зависит от знакомств, а то и от случая… Знаешь, сколько заканчивают театральные училища? Сотни! А в театры берут единицы…

– Все равно буду актером, – упрямо твердил Толя.

Несколько раз он приезжал в Москву и просил брата провести его на спектакль, а по возвращении из поездки матери, восторженно рассказывал ей обо всем увиденном.

– Я верю, из тебя выйдет хороший актер, – говорила Ольга. – В искусстве главное – искренность. А уж это в моих детях есть… Вы все способные, слава богу. Вот только чрезмерно скромные. А кто хочет добиться успеха, должен обладать честолюбием, стремиться к успеху и славе…

…Проводником-напарницей Ольги была Анна Станиславовна, бывшая учительница, которая пошла на железную дорогу, чтобы «иметь сносный заработок».

– Я проработала в школе семнадцать лет и получала сто рублей. Можно на них прожить? А у меня взрослая дочь, то одно надо, то другое. Не будет же девушка одеваться хуже всех…

Анна Станиславовна объяснила Ольге, каким образом в рейсах можно зарабатывать деньги: разглаживать под матрацем использованные простыни, экономить на сахаре, сдавать бутылки, оставшиеся от пассажиров.

– Ну и подарки, – говорила Анна Станиславовна. – Бывает, что-нибудь дарят. Но главное, «левые» пассажиры. Желающих сесть на поезд всегда много. Но у нас такая система: в кассах билетов нет, а в составе всегда есть свободные места – бронь не возьмут или еще что. Этих «левых» мы и сажаем. Ревизоры все знают, заходят и спрашивают: «сколько?». Я говорю: «Двое». А у меня четверо. Даю им десять рублей, и они не проверяют.

– Извините, Анна Станиславовна, но я этим заниматься не буду, – решительно заявила Ольга. – Вы пожалуйста, а я нет. У меня есть определенные принципы. Знаете, мой муж всегда говорит: «Главное, Олечка, чистая совесть». Я пошла на железную дорогу только ради жилплощади. Как только получу, сразу уйду… Подарки – дело другое.

Закончив рейс, проводницы пылесосили вагон, сдавали белье в прачечную и разъезжались «на отдых». Но у Ольги отдыха не было. С вокзала, позвонив Леониду и узнав, как у него дела, заезжала в Ашукино проведать младшего сына и тут же спешила в Лотошино к дочери. Добиралась долго: два часа на электричке, потом еще на попутных машинах; в дороге рассуждала: «Я все время в пути, на ногах, на колесах. Все несусь в какой-то колеснице, вся издергалась, и нет у меня ни дня покоя… И семью всю разбросало. Толя в Клину, Нинуся в Лотошино, один сын в Москве, другой в Ашукино. Господи, что ж это такое?! За что нам такие мытарства? И когда мы снова соберемся вместе?.. А люди живут спокойно. Днем работают, вечера проводят в семье, у телевизора… Обещают квартиру через три года. Это ж целая вечность!.. Впрочем, главное мы сделали – выбрались из Казани. Главное – начать. И у нас есть собственное жилье… Толю все равно пропишут. Никуда не денутся. Я добьюсь! Обязательно пропишут! Это чудовищная нелепость – лишать его возможности жить в семье! Какая-то дикость! Посмотреть бы в глаза тем бездушным людям, которые придумывают подобные дикие законы!».

Освоившись на новом месте, Ольга навестила родных. Москва сильно изменилась: появились новые станции метро и высотные здания, машин на улицах стало намного больше; Чудовку переименовали в Комсомольский проспект, в Лужниках построили стадион, а на месте храма Христа Спасителя – бассейн, но как сообщила Ольге Ксения: «в нем люди тонут». Родные разочаровали Ольгу: как Леонид и сообщал, они действительно стали «ограниченными людьми», серыми личностями: только и жили от зарплаты до зарплаты и ссорились из-за пустяков между собой и с новыми жильцами. Ольга выслушивала их мелкие претензии друг к другу и думала: «Они остановились в своем развитии, и все их таланты заглохли. У них нет никаких интересов, и что особенно возмутительно – живут в столице, но ни в театры, ни в кино не ходят».

– Ты такая счастливая, – сказала сестра Ксения. – Бывает же, так человеку везет!

– Ты, сестричка, мягкая, улыбчивая, только внешне, для блезира, – усмехнулись братья, – а внутри-то, оказалось, твердая, у тебя железная воля. Надо же, не успела приехать, купила дом, прописалась, устроилась работать. Тебе явно кто-то помог.

Не обращая внимания на сарказм братьев, Ольга вздохнула с легким подобием улыбки.

– Слава богу, пока все обошлось. Скоро Толю пропишут, и совсем будет хорошо, вот только бы Нинусю поставить на ноги… И никто мне не помогает. Глупости! Я всегда рассчитываю только на свои силы.

А по ночам Ольге снились сны – они все еще живут в Аметьево и никак не могут уехать в Москву. Ей снился поселок занесенный снегом, глубокие сугробы, морозы, ветры… Она просыпалась, закуривала, смотрела на спящего сына, думала о дочери и муже, ее сердце щемило, покалывало… Наутро Ольга выбрасывала разные мелкие вещи, привезенные из Казани – обрывала нити, связывающие с прошлым.

Весной Ольга посадила на участке две вишни и ромашки. Весной же поехала в Пушкино и добилась разрешения на временную прописку мужа, но паспортистка ашукинской милиции поставила штамп «постоянно».

– Что они там дурака валяют?! – недовольно сказала, заполняя бланки. – Ведь не ссыльные, да и за пятьдесят километров от Москвы. (О том, что отцу и мужу надо жить в семье, она не сказала).

Анатолий удивился неожиданной прописке и несколько дней праздновал «маленькую победу».

– Надо же, от одного росчерка паспортистки зависит наша судьба! Но, Олечка, ты действительно везучая… Твоей энергии хватит не только на простую электростанцию, но и на атомную.

Это было точное определение, но опять-таки энергия «атомной станции» как бы шла всего лишь на движение маленького парома, а Ольге, с ее природным обаянием и даром убеждения, деловыми качествами и организаторскими способностями, вполне по силам были масштабные дела.

– Сейчас и надо быть пробивной, – продолжал Анатолий.

– Именно, а не слабовольным слюнтяем, как ты.

Ольга все еще считала пьянство мужа распущенностью, не верила, что это болезнь.

С пропиской Анатолия сразу взяли инженером на радиозавод на станции Зеленоградская. В первый же выходной он отправился в Москву, решил навестить родственников жены. По просьбе Ольги его сопровождал Леонид, который по воскресеньям приезжал в Ашукино.

– Проследи, чтобы отец не выпил лишнего, – сказала Ольга сыну. – И привези его обратно, а то еще зайдет в пивную на станции.

По пути к родственникам Леонид сказал отцу:

– Только не разговаривай с дядькой Алексеем. Он негодяй. Я уже говорил, он сделал все, чтобы меня не прописали у тетки. Боялся, буду претендовать на жилплощадь. Идиот! Из-за него мне приходилось ночевать черт-те где – на вокзалах, в подъездах… Теперь он мой враг, я с ним даже не здороваюсь. Если начнешь с ним разговаривать, оскорбишь меня. Поздоровайся холодно и все, договорились?

– Ладно, – пообещал Анатолий, но не сдержал слово.

С Алексеем они встретились на лестничной клетке, когда подходили к квартире, а он из нее выходил.

– О, кого вижу! Толька, дорогой! – вскричал Алексей, бросаясь к Анатолию.

Они обнялись.

– Пойдем, отметим встречу! – Алексей потянул Анатолия к выходу на улицу.

– Пап пошли, – Леонид кивнул на дверь.

Анатолий шмыгнул носом, поправил очки.

– Иди Ленька, иди. Я подойду попозже…

Он вернулся через час, выпивши.

– Понимаешь, Ленька, – начал оправдываться, – ведь мы были друзья в молодости… И столько лет не виделись… И он жалеет, что так поступал с тобой…

Леонид так и не понял, правда это или выдумка для оправдания своего поступка.

Вскоре Ольга привезла из больницы дочь, и в воскресенье, когда Леонид приехал в очередной раз, вся семья, наконец, была в сборе. Сходили в лес за грибами, искупались в озере близ полустанка Калистово.

– Знаете что! Все наладится, вот увидите! – воодушевилась Ольга по пути домой. – Наш глава семьи перестанет увлекаться спиртным, Нинуся поправится, – она обняла дочь. – Мальчики поступят в институты. Это мое самое горячее желание… Все устроится, вот увидите. Знаете, что такое счастье? Это любовь в семье, это прочность среди родных. Хорошая, дружная семья – лучшее что может быть у человека.

Вечером за ужином Ольга вспомнила книгу, которую читала в поездке, и пересказала истории, где показывались только привлекательные, светлые стороны жизни.

– Конечно, можно изображать красоты, но главное – судьбы героев, – сказал Анатолий. – Только тревога за судьбу героя способна зацепить наше сердце, – вооруженный классикой, он привел примеры из Бунина, Куприна.

Его поддержал Леонид:

– Наших писателей, которых сейчас возносят, противно читать. Молодежь читает тех, кто показывает подлинную жизнь, а не лакированные картинки. То же самое в театре: то, что хвалят, спокойно можно не смотреть – это фальшивое искусство.

– И все же, я думаю, искусство должно вселять в нас уверенность, заражать оптимизмом, – не сдавалась Ольга. – Жизнь такая жестокая, и надо поддерживать людей… Возьмите довоенные комедии. Конечно, там много было надуманного, но они помогали нам жить. А песни! Какие замечательные были песни! – Ольга вполголоса запела.

Вздохнув, Анатолий поправил очки и, смущенно улыбнувшись, стал подпевать. Потом и дочь, и сыновья присоединились. Снова пели всей семьей, как когда-то в общежитии у «буржуйки». Их соседи жили в добротных домах с мансардами, забивали комнаты современной мебелью, разводили в парниках овощи на продажу, а в полутемных, пропитанных дымом комнатах «казанцев» (так прозвали семейство Ольги поселковые) стояла дешевая мебель, на столе – скудный ужин, но их жилье было островком духовности в поселке.

– Все устроится, вот увидите, – в очередной раз повторяла Ольга. – Неужели мы, пятеро способных людей, не пробьемся, не докажем ей, жизни, что мы чего-то стоим?! Правда, Челкаш?!

Пес завертелся, выражая полное согласие с хозяйкой.

Но через две недели у Нины начались головные боли; подавленная, потерянная, она ходила по комнате из угла в угол, время от времени издавала нервный смешок и плакала. А по ночам испуганно вздрагивала и вскрикивала. Ее уже ничто не интересовало; на вопросы отвечала односложно, раздраженно, казалось, она даже от родных оберегает свой перевернутый внутренний мир. Нину пришлось вернуть в больницу…

А потом погиб Челкаш. В то воскресенье Ольга была в поездке, Анатолий с утра направился в пристанционную пивную, а Толя пошел с собакой в лес за грибами. На опушке леса Челкаш учуял суслика и помчался за ним, и вдруг из-за кустов выкатил грузовик. Там никогда не ездили машины, и дороги-то не было, но внезапно среди листвы возникла грохочущая трехтонка и медленно покатила по цветам. Пес ударился о бампер и отлетел в сторону… Толя пришел в себя, только когда Челкаш затих. На его крик подошли какие-то грибники, отнесли собаку в тень, прикрыли ветвями.

Когда зареванный подросток вернулся домой, Анатолий лежал на диване, от него разило вином.

– Погиб Челкашка?! – переспросил он и привстал с дивана. – Что ты говоришь?! Где погиб?! Не может быть, ты не шутишь?! Как же так?! Что ж это?! Столько с нами пережил, и вот на тебе! Так нелепо погибнуть!.. Вот чертова жизнь!..

Толя съездил в Москву за братом и они похоронили собаку на опушке леса среди берез. Из рейса вернулась Ольга и, узнав о гибели «члена семьи», со стоном выдохнула:

– О, господи! Бедный наш Челкашка! Мне ужасно жалко его. И надо же! Я в поездке почувствовала, что с ним что-то случилось, он приснился мне во сне больным… Ужасно жалко Челкашку! Он был такой верный, исполнительный! Преданный долгу и семье. Эти качества я ценю больше всего. Наверно, в прошлой жизни я была собакой, и не зря Евгения Петровна в Казани звала меня «собакой»… Не хотелось бы, чтобы Анатолий Владимирович выпивал, но ладно уж… Сходите, ребята, в магазин, купите вино, надо помянуть Челкашку.

Когда разлили вино, Ольга сказала:

– Челкашка был лучше нас всех. Никогда на нас не злился, всегда приветливо вилял хвостом, был таким ласковым! Он единственный, кто никогда меня не огорчал. Как говорится, пусть земля ему будет пухом!

Выпив вино, Ольга продолжила:

– Одно хоть немного успокаивает – что Челкашка прожил долгую жизнь. Если перевести его возраст на человеческий, он был старше нас всех… И мы его горячо любили, заботились о нем… И, конечно, мы всегда будем помнить о нем… Но что я хочу сказать. Теперь мы должны особенно сплотиться. В несчастьях надо держаться друг за друга, вместе легче все пережить… И ни в коем случае нельзя раскисать, опускать руки. Жизнь продолжается и надо идти вперед.

В середине лета Анатолий поехал в Москву разыскивать мать своего друга Ивана; вернувшись, сказал жене:

– Знаешь, кого я застал в квартире? Кого бы ты думала?.. Ванюшкиного отца! Представляешь?! Его реабилитировали… Мать Ванюшки умерла, а отец, отсидев десять лет, вернулся. Он порассказал такое! На многое открыл мне глаза. С ним сидели ученые, генералы. Многие сидели по делу, но немало пострадало и невинных. Что говорить, если даже наш авиаконструктор Туполев сидел. Сталин был тираном, теперь это яснее ясного. Ванюшкин отец уверен, что Ленин, и особенно Троцкий, были еще хуже. Они ненавидели русский народ, были просто палачами… В самом деле, они устроили гражданскую войну, натравили русских друг на друга, уничтожили миллионы людей. А кто такие были кулаки? Самые трудолюбивые крестьяне… Сталин хотя бы укреплял страну, а эти только все разрушали. Не случайно столько лучших русских уехали после революции. Кто не успел уехать, тех посадили.

– Когда-нибудь их всех вспомнят, – твердо сказала Ольга, – и напишут о них, как о декабристах. Как ни замалчивай, а правда через все пробьется.

Отец Ивана предложил Анатолию перейти в ОКБ автоматики в пригороде Москвы; посоветовавшись с женой, Анатолий сменил работу… Его оформили старшим инженером и обещали в ближайшем будущем предоставить жилье в черте города.

Некоторое время Анатолий добросовестно относился к работе, но потом сорвался. Он уже был серьезно болен – по утрам, если не опохмелялся, его руки дрожали, глаза слезились, а губы нервно подергивались. Случалось, он опаздывал на работу, устраивал затяжные перекуры, но войдя в форму, за несколько дней выдавал чертежей больше, чем многие инженеры отдела, причем сослуживцев поражало его умение чертить некоторые детали без рейсшины, от руки. Его чертежи не раз брали на проверку, но все оказывалось предельно точным. «Мастерство от небольшого количества выпивки не теряется», – усмехался про себя Анатолий.

Но небольшое количество все чаще переходило в большое и тогда уже «мастеру чертежей от руки» было не до работы. Раза два начальник отдела тактично, незаметно для всех, приглашал Анатолия в свой кабинет и крайне вежливо просил поберечь свое здоровье, подумать «если не о себе, то хотя бы о коллективе», которому он «нужен решительно и безоговорочно». Но болезнь Анатолия уже зашла слишком далеко. В ОКБ он шел, словно по принуждению, в отделе был замкнутым, ни с кем не общался, а во время собраний становился то и дело отпускал насмешливые, едкие словечки.

– Все отвратительно, – говорил дома жене. – И на новой работе тоже. На собраниях сплошное единогласие. Люди забыли про честь, совесть. Слушают ложь и молчат. Ясно, молчат, потому что запуганы, ведь такая коса прошлась по стране. Мы обманутое поколение, вот что я скажу тебе, Олечка.

– Неправда! – возмущалась Ольга. – Мы не обманутые. От нас многое скрывали, но мы догадывались. И потом, было много хорошего, ты забыл. Вспомни довоенное время и энтузиазм молодежи. Как комсомольцы уезжали на стройки… А то, что сейчас все голосуют единогласно, так сами виноваты. Я, например, никогда не молчу перед лицом несправедливости… Ты никогда мне не докажешь, что все плохо. И я убеждена, что справедливость рано или поздно восторжествует.

– Это все, Олечка, слова. Ты всегда смотрела на мир сквозь розовые очки. Конечно, это неплохо – во всем находить прекрасное, но реальная жизнь далеко не прекрасна. Скорее наоборот, жестока и несправедлива. О каком братстве может идти речь, когда в электричках хамство, ругань. А здесь, в Ашукино, убожество. Смешно, двадцатый век, а мы живем, как в каменном. Топим печку, носим воду…

– Топить печку одно удовольствие, – вставила Ольга. – Русская печка – самое надежное отопление.

– И участки с курятник, – продолжал Анатолий. – В Аметьево хотя бы был простор, полно знакомых. Зря мы оттуда уехали.

– Нет, не зря, – упорствовала Ольга. – Об этом и говорить нечего. Там мы все зачахли бы. И не забывай, Ашукино это всего лишь временное пристанище, в скором времени мы обязательно переедим в Москву.

– Вот и получается, что мы тратим лучшие годы на всякие переезды, поиски жилья, прописки… И работаем только ради денег… Да и вообще, жизнь далеко не прекрасна, сплошная борьба за выживание.

– Нет, прекрасна! И ты это знаешь не хуже меня. Посмотри, сколько в электричках замечательных людей. И почти все читают… Студенты готовятся к лекциям, изучают языки… Разве не так?! Некоторые, конечно, ругаются. Но их можно понять – люди устают, и дорога утомительная… Знаешь, сколько людей живет в пригороде? Тысячи! А электричек мало. Но ведь это не вина людей… Это вина Министерства железных дорог… И потом, хорошо, скажи мне, пожалуйста, а наше прошлое, а наши дети – разве это не прекрасно?! О чем ты говоришь?! И у нас еще впереди будет много хорошего, я в этом абсолютно уверена. Просто сейчас мы еще не устроились, поэтому у тебя такое настроение, но все наладится, вот увидишь!

Ольгу назначили кондуктором поездов дальнего следования, затем перевели в проводники пассажирских поездов Москва – Владивосток. Неделю она ездила в один конец, неделю – в другой, неделю отдыхала.

Пассажиры любили Ольгу, не раз писали ей благодарности, дарили подарки. За неделю дороги попутчики в купе становились друзьями, при расставании обменивались адресами, договаривались приехать друг к другу в гости, но, как правило, большинство таких знакомств продолжения не имели. Среди пассажиров случались и ссоры и драки, но даже в самых безнадежных ситуациях Ольга всегда оставалась спокойной, со всеми находила общий язык, слова, которые гасили вспышки гнева. Часто возникали раздоры на национальной почве, но Ольга быстро всех примиряла всего лишь одним доводом:

– …Есть огромная разница в любви к своему народу и нелюбви к другим народам. Вот говорят татары злые, а я долго жила в Татарии и знаю, какие это прекрасные люди… Или возьмите немцев. Я до войны была знакома с немцами, это были чудесные люди, я знала их только с лучшей стороны. А негодяи есть в каждом народе, но по ним нельзя судить обо всех…

Зимой работать стало намного тяжелее. В любую погоду – в мороз и метель, на глухих полустанках приходилось таскать уголь в мешках для отопления вагона и титана. Бывали и аварии, а однажды в вагоне ехали сильно выпившие амнистированные уголовники и, после того как Ольга попросила их не сорить, они подкараулили ее в тамбуре и пригрозили ножом.

Кто-то из пассажиров рассказал Ольге про китайскую медицину и иглоукалывание, которое вылечивает от всех болезней. Ольга решила перейти на поезд «Москва – Пекин», чтобы свозить дочь в Китай, но в управлении сказали:

– На международные рейсы оформляют только проводников с большим стажем.

Ольга ездила по всей Сибири до Дальнего Востока и позднее с улыбкой рассказывала, что во время стоянок купалась во всех сибирских реках, и в Байкале, и в Японском море. Несколько раз, останавливаясь в Омске, Ольга пыталась разыскать сестру Анну, но это ей не удалось. «Поразительно, – думала Ольга. – Похоже, Анна забыла, что у нее есть родня. Все от того что ей, как младшей в семье, досталось больше всех внимания, и вот результат – она стала законченной эгоисткой…»

По две недели дом оставался без хозяйки, на пятнадцатый день Анатолий с сыном подходили к железнодорожному полотну, по расписанию проносился поезд, и Ольга кидала тюк со своими вещами и продуктами. С конечной станции состав отгоняли на запасные пути, и еще сутки проводники наводили порядок в купе, сдавали вагоны техническому персоналу и только потом разъезжались по домам.

По возвращении, Ольга первым делом бегала по магазинам, покупала фрукты для дочери и спешила в больницу. Затем несколько дней стирала, убиралась, встречала Анатолия с работы и отводила домой… Неделя пролетала быстро; так и не отдохнув толком, Ольга уезжала снова, а на следующий день после ее отъезда Анатолий впадал в запой; и по утрам еле вставал на работу; опухший, с красными веками, разыскивал в палисаднике запрятанную накануне четвертинку водки или бутылку вина и опохмелившись, немного придя в себя, нехотя брел к электричке.

Как-то утром приехал Леонид и, застав отца за поисками заначки спиртного, грубо осадил его:

– Перестань! Лучше иди на работу!

– Неужели ты не понимаешь… Я не могу, – пробормотал Анатолий. – Знаю, что мешаю вам, тяну семью назад, но ничего не могу с собой поделать, пойми это. Да и все надоело, я устал ото всего.

Однажды во время запоя Анатолий отдал соседям за бутылку водки настенные часы, в другой раз – свой костюм… Толя съездил в Пушкино и позвонил старшему брату…

Когда Леонид приехал, Анатолий лежал на диване, прикрытый одеялом; заметив сына, что-то спрятал под подушку. Леонид откинул край одеяла и увидел у отца в руке… бритву, рядом лежал пустой флакон одеколона.

– Ты что, совсем сошел с ума?! – содрогнувшись, крикнул Леонид, отнял у отца бритву, спрятал его очки, убрал из дома все острое. Потом подумал, что оставлять отца одного в таком состоянии нельзя и сказал:

– Давай отвезем тебя в Абрамцевскую больницу.

– Давай… поедем, – покорно согласился Анатолий, и как предпрощанье добавил: – Прости меня за все.

Дорога от станции к больнице шла через сосновый лес. Стоял жаркий августовский день, в листве не смолкая кричали птицы, пахло земляникой, клевером, смолой. По дороге Леонид говорил с отцом запальчиво и резко. Анатолий угрюмо молчал, только изредка, безнадежно усмехаясь, оправдывался: