Текст книги "Самая счастливая, или Дом на небе (сборник)"

Автор книги: Леонид Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 33 страниц)

– Понимаешь, у меня нет воли, я не могу бросить пить.

На мгновение Леониду стало жаль отца.

– Завязал бы ты с выпивками, снова ездили бы рыбачить, попутешествовали бы. Сколько мест, где хочется побывать.

– Может, правда, попробовать? Последний раз, – тусклый взгляд Анатолия потеплел, на губах появилась робкая улыбка. – В самом деле, мы давно не рыбачили… Так не хочется в больницу.

– Ну уж раз решили, надо. С недельку полежи, мать приедет, заберем тебя. Пока подлечишься.

– Ладно, – обреченно кивнул Анатолий.

– Сам ты не можешь бросить. Ты слабак.

Леонид хотел подхлестнуть самолюбие отца, напомнить ему про великий удел главы семьи. Выпивки отца ему казались какими-то затянувшимися помрачениями, идиотской привычкой, которую отец вполне может, но не хочет бросать; парень не мог поверить, что отец серьезно болен, утратил веру в себя и вообще во все хорошее и стал уязвимым, обидчивым, слабонервным.

Вернувшись из поездки, Ольга забрала мужа из больницы и обошла соседей, которым Анатолий продал часы и костюм. Заплатив за бутылки водки, Ольга потребовала вернуть вещи.

– Как вам не стыдно так гнусно поступать?! – бросала она презрительный укор. – Где ваше сострадание к больному человеку?! У вас есть совесть или вы не знаете, что это такое?!

А дома на мужа разразилась уничижительными упреками:

– Ты опускаешься на глазах! Это последняя степень падения – отдавать за водку вещи! Где твоя гордость, интеллигентность?! Как можно так себя не уважать. И ставить меня, свою жену, в унизительное положение. Чтобы это было в первый и последний раз! Только этого еще не хватало! Вот еще!.. И возьми себя в руки. Сколько можно?! Мы наконец перебрались совсем близко к родине и все уже налаживается… Да, пока еще у нас трудный период, но надо его пережить достойно, не раскисать и уж тем более не опускаться. Были у нас периоды и похуже – ничего, пережили. И этот переживем, я уверена.

Недели две Анатолий ходил на работу мрачный, сосредоточенный, дома после ужина с христианским смирением лежал на диване и читал. Временами в него вселялась беспричинная тревога, страх, и он, шмыгая носом, жаловался жене:

– Скучно мне здесь, Олечка.

– Возьми себя в руки, что за беспомощность?! – внятно и ровно повторяла Ольга. – Ну не нанимать же тебе няньку. Очень надо с тобой нянчиться! Сейчас, в переломный момент, когда у нас появилась возможность получить квартиру в Москве, ты должен, просто обязан ради семьи, набраться терпения, мужества.

Ольга пришла в станционную столовую, где Анатолий выпивал, и пригрозила буфетчику:

– Знаете что! Не смейте продавать вино моему мужу! Вы подталкиваете человека в пропасть!

На неделю в семье восстановился порядок и спокойствие.

…Однажды Анатолий неожиданно пришел домой раньше времени, взял ключ от пристройки сарая, сказал, что устал и поспит на воздухе. Утром Ольга пошла будить его на работу, но дверь оказалась запертой изнутри и на стук Анатолий не отозвался. У Ольги тревожно забилось сердце – в ней росло предчувствие беды. Еле сдерживая волнение, она позвала сына, и Толя, выставив раму, влез в сруб через окно.

Анатолий лежал на кровати в одежде, запрокинув голову назад, на полу темнела лужа крови и валялась бритва.

– Мама! – услышала Ольга ужасающий крик. – У папы из горла кровь идет!

Ольга побежала в медпункт, Толя остался с отцом, сидел рядом на табурете и ревел.

– У меня больше нет сил… бороться, – бормотал Анатолий. – Хорошо, что умираю… Все равно только мешаю, тяну вниз…

В медпункте Ольга застала одну медсестру, оба врача были выходными и уехали в Москву.

– Дикость! – вскричала Ольга. – На огромный поселок нет врача! И это называется государственное учреждение!

Прихватив бинты и вату, медсестра пошла с Ольгой и, осмотрев Анатолия, заключила:

– Большая потеря крови. Нужно доставить в Пушкино.

– Ничего не нужно, доктор, – безжизненно прохрипел Анатолий. – Я не хочу жить… Прости меня, Олечка. Я только мешаю вам… А ты сильная… Ты всего добьешься…

– У нас в медпункте только одна лошадь, и на той уехали за дровами, – сказала медсестра, обращаясь к Ольге. – Попробуйте дозвониться до Пушкино с почты, может, пришлют «скорую» или везите на электричке.

По расписанию на Пушкино ближайший электропоезд шел только через час, и Ольга побежала на почту: минут двадцать телефонистка пробивалась до райцентра, а когда наконец дозвонилась, прибежал Толя и, задыхаясь, проговорил:

– Папа умер…

…Анатолия похоронили на окраине сельского кладбища при деревне Рахманово. После похорон Ольга никогда не навещала могилу мужа, так же как никогда не ходила на Даниловское кладбище, где под двумя дубами лежали ее отец и мать.

– Ценить и любить людей надо при жизни, – непоколебимо говорила она. – Теперь им наши слезы не нужны. Я не хочу думать о близких, будто они мертвые. Они для меня живы и всегда со мной. Жизнь продолжается, и надо находить в себе силы жить дальше…

И на поминках мужа Ольга держалась стойко, никто не увидел ее слез, и только потом, проводив родственников, она почувствовала – сразу исчез воздух, ей стало трудно дышать – казалось, она очутилась в разряженном пространстве. Вбежав в сарай, она впервые за всю свою жизнь беззвучно разрыдалась.

Смерть мужа потрясла Ольгу, обожгла долгой, не проходящей болью… От Анатолия остались чертежная доска, готовальня, очки с перевязанной дужкой и старый прибор для бритья. Ему было сорок четыре года.

Оставшись наедине с собой, Ольга бормотала:

– Зачем, Толя, ты это сделал?! Как мог оставить меня одну в таком тяжелом положении? С тремя детьми?! Мы вместе столько пережили! И хорошего, и плохого, но я никогда даже не представляла свою жизнь без тебя… Ужасно горько… Считал меня сильной! Какая я сильная? Да и чем сильнее человек, тем в большей поддержке нуждается. Как раз жалеть надо не слабых, а сильных. Слабые не способны на большие дела, а сильные способны. И не только на большие дела, но и на подвиги. У сильных и чувства сильные, а у слабых – так себе…

Позднее Ольга сказала сыновьям:

– Помогать надо тем, кто идет к цели, а не бездельникам разным. Поддерживать надо бесстрашных, нетерпеливых, первооткрывателей, идущих впереди. Им уготовлены удары судьбы, и зависть, и непонимание…

Почему-то теперь, после смерти мужа, Ольга видела его совсем не таким, каким он был последние годы – не беспомощным, апатичным, подавленным, а энергичным, веселым, совершенно непьющим… Он являлся на фоне ненастной погоды: то в дождь – спешил домой и издали махал ей рукой, как когда-то в давние годы, то одиноко стоял под снегопадом, и улыбался, и звал ее, и внимательно выслушивал, когда она подходила, и жалел, и приободрял – не она его, как было всегда, а он ее!

В середине зимы Ольга перевелась со скорых поездов в проводники пригородных электричек, добилась перевода дочери в больницу на соседней станции Абрамцево и решила обменять жилплощадь на меньшую, но ближе к городу; два месяца давала объявления, но Ашукино не считалось дачным местом, и забираться в полупоселок-полудеревню никто не хотел. Однажды Ольга даже нашла пожилую пару, которая была не прочь обменяться, но, когда уже приготовили документы, в нотариальной конторе сказали:

– Вам не разрешат, не утвердят обмен. Из пригорода выезжают два человека, а въезжают из области четыре.

– Так ведь меняются семьи! – возмутилась Ольга. – И обе семьи устраивает обмен. Что вы выдумываете разные трудности людям, делаете все, чтобы они помучились, треплете им нервы?! Что это за закон такой?! Безобразие!

Летом Ольга просто продала комнаты за полцены от той суммы, за которую купила, но предварительно сняла комнату в Ховрино – пригороде Москвы, четвертой станции от Ленинградского вокзала.

От платформы к Ховрино дорога шла по низине среди тополей, по деревянному мосту через заросшую речушку и дальше в гору вдоль построек и заборов. В Ховрино можно было приехать и с другой стороны, от конечной станции метро «Сокол» на троллейбусе до конца и дальше пешком через поле, где пролегала узкоколейка, по которой «кукушка» возила вагонетки с глиной от карьера к кирпичному заводу. Опять железные дороги, кирпичные заводы, деревянный дом, печь, дрова, колодец, но близость города чувствовалась – вдоль заборов тянулись асфальтированные тропы. Чтобы совсем ощущать себя москвичкой, теперь в город Ольга ездила не на электричке, а на троллейбусе.

Снова Ольга занялась пропиской, ездила в областную милицию, доказывала начальнику управления, что они «коренные москвичи», но в ответ слышала:

– Вы давно потеряли право на проживание в столице.

– Что значит потеряла право на проживание?! – негодовала Ольга. – Что за довод?! Это я-то, коренная москвичка?! Да, я уверена, сейчас в Москве больше половины приезжих. Разных изворотливых, которые первыми успели приехать. Но как быть эвакуированным?! Им так и остаться на чужбине до конца своих дней?! Что за чушь!

– В Москву въезд ограничен, – твердил начальник. – И скажите спасибо, что вас еще прописали в Подмосковье.

– Как вы смеете так со мной говорить?! Я коренная москвичка! Мои предки лежат на московских кладбищах, и меня вы обязаны прописать! А в таком тоне разговаривайте со своей женой, если она у вас есть!

– Разговор окончен, – начальник махнул рукой. – Попросите следующего!

– Я буду на вас жаловаться! Такое впечатление, что вы здесь сидите только для того, чтобы отравлять людям жизнь! – Ольга хлопнула дверью.

«Говорят-то со мной – прямо отмахиваются как от назойливой мухи! Говорят пренебрежительно, казенно, ни одного живого человеческого слова, любезной улыбки. И прямо упиваются властью. У них ни жалости, ни сострадания. Да и откуда? Сострадание есть у тех, кто знает, что такое страдание. А эти живут припеваючи… И почему вообще: как начальник, так невежественный, полуграмотный?! И надо же, от росчерка такой тупой рожи зависит моя судьба! – впервые, несвойственная ей злость, охватила Ольгу. – У власти должны стоять самые талантливые, самые честные и добрые люди. А то, что всякие бездушные типы занимают ответственные посты – это против природы… Даже у животных вожаки самые умные и сильные… Прав был мой муж, какой-то нелепый у нас строй. Но я не отступлюсь!»

Ольга пришла в приемную к министру внутренних дел и добилась своего – ее с сыном прописали.

Хозяин, у которого Ольга сняла комнату, был старый холостяк, крохобор и скряга: весь день торчал на крыльце и осматривал сад, как бы кто не влез, не сорвал цветы. Ему всюду мерещились грабители, он постоянно озирался, на знакомых и незнакомых посматривал с подозрительным прищуром; он напоминал камбалу, которая сверху темная от одних врагов, а снизу белая – от других. Круглый год хозяин продавал цветы – зимой в горшках, ранней весной – выращенные в теплице, летом и осенью – садовые. Он неплохо зарабатывал на цветах и квартирантах, но ему не давала покоя мечта о доме на Кавказе.

– Весной один тюльпанчик стоит рубль, – доверительно сообщил он Ольге. – Представляешь, сколько можно заработать, если продать миллион тюльпанов?

Этот зануда каждый вечер заходил к Ольге и изводил ее болтовней о своих прикидках и выкладках, вкрадчиво говорил о том, что «сидит» на диете, пьет соки, дышит по системе индийских врачей… «Удивительно, – думала Ольга, – о своем здоровье особенно печется тот, кто живет только для себя, разные посредственности, которые никому не приносят пользы, чья жизнь не представляет никакой ценности для общества. Ведь у него ни жены, ни детей нет. И даже никакого живого существа. Хотя бы кошку завел… И зачем ему много денег?! Взять с собой в гроб? И вот такие, как правило, долго живут. А тот, кто живет для других, быстро сгорает. Как все-таки это несправедливо».

Несмотря на возраст, Ольга была еще довольно красивой женщиной, но ни в то время, ни позднее ее не посещали мысли о новом замужестве.

– Все равно я никогда не встречу такого человека, как мой муж, – говорила она сестре Ксении. – Сейчас меня окружают интересные люди, начальники поездов, управлений, они ухаживают за мной, но я никого из них не могу даже рядом поставить со своим мужем. Он был необыкновенным человеком. Немного слабым… Ведь в нашей жизни нужно быть сильным, упорным, а он не умел пробиваться, расталкивая других локтями, как это делают многие. Он был застенчивым, интеллигентным… И таким умным, порядочным… Он не сумел одолеть несправедливость, тяготы жизни и отчаялся. Ему не хватило последнего усилия, ведь мы уже почти выкарабкались из тяжелого положения, остался последний шаг… Ужасно обидно!.. Ну да бог с ним!.. И я, конечно, кое в чем виновата. Хотела, чтобы он изменился, стал настойчивым, пробивным, но ведь это невозможно, нельзя идти против природы… Мне бы бросить к черту эту железную дорогу, помочь ему, быть с ним рядом… Но с другой стороны – я хотела получить квартиру в Москве, и у меня на руках были больная дочь и младший сын, не могла же я разорваться?

– Анатолий не хотел уезжать из Казани, – говорила Ксения. – Переезд для него стал стрессом… Там, на заводе, у него были старые знакомые, общество. И у вас был собственный дом, налаженный быт – чего еще надо? А здесь вы скитаетесь по чужим домам и неизвестно, когда ты получишь комнату. Может, и вообще не получишь, здесь за жилье люди дерутся.

– Получу, вот посмотришь!.. Хм, остаться в Казани! Что ты говоришь?! Там мы все постепенно зачахли бы от тоски и безысходности. Этого я не простила бы себе никогда. Тебе здесь хорошо рассуждать, ты не представляешь, каково жить в захолустье, быть оторванными от родины, от культуры. А теперь хотя бы мои дети будут жить достойной жизнью. Именно там, в Казани, Толя и сломался, и сюда приехал уже больным. Я абсолютно уверена, если бы мы жили здесь, этого не произошло бы.

Ольга работала на электропоездах то проводницей, то кондуктором, часто ночевала в Пушкино, Мытищах – первые составы выходили на линию в четыре утра… Больше всего она любила работу кондуктора – на перегонах было время помечтать. Дав сигнал отправления, она закуривала и представляла семью в уютной квартире где-нибудь у Чистых прудов; представляла Анатолия трезвого, улыбающегося; он приходил усталый с работы, ужинал, перелистывал «Вечерку» и журнал «Техника – молодежи», потом работал за чертежной доской, а перед сном читал книги из заводской библиотеки… «Бог с ним, с Толей, пусть выпивал бы, лишь бы был жив», – бормотала Ольга… Она видела здоровую дочь; девчушка прибегала из школы, кидала на диван портфель, объявляла об очередной пятерке, снимала школьную форму, обедала, рассказывала о занятиях в вокальном кружке… Видела старшего сына с дипломом художника, а младшего – с аттестатом зрелости… Каждому из родных Ольга уготавливала счастливую судьбу и каждую из них проживала отдельно, неторопливо, придумывая множество подробностей, и только когда уже ничего не могла добавить к тому или иному эпизоду, бережно откладывала его в тайник памяти. С каждым днем эти мечты все больше распаляли воображение Ольги, она уже мечтала по пути на работу, в магазин и во время поездок к дочери; с ней случилась великолепная несуразность – такая жизнелюбивая, она вдруг стала жить вне реальности, в мире иллюзий и была от этого счастлива, только ее улыбка, когда-то широкая и лучезарная, уступила место горькой полуусмешке, и она все больше становилась рассеянной. Житейские заботы то и дело возвращали Ольгу в реальность, но в дальнейшем она так и не смогла отказаться от этих представлений и до конца своих дней жила на грани фантазий и реальностей, как бы двойной жизнью, и та, вторая – ее настоящая жизнь – была чем-то вроде хорошо отснятой цветной пленки, которую отдали проявить неумелому мастеру и потому на ней все вышло мрачным, черно-белым, а местами и вовсе не вышло ничего.

Случалось, Леонид ехал в Ховрино и внезапно во встречной электричке замечал мать – она стояла с зеленым флажком в руке у двери последнего вагона, стояла и задумчиво смотрела на рельсы. Не раз в электричке он неожиданно слышал ее голос – она объявляла остановки, – и сразу направлялся в хвостовой вагон, и они встречались: мать и сын. Ольга выспрашивала у Леонида, как он живет с женой, думает ли иметь детей, собирается ли поступать в институт? О своей семейной жизни Леонид говорил с неприязнью, и Ольга догадывалась, что в том браке что-то не ладится. К тому же, она только однажды видела невестку – красивую самоуверенную блондинку, работавшую манекенщицей; всего с полчаса поговорила с ней и поняла – для такой женщины главное не семья, а интересное времяпрепровождение. Да и встретились они в сквере, поскольку невестка не захотела ехать «куда-то в деревню». И все же, при знакомстве, Ольга сказала ей:

– Конечно, вы обрекли себя на сложную жизнь. У моего сына неважный характер. Он способный, но вспыльчивый, невыдержанный. Постарайтесь быть снисходительной. Ведь вы такая красивая! Что вам стоит?! Красивая женщина должна быть великодушной, ведь все у ее ног… А с годами Леонид станет помягче, вот увидите.

Несмотря на раздоры в семье, Леонид продолжал готовиться к экзаменам в институт, и Ольга поддерживала его устремления.

– Я в тебя верю, – говорила она. – Ты своего добьешься, ты в меня. Меня жизнь постоянно сгибала, но я не согнулась… А ваш отец был слишком слабым для нашего жестокого времени. Ну да бог с ним!

Толе исполнилось шестнадцать лет, он подружился с ребятами, работающими учениками на заводах; они увлекались техникой и мотогонками, и в этом отличались от многих сверстников, одни из которых сколачивали картежные компании, играли в тотализатор на ипподроме, другие становились «стилягами». Новые друзья уговорили Толю бросить школу и устроиться на завод учеником токаря, чтобы «иметь собственные деньги и купить мотоцикл». Ольга была не против работы сына, но с условием, что он закончит десятилетку в вечерней школе.

– Не забывай, твой отец хотел, чтобы вы имели высшее образование, – сказала она сыну. – Не для того мы столько мучились, чтобы и вы жили кое-как. Без высшего образования далеко не пойдешь… Мы не смогли его получить, помешала война. А вы должны… Дети должны идти дальше родителей.

В первую получку Толя прибежал домой радостный, отдал матери деньги и сообщил, что в конце месяца еще получит премиальные.

– Вы, мои сыновья, молодцы, – улыбнулась Ольга. – Но мне очень хотелось бы, чтобы вы получили высшее образование, закончили институты. Это ваша главная цель. Вы должны, просто обязаны, наперекор всему ее достичь. Хотя бы ради нас, родителей, за все рассчитаться с судьбой.

Через год Толя резко изменился – вытянулся, повзрослел, и в нем вновь вспыхнуло увлечение сценой; деньги, отложенные на мотоцикл, он поделил на две части – одну часть отдал матери, вторую потратил на театральные билеты. А потом, уволившись с завода, устроился в театр «Современник» писать афиши. Вскоре он поступил в драматическую студию при театре; благодаря способностям быстро выделился среди сокурсников, и его ввели в спектакли. Ольга присутствовала на всех его премьерах – сидела в первых рядах и гордилась сыном.

…В отпуск Ольга взяла дочь из больницы (ее отдали под расписку, снабдив большим пакетом таблеток), хотела поехать с ней на юг, к морю, но на второй день Нина убежала из дома. Ольга пошла в магазин за продуктами, а когда вернулась, увидела на столе записку: «Мамочка, не ищи меня!». Обежав ближайшие улицы, Ольга с троллейбусной остановки позвонила Леониду – он примчался на такси. Вернулся из студии Толя, и втроем они всю ночь ходили по Ховрино, выспрашивали о Нине у прохожих… Под утро Ольга заявила в милицию.

Несколько дней Нину разыскивала областная милиция, затем в поиск включилась и городская. Ее обнаружили через несколько дней на станции Правда, где она бродила «среди красивых деревьев». Милиционер отвел Нину в дежурную часть – ее приняли за пьяную девицу легкого поведения и грубо втолкнули в комнату, где находились задержанные карманники.

– Что же вы делаете?! – сказал один из парней. – Она же больная, не видите, что ли?

Нину хотели отправить в Белые Столбы, но она назвала своих врачей, и ее водворили в прежнюю больницу.

Ольга была в отчаянии, болезнь дочери все явственнее переходила в хроническую форму. От лекарств и постоянной неподвижности из тонкой восприимчивой девушки Нина превратилась в расплывшуюся, безучастную ко всему женщину с одутловатым лицом и отсутствующим тусклым взглядом.

– Но я все равно поставлю Нинусю на ноги, – твердила Ольга. – Как только получу квартиру, возьму ее домой навсегда. И непременно куплю пианино – девочка так давно мечтает заниматься музыкой. Я окружу ее вниманием, заботой, и она поправится, я уверена.

– Вряд ли Нина поправится, – сказал однажды Леонид. – И брать ее из больницы не стоит. Она опять убежит и еще может попасть под машину. А там, в больнице, у нее свой мир, свои подруги. В больнице ей лучше, чем дома.

– Замолчи! – резко бросила Ольга. – Тебя бы туда упечь на полгодика, я посмотрела бы, как ты запел!..

…Через два года давали жилплощадь работникам Ярославской железной дороги; квартиры и комнаты получили члены профкома и те, кто имел стаж работы в пятнадцать лет. Ольга стояла в списке «остронуждающихся», как не имеющая жилплощади вообще, но ей заявили, что она проработала всего четыре года, а этого слишком мало.

– Знаете что! – заявила Ольга членам жилкомиссии. – Вы-то наверняка все неплохо устроены, и вам не понять, что такое снимать комнату с двумя детьми, один из которых тяжело болен. Люди, которые решают судьбу других, должны знать, что это такое. Вы этого не знаете и знать не хотите. Я больше не буду у вас работать ни минуты, – она вышла в соседнюю комнату и написала заявление об уходе.

…Был теплый мартовский день, Ольга шла по лужам в старых ботах, в железнодорожной шинели, с потертой сумкой, шла по Каланчевке и читала объявления об устройстве на работу. На одной доске заметила: «Требуются инспектора в отдел социального обеспечения. Образование не ниже среднего. Оклад шестьдесят четыре рубля». Выбирать не приходилось, и Ольга направилась в собес Ленинградского района… Ее оформили сразу – корпеть над бумагами за небольшой оклад желающих не находилось.

Она приходила на работу раньше всех, распахивала окно и, облокотившись на подоконник, рассматривала окна соседних домов. «Сколько окон, – думала Ольга, – и за каждым своя жизнь, свой мир, любимые вещи, привязанности… Только у меня нет своего угла… Если бы у меня была своя комната! Пусть самая маленькая, какая-никакая, хоть полуподвальная или под чердаком в большой коммуналке. Я сделала бы ее уютной, обклеила бы красивыми обоями, сшила бы красивые занавески…».

Ольге исполнилось сорок семь лет, но ни несчастья в семье, ни годы лишений не сломили ее дух. Ее мужество не имело предела, казалось, она наделена неиссякаемым запасом прочности, особыми защитными свойствами от любых ударов судьбы. На людях у нее всегда было прекрасное настроение, и никто не видел ее в унынии, не услышал от нее ни одной жалобы, только пристальный взгляд замечал угрюмо сжатые губы. А про себя Ольга твердила: «Ничего, я еще многое могу сделать и ни перед чем не отступлюсь».

Что удивительно – никакие несправедливости, никакое зло, с которыми Ольга столкнулась в Москве, не убили в ней доброту; потому, как и всюду прежде, на новой работе у нее появилось много друзей и среди них – Женя и Цилия, тоже инспектора по назначению пенсий, которые работали в собесе исключительно ради жилья.

Женя была женщиной с броской внешностью – с огромными глазами, большим ртом и светлой копной волос. Ей было тридцать четыре года. Муж ее бросил, как только у них родился ребенок. Женя приехала из деревни, жила за городом и вначале работала официанткой в ресторане.

– Это был кошмар, а не жизнь, – делилась она с Ольгой. – Утром бежала на электричку, на работе все орут, мужики пристают… Все хотела выйти замуж за москвича и вышла, дура, за негодяя.

Женя жила в десятиметровой комнате с ребенком и разведенным мужем. В собесе она работала вначале курьером, потом секретарем и, наконец, инспектором.

– Женька выросла в семье, где не было любви, – поясняла Цилия Ольге. – Она нуждается в теплоте и свою накопившуюся нежность изливает первому попавшемуся мужчине… Все хочет в себя влюбить, но делает это чересчур неумело и откровенно… С ней знакомятся многие мужчины, но через две-три встречи ее бросают. Известное дело, мужчины не ценят доступных женщин.

– Господи! Иметь бы свою комнату! – говорила Женя подругам. – Надоело видеть эту рожу. Здоровый мужик не может снять комнату! Не мне же с ребенком уходить?! А десять метров не разменяешь… Не знаю, куда деваться… Хоть бы заболеть туберкулезом. Говорят, туберкулезникам сразу дают жилье.

Цилия приехала из Воронежа, где закончила педагогический институт и проработала несколько лет в школе. Ее не устраивала жизнь в провинции, она считала, что там «неумные, невоспитанные мужики», недостойные ее, тонкой женщины. Она была уверена, что оценить ее может только столичный мужчина. Из-за прописки Цилия пыталась устроиться в жэк дворником или техником-смотрителем, но с высшим образованием на эти должности не брали… Два года Цилия работала по лимиту маляром на стройке, жила в общежитии, потом перешла в райсобес и поселилась на окраине у дальней родственницы. Цилия покупала дорогие платья для своей будущей жизни (ей помогали родители), но никогда не наряжалась в них и даже на праздники приходила в скромном костюме, чтобы не выделяться и не ставить бедных подруг в неловкое положение. Цилии было тридцать два года, но она все еще мечтала о принце.

– Раньше я хотела встретить порядочного и доброго мужчину без вредных привычек, – откровенно говорила подругам. – Чтобы он был увлечен работой, любил домашний уют, ценил искренность и дружбу и имел бы широкий круг интересов. Но там, в провинции, меня окружали дураки и бабники… А другим везет. Посмотришь, и внешности у нее нет и делать ничего не умеет, а мужчину отхватила отличного. Столько женщин пользуется незаслуженным счастьем. Так обидно!.. Конечно, я не очень современная, но внешне привлекательная, стройная, умею шить, вязать, вести домашнее хозяйство…

Цилии все время казалось, что у них в собесе мужчины «слишком циничные», а женщины «рискованного поведения» и это «создает нездоровую атмосферу». Грубоватая Женя не раз говорила Ольге:

– Цилька бесится, готова стол съесть, оттого, что у нее нет мужика.

Цилия мечтала иметь свое жилье еще и потому, что «с собственностью проще найти мужа».

Новые подруги привязались к Ольге, и она к ним: втроем они ходили обедать в столовую соседнего завода, после обеда некоторое время покуривали в сквере, после работы вместе шли к метро. Прощаясь, Женя говорила:

– Позвоните мне в воскресенье. Куда-нибудь сходим или просто погуляем.

– Почему мы тебе, а не ты нам? – как-то спросила Цилия.

– Потому что я люблю вас больше, чем вы меня, – просто и откровенно объяснила Женя.

Зимой хозяин Ольги топил мало – экономил дрова; в комнате появлялся пар от дыхания, на стенах проступала изморозь, а на окне намерзал такой толстый слой льда, что еле проникал дневной свет.

В собесе Ольга работала как одержимая, открыто и безбоязненно отстаивала справедливость, защищала тех, кто не мог постоять за себя, писала за них жалобы, прошения, требования. Она никого не боялась и, выступая на собраниях, говорила то, что думала, говорила о вещах, выходящих за рамки будничных дел собеса, точно стремилась исправить весь мир, сделать его лучше.

Случалось, в отдел приходила заплаканная старуха:

– Дочка, милая, помоги! Дети мне не платят, а я всего-то и работала пять лет, больше не могла, болела.

Ольга делала запрос во врачебную комиссию, добивалась назначения старухе инвалидности третьей группы и пенсии. Каждый вечер после работы Ольгу поджидала какая-нибудь старуха.

– Милая, спасибо тебе. И не думала, что на старости лет получу такую пенсию. Пойду в церковь, помолюсь за тебя.

Вскоре по всему району пронесся слух о «доброй, участливой женщине», и к Ольге потянулись пожилые люди. Она никому не отказывала: уставшая, оставалась в собесе после рабочего дня и все пересчитывала, писала. Начальник собеса Юрий Алексеевич не раз говорил:

– Ольга Федоровна – скромный и прекрасный работник. До нее на участке был кавардак, она за короткий срок все разобрала, навела порядок. Я ей безмерно благодарен. Инспектор так инспектор, работает с душой, всегда уходит с цветами.

Юрий Алексеевич, тучный, розовощекий, с большими, вечно потными ладонями, имел немалый жизненный опыт – прошел войну, но был застенчив, как мальчишка, говорил тихим, робким голосом и вечно не знал, куда деть свои ручищи, то прятал их в карманы, то под стол, и, точно орхидея, увядал от каждого неосторожного слова сотрудниц. Шутки ради женщины позволяли себе нарочитую вольность – отпускали смелые словечки, и великан краснел, терял дар речи, склонялся к столу или вообще выходил «проветриться».

Юрий Алексеевич с первых дней оказывал Ольге повышенное внимание, а когда она взяла дочь из больницы, разрешил уходить с работы пораньше.

– Мир не без добрых людей, – говорила Ольга подругам. – Юрий Алексеевич такой добросердечный, отзывчивый человек, очень похож на моего мужа.

Когда Юрий Алексеевич узнал, что Ольга снимает комнату за городом, а две другие сотрудницы живут на «птичьих правах», он посоветовал женщинам обратиться в райисполком, попросить опекунство над какими-нибудь старухами и в конце концов остаться с жилплощадью.

– Или выходите замуж, – заключил он, – за мужчин любимых и богатых.

– Где ж их взять? – отшучивались женщины. – Сейчас ведь мужчины не спешат жениться. Зачем взваливать обузу? А безотказных девчонок и так полно.

Председатель райисполкома выслушал женщин:

– Ну что ж, работницы вы наши. Поможем. Я дам команду.

Жене подыскали девяностолетнюю старуху. Старуха занимала две комнаты на первом этаже деревянного особняка, который до революции принадлежал ей целиком. Женя готовила старухе завтрак, а по вечерам писала под диктовку письма ее родственникам во Францию. Через полгода старуха умерла, и Женя стала владелицей двух комнат. Она щедро отметила событие, пригласив всех сотрудников собеса, а позднее перетащила на эту площадь чуть ли не половину своей деревни.

Цилии нашли больную женщину, но в тот момент, когда оформляли опекунство, женщину положили в больницу, и вскоре она умерла. Цилия только и успела к ней сходить в больницу два раза; передачу приняли, а в палату не пустили; так и не увидела Цилия свою опекаемую, а комнату получила – исполком оформил задним числом. Соседи заворчали: