Текст книги "Самая счастливая, или Дом на небе (сборник)"

Автор книги: Леонид Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 33 страниц)

Горячее ожидание
или
Возможно это любовь

Критический возраст у женщин – явление чрезвычайно любопытное, крайне загадочный процесс. И не только в переносном смысле. В самом деле – округлые формы уже смотрятся как мышцы, сочленения, прожилки; сердце разрывают тревоги и сомнения, в голове всяческие причуды. «Обычная женская дурь», – скажут некоторые мужчины. Это возможный, но не единственный ответ. Имеются и другие предположения. Например, желание бурно распрощаться с молодостью или наоборот – нежелание с ней прощаться и, ценой невероятных усилий, продлить ее, или вообще исчезнуть из поля зрения знакомых, чтобы навсегда остаться в их памяти в цветущем виде.

Конечно, критический возраст не окрыляет; тревоги, сомнения – не отвлеченные понятия, а малоприятные штуки, особенно если они возникают из ниоткуда, беспричинно, в крайнем случае из-за пустяка; от них можно было бы избавиться усилием воли, но ее-то как раз и нет. Это особый, печальный случай, тяжкое испытание, дело трудное, но не безнадежное; масса примеров, когда от подобной хандры вылечивала короткая любовь – не адская, всепожирающая, а легкая, как весенний теплый ветерок.

Бывшая гимнастка, а ныне преподаватель общественных наук, Вера Ивановна подходила к критическому возрасту вплотную, тем не менее, в ее внешности угадывались кое-какие отдаленные признаки былой грациозности, то есть она была относительно красивой, и не желала стареть: не только не стеснялась полноты, а даже наоборот – подчеркивала ее облегающими свитерами и брюками. На пороге критического рубежа у Веры Ивановны появилась характерная черта – ненависть ко всему женскому сословию, особенно к его молодым представительницам. Если она и поддерживала отношения с кем-либо из женщин, то они были уродинами или намного старше ее. Исключение составляла соседка почтальонша Ира, которую Вера Ивановна считала «не от мира сего».

Действительно, «старая дева» Ира была со странностями, как, собственно, многие, у кого жизнь сложилась не по природе, во всяком случае иногда на нее находило – ей всюду мерещились насильники и стоило мужчине поздороваться с ней, как она была готова кричать: «Насилуют!».

И внешне почтальонша выглядела не ахти как: высокая, худая, сутулая – правда, не худосочная, не костлявая, а просто очень худая; у нее был большой нос, рыбьи глаза и губы, но она вполне могла гордиться копной густых волос и, главное, имела покладистый характер. Замкнутая, неуверенная в себе, глубоко церковная и суеверная, она носила кофты с рюшами (чтобы скрыть плоскую грудь), и шляпы с широкими полями, которые придавали ее облику трогательную старомодность. Ира ютилась в восьмиметровой комнате – снимала ее в доме, где Вера Ивановна блаженствовала в трехкомнатной роскошной квартире.

– Терпеть не могу баб, они все завистливые, мстительные, – говорила Вера Ивановна Ире, выделяя себя и почтальоншу из общей, далеко не прекрасной, по ее убеждениям, половины человечества.

Вера Ивановна тянулась к мужчинам, и в их обществе держалась как нельзя лучше: рассуждала о технике, спорте, политике, при этом не забывала принимать «непринужденные» позы и показывать свой «нестандартный» профиль. Особенно ее тянуло к молодым мужчинам; она проявляла повышенный интерес к их работе и увлечениям, когда кто-нибудь из них говорил, поминутно восклицала:

– Это захватывающе! Расскажите, пожалуйста, подробнее!.. Вы – гений, честное слово!..

А Ире объясняла:

– Большинство мужчин слабые, им нужно чтобы их любили, поддерживали.

Ира о мужчинах почти не думала; вернее, обращала на них неустойчивое внимание. Она смирилась со своей участью и больше думала о Боге и пыталась понять свою связь с окружающим миром, с природой.

Вера Ивановна постоянно шарахалась из крайности в крайность, испытывала то прилив, то упадок сил. Во время прилива, убеждала Иру в своей бурной жизни, в «насыщенности дня», в том, что «всем нужна и разрывается на части» и вообще «живет на износ». В момент упадка, делилась с Ирой «жуткой» семейной жизнью, «тяжелой биографией»:

– …Мой Веня все-таки полное ничтожество. Лентяй и болтун. На лекциях верещит, студенточек заговаривает до того, что они мысленно ему отдаются, а дома из него и двух слов не вытянешь… Он до меня уже пять лет не дотрагивается… Господи, как все опостылело!.. Вот скоро по телевидению выступлю, тогда мой муженек поймет чего я стою, а то принимает за идиотку…

При одном упоминании о семье, Вера Ивановна бледнела и на ее лице появлялся горестный опыт страданий.

– Надо запастись терпеньем, – со вздохом говорила почтальонша, как бы давая собеседнице успокоительную таблетку от скорбных мыслей.

– …А моего сынулю ничего не интересует. Даже девицы, – продолжала Вера Ивановна. – Только карты. Это ужас какой-то… Каждый вечер перезванивается с дружками. Говорит по-деловому, условными словечками, шифрами. Я уже слышать их голоса не могу, прямо в дрожь бросает. В десять вечера уходит и до утра… Играют они на большие суммы. Мой сынуля все время проигрывает… Раз в месяц заходят какие-то типы, говорят: «Ваш сын проиграл сто рублей», а то и «двести». Требуют деньги, грозят… Приходится отдавать втайне от Вени. Ужас какой-то!..

– Ему легко достаются деньги, а это развращает душу, – вздыхала Ира, без всякого намека. – Все, что легко дается, развращает душу, – и уже с намеком добавляла: – Таким, как он, надо не деньги давать, а библию.

На пороге критического возраста Вера Ивановна говорила противоречивые вещи; когда у сына появилась девушка, Ира услышала:

– …Ужас какой-то! Уж лучше б играл в карты, чем шляться по бабам!

И поступала Вера Ивановна не самым лучшим образом. Как-то пришла к Ире расстроенная, в слезах.

– Ира, прошу тебя, пойдем ко мне. Сегодня мои именины… Никакого подарка не надо. У меня все есть, ты же знаешь, – дальше Вера Ивановна немного поблистала своим богатством, финансовыми возможностями, потом взяла почтальоншу под руку и потащила к себе.

В ее комнате красовался стол, накрытый на восемь персон; на одном из стульев одиноко восседал сиамский кот.

– Представляешь, – всхлипывая, пробормотала Вера Ивановна, – обещали прийти председатель исполкома, директор нашего института, главный врач больницы, режиссер с телевидения. Своих специально отправила к знакомым… И вот, никто не пришел.

Ира как могла успокоила Веру Ивановну, сказала, что Бог все видит и накажет неблагодарных, и то, что произошло, не такое уж страшное падение престижа, и вообще мелочь в сравнении с вечностью, но пригубив вина, почтальонша немного размякла и в ответ на мелкое несчастье именинницы, поделилась своим нешуточным несчастьем:

– Мне тридцать два года и тридцать два года я снимаю комнату. Вернее, вначале мама с отцом снимали – отец был военный. Потом я снимала угол, когда училась в техникуме. И вот сейчас снимаю… А у вас такая квартира!

– Что толку! – всплеснула руками Вера Ивановна. – В этой квартире нет счастья… Мой Веня… А сынуля… Все опостылело, я такая разбитая, словно по мне проехал танк!..

Однажды летом случилось так, что у Веры Ивановны и Иры совпали отпуска и старшая подруга предложила младшей отдохнуть вместе у моря, на что сразу получила радостное согласие.

Вера Ивановна достала путевки в крымский Дом отдыха, достала особенно не напрягаясь, используя многочисленные связи.

Крым встретил их жгучим солнцем, сверкающей акваторией бухты и неправдоподобно синим небом – до рези в глазах; и Дом отдыха среди кипарисов смотрелся впечатляюще, и номер на двоих оказался просторным и прохладным.

– Я умираю от красоты! – восклицала Вера Ивановна.

Единственное что ее огорчило – это чрезмерно спокойное течение жизни курортного городка. Она настроилась на круглосуточный карнавал, на хлещущее веселье, горящие глаза мужчин, страстный флирт, а встретила тишину и дремоту, расслабленных отдыхающих, среди которых преобладали женщины, бесформенные провинциальные толстухи – «жабы», как их сразу прозвала Вера Ивановна.

Ира настроилась на бездумный отдых, на море и солнце, и получив все это, да еще в придачу прекрасный номер с лоджией и обильное питание с фруктами, была счастлива.

Два дня разновозрастные подруги с утра до вечера загорали на пляже и старшая нетерпеливо посматривала по сторонам – пребывала в томительном горячем ожидании «нечто совершенно особенного» – попросту южного романа, ради которого и поехала в Крым. Вера Ивановна ждала молодых мужчин и была уверена – они сразу отметят столичных женщин среди провинциальных толстух – у тех даже купальники были какой-то кричащей несусветной расцветки. А Вера Ивановна и ее необычная подруга явно были украшением пляжа, его жемчужинами, некими чужестранками.

Но молодые поклонники не появлялись; на пляже находились одни «старикашки», как называла Вера Ивановна мужчин своего возраста. Несколько молодых мужчин продефилировали по пляжу, бросили в сторону подруг мимолетное любопытство, но не задержались – рядом с ними неотступно вышагивали какие-то расхристанные девицы.

Два вечера Вера Ивановна не находила себе места, жаловалась на «скукотищу», но Ира, казалось, не понимала мучительного состояния подруги.

– По-моему, здесь все замечательно, я уже немного загорела, – говорила и спокойно шла в холл смотреть телевизор.

На третий вечер в Доме отдыха состоялись танцы под магнитофон. На это мероприятие, принарядившись, собрались все местные курортники и отдыхающие из окрестных поселков, и здесь к лавке, где сидели подруги, началось мужское паломничество. Особым успехом пользовалась Вера Ивановна – она была нарасхват, из-за нее молодые мужчины даже начали ссориться. Жаркий вечер, громкая, то и дело сменяющаяся музыка и мужские лица – одно мужественней другого – все это наполняло душу Веры Ивановны немыслимым коктейлем чувств.

В конце концов всех настырных танцоров разогнал парень здоровяк с грубым лицом, которое, казалось, вылепил скульптор – вылепил основные черты, но не успел их отшлифовать; в теннисной майке, он бахвалился загорелыми мышцами и выглядел настоящим молотобойцем; подругам тяжеловесно представился «земляком из Подмосковья»; во время танца без умолку рассказывал Вере Ивановне о том, как строит свою жизнь в духе американских фильмов, и тискал бывшую гимнастку, а ныне преподавателя, без всяких границ дозволенного. Вера Ивановна почти не сопротивлялась, разве чуть-чуть игриво, для приличия, на ее лице сияла неописуемая радость, она то и дело раскатисто хохотала; коктейль чувств в ее душе становился все более терпким.

Иру тоже пригласили на два-три танца, но танцуя, она вяло поддерживала беседу и не разрешала к себе слишком прижиматься, поэтому второй раз к ней не подходили.

В середине танцевального вечера всемогущий «молотобоец» предложил Вере Ивановне сходить в ресторан. Вера Ивановна слегка пококетничала – в том смысле, что она без подруги никуда не ходит, но тут же оповестила Иру, что «пойдет проветрится».

В ресторане «молотобоец» гусарил как купец, всячески показывал, что ему деньги девать некуда, и снова без умолку говорил о своем американском образе жизни, ну и, конечно, о том, что приметил Веру Ивановну еще на пляже. Это была мягкая ложь, далеко просчитанная комбинация, но напрасно наш персонаж старался – Вера Ивановна сразу поняла, куда он клонит и готова была поддержать этот уклон. Еще на танцплощадке она почувствовала, что внутри нее прорастают волнительные чувства; в ресторане эти чувства уже пышно цвели.

В полночь по пути к Дому отдыха новоиспеченная парочка уже целовалась под каждым деревом, а простившись, «молотобоец» издалека послал Вере Ивановне еще сотню воздушных поцелуев. Она была счастлива, от переизбытка чувств даже разбудила Иру и подробно рассказала, как «жизненно» провела вторую половину вечера, как в ее сердце «вошла любовь».

На следующий день «молотобоец» объявился чуть ли не с утра и повел Веру Ивановну в новый ресторан, обещал «классную кухню, вина – хоть залейся, и танцы до упаду под оркестр».

К вечеру развеселая Вера Ивановна отыскала Иру на пляже, сказала, что идет с поклонником в номер и попросила «не приходить подольше» – их сестричество сразу отошло на второй план – известное дело, женская дружба до первого мужчины.

«Молотобоец» зачастил в Дом отдыха; уже через неделю они с Верой Ивановной ходили по холлу в обнимку, открыто демонстрируя свои отношения. Вера Ивановна совсем потеряла голову, в ней уже созрел обильный урожай чувств и «молотобоец» с удовольствием занимался любовным обжорством.

Теперь Вера Ивановна ежедневно просила Иру «не приходить как можно дольше»; часто греховодники отправлялись в номер сразу после обеда и уже на ходу раздевались. Эти неутомимые деяния заметили все отдыхающие и часть обслуживающего персонала.

– Вы нарушаете режим, ведете себя неподобающим образом, – заявила любовникам сестра-хозяйка, заявила с протокольной сухостью, но и явной завистью.

– Как хочу так и отдыхаю! – вызывающе ответила Вера Ивановна, осложняя ситуацию; других аргументов в свое оправдание она искать не собиралась, ей было не до того, ее переполняли возвышенные чувства, а тут какой-то режим! Но столь вызывающего ответа оказалось достаточно, чтобы зависть сестры-хозяйки перешла в злость; она ополчилась на Иру за то, что почтальонша, как соседка, «потворствует развратному поведению».

– Возможно, это любовь, а любовь это святое, – простодушно и торжественно сказала Ира. – Здесь без Божьего вмешательства не обошлось.

Злость сестры-хозяйки перешла в ярость; отыскав адрес Веры Ивановны, она послала телеграмму о «непристойном поведении преподавателя общественных наук».

Вера Ивановна давно не любила мужа, считала их вымученные отношения «продолжительной неприятностью», но она была не настолько глупа, чтобы ставить под угрозу бытовое семейное благополучие. Поэтому, возвращаясь с отдыха, уговорила Иру в случае чего изобразить правдивую ложь – сказать, что поклонник приходил к ней, а она, Вера Ивановна, вела себя безупречно.

Веня разлюбил жену еще раньше, чем она его; телеграмму он не принял близко к сердцу, и даже далеко не принял, но для показной строгости, как бы по заказу, устроил небольшой скандал, эффектно потрясая телеграммой – как вещественным доказательством неверности супруги, при этом даже произнес пару неприличных слов.

Некоторое время Вера Ивановна нервно и неубедительно оправдывалась, потом привела Иру и почти крикнула, преувеличивая свои обиженные чувства:

– Ирочка, подтверди моему муженьку, что это ты приводила поклонников! Он сам мне изменяет направо и налево, и думает – все такие. А я – святая женщина, на меня надо молиться!

Почему-то Вера Ивановна сказала про поклонников во множественном числе и Ире нечего не оставалось, как кивнуть. После этого Вера Ивановна в негодовании вышла, хлопнув дверью, давая понять, что оскорблена нелепыми подозрениями до глубины души.

Супруги оба были неплохими актерами.

Как только дверь захлопнулась, Веня мгновенно вышел из игры и подмигнул Ире.

– Все понятно, дело житейское… Наши отношения с Веруней давно не первой свежести. Так, бледные чувства… Хорошо, если она нашла любовника, перестанет беситься и ко мне приставать. Только, я думаю, она сама послала телеграмму, чтоб я поревновал, позлился… А ты молодец! Я думал, ты тихоня, а ты…

– Да, я грешница, – потупилась Ира, и для большей убедительности вдруг выпалила: – Люблю всякие романы.

Веня воспринял это как призыв к действию, обнял почтальоншу и зашептал:

– Приходи завтра днем. Моя будет на работе… Ты такая высокая, стройная…

Как я строил катер

Я всегда любил дерево: свежетесанные пахучие бревна рубленой избы, переложенные колкими клочьями пакли, заборы из горбыля, сараи из широких сукастых досок, сшитых нахлестом, распиленные чурбаки, поленницы дров, крытые толем. Мне было приятно трогать и нюхать мебель из темно-красного дерева, цвета перезрелой вишни, рассматривать изделия из клена с его прекрасной текстурой и просто держать в руках дубовые чурки, увесистые, точно чугунные отливки.

Но как строительный материал мне больше всего нравилась сосна; ее сливочная, душистая древесина, разводы с медовыми прожилками смолы; не брусок, а слоеное пирожное «наполеон». Я любил обтачивать ножом сырую сосновую баклашку, срезая длинную спираль стружки, точно шелуху картошки, или строгать сосновые рейки, прилаживать, подгонять их друг к другу, выпиливать уголки, смазывать казеиновым клеем, вгонять в мякоть рейки гвозди, высверливать гнезда под шурупы.

Чуть ли не с детства я мечтал иметь столярную мастерскую, ходил по магазинам, рассматривал инструмент, все прикидывал, что куплю, когда разбогатею. К тридцати годам, так и не разбогатев, я все же имел собственную комнату в коммунальной квартире на Светлом проезде. Я еще не был женат и, наверное, именно поэтому мне пришла в голову прекрасная идея – построить катер. У женатых мужчин полно забот, и подобные идеи им редко приходят в голову, а если и приходят, жены их рубят на корню. Как известно, у женщин стойкое дремучее суеверие к подобным идеям.

Надо сказать, что до этого я уже имел кое-какой навык в плотницком и столярном ремесле: в Казани с отцом строил сарай с сеновалом и пристройками, поставил террасу, изгородь, сколотил чулан. Так что я был не новичком в этом деле, к тому же не раз присматривался к работе мастеров по дереву и, поскольку от природы не совсем болван, кое-что уяснил. Да и нет в ремеслах чудес – есть любовь к предмету.

Здесь будет уместно выразить первые две благодарности (дальше, по ходу дела, я все больше убеждался, что постройка катера – это сплошные благодарности, причем их диапазон огромен: от легкого «спасибо» до крупных денежных вознаграждений). Прежде всего, матери за то, что от нее ко мне по наследству перешли оптимизм и взбалмошность. Отцу за то, что привил мне умение все делать своими руками, а также навыки в разных ремеслах и страсть к путешествиям. Последнее – особенно ценно. Ведь именно путешествия были конечной целью строительства.

Стоит добавить также, что эта великолепная идея втемяшилась мне в голову после многочисленных плаваний по рекам со своими друзьями. Я подумал: «Какого черта мы каждый раз ломаем головы над плавсредствами? Клянчим у местных жителей лодки, покупаем их за приличные суммы с расчетом продать в конце поездки где-нибудь в низовьях реки и каждый раз просто дарим осоловелым от счастья мальчишкам. Кому нужны плоскодонные мыльницы с верховьев какой-нибудь Чусовой на широкой акватории Камы, где в ходу добротные килевые посудины? Пробовали брать напрокат надувные лодки, но на этих дутиках при слабом течении далеко не уедешь – барахтаешься на одном месте, как оса в киселе. На них только удить рыбу или сидеть с красивой девушкой, рвать кувшинки и говорить о любви».

Вначале я сотворил катер в голове, причем начал с общего впечатления от него; и даже не от силуэта, а от следа на воде, который он оставлял. «След на воде, – рассуждал я, – самое главное. В нем все дело. Если за кормой бурные водовороты, этакое нагроможденье волн – грош цена посудине, – ее обводы никуда не годятся, она рыскает, а следовательно, и нет ходкости. Уж не говоря о красоте движения. След на воде должен быть еле различимым, всего лишь легкое волнение, будто перевитая веревка, не больше. Именно по следу судят о качестве судна, так же как и о прыгуне в воду – по количеству брызг, которые оставляет его прыжок». За моим катером виднелось очень легкое волнение, некая косичка и ровная цепочка пузырьков.

Затем я принялся за эскизы катера, перебрал бессчетное количество вариантов и все их, для наглядного сравнения, развешивал на стенах. Разглядывая свою флотилию, я вносил в эскизы существенные поправки, а некоторые для большей выразительности разрисовывал речными пейзажами, тем самым приблизил наброски к сути жизни. Я распалил фантазию не на шутку. Эскизов становилось все больше; катеру уже стало тесно на реке и он рвался на морской простор; уже появились необитаемые острова, клады… В какой-то момент я подумал, что неплохо бы устроить выставку своих произведений, но вовремя вспомнил об изначальной цели, выбрал лучшую посудину и приступил к детальному проекту.

Я загорелся проектом по-настоящему: думал о катере даже во сне, и если ночью приходила на ум ценная находка, не ленился, вскакивал и зарисовывал. Несколько недель я ходил в библиотеку, листал подшивки журнала «Катера и яхты», делал наброски в метро, в трамвае; дома вымерял размеры тахты для лежачих мест в каюте (я решил построить вместительное судно для дальних путешествий). В конце концов я спроектировал отличное инженерное сооружение – катер пятиметровой длины, с каютой и кокпитом.

Сейчас все помешались на скорости и острых ощущениях; в наш суетливый век люди так и стремятся обогнать друг друга. И конечно, все современные катера выходят на глиссирование, чтобы таскать воднолыжников. А мне эта скорость – ни к чему. По опыту знаю: тише едешь, больше замечаешь. Потому и спроектировал крепкую комфортабельную посудину с основными мореходными качествами – остойчивостью и непотопляемостью.

Вычертив в натуральную величину (на склеенных листах бумаги) рабочие чертежи шпангоутов, я купил всевозможный инструмент и поехал на стройбазы за материалом. Я не настраивался на изобилие пиломатериалов, но был уверен, что уж фанеру и бруски куплю наверняка. Кто бы мог подумать, что я увижу пустые прилавки и стенды. Совершенно пустые. На базах царила мертвая пустота. Мне объяснили, что сосновые бруски завозятся крайне редко, а на фанеру запись на полгода вперед; что гвозди бывают, но невероятных размеров, а шурупы не бывают вообще. Не скрою, это сообщение повергло меня в уныние. Заметив мой кислый вид, один продавец посоветовал подъехать к мебельному магазину, сказал:

– Там гарнитуры обивают рейками, их тебе навалят, сколько упрешь!

И действительно, грузчики мебельного магазина за бутылку вина охотно дали мне огромную связку реек и подсказали, что на улице Кедрова сносят деревянные дома и там «всего полно».

На улице Кедрова стоял лязг и грохот; экскаватор и фигуры рабочих скрывала тяжелая пылевая облачность, зато отчетливо виднелись груды строительного материала, по ряду объективных признаков – вполне добротного.

Здесь стоит с благодарностью пожать руки рабочим, которые довольно аккуратно ломали дома, прекрасно понимая, что у них есть возможность прилично заработать – каждый завал стоил бутылку. А охотников разбирать завалы было хоть отбавляй – они съехались со всей Москвы. Я появился поздновато, но все же успел отобрать несколько досок. Нанимать грузовик для доставки столь незначительного груза не имело смысла, и я позвонил соседу по подъезду Георгию, у которого был старый «Москвич».

Поздно вечером мы с Георгием на его машинешке повезли доски через весь город на Светлый проезд. Доски лежали на крыше колымаги и выступали на два метра перед машиной и на три – за ней. Георгий, испытывая внутреннее беспокойство, точнее – полумертвый от страха, все время ворчал, что если нас остановит ГАИ, то у него отберут права. Я как мог успокаивал своего нервничавшего водителя, но в душе восхищался его мужеством.

Здесь необходимо поблагодарить милиционера на Ленинском проспекте: он, молодчина, только отвернулся, видя, как мы перевозим негабаритный груз, да еще на грохочущем и гремящем драндулете. И сердечно благодарю Георгия, который все-таки довез доски, а с наступлением лета без всяких условий, только с предостерегающим наказом «не курить», разрешил мне собирать посудину в своем гараже.

Известное дело, наше Отечество славится бесхозяйственностью: на базах ничего нет, а на стройках гниют тонны материалов. Как-то я подметил (глаз у меня становился все более наметанным), что рабочие, ремонтирующие продмаг около нашего дома, выкидывают перегородки стен, на которых есть бруски, годные на шпангоуты. Не раздумывая, руководствуясь суровой необходимостью, я прибрал их к рукам.

Теперь у меня был материал для поперечного и продольного набора, оставалось достать фанеру для обшивки. Стал выспрашивать у соседей, приятелей и знакомых и совсем незнакомых. Все обещали узнать, но, как правило, при следующей встрече на мой вопрос: «Узнал?» – недоуменно вскидывали глаза: «Что? Ах да!» – и жаловались на частичную потерю памяти. Кое-кто говорил, что достанет точно, но после моего вопроса морщились и усиленно работали мозгами, пытаясь вспомнить мою просьбу. Чтобы не ставить их в неловкое положение, я помогал им, напоминал про фанеру. «Ну как же! – они всплескивали руками. – Узнавал, конечно, старик! Еще как узнавал. Но глухо».

Что и говорить, разучились у нас люди держать слово. И главное, я не тянул их за язык, сказали бы сразу, что достать не смогут; так нет – все как один обещают, даже те, кто ничего не петрит в фанере. И вдруг человек, на которого я меньше всего рассчитывал, научный сотрудник НИИ, человек, далекий от всяких практических дел, мой старый приятель Александр, просто сказал:

– Наверное, я достану.

Я и заикнулся-то ему вскользь – но надо же! На другое утро звонит:

– Тебе удобно встретиться со мной через часик? Поедем за фанерой.

Через час мы сидели в кабинете у завхоза НИИ.

– Ну, молодой человек, чем могу вам помочь? Десять листов фанеры? И все? И не стыдно вам отрывать меня ради такого пустяка? Фанера вам будет. Как бы из отходов. Напишите заявление. А вы мне билеты в театр. Идет?

Билеты обещал достать сосед по квартире Костя, но с условием, что я принесу ему вырезку из говядины ко дню рождения. Я пришел к мяснику в нашем магазине, отозвал его в сторону, начал объяснять суть дела. Мясник меня перебил:

– Все будет, но притащи хороший детектив.

Книгу я купил на толкучке около букинистического магазина; отнес ее мяснику, тот моментально из закутка принес вырезку, которую я вручил Косте; на следующий день Костя достал билеты; еще через день я получил фанеру. Пройдя эту цепочку, я понял, что у нас можно достать все. Ну а старине Александру – наиогромнейшая благодарность. Будь моя воля, я дал бы ему орден.

Следующая благодарность, и тоже немалая, – моему другу, аспиранту Борису, который в каком-то загородном магазине «по великому блату» выбил два огромных пакета шурупов и пакет казеинового клея и без колебаний, вроде второстепенной добродетели, отдал мне свою спецодежду. Я оценил его королевство и тут же назначил боцманом в будущую команду катера.

В начале зимы, получив на работе отпуск, я вытащил из своей четырнадцатиметровой комнаты шкаф в коридор, расстелил на полу чертежи и начал делать шпангоутные рамы (в дальнейшем катер вытеснил из комнаты и книжный шкаф, и стол, и стулья – осталась одна тахта). Ежедневно я вставал в шесть утра и работал до позднего вечера, и с первых дней взял бешеный темп – работал без перерыва и обеда и, естественно, страшно уставал. Это и понятно, работа была не из легких. Вечером попью чайку, перекурю – и трупом на тахту. Иногда не было сил разобрать постель, и спал прямо на инструменте. Потом все же до меня дошло, что так можно сломаться, и я стал обедать в кафе «Весна», недалеко от дома.

К Новому году я сделал все шпангоуты, сделал добротно, крепко, с любовью. Устал жутко, и, что самое обидное – мне никто не помогал. Бывало, звонит кто-нибудь из приятелей и спрашивает:

– Что делаешь?

– Катер, – отвечаю.

– Что? Катер? О! Это замечательно!

– Приехал бы помочь, – говорю.

– О чем речь! В воскресенье прикачу! Я люблю физическую работу.

Но никто не приезжал. Обидно было до чертиков, ведь я не себе одному делал такую махину. Я для них, приятелей, старался; даже распределил должности в будущей команде.

Пол в комнате я порядком извозил, стол попортил, все завалил ворохом стружек и кучами опилок – каждый день выносил по ведру, но они все равно проникали в коридор, в ванную, в комнаты к соседям. Квартира напоминала лесозаготовку, да еще запах клея, стук и визгливое вращение дрели! Соседи ходили насупившись, временами грозились заявить в милицию. «У нас тут лодки делают разные сумасшедшие, – говорили по телефону. – Всю квартиру захламили. Жить стало совершенно невыносимо». Иногда по телефону звонила моя девушка Елена:

– …Все твои приятели пишут кандидатские, чего-то добиваются, а ты делаешь себе игрушку.

Друзьям она жаловалась с явно меркантильными нотами:

– Этот катер сожрал все его деньги (она сильно преувеличивала). Это не катер, а какой-то ледокол! Ноги моей на нем не будет!

Когда я сообщил ей, что собираюсь присвоить катеру ее имя, она стала ворчать на тон ниже. (Я допустил промашку – женские имена даются яхтам, но никак не катерам – впоследствии это сыграло свою роль).

На Новый год у всех стояли наряженные елки, а у меня посреди комнаты – каркас кокпита. К подоконнику, где я набивал себя кефиром и колбасой, приходилось пролезать по табуреткам, на ночь к тахте – проползать под каркасом. Но втайне я радовался: наконец-то осуществилась моя мечта – заиметь столярную мастерскую.

В начале января, весь в синяках и мозолях, с перебинтованными пальцами, я вышел на работу и обрушил на сослуживцев рассказы о своем деревянном детище. Вначале меня слушали, потом отворачивались, при повторной встрече без оглядки бежали.

Самым неожиданным оказалось то, что каркас я сколотил нерасчетливо. Как ни прикидывал, ни замерял оконную раму – думал вытащить секцию через окно (благо первый этаж), – рама не выставилась, и каркас пришлось частично разобрать.

С первыми теплыми весенними днями я перетащил обе секции катера в гараж Георгия, причем, пока нес, прохожие останавливались и обалдело смотрели мне в след, не в силах понять, что за сооружение покоится на моих плечах, а из окон выглядывали ротозеи и, оживленно судача, отпускали колкости в мой адрес.

Вокруг гаража еще лежал снег, но уже можно было работать без перчаток. На свежем воздухе у меня открылось второе дыхание. К тому же, я уже прошел определенный рубеж, уже обозначались контуры будущей посудины, и это придавало мне дополнительные силы. Десять дней перед работой и после нее я пилил и строгал доски для стрингеров. Скуловые стрингера надлежало выгибать, вымачивать в кипятке, для чего на пустыре за гаражом я разводил костер.

Одному работать было тяжеловато, а порой и просто невозможно – все время требовалось что-то поддержать, где-то нажать. Приходилось выдумывать сложные устройства (крепления, распорки) для совершенно простецкого соединения. Иногда эти конструкции рушились, и, стиснув зубы, я пытался быстро их восстановить, хватал материалы, лежащие под рукой, но, оттого что спешил, все получалось шатким и, конечно, не выдерживало нагрузок. В спешке, как известно, хорошего мало. Тогда я брал себя в руки, убеждал, что неудачи – только барьеры в пути, что ими-то и проверяется человек, и уже спокойно, неторопливо устанавливал надежную конструкцию.