Текст книги "Горькая сладость"

Автор книги: Лавейл Спенсер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 29 страниц)

– Это произошло в Омахо во время ее командировки. Но, Мэгги, я боюсь, что другие новости не столь приятны. Ходят слухи, что он уезжает с ней в круиз на Сент-Мартин и Сент-Киттс, чтобы поправить ее здоровье и наладить семейные отношения.

Надежды Мэгги лопнули.

– Мэгги, ты слушаешь?

– Да... я слушаю.

– Извини, что я говорю тебе об этом, но мне казалось, ты должна знать правду.

– Да... да, хорошо, что ты сказала. Спасибо, Бруки.

– Как с малышом, все в порядке?

– Да, спасибо.

– Может, зайти к тебе?

– Нет, не надо. Послушай. Со мной все хорошо. Хорошо! Я говорю правду. Я... я фактически освободилась от него, – заявила она с деланной решимостью.

Освободилась от него? Как можно освободиться от человека, чьего ребенка носишь под сердцем?

Этот вопрос преследовал ее в бессонные ночи, пока приближался срок родов. Тело ее становилось круглее, а сон все чаще прерывался походами в туалет. А потом колени распухли, лицо стало одутловатым, и они вместе с Роем стали посещать курсы Леймеза.

Наступил октябрь, и Дор-Каунти нацепил на себя все осенние регалии: полыхающие клены, желтый огонь берез, отяжелевшие румяными яблоками сады... Гостиница наполнялась каждую ночь до отказа, и, кажется, все посетители были влюбленными. Они приезжали парами, всегда парами. Мэгги наблюдала, как они ходят под руку к озеру, садятся на плетеную скамейку и изучают дрожащее пламя отраженных в водной глади тополей. Иногда они целовались, а порой даже позволяли себе быструю интимную ласку и возвращались наверх в гостиницу с полыхающими лицами и горящими глазами. Насмотревшись, Мэгги отходила от окна, обхватывала свой вздувшийся живот, и горькая испарина тоски и отчаяния покрывала ее лоб. Наблюдая, как весь мир ходит парами, она предвидела рождение ребенка как вершину одиночества своей жизни.

– У нас все будет хорошо, – вслух говорила она вынашиваемому младенцу. – У тебя будут дедушка и Бруки, целая куча денег и этот огромный дом. А когда ты вырастешь и станешь побольше, мы купим тебе парусную яхту, я научу тебя управлять ею, и мы вместе – ты и я – поплывем под парусом в Чикаго. У нас все будет хорошо.

Однажды, в конце октября, в полный разгар бабьего лета Мэгги решила пешком прогуляться до почты. Она надела черные шерстяные слаксы и широкую вязаную кофту для беременных. Уходя, оставила на двери записку: «Вернусь в четыре».

Тополя и клены уже сбросили листву, но дубы продолжали сеять свои желтые листы по Коттедж-Роу. Она медленно поднималась в гору. Белочки суетливо собирали желуди и перебегали перед ней дорожку. Небо было невероятно синим, под ногами шуршала опавшая листва.

В центре города было поспокойнее. Большинство лодок уже покинуло доки, многие магазины закрылись в связи с окончанием дачного сезона, в тех же, которые еще работали, народу было мало. Цветы на клумбах Мэйн-стрит почти все завяли, за исключением золотых шаров и хризантем, устоявших под первыми заморозками.

Почта была пуста, и у желтой стойки с ящиками для писем никого не было. Мэгги подошла к своему ящику, достала корреспонденцию и, обернувшись, лицом к лицу столкнулась с Эриком Сиверсоном, стоящим от нее на расстоянии трех метров.

Оба застыли. Сердце Мэгги бешено колотилось. Его лицо покраснело.

– Мэгги... – первым заговорил он. – Привет.

Она словно вросла в пол, чувствуя, что ее кровь вот-вот выбьется наружу, брызнет из ушей и запятнает проход. Она онемела от его присутствия. Впитывала в себя его загорелое лицо, седеющие волосы и голубые глаза. Выцветшие рыжие джинсы, застиранная рубашка, вытянутая шерстяная куртка создавали впечатление запущенности.

– Привет, Эрик.

Его глаза были прикованы к ее кофте для беременных с выступающим животом. «О Боже, – молила она, – только бы сейчас никто не вошел». Он проглотил слюну и, оторвав глаза от живота, поглядел ей в лицо.

– Как ты?

– Хорошо, – ответила она странно дрожащим голосом. – Я просто... со мной все хорошо. – Полубессознательно она прикрыла живот рукой с почтовыми конвертами. – А как ты?

– Еще лучше, чем ты, – ответил он, вглядываясь в ее лицо глазами, полными муки.

– Я слышала, что твоя жена потеряла ребенка. Соболезную.

– Да, конечно... Иногда такое... ну, ты знаешь.

Его слова уходили в никуда, а взгляд снова возвращался к животу, притянутый некоей космической силой. Секунды потянулись как световые годы, пока он стоял в растерянности и его адамово яблоко перекатывалось в горле. В задней комнате заработал какой-то механизм, кто-то прокатил по полу тяжелую тележку. Когда он снова взглянул ей в лицо, она отвела глаза.

– Я слышала, что ты путешествовал, – сказала она, пытаясь затянуть встречу.

– Да, на Карибское море. Я думал, это поможет ей... нам прийти в себя.

Хэтти Хоккенбаргер, ветеран двадцатипятилетней службы на почте, появилась в окошке, открыла ящик и наполнила его вновь поступившей корреспонденцией.

– Прекрасный день, не правда ли? – обратилась она к обоим сразу.

Они бросили на нее короткий отсутствующий взгляд и не ответили. Оба лишь проследили, как она уходит за высокую перегородку, в ожидании, когда смогут возобновить разговор и вновь сконцентрироваться друг на друге.

– Она тяжело пережила выкидыш, – пробормотал Эрик.

– Да, конечно... Я не знаю, что сказать. – И Мэгги замолчала.

Он прервал тишину через несколько секунд низким, каким-то горловым, но очень мягким голосом, едва слышимым в почтовом зале.

– Мэгги, ты прекрасна.

«Ты тоже».Но она не скажет этого. Мэгги даже не взглянула на него. Она смотрела на объявление с заголовком «Требуется», которое висело на стене, и ничего не видела сквозь туман, застилающий глаза.

– Доктор говорит, что я здорова как лошадь, и папа согласился помочь мне при родах. Мы посещаем леймезовские курсы два раза в месяц, и у меня хорошо получаются упражнения по Кейгелю. Поэтому... я... мы...

Он дотронулся до ее руки, и она замолчала, не в состоянии сопротивляться притягательности его глаз. Глядя в них, она становилась беспомощной, потому что понимала, что его чувства к ней не изменились. Он тоже страдал, так же, как она.

– Ты знаешь, кто это будет, Мэгги, – прошептал он, – девочка или мальчик?

«Не отвечай, не обращай внимания. Если ты не можешь быть с ним, не делай этого!» Еще мгновение – и ком в горле задушит Мэгги. Еще мгновение – и слезы брызнут из глаз. Еще мгновение – и она превратится в еще большую дуру, чем была, прямо здесь, посередине почтового зала.

– Мэгги, ты знаешь...

– Нет, – прошептала она.

– Тебе что-нибудь нужно? Деньги, что-нибудь еще?

– Нет.

«Тебя».

Открылась дверь, и в зал вошла Олти Манн, а за ней Марк Броуди, который говорил:

– Я слышал, что Коач Бекк сегодня начинает Мюллеровские соревнования. Игра должна быть интересной. Надеюсь, что теплая погода еще...

Он взглянул на присутствующих, обомлел и так и застыл у открытой двери, отстав от Олти на расстояние в половину зала. Его взгляд метался с Эрика на Мэгги и обратно.

Наконец Мэгги собралась с силами и сказала:

– Здравствуйте, Марк.

– Здравствуйте, Мэгги, Эрик, – кивнул он и отпустил дверь.

Все трое стояли у доски объявлений и чувствовали себя очень неловко под внимательными взглядами Олти Манн и Хэтти Хоккенбаргер, которая вернулась к окошку при звуке открывающейся двери.

Взгляд Марка соскользнул на живот Мэгги, и он покраснел. Он не видел ее с тех пор, как поползли слухи о ее связи с Эриком.

– Ну что ж, мне надо идти, приезжают постояльцы, – прервала паузу Мэгги деланно бодрым тоном. – Рада была видеть тебя, Марк. Олти, привет, как дела?

Она выскочила за дверь, дрожа от волнения, потрясенная, еле удерживая слезы. Оказавшись снаружи, Мэгги налетела на двух туристов, проходивших по тротуару. Она хотела зайти в магазин и купить к ужину пару гамбургеров, но папа все равно заметит, что она расстроена, и начнет расспрашивать. Мэгги поплелась в гору, не замечая красоты прекрасного осеннего дня, утопающего в душистом запахе опавших листьев.

«Эрик, Эрик, Эрик. Как я сумею жить дальше, случайно сталкиваясь с ним и выдерживая встречи вроде той, что произошла сейчас? Если это травмирует меня сегодня, то что станется, когда у меня в руке будет зажата ручка его ребенка?» Перед глазами всплыла картина: вот она со своим двухлетним уже ребенком входят в почтовое отделение и сталкивается с высоким блондином с затравленными глазами, которые он не может от них оторвать. И малыш, подняв головку, спросит: «Мама, кто этот дядя?»

Нет, она просто не сможет этого вынести. Это не имеет никакого отношения ни к стыду, ни к позору. Только к любви. К любви, которая упорно отказывается увядать, как бы плохо с ней ни обращались. Которая будет украшать новой вспышкой чувств каждую их случайную встречу, как эти опавшие листья украшают конец лета.

«Нет, я этого не вынесу, – думала она, подходя к дому, который возвела для любви, – Я не могу жить здесь с ребенком и без него. У меня нет выбора – мне надо уезжать отсюда».

Глава 19

Для Нэнси Макэффи лето было очень напряженным. Притворство с беременностью только взвинтило ей нервы и не вернуло любовь Эрика. Он оставался отчужденным, вечно озабоченным, почти не касался ее и разговаривал официальным тоном. Большую часть времени проводил на лодке, оставляя ее коротать выходные дни в одиночестве.

Какие-то признаки раскаяния появились у него, лишь когда она позвонила ему из «Сент-Джозеф Хоспитал» из Омахи и сообщила о выкидыше. Тогда он предложил Нэнси поездку на Багамские острова, чтобы она могла окрепнуть и встать на ноги, и без видимого сожаления отменил неделю чартерной рыбалки, чтобы освободить время для отдыха. Однако на островах, в окружении тропического великолепия, самой природой задуманного, чтобы воскресить их любовь, Эрик оставался погруженным в себя и не пошел на интимный контакт.

Вернувшись домой, Нэнси взяла на месяц отпуск и попыталась на фоне домашней жизни предпринять последние усилия, чтобы вернуть расположение мужа. Она даже звонила его матери и спрашивала, как готовить мучные изделия, каким стиральным порошком пользоваться и как натирать полы, едва скрывая свою ненависть не только к самим этим домашним заботам, но и к их обсуждению. То ли дело – азарт отслеживания рыночных цен в рамках напряженного графика командировочных поездок, когда надо вписаться в деловой темп столь же активных и даже агрессивных, но стильно одетых, лощеных людей, изысканных, как она сама. Дома же Нэнси чувствовала, что жизнь потеряла смысл.

Ее попытка стать домохозяйкой потерпела неудачу. Эрик очень скоро осознал это и сказал:

– Тебе лучше вернуться на работу. По-моему, оставаясь здесь, ты свихнешься.

В октябре Нэнси последовала этому совету. И все же не оставляла попыток вернуть его обратно. Последняя надежда была связана с его родней. В одну из пятниц, вечером, когда Эрик вернулся с рыбалки не слишком поздно, Нэнси сказала:

– Дорогой, может пригласим в это воскресенье Майка и Барбару? Это моя вина, что мы не дружим с ними, но я хочу ее исправить. Давай позовем их на ужин. Можно приготовить лингуини и соус из моллюсков.

– Хорошо, – сказал он безразлично.

С новой стрижкой, которая делала его похожим на военного, и в очках, Эрик сидел за кухонным столом и заполнял документацию своей чартерной компании. Да... у него был замечательный профиль: прямой нос, характерно изогнутые губы, красивый подбородок, как у молодого Чарльза Линдберга. Весь его вид возбуждал ее, и Нэнси с грустью вспомнила, как... это... происходило между ними. Притронется ли он к ней когда-нибудь?.. Она присела на корточки рядом с его стулом, положила руку ему на плечо и пощекотала пальцем мочку уха.

– Эй...

Он взглянул на нее.

– Мне бы хотелось...

Он поправил очки. Карандаш вновь задвигался по бумаге.

– Нэнси, я работаю.

Она настаивала:

– Ты говорил, что хочешь ребенка... Я попыталась. Ты обвинил меня в высокомерии по отношению к твоей семье. Я признаю себя виноватой и стараюсь исправиться. Ты хотел, чтобы я оставалась дома. Я попробовала, но ничего хорошего из этого не получилось. Что еще я делаю не так, Эрик?

Карандаш замер, но на этот раз он даже не взглянул на нее.

– Ты все делаешь так, – ответил он.

Она встала и запустила руки в карманы его рубашки, сокрушенная осознанием того, что пыталась скрыть от себя все эти недели. Ее муж не любит ее. Она теперь знает это так же хорошо, как и то, кого он любит вместо нее.

Мэгги проснулась восьмого ноября в час ночи от таких сильных схваток, что ее глаза раскрылись, как распахнутые настежь двери. Схватившись за живот, она лежала абсолютно тихо, всей душой желая, чтобы схватки скорей прекратились: они начались слишком рано – за две недели до срока. Только попробуй что-нибудь учинить с малышом.Когда боль ушла, Мэгги замерла с закрытыми глазами, впитывая в себя, как молитву, эти слова, которые звучали в голове помимо ее воли. С какого момента она захотела ребенка? Мэгги включила свет и посмотрела на циферблат. Затем легла и лежала очень тихо, прислушиваясь к себе и вспоминая первые роды, так непохожие на то, что происходит теперь, – тогда Филлип сидел рядом. Это была очень медленная работа, занявшая целых тринадцать часов. Между схватками они ходили, танцевали, посмеивались над ее неуклюжестью. Филлип отнес ее чемодан в багажник и вел машину, держа одну руку на ее колене. А когда острый, как кинжал, приступ боли пронзил ее, Филлип открыл настежь окна и погнал машину на бешеной скорости, не обращая внимания на красный свет светофора. Последнее лицо, которое она видела, когда ее закатывали в родильную палату, было лицо Филлипа. И его же она увидела первым, когда ее перевозили в палату для выздоравливающих. Как тогда все было традиционно и надежно.

И как же неуверенно чувствует она себя теперь, когда рядом нет мужа. Накатился еще один приступ боли. Восемь минут... терпи... терпи... зови отца... зови доктора... Доктор Маклин сказал:

– Срочно в больницу.

Рой сказал:

– Я уже еду.

Вера сказала Рою:

– Если ты думаешь увидеть меня в больнице, то сильно ошибаешься.

Доставая рубашку и ботинки, Рой ответил:

– Нет, Вера, я так не думаю. Я уже научился не полагаться на тебя в ответственные моменты.

Вера села на кровати, сетка для волос сползла на лоб, лицо исказилось гневом.

– Нет, ты только посмотри, что она натворила! Она встала между нами! Эта девка позорит нас, Рой. И убей меня, если я понимаю, почему ты...

Он хлопнул дверью, оставив ее сидеть на кровати, которую они делили более сорока лет, обхватив себя руками и все еще продолжая его пилить.

– Привет, дорогая! – бодро приветствовал дочь Рой, как только добрался до нее. – Как насчет того, чтобы впустить в мир эту маленькую личность, что в тебе копошится?

Мэгги не думала, что можно любить отца сильнее, чем она любила прежде, но следующие два часа доказали, что это возможно. Отец и дочь просто не могут пройти через такой интимный опыт, не узнав истинного характера друг друга и не соединившись новыми, еще более прочными узами.

Рой был великолепен. Он обладал всем тем, чего была лишена Вера: мягкий, бесконечно любящий, сильный, когда ей требовалась поддержка, остроумный, когда ей нужно было облегчение. Сначала ее многое беспокоило, например, что он станет свидетелем ее боли, что ее плоть будет порвана, но больше всего она боялась обнажиться перед ним, Рой же вел себя, безукоризненно. К ее облегчению, он воспринял наготу дочери естественно и спокойно, когда, помогая ей в первые минуты собраться с силами, растирал низ ее живота, впервые обнаженный перед ним.

– Ты родила своего первого ребенка, когда была еще совсем маленькой, лет в пять или шесть. Помнишь?

Она откинула голову на подушки.

– Не помнишь? – улыбнулся он. – А я помню. – Его рука делала круговые успокаивающие движения. – Это было... мы тогда развозили по домам покупки из магазина. Если кто-нибудь болел или у какой-то старухи не было машины или водительских прав, то мы доставляли продукты сами. Однажды раздался звонок в дверь, и я пошел открывать. Ты стояла на пороге с куклой, завернутой в коричневую оберточную бумагу. «Плинимай внучку из лоддома», – сказала ты и передала ее мне.

– О, папа, ты все придумал, – не смогла сдержать улыбку Мэгги.

– Нет, совсем нет. Могу поклясться будущим внуком. – Он похлопал по ее большому растянутому животу. – Ты, наверное, подслушала разговоры о родах и роддомах, и тебе казалось, что дети рождаются именно так: их приносят к двери, завернутыми в оберточную бумагу, как покупки, которые мы развозили по домам.

Она засмеялась, но в этот момент начались очередные схватки. Закрыв глаза, прерывающимся голосом она сказала:

– Хорошо бы... чтобы... было так легко... как я думала тогда.

– Подожди, не тужься, – уговаривал он ее. – Дыши короткими вздохами. Напряги нижние мускулы... Потерпи еще, дорогая.

Когда боль отпустила, он обтер ее лоб холодным мокрым полотенцем.

– Вот так, пока все прекрасно. Думаю, что все идет по-настоящему хорошо.

– Папа, – сказала она, вглядываясь в него. – Мне бы не хотелось, чтобы ты видел меня в приступах боли.

– Я знаю, но я буду держаться, если ты постараешься быть мужественной. Ведь, кроме всего прочего, это очень серьезный опыт для пожилого человека вроде меня. Когда ты рождалась, мне не довелось видеть, как это происходит. В те дни они вышвыривали отцов в прокуренную комнату для ожидания.

Рой нагнулся и взял дочь за руку. Мэгги тихо лежала, ощущая свою руку в его ладони. В такой момент сказать друг другу «я люблю тебя» было слишком мало, чтобы выразить охватившие их чувства.

Оказавшись на столе для родов, Мэгги позвала отца, когда последним усилием выталкивала ребенка из тела. И тут Рой оказался еще более полезным.

– Вот так, сладкая моя. Пошли их всех к черту, – подбадривал он.

Когда появилась головка ребенка, Мэгги приоткрыла замутненные болью глаза и увидела в зеркале горящий взгляд Роя и улыбку восторга на его лице. Рой обтер ей лоб полотенцем и сказал:

– Поднатужься, сладкая моя. Вот он – вечный момент, с которого начинается любая жизнь. От одного поколения... к другому... и к следующему – через такие моменты.

Ребенок появился на свет, и первым, кто ему обрадовался, был Рой.

– Девочка! – сообщил он торжественно. – ...О Боже... о, мой Бог! – И так, как говорят о прекрасных закатах, добавил: – Посмотри на нее, посмотри на эту великолепную... мою внучку!

Малышка запищала. Рой вытер глаза рукавом своего зеленого халата, и они приняли ее еще до того, как девочку обмыли, объединив три поколения, связанные грубой рукой Роя, рукой мясника, которую он положил на маленький животик малышки, и рукой Мэгги, гораздо более изящной, лежащей на окровавленной белокурой головке ребенка.

– Я как будто родил тебя заново.

Мэгги подняла на него полные слез глаза и поцеловала отца в лоб. Ее несчастье – рождение незаконного ребенка – обернулось благословением. Именно отец, добрый, снисходительный отец, будет еще учить ее, и не только ее, но и малышку, тому, что такое любовь во всех ее проявлениях, как бы она ни пряталась, какие бы виды ни принимала.

– Папа, – сказала она, – спасибо тебе, что ты со мной и что ты такой, какой ты есть.

– Это тебе спасибо, что позвала меня, сладкая ты моя.

Девятого ноября Майк позвонил Эрику и сказал:

– Сегодня утром кузина Барб, Дженис, сообщила, что Мэгги прошлой ночью родила девочку.

Ошарашенный Эрик бессильно опустился на стул у телефона.

– Эрик, ты слышишь?

Молчание.

– Эрик?

– Да, я здесь... о Боже, девочка...

– Два девятьсот, немножко маловато, но все в порядке.

«Девочка, девочка. Мой ребенок– девочка!»

– С Мэгги все нормально?

– Насколько я знаю, да.

– Дженис ее видела? А ребенка?

– Я не знаю, она работает на другом этаже.

– О, да... конечно.

– Думаю, я должен тебя поздравить? Но черт меня подери, если я знаю, что надо говорить в такой ситуации?

Эрик судорожно вздохнул.

– Спасибо, Майк.

– Не за что, надеюсь, с тобой все в порядке. Хочешь, чтобы я зашел к тебе? Принести пивка? Может, прокатимся куда-нибудь?

– Не беспокойся, все хорошо.

– Ты уверен?

– Ну... я... черт бы... – голос его сломался. – Послушай, Майк, мне надо идти.

Повесив трубку, он начал мерить комнату шагами, чувствуя легкое головокружение и выглядывая то из одного окна, то из другого, смотря на вещи и не видя их. Как ее назовут? Какого цвета ее волосы? Наверное, ее положили в один из этих стеклянных ящиков, которые так похожи на сковородку для хлеба «Пайрекс». Плачет ли она? Меняют ли ей пеленки? Кормят ли ее в комнате Мэгги? Как они смотрятся вместе – Мэгги и его маленькая дочка?

В мозгу Эрика возникла картина: темная голова женщины склонилась к светлой головке ребенка, которого она кормит из бутылочки... или грудью. Он чувствовал себя примерно так же, как через час после смерти своего отца. Беспомощным. Обманутым. Готовым заплакать.

Из бакалейного магазина вернулась Нэнси, и он постарался взять себя в руки, чтобы она ничего не заметила.

– Привет, кто-нибудь звонил? – спросила она.

– Звонил Майк.

– Они придут к нам сегодня вечером?

– Да, но Майк попросил меня до этого заглянуть к ним и помочь передвинуть у матери топливную бочку. Они хотят оттащить ее на помойку.

Не так давно они с братом в конце концов уговорили мать сделать новый камин. На прошлой неделе его установили. А сейчас он врал Нэнси, но врал вполне логично.

Он двигался, как самолет на автопилоте, будто у него отняли всю волю до капельки, – поднялся наверх, чтобы побриться, причесаться и побрызгать себя одеколоном, – чувствуя, что сходит с ума. «Держи свою жопу подальше от больницы, Эрик», – приказал он себе.

Но продолжал методично приводить себя в порядок. Он был не в состоянии сопротивляться искушению, понимая, что это его единственный шанс увидеть дочь. После того как Мэгги заберет девочку домой, могут пройти месяцы или даже годы, пока она подрастет, научится ходить и... тогда он случайно столкнется с ней где-нибудь в городе.

Один только взгляд, короткий взгляд на свою дочку, и он уберется оттуда прочь.

В спальне перед освещенным зеркалом Нэнси он еще раз оглядел себя и пожалел, что не надел рабочие брюки и спортивную куртку. Перетащить топливную бочку для матери на помойку? Безукоризненно белая рубашка была плотно заправлена в голубые джинсы. Но он все равно оправил ее и прижал руку к животу.

«Чего ты так испугался?» Эрик с шумом выдохнул воздух, отвернулся от своего отражения в зеркале и спустился вниз за пиджаком.

Надевая пиджак и стараясь не глядеть в глаза Нэнси, он спросил:

– Нужна какая-нибудь помощь с ужином?

– У тебя здорово получается утка. Да... еще я хотела попросить тебя порезать салат.

– Хорошо, я скоро вернусь и займусь этим, у нас на все хватит времени.

Он поспешил из дома, избежав прощального поцелуя.

Недавно Эрик приобрел новенький «форд»-пикап. Теперь на дверях машины ничего не было написано, и поэтому с первого взгляда трудно было определить, кто ее хозяин. Этим серым ноябрьским утром по дороге к «Дор-Каунти Мемориал Хоспитал» он вспомнил очень похожий день, только тогда был снег, – день, когда они вместе с Мэгги ездили в Старджион-Бей на распродажу недвижимости. Там они купили кровать, на которой потом, возможно, и зачали его дочь. Кровать и сейчас стоит в «Бельведер Рум» – комнате в «Доме Хардинга». Кто спит на ней, чужие? Может, Мэгги сделала ее своей постелью? Стоит ли рядом с ней колыбелька? Или же прислоненные к стене ясли? Стоит ли кресло-качалка в углу комнаты?

О Боже, как он по всему этому соскучился! Все эти милые обычные родительские ухищрения, о которых он так мечтал. Больница находилась на Шестнадцатом Плейс, в северной части города, где здания были не столь массивны, и представляла собой трехэтажное строение с материнской палатой на первом этаже. Эрик хорошо знал туда дорогу, и ему не надо было спрашивать направление: он был здесь шесть раз, встречая новорожденных детишек Майка и Барби. Стоял перед стеклянным окном детского отделения, изучая розовые существа и думая долгие думы о том, что однажды и сам заведет такое же – собственное. Но в последнее время он уже понимал, что шансы когда-нибудь стать отцом катастрофически уменьшились.

И вот теперь он снова здесь, входит в двойные двери лифта, чтобы подняться на высокий первый этаж, где находится детское отделение, как отец – но при этом украдкой, чтобы только взглянуть на собственного ребенка. На посту медсестры грузная, воинственного вида баба с огромной родинкой на левой щеке взглянула на него через толстые стекла очков, неправдоподобно увеличивающие размеры ее глаз, подкрашенных розовыми тенями. Он хорошо знал процедуру: те, кто хочет увидеть младенца, просят на посту медсестры, чтобы ребенка поднесли к смотровому окну, но Эрик не имел ни малейшего намерения кого-либо просить, удача либо улыбнется ему, либо отвернется. Он кивнул женщине и пошел к окну для медсестер, не проронив ни слова. Пройдя через двери, он огляделся, пытаясь угадать, в каком из отделений находится ребенок Мэгги, убеждая себя, что если узнает малышку, то не будет задерживаться и пройдет мимо. Он чувствовал себя почти больным от сознания того, как близка была Мэгги. Всего лишь в нескольких метрах от него. За одной из этих стен она лежит на высокой жесткой постели, и ее тело выздоравливает, а сердце – что с ее сердцем? Выздоравливает ли оно тоже? Или все еще болит думами о нем, как болит его сердце при одной мысли о Мэгги. Что, если он спросит, в какой палате она лежит, и зайдет к ней. Как она отреагирует на его появление?

Он дошел до окна детского отделения и заглянул внутрь. На белых стенах пестрели цветные кролики и мишки. На противоположной от смотрового окна стене было окно на улицу. Над ним висели часы в голубой рамке. В комнате стояли три занятые стеклянные люльки. На одной из них висела голубая бирка, на двух других – розовые. Но они были слишком далеко, чтобы Эрик мог разобрать написанные на них имена. Он стоял потрясенный, обливаясь потом, чувствуя, как прихлынула кровь к груди, и дышал с трудом, будто его кто-то очень сильно ударил.

Одна из малышек под розовой карточкой лежала на спине и плакала. Ее ручки и ножки судорожно дергались. Он подошел поближе к окну и достал очки из кармана пиджака. Надев их, он сумел разобрать надпись на карточке.

Сюзанна Мариан Стерн.Его словно ударило током. Подбросило к потолку и швырнуло вниз. Сокрушительная эмоциональная волна оглушила его. Кровь гулко стучала в висках. Глаза застили слезы. Он был полон чувств и абсолютно опустошен. Счастлив и обездолен одновременно. Он хотел бы никогда не подходить сюда – даже близко. Но в то же время, переломал бы кости любому, кто помешал бы ему это сделать. Отцовская любовь? Непостижимая и первозданная, и гораздо более настоящая, всеохватная и глубокая, чем все, что он испытывал в жизни.

Волосы малышки по цвету и мягкости напоминали пушок одуванчика. Они равномерно охватывали всю округлость ее головки – такая же блондиночка, каким был он сам на детских фотографиях, какой была Анна... а еще до нее – мать Анны.

– Сюзанна? – прошептал он, дотрагиваясь до стекла.

Она была красной и сморщенной, с личиком, искаженным плачем, глаза скрывались за двумя крохотными подушечками розовых складок. На фоне белого фланелевого одеяльца ее скрюченные ножки выражали негодование. Застыв в сантиметре от прозрачного стекла, он ощутил непреодолимое желание дотронуться до нее. Эрик бессознательно потянулся к ней руками, и ладони уперлись в стекло. Никогда раньше он не чувствовал себя таким отвергнутым.

Возьмите ее! Кто-нибудь, возьмите ее! Она мокрая, или голодная, или у нее болит животик, разве вы не видите? Или здесь, может быть, слишком яркий свет? Или она хочет, чтобы ей распеленали ручки? Кто-нибудь распеленайте ей ручки, я хочу видеть ее ручки!Через стекло он слышал, как она плачет. Слабый, мяукающий звук, похожий на дальний крик олененка. Подошла сестра, улыбаясь, подняла Сюзанну из стерильных ясель и начала сюсюкать с ней, отчего ее губы стали похожи на замочную скважину. Табличка на халате сообщала, что сестру зовут Шейла Хильгесон. Это была красивая молодая женщина с каштановыми волосами и веснушками – Эрик видел ее впервые. Она покачала малышку одной рукой, освободила трясущийся подбородочек Сюзанны от замявшейся складки распашонки и, повернувшись, показала ребенка Эрику. От ее прикосновений девочка мгновенно успокоилась, но ротик был открыт и искал грудь. Не найдя, к чему присосаться, Сюзанна вновь завопила, ее личико искривилось и покраснело.

Шейла Хильгесон слегка пошлепала ее и с улыбкой взглянула на человека за стеклом.

– Время кормить ее, – прочел он по губам сестры, и чувство утраты охватило его, когда та понесла малышку прочь. Постой! Я ее отец, я больше не смогу сюда вернуться.

У него сжалось горло, а холод в груди очень напоминал чувство страха. Он задыхался и, втягивая воздух короткими глотками, весь напрягся, пытаясь совладать с собою.

Эрик отвернулся и вышел. Шаги отдавались гулкими выстрелами в пустом холле. Его мучил простой вопрос «какой номер палаты у Мэгги». Если бы он знал, то вошел бы к ней, присел к постели, взял за руку... и что? Вместе оплакивать ситуацию? Сказать ей, что он все еще ее любит? Что сожалеет о случившемся? Сделать ее жизнь еще тяжелее?

Нет, самое гуманное сейчас – просто уйти. Спускаясь в лифте на цокольный этаж, он прижался головой к стенке кабины и зажмурил глаза, борясь с подступающими слезами.

Дверь лифта открылась, и появилась Бруки, держа в руках громадный букет в пурпурной обертке цветочного магазина. Они застыли в оцепенении и стояли так, пока дверь не стала закрываться. Эрик придержал ее ногой и вышел. Дверь с шумом захлопнулась, и они оказались друг перед другом – с серьезными лицами, не зная, что сказать.

– Здравствуй, Бруки.

– Здравствуй, Эрик.

Притворяться было незачем.

– Не говори ей, что я приходил.

– Я думаю, она хотела бы знать об этом.

– Тем более не говори.

– Значит, ты наладил отношения со своей женой?

– Мы пытаемся это сделать, – ответил Эрик, но его лицо не выражало радости по поводу этого признания. – Что Мэгги собирается делать со своей гостиницей?

– Она закрыла ее и больше не принимает гостей. А весной хочет выставить ее на продажу.

Еще один удар. Он прикрыл глаза.

– О, Господи!

– Она думает, что ей будет лучше переехать в другое место.

Ему потребовалось какое-то время, чтобы ответить.

– Если ты услышишь, что ей нужна помощь – любого рода, – сообщи мне, пожалуйста.

– Хорошо.

– Спасибо, Бруки.

– Не за что. А теперь, послушай, уходи быстрее, если не хочешь, чтобы тебя увидели.

– Я так и сделаю. Не говори ей, что я приходил.

Она махнула рукой на прощание, стараясь, чтобы жест не выражал сочувствия, и проследила, как он вышел из парадной двери. По пути к палате она не размышляла, должна ли выдать ей приход Эрика, или нет – чего хотела бы от нее сама Мэгги? Она ведь все еще любит Эрика и изо всех сил старается пережить его потерю. Бруки вошла в палату как раз в тот момент, когда сестра протягивала Мэгги ребенка.