Текст книги "История Александра Македонского"

Автор книги: Квинт Руф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 38 страниц)

кажется к месту привести слова Пора. Когда его, взятого в плен, привели к Александру и тот спросил у него, как с ним поступить, Пор ответил: «Как с царем, Александр», Спрошенный еще раз, не хочет ли он чего-либо еще, он сказал: «Ничего, ибо все заключено в словах: как с царем». Мне представляется, что во всех поступках Александра ясно видно, что он поступал как философ. Именно в этих словах заключено все, что касается Александра. Влюбившись в дочь Оксиарта Роксану, которая среди пленниц принимала участие в хоровой пляске, он не подверг ее насилию, а поступил, как философ, взяв в жены. Увидев, что Дарий насмерть поражен копьем, он не бросился приносить жертвы и не воспел хвалебную песнь в честь того, что длительной войне был положен конец, а поступил, как философ, снял с себя плащ и накинул его на умершего, как будто хотел скрыть тот позор, который претерпела Удача этого царя. Однажды, когда ему подали не подлежащее огласке письмо от матери, а оказавшийся рядом Гефестион простодушно заглянул в него, Александр, доверяя своему другу, не стал ему препятствовать, а как философ приложил свой перстень к его устам как будто для того, чтобы запечатать их. Итак, если эти поступки нельзя назвать поступками философа, то каковы же должны быть последние?

12. А теперь сравним его поведение с тем, как вели себя признанные философы. Сократ не стеснялся разделять ложе с Алкивиадом. Александр же, когда Филоксен, бывший наместником прибрежных областей, написал ему, что в Ионии имеется мальчик, которому нет равных ни по свежести, ни по красоте, и спросил, не прислать ли его, резко ответил: «Ты, верно, совсем не знаешь меня, сквернейший человек, раз пытаешься угодить мне такого рода приманкой». Мы поражаемся тому, что Ксенократ, которому Александр послал в подарок 50 талантов, не принял этих денег, а тому, что Александр послал их, почему-то не поражаемся. Ксенократ не нуждался в богатстве благодаря философии, а Александр нуждался в нем ради той же самой философии для того, чтобы оказывать благодеяния таким, как Ксенократ, людям... сколько раз говорил это Александр, попадая в тяжелое положение или подвергаясь опасности? По той причине, что природа сама по себе обладает свойством вести к прекрасному, мы полагаем, что всем людям свойственно иметь здравые суждения, однако философы превосходят остальных людей в том, что в минуту опасности они сохраняют полную ясность и твердость своих мыслей и следуют не таким общеизвестным утверждениям, как «лучшая доля в одном...» или «смерть – это конец для всех людей», ведь в минуту опасности обстоятельства сокрушают любые выводы, а впечатления от пережитого ужаса лишают суждения всякой ценности, ибо «страх отшибает» не только «память», как говорит Фукидид, но к тому же любые стремления, замыслы и желания, а поэтому философия окружила спасательными канатами...

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1. Вчера, кажется, мы забыли сказать о том, что царствованию Александра посчастливилось стать веком расцвета многих искусств и великих дарований, хотя это, пожалуй, пе Александру, а скорее им повезло: разве не получили они знатока и судью, который лучше кого бы то ни было мог оценить выдающееся произведение и щедрее всех вознаградить за него? Говорят, в более поздние времена жил Архестрат, замечательный поэт, но никому не известный и прозябавший в бедности; однажды ему кто-то сказал: «Вот если бы ты жил при Александре, за одну строчку он бы тебе подарил Кипр или Финн-, кию». И я считаю, что лучшие из тогдашних мастеров появились не столько при Александре, сколько благодаря Александру. Ведь урожаи бывают обильными там, где есть мягкий кли-; мат и разреженный воздух, а искусства и дарования расцветают благодаря радушию, щедрости и доброте царя и, наоборот, угасают и сходят на нет вследствие недоброжелательства, скупости и придирчивости правителей. Рассказывают, что тиран Дионисий, слушая прославленного кифареда, пообещал ему в награду талант, а на следующий день, когда тот потребовал обещанное, заявил: «Вчера ты порадовал меня своим пением, порадовал и я тебя надеждами; стало быть, за принесенное тобой удовольствие ты вознагражден тем, что немедленно получил удовольствие сам». Александр, тиран Ферский (только так его следовало называть и не позорить само имя!), глядя на вдохновенную игру трагического актера, пришел в необычайный восторг и был расторгай до слез. Вскочив с места, он поспешно вышел из театра со словами: «Недопустимо, чтобы казнившего стольких граждан увидели плачущим над страданиями Гекубы и Поликсены». Он даже готов был подвергнуть актера наказанию за то, что тот размягчил его дуплу, словно железо. Архелаю, который считался скуповатым на подарки, Тимофей, выступая с пением, много раз намекал таким отрывочком: «Сулишь ты серебро землерожденное». На это Архелай не без остроумия однажды возразил: «Зато просишь ты». Скифский царь Антей, к которому в плен попал флейтист Исмений, приказал ему во время попойки сыграть па флейте. И хотя все присутствующие восхищались игрой и дружно рукоплескали, царь поклялся, что конское ржание ему нравится больше. Вот до какой степени уши его были далеки от Муз, а душа погрязла в стойле, достойная не столько копей слушать, сколько ослов! Ну какой в самом деле может быть расцвет искусствам или почет Музе при таких-то царях? Да они просто не терпят соперников рядом с собой, а потому клеветой и враждой стараются погубить по-настоящему даровитых людей. Таков был опять-таки Дионисий: поэта Филокссна он отправил в каменоломни за то, что написанную тираном трагедию, которую ему велено было выправить, он целиком, от

первой до последней буквы, зачеркнул. Да и Филипп, чересчур поздно получивший начатки образования, в этом отношении был недостоин себя и по-ребячески самоуверен; рассказывают, что с одним арфистом он затеял спор о музыке и решил было, что посрамил его, на что тот, улыбнувшись, спокойно ответил: «Да не случится с тобой, царь, такого несчастья, чтобы пришлось тебе разбираться в этом лучше меня».

2. Зато Александр знал, где нужно быть зрителем и слушателем, а где – участником и исполнителем: он неустанно упражнялся в мастерском владении оружием, чтобы сделаться, по выражению Эсхила,

«бойцом могучим, гибелью противникам»,

тем более что это искусство унаследовал от своих предков Эакидов и Геракла, зато в остальных искусствах он без чувства зависти уступал почести другим соответственно их заслугам и мастерству и не позволял себе из тщеславия пускаться в подражание им. Жили при нем прославленные трагические актеры Фессал и Афинодор. Однажды они состязались друг с другом, причем хорегами были кипрские цари, а судьями—• наиболее опытные из полководцев. Когда победу присудили Афинодору, Александр воскликнул: «Я предпочел бы потерять часть своего царства, чем видеть Фессала побежденным». Тем не менее он не стал просить судей или бранить их приговор, полагая, что он хотя и вознесен властью над всеми, но справедливость обязан соблюдать. А знаменитейшим из комедийных актеров тогда был Ликон из Скарфеи. Играя в одном из спектаклей, к своей роли он добавил строку с просьбой о подарке: Александр рассмеялся и подарил ему десять талантов. Много тогда было и великих кифаредов, в том числе Аристоник, который погиб смертью отважных, поспешив кому-то на помощь в одном из сражений. Так вот, Александр приказал изваять и установить в Пифийском святилище его медную статую с кифарой в руках и копьем наперевес, не только мужу этому воздавая почести, но и музыку славя за то, что она делает людей мужами и как ничто другое наполняет божественным вдохновением и рвением тех, кто по-настоящему воспитан. Он и сам однажды, когда Антигепид исполнял на флейте колесничный напев, под действием мелодии пришел в такое возбуждение и неистовство, что кинулся к лежавшему поблизости оружию и схватил его, подтвердив правоту спартанцев, у которых поется: «к оружию влечет прекрасный звон кифар». Живописец Апеллес и ваятель Лисипп были тоже современниками Александра. Первый изобразил царя с молнией в руке так живо и точно, что говорили, будто из двух Александров Филиппов – непобедим, а Апеллесов – неповторим. Лисипп же впервые изваял Александра взирающим вверх, с лицом, обращенным к небу (именно так часто выглядел Александр, слегка повернув в сторону шею), на что кто-то не без остроумия сочи

нил эпиграмму:

«Кажется, глядя на Зевса, ему говорит изваянье: Землю беру я себе, ты же Олимпом владей». За это Александр издал указ, чтобы никто, кроме Лисиппа, ке делал его статуй. Похоже, что он был единственным, кто умел показать в бронзе нрав царя и вместе с тем отразить в наружности его доблесть; другие же, стараясь воспроизвести характерный наклон шеи, томность и мягкость взора, упускали в нем мужественное, нечто львиное. В числе других тогдашних мастеров был и зодчий Стасикрат, чьи проекты никогда не отличались скромностью, вкусом и изяществом, ио, напротив, чрезмерным размахом и пышностью своей требовали немалых затрат царской казны. Явившись к Александру, он принялся бранить его живописные, лепные и резные изображения как дело рук жалких и ничтожных мастеров. «А я, – сказал он, – могу воздвигнуть тебе памятник из несокрушимого, вечного материала, на мощном основании, наделенный тяжестью незыблемой и непоколебимой. Дело в том, что фракийский Афон в том месте, где он вздымается на наибольшую высоту и виден отовсюду, имеет ширину и высоту вполне подходящие, а также выступы и впадины, напоминающие части человеческого тела, и эту гору, если ее обработать и придать ей определенную форму, можно превратить в статую Александра, подножием своим уходящую в море, в левой руке держащую город с многотысячным населением, а в правой —чашу, из которой, как бы совершая возлияние, будет низвергаться в море неиссякающий поток воды. А золото, медь, слоновую кость, дерево и краски – эти слабые подобия, которые можно к тому же купить, украсть или уничтожить, лучше отвергнуть». Выслушав это, Александр удивился дерзости замысла и похвалил художника, но сказал: «Позвольте уж Афону остаться на своем месте. Хватит и одного царя, о дерзости которого он напоминает. Обо мне напоминать будут Кавказ, Эмод, Танаис, Каспийское море – памятники моих деяний!»

3. Но допустим, клянусь богами, это удивительное творение рук человеческих было бы создано и представлено всем на обозрение! Мог бы кто-нибудь, взглянув на его великолепие, стройность пропорций и очертаний, допустить мысль, что оно возникло случайно, само по себе? А то же самое подумать о громовержце? Или о статуе, которую называют копьеносцем? Думаю, что нет. Да и величественной статуя бы не получилась случайно, без участия художника, который извел и потратил на это золото, бронзу, слоновую кость и много других дорогостоящих материалов. Так возможно ли, чтобы великий муж, более того, величайший из всех когда-либо существовавших стал бы таковым, не имея Доблести, благодаря лишь Удаче, предоставившей ему войска и деньги, флот и конницу? Тому, кто не умеет всем этим воспользоваться, это—опасность, а не опора могущества, не украшение, а доказательство бессилия

и ничтожества. Прав был Антисфен, говоря, что «всякого добра следует желать врагам, (кроме мужества. Тогда от своих владельцев добро переходит к победителям». Потому, говорят, природа и наделила трусливейшее из животных, оленя, удивительно огромными и острыми рогами, чтобы показать нам, что никакой нет пользы от силы и вооружения тем, кто не умеет за себя постоять. Точно так же Удача, нередко предоставляя малодушным и безрассудным могущество и власть, которыми они все равно не умеют воспользоваться как подобает, тем самым и славит и величит Доблесть, ибо только в ней заключается величие мужа и его красота. Ведь если, как говорит Эпихарм,

'«видит разум и слышит разум, слепо и глухо прочее», то это потому, что оно нуждается в разуме. Конечно, и телесные ощущения имеют свои достоинства, но только духовное начало по-настоящему полезно, только оно украшает человека, оно побеждает, властвует и царит, а все остальное, за исключением Доблести,—слепое, глухое, бездушное – лишь тянет за собой, влечет ко дну и позорнт своих владельцев, и это показывают факты. Располагая одинаковой властью, управляя одной и той же державой, Семирамида, хоть она и была женщиной, снаряжала флотилии, вооружала фаланги, строила Вавилоны, совершала плавания вдоль берегов Эритрейского моря, покоряя эфиопов и арабов. Сарданапал же, хоть и рожден был мужчиной, чесал дома пурпурную шерсть, сидя на возвышении среди наложниц, а после смерти его воздвигли каменное изваяние, где он был изображен приплясывающим на варварский манер сам с собой, как бы прищелкивая над головой пальцами, и надписали: «Ешь, пей, наслаждайся любовью. Все остальное – ничто». Кратет, увидя стоящую в Дель-фах золотую статую гетеры Фрины, воскликнул, что это – трофей от невоздержности эллинов, а взглянув на жизнь Сардана-пала или его гробницу (думаю, разницы здесь нет никакой), любой сказал бы, что это—трофей от милостей Удачи. Так что же? Неужто мы допустим, чтобы вслед за Сарданапалом Удача коснулась Александра и приписала себе его величие и могущество? Чего же такого она дала ему больше, чем получили от нее другие цари? Войск, конницы, оружия, денег, телохранителей? Тогда пусть, если может, с их помощью Удача сделает великим Аридея, пусть сделает великим Амаеиса или Оха, Оарса, или Тиграна Армянского, или Никомеда Вифин-ского, из которых одни, сложив диадему к ногам Помпея, свое царство, ставшее военной добычей, с позором получил обратно, Ни ко мед же, выбрив голову и надев на нее войлочный колпак, во всеуслышание объявил себя вольноотпущенником римлян.

4. Скорее мы бы сказали, что Удача создает слабых, робких и малодушных, однако несправедливо как пороки приписывать отсутствию Удачи, так и мужество с мудростью – ее благово

лению. А не сказать ли наоборот, что Удача возвеличилась благодаря Александру? Ведь он был знаменит, непобедим, великодушен, незаносчнв и человеколюбив, а когда его не стало, про войско его, сразу охваченное смутой, раздираемое внутренней борьбой, Леосфен сказал, что оно напоминает ослепленного Циклопа, который бесцельно шарит повсюду руками: так поколеблена была, расшатана и ослаблена безначалием его сила. Больше того, словно труп, покинутый душой, теряет плотность, становится рыхлым, разлагается и перестает существовать, вот так же войско, потеряв Александра, билось в конвульсиях и. трепетало в агонии (причем Пердикки и Мелеагры, Селевки и Антигоны, пока сердце как бы продолжало еще биться и ды-; хание было теплым, ссорились и враждовали между собой),-а под конец, затихнув и скончавшись, словно червями, начало кишеть ничтожными царями и полудохлыми властителями. Сам Александр, похоже, предвидел это, сказав с укоризной Гефе-стиопу, когда тот поссорился с Кратером: '«Да чем бы ты был, если б отняли у тебя Александра?» А я не побоюсь то же самое сказать и тогдашней Удаче: «Да в чем же твое величие, в чем твоя слава, где твоя сила и непреодолимая мощь, если б отняли у тебя Александра?» Иными словами: «А если б отняли у тебя знание военного дела, щедрость на денежные награды, воздержание от роскоши, смелость в состязаниях, кротость к подчиненным? Сделай, коль можешь, великим другого, кто не раздает щедро денег, кто в военных походах не подвергается опасности первым, кто не ценит друзей, «то не проявляет милосердия к пленным, кто не соблюдает меры в наслаждениях, кто не бодрствует в опасности, кто, будучи победителе, не отходит легко от гнева, кто на вершине успеха теряет чел веколюбие. Кто из облеченных властью может стать велики если погряз в тупоумии в пороках? Отними Доблесть у тог кто процветает, и он – полное ничтожество: в выражении благодарности .скареден, в трудах изнежен, в почитании богов; суеверен, ж достойным людям завистлив, среди мужей труслив, среди женщин сластолюбив». Подобно тому как бездарные художники под небольшой жертвенный дар прилаживают несуразно большую подставку и тем лишь подчеркивают ег скромные размеры, так и Удача, толкая на выдающиеся, блес тящие деяния ничтожные натуры, тем сильнее изобличает и покрывает позором, когда те терпят поражение и неуда

5. Значит, не в том величие, чтобы владеть благами, а;: том, как пользоваться ими, ибо даже грудные младенцы наел дуют от отцов царский сан и власть, как это было с Хариллом,. которого Ликург прямо в пеленках принес на общую трапезу и объявил вместо себя царем Спарты; ясно, что не младенец был велик, а тот, кто младенцу отдал отцовское почетное зва-. иие, вместо того чтобы, похитив, присвоить его себе. Но кто бы смог великим сделать Аридея, который от младенца-то ничем не отличался, которого Мелеагр, словно в пеленки запеленав,

облачил в порфиру и посадил на престол Александра, – и хорошо, право же, сделал, так что всего несколько последующих дней показали, как царствуют люди, опираясь на Доблесть, и как —с помощью Удачи. Вместо подлинного актера на сцену власти он вывел жалкого шута, или лучше сказать, выставил на театральные подмостки Вселенной немого статиста.

«Груз сиесет и жена, если муж ей иа спину взвалит». Так вот, правильнее было бы сказать наоборот; взять и взвалить на кого-нибудь могущество, богатство, власть по силам даже женщине и ребенку (Оарсу и Дарию Персидское царство поднял и преподнес евнух Багой), зато выдержать на своих плечах огромную власть и справится с нею, не подломиться, ие рухнуть под тяжестью бесчисленных государственных дел под силу лишь мужу, которому присущи Доблесть, высокий образ мыслей и ум. Именно таков был Александр, хотя кое-кто упрекает его в склонности к вину и даже в пьянстве. И тем не менее это был великий муж, ибо в государственных делах он всегда был трезв, не опьяняясь властью и могуществом, тогда как другие, вкусив и испробовав от них самую малость, теряют над собой всякий контроль:

«Простолюдин, внезапно ставши богачом иль должность государственную занявши, встает на дыбы, как только в люди выбился». Клит, уничтожив при Аморгосе 3 или 4 греческие триеры, присвоил себе имя Посейдона и стал носить трезубец. Деметрий, пс милости судьбы получив лишь кусочек от могущества Александра, приказал величать себя Китайбатом (Нисходящим), причем не послов к нему отправляли города, но феоров, а полученные ответы именовали оракулами. Лисимах, завладев жалкой Фракией, этим захолустьем Александрова царства, дошел до такой наглости и дерзости, что сказал: «Теперь, когда копьем я касаюсь неба, византийцы явились ко мне», на что присутствовавший при этом 'византиец Пасиал ответил: «Уйдемте отсюда, не то он проткнет небо острием». Да что говорить о них, которым близость к Александру все же позволяла о себе многое возомнить, если даже Клеарх, став тираном Гераклеи, носил с собою перун и одному из своих сыновей дал имя Керавн (Молния), а Дионисий назвал себя сыном Аполлона в эпиграмме:

«Отпрыск, рожденный Доридой в союзе с Фебом могучим». Его отец, сограждан своих истребивший тысяч десять, если не больше, брата своего из зависти предательски выдавший врагам, удавивший свою мать, старуху, которой и без того оставалось несколько дней жизни, сам же писавший в трагедии:

«Ведь тирания —мать несправедливости», своим дочерям при этом дал имена Арета (Доблесть), Софро-сина (Умеренность) и Дикайосина (Справедливость). А другие присваивали себе прозвища: кто Эвергет (Благодетель), кто Каллиник (Одерживающий прекрасные победы), кто Со

тер (Спаситель), кто Мегас (Великий). А между тем их бесконечные свадьбы, когда они, словно жеребцы в стадах, без стеснения проводили среди женщин дни напролет, то, как они совращали мальчиков, под звуки бубнов плясали среди скопцов, их ежедневную игру в кости, их выступления в театрах с игрой на флейте, ночи, тянувшиеся в обедах, и дни – в завтраках, описать не хватило бы никакого времени.

6. Зато Александр завтракал рано утром, причем сидя, а обедал поздно вечером, вино пил, только принося жертвы богам, в кости играл с Медием, когда болел лихорадкой, развлекался только в пути, упражняясь в стрельбе из лука и спрыги-вании с колесницы. В жены он себе взял только Роксану {в личных интересах, потому что в нее одну был страстно влюблен) и дочь Дария Статиру (в интересах своей державы, ибо полезно было сблизить народы), других же персиянок он столь же покорял умением владеть собой, сколь персов – мужеством: ни одну из них он не разглядывал против ее воли, а с теми, которых ему привелось видеть, оставался еще более сдержан, чем с теми, которых не видел. Приветливый со всеми остальными, дружбу он водил только с людьми выдающейся честности. Что касается жены Дария, необыкновенной красавицы, то он даже слушать не пожелал тех, кто расхваливал ее внешность, а когда она умерла, похоронил ее с такой царской пышностью и оплакал ее так сочувственно, что его целомудрие в проявлении человеколюбия вызвало недоверие и добропорядочность его навлекла на себя обвинение в насилии. Именно этого опасался Дарий, приняв во внимание, что Александр имел такую возможность, а также его юношеский пыл (ведь я он был одним из тех, кто победы Александра приписывал Удаче); когда же он узнал, как все было на самом деле, убедившись в этом после тщательных расспросов, то воскликнул: «Не совсем, значит, плохи дела персов: никто не назовет нас последними трусами, недостойными звания мужчин, если мы и потерпим поражение от такого противника. Что до меня, то я прошу у богов успеха и победы в этой войне, чтобы воздать Александру еще большим добром: для меня теперь вопрос чести превзойти его благородством. А если дела мои безнадежны, то пусть, о Зевс отеческий персов, о царские боги, никто другой не воссядет на престол Кира, кроме Александра!» Вот так он усыновил Александра, призвав в свидетели богов. Так побеждают Доблестью!

7. Припиши Удаче, раз уж ты так хочешь, Арбелы, Киликию и другие деяния, не требующие ничего, кроме войны и насилия: Удача для него разрушила стены Тира, Удача открыла ему путь в Египет, благодаря Удаче пал Галикариас и взят был Милет, Мазей без боя оставил Евфрат, и Вавилонская равнина была усеяна трупами. Но уж никак не Удаче он обязан своей умеренностью, не Удаче обязан своей воздержанностью, вовсе не Удача охраняла его душу, заперев ее, сделав

недоступной для наслаждения и неприступной для вожделений. А ведь 'Именно этим он победил Дария; в остальном поражение касалось войок и конницы, сражений, резни и бегства мужей. Но самую важную битву – состязание в Доблести, великодушии, мужестве и справедливости – Дарий бесспорно проиграл, с изумлением убедившись, что непобедимым быть можно и в наслаждении, и в болезнях, и в умении оказывать благодеяния. А если бы все дело было только в щитах, копьях, боевых кличах и стычках войск, то непобедимым можно назвать и Атаррия, сына Дииомена, и Антигена из Пеллены, и Филота, сына Парменнона, хотя до наслаждений и женщин, до золота и серебра они были падки, как последние рабы. Атар-рий, когда Александр решил избавить македонян от долгов и распорядился уплатить заимодавцам все, что они задолжали, прикинулся должником и привел к столу человека, который назвался его заимодавцем, но был изобличен в обмане и едва не покончил с собой, если б не Александр, который, узнав об этом, снял с него вину и позволил оставить деньги при себе, памятуя о том, как во время осады Филиппом Перинфа Атар-рий был ранен стрелой в глаз, но отдал себя в руки врачей и позволил ее вынуть не раньше, чем обратил врага в бегство. Антиген же втерся в число больных и увечных солдат и записался в список тех, кого отправляли обратно в Македонию, но был пойман на том, что, будучи вполне здоров, лишь притворяется больным; глубоко огорченный поступком испытанного воина, чье тело было покрыто рубцами и шрамами, Александр спросил Антигена о причине, побудившей его к отъезду, и тот признался, что любит Телесиппу, а поскольку она возвращается к морю, хочет последовать за ней, ибо не в силах вынести разлуки. «Чья эта женщина?– спросил Александр. – С кем нужно переговорить о ней?» Услышав в ответ, что она свободнорожденная, '«Так давай он сказал: постараемся уговорами и подарками склонить ее к тому, чтобы она осталась». Вот до какой степени ко всем влюбленным он был более снисходителен, чем к себе самому! А вот для Филота, сына Парменнона, источником бед стала его невоздержанность. Была среди пленниц, взятых под Дамаском, некая Антигона из Пел-лы (а еще раньше вместе с кораблем, на котором плыла к Са-мофракии, она попала в плен к Автофрадату); на вид она была довольно красива и Филота, который вкусил ее любовных ласк, прямо-таки свела с ума. И вот этот железный воин до того размяк от удовольствий, что не сумел удержать язык за зубами и разболтал много такого, о чем лучше было молчать: «Да что бы этот Филипп из себя представлял, если б не Парменион? А наш Александр, если б не Филот? Какой уж там Аммон, какие драконы, если б мы того не захотели!» Эти слова Антигона пересказала одной из своих подруг, а та в свою очередь Кратеру. Кратер Антигону тайком привел к Александру, и, что замечательно, тот ее тела даже пальцем не коснул

ся, сумел воздержаться, зато, установив через нее слежку за Филотом, выведал все его замыслы; с тех пор минуло 7 лет, если не больше, но ни разу никому Александр не высказал своих подозрений: ни за вином, хотя нередко бывал пьян, ни в порыве гнева, хотя был очень вспыльчив, ни другу, хотя Гефестиону доверял во всем и делился с ним решительно всем. (Рассказывают, как однажды Александр, вскрыв полученное от матери письмо секретного содержания, молча читал его про себя. Гефестион же, как ни в чем не бывало, повернул голову и стал читать тоже; запретить ему это царь не решился и только, сняв с пальца перстень, приложил печать к губам Гефестиона.)

8. Да просто невозможно перечислить все примеры -юго, как прекрасно, истинно по-царски он пользовался своей властью! Даже если великим его сделала Удача, он еще более велик тем, как благородно Удачей воспользовался. И чем больше кто-нибудь восхваляет сопутствовавшую ему Удачу, тем больше превозносит его Доблесть, благодаря которой он был удостоен Удачи. Тем не менее я перехожу к тому, с чего началось его возвышение, к истокам его могущества, и собираюсь рассмотреть, какова во всем этом роль Удачи и какова причина того, что величие Александра приписывают ей. А почему 'бы и нет? Разве, о Зевс, не знавшего ран, кровопролития и ратных трудов его возвел на трон Кира конь своим ржанием, как это было в свое время с Дарием, сыном Гистаспа, или муж, обольщенный женой, как это было с Ксерксом, которого Дарий сделал царем, уступив уговорам Атоссы? А может, венец царя Азии сам, прямо на порог к нему пришел, «ак к Оар-су стараниями Багоя, или, сбросив платье астанда, он облачился в царское, а на голову возложил остроконечную китару? А может, власть над миром ему досталась нежданно-негаданно, по жребию, подобно тому как в Афинах избирают фесмо-фетов и архонтов? Хочешь знать, как люди становятся царями благодаря Удаче? А аргивян когда-то пресекся род Геракли-дов, из которого у них издревле было принято выбирать царей. Не зная, «ак быть, они обратились к оракулу, и бог объявил, что царя им укажет орел; и впрямь снустя несколько дней в небе появился орел, который, спустившись, уселся на крыше дома Эгона, и царем был избран Эгон. Опять же таки, в Пафосе, когда тамошний царь показал себя несправедливым и бесчестным, Александр его низложил и стал разыскивать другого, хотя царствующий род Кинирадов, как считалось, уже иссяк и угас. И вот ему сообщили, что один человек из этого рода еще жив: безвестный и нищий, всеми забытый, он добывает себе пропитание тем, что возделывает какой-то огородик. Когда посланные за ним к нему явились, они застали его за поливкой грядок; несчастный перепугался, когда солдаты его схватили и приказали куда-то идти. Представ перед Александром в своем жалком плащишке, ои во всеуслышание был

провозглашен царем, облачен в порфиру н принят в число так называемых гетайров. Звали его Абдалоннм. Вот так-то царя-Ми людей делает Удача: шутя, играючи, вместе с одеждой меняя звание тех, кто об этом н мечтать не смел.

9. Александру же хоть кусочек славы достался незаслуженно, без пота и кровн, даром, без труда? Воду он пил нз рек, окрашенных кровью, переходил этн реки по мостам из трупов, понуждаемый голодом, ел траву, какую придется, покорял племена, засыпанные глубокими снегами, и города, спрятавшиеся под землей, переплывал бушующее море, совершал переходы по безводным пескам страны гидросиев и арахоеиев, где растений было меньше, чем в море. Если б можно было против Удачи выставить защитницей Александра Откровенность, разве не обратилась бы она к пей с такой речью: «Где и когда деяниям Александра ты открыла дорогу? Хоть одну скалу завоевал он без крови, с твоей только помощью? Хоть один город ты отдала ему в руки неохраняемым, хоть одно войско – обезоруженным? Нашелся на его пути хоть один беспечный царь, легкомысленный полководец или спящий часовой? Напротив, не было ни реки, удобной для переправы, ни мягкой зимы, ни благодатного лета! Уходи к Антиоху, сыну Селевка, к Артаксерксу, брату Кира, убирайся к Птолемею Филадельфу! Это их объявили царями еще при своей жизни отцы, это они одерживали победы без потерь, это они провели жизнь в праздниках, торжественных шествиях и театральных зрелищах, это из них каждый имел счастье, царствуя, дожить до старости! Что до Александра, то не говоря уж об остальном, взгляни хоть на его тело, сплошь покрытое ранами: с головы до ног оно иссечено, изрублено врагами.

«и копьем, и мечом, и огромными глыбами камня». При Гранике ему мечом насквозь прорубили шлем; под Газой дротиком угодили в плечо; в Маракандах стрелой ранили в голень так сильно, что перебитая ударом кость вышла наружу; где-то в Гиркании камнем попали в горло, да так, что у него в глазах потемнело и еще долгое время он рисковал остаться вовсе слепым; на границе страны ассаканов индийское копье ему пронзило ступню (тогда-то ои и сказал с улыбкой своим льстецам: «Это уж наверняка кровь, а не

влага, (какая струится у жителей неба счастливых». При Иссе его мечом ранил в бедро, сойдясь с ним врукопашную, царь Дарий; так утверждает Харет, да и сам Александр просто, без всяких приукрашиваний об этом говорит в письме к Антипатру: «Случилось так, что меня кинжалом тоже ранили в бедро, по, к счастью, все обошлось благополучно». В стране маллов ему, пробив панцирь, попала в грудь стрела длиною в два локтя, а пестом кто-то нанес удар по шее, как пишет в своей истории Аристобул. А перейдя через Танаис и обратив в бегство скифов, он гнался за ними на коне целых 150 стадиев, превозмогая страдания от расстройства желудка.