Текст книги "Сын эрзянский. Книга вторая"

Автор книги: Кузьма Абрамов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

– Такая девушка понравится каждому: на личико красивая, работящая. За нее многие у нас сватались.

– Хорошая девушка, – сказал Дмитрий.

Степан проводил отца за околицу, куда обычно провожал, когда учился здесь, в Алтышеве. После проводов отца его сердце и тогда стискивала грусть. Точно такая же грусть его сердце стиснула и сейчас: так одиноко и чуждо показалось в Алтышеве.

На колокольне забил колокол, созывая народ на вечернюю молитву. Степан остановился – он вспомнил про Саваофа, которого нарисовал когда-то. Ему захотелось взглянуть на него, все ли еще он там. И Степан пошел к церкви. И чем ближе подходил, тем он больше робел. Отчего? Он и сам не знал. Может быть, он боялся, что Саваофа уже нет?..

Но нет, грозный бог был на старом месте – в полукружье дверной ниши, под сводом над дверью, – Степан ясно видел его, хотя и темно уже было. Но то, что он видел, страшно поразило его: что-то грубое, плоское, дикое было наляпано над дверью, желто-ядовитый цвет серповидного нимба лежал как какой-то шутовской колпак, а лицо краснело, как уголь. И мысль, что над этим посмеялся бы даже Иванцов, а Колонин – тот просто бы плюнул на такое художество, так уязвила Степана, что он не посмел даже подняться на паперть, чтобы разглядеть свое творение поближе. Он повернулся и пошел прочь.

Семья Рицяги только что поужинала. Мать Креси мочалкой вытирала со стола, все три ее дочери еще сидели на своих местах за столом. Но хозяин уже успел залезть на печь. Вскоре к нему забралась и хозяйка.

– Ложитесь, чего пялите глаза, – проворчала она младшим дочерям.

– Пусть, мама, сидят, зачем ты их так рано укладываешь. Мы туда пойдем, – сказала Креся и, взяв Степана за рукав, повела его на старое место. Опять сели на лавке у окна. И опять говорить было не о чем.

– Проводил отца?

– Проводил.

– Холодно. – И Креся придвинулась ближе. Ее теплая нога коснулась его ноги.

В лицо ему сразу ударил жар, уши запылали, точно их жарили. Креся тихо сказала:

– Какую ты мне прялку сделаешь?

– Какую хочешь.

– Сделай на четырех ножках, ладно?

– Ладно. – Степан глубоко вздохнул.

Помолчав, Креся снова заговорила:

– По праздникам будем приходить сюда? Мама тебе испечет два яичка. У нас куры несутся хорошо.

От окна в спину Степана веял холод. Он пошевелил плечами и боком прижался к теплой печке.

– Что ты молчишь? – шепнула Креся. – К нам, говорю, будешь со мной ходить?

– Если будет время, отчего же, – сказал Степан.

– В праздники, чай, не работают?

– Я рисую каждый день, и в праздники рисую.

Креся тихонько засмеялась.

– Рисование, знать, работа?

– Как же не работа?!

– Работа – прясть, пахать... А рисование – забава.

Степан опять пошевелил плечами. Он вспомнил Саваофа. Когда они пойдут венчаться, он опять его увидит... Он вздрогнул.

– Холодно? – Креся взяла его руку в свои горячие ладошки.

У Степана не шел с глаз страшный Саваоф.

– Мне, пожалуй, пора уходить, – сказал он.

Креся неохотно поднялась со скамейки.

– Я провожу тебя...

Она накинула на плечи материну овчинную шубу и вышла с ним на крылечко. Степан потоптался, не зная, что сказать на прощанье. Креся взяла его за руки. Она сама прижалась к нему и зашептала:

– Когда еще придешь к нам? Когда тебя ждать?..

– Приду...

– Когда придешь?.. – спросила Креся.

– Скоро, – сказал Степан. – Иди, замерзнешь...

– Приходи, – прошептала она. – Я ждать буду.

Степан спустился с крыльца, пошел по деревне. В редких домах желтели огни. Он постоял возле дома Самаркиных и пошел дальше. Вот и околица, вот и дорога в Баевку. Восемь верст для Степана – не путь. Он зашагал. Снег под лаптями скрипел с посвистом.

7

– Степан, ты рехнулся! – ворчала Марья, ходя босиком по темной избе. – Как тебя волки не загрызли, дурака такого!..

Она нашла лучину, вздула огонь.

Заворочался на печи и отец.

– Ты что, не мог дождаться утра? – сказал Дмитрий.

– Нечего мне там делать до утра, – ответил Степан.

– Как это так? У тебя там невеста!..

Степан промолчал.

– Или тебя выгнали? Ну, чего молчишь?

– Никто не выгонял, сам ушел. – Он разул лапти и полез на полати. – Чего там делать...

Мало-помалу угомонились и отец с матерью.

Утром, пока Степан спал, Дмитрий зарезал барана. Теперь осталась одна ярка. С вечера они с Марьей затеяли затор для самогона. Надо было торопиться. К крещению они думали покончить со всей подготовкой к свадьбе, просватать невесту и сыграть свадьбу.

Степан проснулся поздно. И еще на полатях он почувствовал запах мяса.

– Что это у вас там? Рождество прошло, а вы варите мясное?

– На завтрак сварили печенку, – ответила Марья.

– Откуда взялась печенка? – опять спросил Степан.

– Думаешь, твоя свадьба пройдет без мяса? Отец зарезал овцу, – сказала Марья.

Вот оно что! Хочешь не хочешь, а свадьбе быть, раз уже овца зарезана. Он лежал и силился вообразить Кресю, но вместо того в глаза лез Саваоф. Как он мог нарисовать так плохо? Неужели это нарисовал он?.. «Креся!» – сказал он, но вместо Креси в глазах появилась Дёля. Он стал вспоминать, как они целовались на крыльце, но вместо того вдруг явилась винокурня, где они впервые обнялись с Дёлей.

– Я не женюсь, – сказал он с полатей.

Марья держала в руках большую чашку с ливером и требухой.

– Чего ты сказал, сынок?

– Я не женюсь!

Чашка выпала из рук Марья, мясо вывалилось на пол. В это время в избу вошел Дмитрий.

– Ты слышал, что сказал твой сын?

– Ничего не слышал. Пока вижу, что ты уронила мясо.

– Я и сама, отец, едва удержалась на ногах. Боюсь, как бы и ты не упал...

Марья без сил опустилась на лавку.

– Мясо оставила на полу, знать, кошке? – сказал Дмитрий.

Она подняла передник к лицу и расплакалась. Дмитрий, не понимая, что случилось, стоял посреди избы, взглядывая то на жену, то на полати, где торчала голова сына.

– Что случилось, Марья? – крикнул он, не выдержав этой неизвестности.

– Что случилось... не хочет жениться!.. Вот чего! – И новый приступ горя задушил ее.

Дмитрий обалдело глядел куда-то в стену.

– Это правда?.. – спросил он.

– Правда, отец, не хочу жениться, – отозвался Степан.

Дмитрий устало и растерянно кинул взгляд на иконы в углу и произнес лишь одно слово:

– Разорил!..

Он тяжело опустился на лавку рядом с женой. Но Марья вдруг встрепенулась, бросила фартук на колени. Глаза у нее сухо и жестко блестели.

– Вот что, отец! – твердо сказала она. – Как задумали, так и будет! А если еще будет некать, возьми вожжи и хорошенько поучи, изгони из него всю дурь. Ты что, не знаешь, как разговаривать с сыном? Не знаешь, как надо его проучить? Кто спрашивает: женить сына или не женить? Подошло время – надо женить! И никаких разговоров!

Дмитрий бессильно покачал головой. Когда он учил сыновей вожжами? Маленьких и то не трогал, не то что сейчас, когда они выросли большими.

– Если у тебя руки коротки, то я достану! – сказала Марья решительно и кинулась к сбруе, сложенной у коника.

Степан как был в одной рубашке и без шапки, так и выскочил из избы, словно ветром его выдуло. В сенях он нашел старые материны опорки и по обжигающему тело морозу побежал к сенному сараю. И не приди вскоре Илька с пиджаком и шапкой, он бы замерз.

– Забрал, мать не видела, – сказал Илька.

– Ты вот что сделай, Илька, собери все мои краски и кисти в мешок, положи туда сапоги и вынеси сюда. Понял? – сказал Степан брату, и зубы у него стучали.

Илька мотнул головой и ушел. Его не было долго. Степан зарылся в сено и сидел там, как мышь, слушая, не идет ли вместо Ильки мать. Наконец Илька принес мешок с красками и ломоть хлеба.

– Мать с отцом ругаются. Мать плачет, – рассказывал он. – Они меня и не видели.

– Ничего, поплачет и успокоится.

– Отчего бы тебе, правда, не жениться? – сказал Илька просительно. – У меня была бы сноха, подарила бы мне рубашку. Ведь у всех есть снохи, только у меня у одного нет... – Кажется, и он готов был горько заплакать.

– Не горюй. Ведь бывают и злые снохи, вдруг бы тебе попалась злая сноха. А рубашку я тебе куплю. – Он перекинул мешок за спину. – Ну, до свидания, Илька. Пойду.

– Куда ты пойдешь?

– Пока в Алатырь.

Степан потрепал по плечу брата и пошел задами на Алатырскую дорогу.

В доме брата Ивана теперь уже не пахло сосновой стружкой и столярным клеем, не валялись по полу чурочки и плашки, а те, которыми еще играл маленький Вася, были уже старые, с отбитыми углами. В доме брата Ивана утверждались другие запахи – запахи чугунки. И хотя брат плотничал и на чугунке, но то была далекая казенная работа, и брат приносил оттуда усталость да вязанку обрезков для печки.

Когда он увидел у себя в доме Степана, не удивился, не обрадовался, ни о чем не спрашивал, точно это и не брат был вовсе, а какой-нибудь всегдашний шкаф, который Вера вздумала передвинуть на новое место. Теперь У Ивана уже отрастала бородка, усы висели, точно мокрые.

Придя в Алатырь, Степан первым делом зашел на Троицкую набережную. Завидя флигель Колониных, он едва удержался, чтобы не побежать. Он даже и не заметил, что дорожки аккуратно расчищены от снега, что около крыльца и у сарая – клетки с дровами, сложенные хозяйской мужской рукой, так непохожей на руку Колонина, тем более – Елены Николаевны.

И правда – когда он ступил на крыльцо, из дверей навстречу вышла незнакомая женщина.

– Ты к кому, парень? – грубо спросила она. – Кто такой?

– Мне нужен Колонин... – сказал Степан. – Или Елена Николаевна...

– Э-э, – сказала женщина, – к Колонину ты опоздал, он уже на кладбище. А Елена Николаевна уехала.

– Уехала?.. Куда? – спросил он.

– Не то в Симбирск, не то в Казань, я не знаю.

Эти спокойные слова обрушились на Степана, как глыба снега. Он посмотрел на замерзшие окна веранды, где они с Колониным рисовали, повернулся и пошел обратно.

И вот теперь, когда брат вынес свой обычный приговор, что на него не надейся, «я тебя кормить не смогу», Степан опять вспомнил, что Колонин на кладбище, а Елена Николаевна уехала, и не нашелся, что ответить Ивану. А Иван, почувствовав, что брату некуда теперь деться, добавил:

– Могу взять тебя с собой на чугунку, а больше ничего не могу...

Теперь Иван курил и табак – после ужина он свернул цигарку, пустил по избе едкий вонючий дым и заговорил опять про свою проклятую чугунку:

– На чугунке сейчас почему работать выгодно? Потому, что со временем можешь получить хорошую специальность, стать кочегаром или кондуктором, а может – и помощником машиниста. Думаешь, я спроста бросил столярное дело? Плохой заработок, потому и бросил. А машинист знаешь сколько будет получать? – кучу денег! Больше его на железной дороге никто не зарабатывает. Так что, брат, пора и тебе взяться за ум. Без дела человек не может жить на свете...

Степан угрюмо молчит. Он не перечит брату, хотя все эти речи он давно знает. Но куда деться? Было бы хоть лето, ушел бы куда-нибудь бродить. Летом можно ночевать и в поле...

Утром брат его разбудил рано.

– Ну, пойдешь со мной или денек еще подумаешь? – спросил он его.

– Подумаю, – ответил Степан.

– Тогда думай быстрее, есть надо каждый день. Без еды и думы не полезут в голову.

Иван опоясался веревкой, в которой вчера принес дрова, и отправился на работу.

8

До весны Степан работал с братом на железной дороге. Их плотницкая артель ставила станционные постройки. Потом они с братом столярничали, делали станционную мебель, рамы, стеклили окна. Ближе к весне Степан работал с малярами. Возиться с краской ему больше нравилось, чем махать топором или рубанком.

Он не знал, сколько ему платят за работу – каждую субботу деньги за него получал брат. В воскресенье он давал ему гривенник или пятак. Но что можно купить на эти копейки? Пару стаканов подсолнечных семечек? Сам он не очень-то любил лузгать семечки, а высыпал их на стол, и сноха и племянники быстро с ними расправлялись.

На троицу по железной дороге прошел первый поезд – паровоз тащил семь зеленых вагонов. Он подошел к Алатырю со стороны Ардатова, остановился перед новеньким зданием вокзала, простоял часа два и отправился дальше в сторону Казани. Посмотреть на необычную диковину собрался весь город от мала до велика. Стариков вели под руки, иных привозили на лошадях. Весь склон горы вдоль железной дороги был усеян людьми. Паровоз и вагоны были украшены разноцветными лоскутами материи и множеством зеленых веток. Зелеными ветками были украшены и станционные постройки и сам вокзал.

Накануне троицы Иван купил Степану новые штаны, сатиновую рубашку голубого цвета и картуз со светлым козырьком, так что встречать первый поезд он пришел нарядный.

Когда поезд отходил, он с грустью думал, что вот он, поезд, доедет до самой Казани, а ему, Степану, туда дороги нет... Ему пришла мысль накопить сколько-нибудь денег и уехать. Почему его деньги получает Иван? Разве не он сам хозяин своему заработку?!

Теперь они работали в паровозном депо. Степана определили постоянным маляром и положили ему плату. Вот ее-то он и будет получать и скопит денег на дорогу!

После первой же получки Степан сказал мастеру, чтобы деньги за работу начисляли на его имя и выдавали ему, а не брату.

Но мастер сказал:

– В доме у вас хозяин твой старший брат, он тебе вроде за отца, поэтому и деньги твои будет получать он. Когда станешь сам себе хозяином, тогда и деньги будешь получать сам...

– Тогда я и работать не буду! – вспылил Степан.

– Как хочешь. – И мастер пожал плечами. – Железная дорога без тебя не остановится.

И на другое утро Степан не пошел в депо.

«Уехать... Легко сказать – уехать, – думал Степан, шагая по улице. – Но куда уедешь? На что уедешь?..» Он пошел по Рождественской в сторону озера, вышел на Троицкую набережную. Проходя мимо бывшего дома Колонина, он на минуту остановился. Сердце у него забилось сильнее. Ему казалось, что вот сейчас откроется калитка и выйдет Елена Николаевна, выйдет и окликнет... Но никто не вышел. С Троицкой набережной он поднялся к Венцу. Все лавки были открыты, народ толпился на площади. Когда-то Степан вытрусил из-под рубахи землю по всей площади, но тысячи ног уже навечно втоптали ее...

У высокого обрыва Венца он остановился. Отсюда хорошо видны засурские и заалатырские леса и деревеньки. Над всем этим зеленовато-голубым простором нависает легкий прозрачный туман. Сверкающие извилины двух рек вдали сливаются в одну широкую полосу, которая затем исчезает в разливе зелени и синего тумана. Какая красота, какой простор!.. А человек почему-то всегда лезет в узкую темную щель, как таракан... «Отчего так?» – спрашивает Степан себя и не находит на это ответа. Может, потому, что у человека нет крыльев?.. Ну что ж, бог не дал человеку крыльев, но зато дал ему ноги. Разве это не одно и то же – летать или ходить?.. Вот Степан и пойдет. Пойдет куда глаза глядят. Он не таракан, чтобы сидеть в темной щели, когда на земле такое раздолье, такая красота!.. Он пойдет. Конечно, нужно кормиться, но у него есть руки, и они его прокормят. У него еще есть и краски, он может рисовать иконы, и люди дадут ему за это еду. Нет, он не пропадет.

Степан еще вспоминает, что у брата валяется в верстаке стеклорез. Пока он не нужен Ивану, а Степану может пригодиться в дороге. И вот утром, когда Иван ушел в депо, он собрал в мешок свои краски, кисти, положил полотенце, смазал сапоги чистым дегтем, прихватил стеклорез и отправился в путь. Он еще хорошенько не знал, куда отправится. Ему все равно куда идти, только бы не оставаться здесь.

Петярка вышел с ним на крыльцо и, провожая его, спросил:

– Дядя Степан, когда к нам еще придешь?

– Не знаю. Может, совсем не приду. Пойду ходить по свету, обойду всю землю.

– Тогда надо было бы тебе обуть лапти, в лаптях ходить лучше, ноги не натрешь, – проговорил Петярка.

Степан посмотрел на свои тесные сапоги и подумал, что, пожалуй, племянник прав, следовало бы обуть лапти. Но не возвращаться же обратно. Если вернешься, тогда пути не будет. Он махнул рукой и сошел с крыльца. Сначала он вышел к железной дороге и пошел вдоль нее в сторону Ардатова. Дойдя до переезда, свернул на Ардатовский тракт. Ему ни разу не приходилось бывать в этом городе, расположенном совсем недалеко от Алатыря. Надо же посмотреть его. К тому же по пути и родное село Баево. После того как они оттуда переехали на новое место, он не бывал в Баеве. Ему вспомнился Микай Савкин – какой-то он сейчас, товарищ его детства?.. И Степан зашагал побыстрей.

Все выше поднималось солнце, звонко заливались в синеве неба жаворонки, и просохшая от ночной росы дорога уже пылила – всякая подвода, которых на дороге было немало, распускала хвост пыли. И Степан свернул с дороги за Пергальским оврагом, пошел полевой тропой. Теперь он был совсем один, и живая звонкая тишина летнего простора окружала его.

Облюбовав тенистое место возле ручейка, он скинул сапоги и лег в траве под липой. Нет, он ни капли не жалеет, что ушел. Он смотрел сквозь трепещущие листья в синее солнечное небо и улыбался белым как снег облакам. Он плыл вместе с землей куда-то в спокойную прекрасную даль под журчание ручья. Он закрывал глаза и прислушивался к тихому шепоту легкого ветерка, к трепету листьев. Над ухом жужжал толстый мохнатый шмель, такой добрый и трудолюбивый, как его отец Дмитрий...

Может быть, Степан уснул, убаюканный ласковым голосом ручья, или это было только счастливое забвение? Но вот уже солнце клонится к земле. Степан обувается, закидывает мешок за спину и идет дальше.

Тропинка вьется вдоль оврага и приводит его к селу, к родному Баеву. А вот и Савкин огород! Вот та дорожка, по которой он маленьким бегал к Перьгалейскому ручейку бессчетное количество раз. Она все такая же, его тропинка. А вот и их старый дом – те же маленькие два окна. Только они сейчас еще меньше, чем он их помнит. Те же ворота, сплетенные из ивовых прутьев. Может, их обновили, кто знает, но они точно такие, какими их помнит Степан. Та же старая ветла... Ничего не изменилось... Степан подошел ближе к своему старому дому, в котором родился на свет.

Возле дома с телегой возился светлобородый старик. Это был отец Микая. Степан снял картуз и поздоровался. Старик посмотрел на него, щуря светлые глаза.

– Вроде... хочу признать тебя, парень, да никак не признаю, – сказал старик.– Ты, знать, не из нашего села?

– Когда-то был, – сказал Степан, узнавая с радостью и голос старика.

Старик снова посмотрел на него.

– Нет, не узнаю. – И огорчился. – Видно, попал к нам сюда откуда-то со стороны. Многие уезжали из Баева, кто в Сибирь, кто в город, разве всех упомнишь.. Ты, видать, был еще маленький, когда уехал отсюда...

– Микай дома? – спросил Степан. – Он, пожалуй, скорее узнает меня. Друзьями мы с ним были, без порток вместе бегали.

– Погоди, погоди, парень, ты не из маленькой Баевки? – спросил он, подходя к нему ближе. Может быть, он узнал его по голосу скорее, чем по обличью?

– Из Баевки. Нефедова Дмитрия сын, – сказал Степан.

– Э-э, какой вырос! Да откуда тебя узнать. Погоди, который сын-то, старший или меньший?

– Меньший, – ответил Степан.

– Знамо, время идет, не останавливается. Малые подрастают, а мы вот стареем. Наш Микай тоже взрослый парень, в прошлый зимний мясоед его оженили... Микай, подь сюды! – вдруг звонко крикнул старик.

Из избы вышел высокий крепкий парень. Светлые волосы подрезаны ровно, длинная белая рубашка подпоясана лыком.

– Вот и сам Микай, – проговорил старик.

Степан разглядывал парня и с трудом верил своим глазам: из маленького и худенького парнишки за эти десять лет, пока они не виделись, Микай превратился в такого здорового парня!.. Случись им встретиться где-нибудь в другом месте, он бы не узнал его. Да и Микай сначала не узнал Степана.

У Микая были еще два брата. Один старше его, другой младше. В доме у них теперь две снохи. Над коником висит широкая зыбка для двойняшек. Это были дети старшего брата, которого весной взяли в солдаты, а жена его, старшая сноха, жила у них. Это была женщина бойкая, с живыми смелыми глазами. А жена самого Микая, еще совсем девочка, спряталась в предпечье, как только вошел Степан. Совсем как Креся – она без жалости вспомнилась теперь.

– Какая нужда тебя погнала к нам в Баево? – спросил старик.

И Степан смутился. В самом деле, все люди работают, а он шляется без дела,– так ему теперь подумалось про себя. Но тут он вспомнил, что у него в мешке стеклорез и краски, и он сказал смело:

– Я мастер по иконам. Кому надо икону, пожалуйста, сделаю. – И сам удивился, как хорошо у него сказалось.

– Посмотрите-ка, иконы умеет делать! – удивился старик, а Микай посмотрел на старого друга с восхищением. – Может, и для нас сделаешь? У нас нет Миколы угодника, а вот есть какие-то святые, – старик кивнул на образа, – да что-то плохо помогают, а Микола – хорошо.

Степан обрадовался и сказал весело:

– Отчего же, напишу вам Миколу.

– Вот хорошо будет! – И старик в предвкушении будущего прибытка, который принесет им Микола, светло улыбался и оглаживал белую прозрачную бороду.

– Богородицы у нас тоже нет, – робко пожаловалась старуха, мать Микая. Она неприметно появилась откуда-то в избе.

Хозяин махнул на нее рукой.

– Ты молчи. Разве он может зараз наделать тебе всех святых? Хорошо будет, если сделает Миколу.

И старуха замолчала.

Степана угостили ужином и спать положили на конике. То ли оттого, что он спал днем в Перьгалей-овраге, или виноваты бесчисленные клопы, которые набросились на нового человека с особой яростью, он никак не мог заснуть. Провертелся до полночи, не вытерпел и вышел из избы, прихватив пиджак. Лег в телегу, которая стояла перед окнами. Все молодые члены семьи спали где-то во дворе, в амбаре. В избе на ночь оставались лишь старики и дети.

Утром рано Степана разбудил крик петуха. Потом он уже не мог уснуть. Да и телега нужна была хозяину. Микай с отцом собрались на пожню косить траву. Потом женщины отправились в поле полоть просо. В доме остались мать Микая и трое ребят старшей снохи. Хозяйка подала Степану картофель с молоком и сварила одно яичко.

– Старик наказал покормить тебя как следует, – говорила она. – Потом, говорит, Миколу он сделает с легкой рукой. Ты уж, сынок, постарайся для нас, сделай хорошего Миколу.

Большенькую девочку бабушка послала сторожить цыплят, чтобы на них не налетел коршун, а маленькие двойняшки, оба мальчика, не спуская с него глаз, наблюдали, как ест гость. Особенно они глядели на яичко. Видно, они доставались им не часто, но Степан не видел этих детских взглядов и сам съел яичко.

Поев, он достал из угла две темные иконы, просмотрел их и сказал:

– Я, бабушка, Миколу и Богородицу напишу прямо на эти иконы. Они обновятся. А то нужны другие доски, сухие, где их взять.

– Ой, сыночек, сделай и Богородицу, я тебе испеку еще одно яичко! – обрадованно ответила хозяйка. – А этих святых мы не знаем, и они, видно, не хотят признавать нас.

Степан протер скипидаром старую краску, она сошла очень легко. Видимо, иконы были написаны темперой, – теперь он это уже знал. Писал он, конечно, по памяти, традиционные и давно всем известные лики Николая-угодника и Богородицы с младенцем, так что работа шла хорошо и к вечеру иконы уже были готовы. Степан поднял их в угол и велел не прикасаться к пим, пока не высохнут.

Особенно радовались старик и старшая сноха. Старик даже привел соседей, показывал то на иконы, то на Степана и хвалил, точно Степан был его сын:

– Смотри, смотри, что он сделал! Ну прямо как есть живые! На такие иконы молиться одна приятность!

Сноха говорила, поглядывая на Степана:

– Такую икону надо бы поставить не в грязной избе, а в церкви! – Она думала, что лучше и нельзя похвалить работу мастера.

Посмотреть на иконы пришел и Квасной Никита, без которого в селе по-прежнему ничего не происходит. Его черная борода стала заметно седеть, прямое когда-то тело прогнулось, как кочерга. Он – церковный староста. Никита молча оглядел стоящие в углу новые иконы и внушительно, важно сказал, как человек, понимающий истину:

– И сам бы я попросил тебя, Степан, написать для меня, да ставить некуда. Вот если что для церкви... Я поговорю с бачкой[2]2
  Бачка – батюшка.


[Закрыть], может, он разрешит тебе сделать, там есть место, где приладить. Чай, много не возьмешь? Алатырские богомазы дорого берут, а ты человек свой...

Степан усмехнулся.

– Чего смеешься, знать, за так не хочешь делать? – спросил Никита.

– Сделал бы и за так, да вот краски за так никто не дает, все просят деньги, – сказал Степан.

– У нас здесь денег нет, заплатим тебе зерном или яйцами.

Квасной Никита задумался и ушел. Спустя некоторое время от баевского попа пришел человек звать Степана.

В Баеве Степан прожил почти две недели и извел все краски, какие у него были. Для баевской церкви он написал большую икону Саваофа – «Бог Вседержитель». Священник дал ему какой-то старый журнал с красочной репродукцией, и оттуда Степан не спеша перерисовывал. Для заготовки пришлось использовать старую доску – для новой у него не было ни времени, ни инструмента, ни клея, ни толченого мела для левкаса. Масла тоже оставалось мало. Но работал Степан с удовольствием. Не торопился, не оглядывался, не ждал хозяйского окрика. Ему было удивительно и радостно ощущать эту свободу, свободу мастера, которому за его работу платят едой и обещают рубль деньгами. И он не спешил, наслаждаясь этим новым чувством отвоеванной, заслуженной свободы. Он даже удивлялся, как это он мог жить раньше и почему не ушел ходить по этой доброй земле.

Но вот икона написана, краски почти израсходованы, рубль получен, и ранним утром с легким сердцем он отправился дальше. Правда, попадья не догадалась сунуть ему на дорогу краюху хлеба. И чем дальше, тем сильнее хочется есть. Но вот впереди какое-то большое село, а в первом же домике окошко без стекла. Степан постучал по наличнику. Тряпицу, которой была заткнута дыра, протащили внутрь, и показалось морщинистое лицо старухи.

– Стекло не вставишь, бабушка? – спросил Степан.

– А у тебя есть стекло? – прошамкала старуха беззубым ртом.

– Стекла нет, а есть стеклорез, я могу отрезать, – сказал Степан.

– Если бы было от чего отрезать, обошлись бы и без тебя, не ждали бы, когда ты явишься. – И старуха зло заткнула тряпкой дыру.

Степан пошел дальше. Он не терял надежды, и хотя окон, заделанных дощечками или заткнутых тряпьем, было много, но ни у кого не оказалось стекла. «Стекло надобно таскать с собой, – рассудил Степан, выходя опять на дорогу. – Тогда на этом что-то заработаешь...»

В другой деревне он решился попросить у одного старика кусок хлеба – голод мучил его уже нестерпимо. Старик оглядел его с ног до головы и нашел, что для нищего он слишком хорошо одет.

– Ты, парень, чего бродишь под окнами, чего выглядываешь? – спросил он.– Вот я кликну сыновей, они с тобой поговорят иначе...

Степан ушел. Охоты просить хлеба у него уже не было. И так миновал он и эту деревню и опять выбрался в поле. Но идти дальше Степан не мог, и он сел в траву недалеко от дороги, стащил сапоги. Даже печальная мысль явилась – зачем он так быстро нарисовал «Вседержителя». Жил бы у попа, ел бы себе, тихонько писал...

По дороге шла молодая женщина, взбивая босыми ногами пыль. Она прошла мимо, с заметным испугом поглядев на Степана, и быстрей заспешила дальше. Потом Степан увидел, как она свернула с дороги в поле. Он поднялся. Женщина стала полоть свою полоску.

«Пойти попросить у той женщины, все, чай, найдется у нее кусочек, – подумал Степан. – Помогу ей полоть...» Он заметил, что женщина старается не потерять его из вида, все время поглядывает в его сторону. Степан шел по меже.

– Помощник не требуется? – крикнул он.

Она не отозвалась, даже не подняла головы. Наверное, не слышит. Степан крикнул громче.

– Проходи, проходи, парень, иди своей дорогой! – Когда она выпрямилась, лицо у нее было кирпично-красное, ведь это трудно – полоть.

– Правду говорю, помочь хочу. Мне торопиться некуда. Я пополю с тобой часок, ты мне дашь кусочек хлеба. – И Степан пошел к ней.

Однако женщина схватила в обе горсти земли и закричала нехорошим голосом:

– Не подходи близко! Бесстыдник ты такой, увидел в поле женщину и пристаешь! Не подходи!

Степан остановился.

– Я хотел помочь тебе...

– Не надо мне никаких помощников. Много вас тут шляется всяких охотников до чужого хлеба.

– Я ведь не даром...

– Уходи, а то кликну мужиков!..

Степан посмотрел на дорогу. Действительно, там ехала подвода, в телеге сидело человека три.

9

В Ардатово Степан пришел, когда солнце уже склонилось к закату. Город этот намного меньше Алатыря. Почти все дома деревянные, и только на большой площади, где собирается базар, стоит несколько кирпичных домов и лавок. Степан отыскал трактир и зашел поесть – ведь у него был рубль. Заодно спросил полового, продают ли здесь где-нибудь оконное стекло.

Половой объяснил, как отыскать такую лавку.

В небольшом городе всегда все быстро найдешь. Маленькая деревянная лавчонка словно бы втиснулась в узкую щель между двумя большими домами. Возле лавки на ящике сидел худой, с желтым лицом мужчина и дремал, клоня голову набок, точно птица. Когда Степан подошел и поздоровался, хозяин зевнул и сказал:

– Завтра, верно, будет дождик, меня так и клонит ко сну... – И так же лениво, равнодушно: – Тебе чего?

– Оконное стекло, – сказал Степан.

Хозяин нехотя поднялся с ящика и опять сказал сам себе:

– Завтра, должно, будет дождик... Тебе, парень, сколько – лист, два? – спросил он.

– Мне бы побольше, – сказал Степан.– Только, знаешь, хозяин, я хотел бы купить не за деньги.

– Могу и за зерно. Много у тебя?

– И не за зерно.

– Тогда, может, коноплю предложишь?

– У меня нет конопли, – сказал. Степан.

– Боже ты мой, пришел покупать стекло, а у самого ничего нет,– с досадой сказал лавочник. – Может, думаешь, тебе даром дадут стекло? Это, брат, ищи в другом месте. Ну-ка, выйдем наружу, там светлее, я на тебя погляжу.

Он вытеснил Степана из лавки, а сам остался в дверях.

– Да совсем не задаром, – сказал Степан. – Хочешь, я напишу икону, хорошую.

– Хе, – усмехнулся лавочник. – Сколько живу на свете, такого покупателя ни разу не встречал. Ей-богу, не встречал! Он нарисует мне икону! На кой шут сдалась мне твоя икона? У меня их дома и без того целый угол.

– Не нужно тебе, продашь кому-нибудь, – сказал Степан.

– Вот еще новости! – изумился хозяин лавки. – Дед мой и отец торговали стеклом и мне заказали торговать этим товаром. А ты – иконы. Нет, парень, это мне не подойдет. Есть у тебя деньги или зерно, пожалуйста, а нет, проваливай.

Но Степан не сдавался. Да и что ему было делать?

– Тебе, знать, не все равно чем торговать – стеклом или иконами? – упрямо сказал он.

– Ты, парень, видать, не русский, если не разумеешь русского языка, – сказал лавочник. – Я же тебе сказал – иконами не торгую. На каком языке тебе объяснить? На татарском?