Текст книги "Сын эрзянский. Книга вторая"

Автор книги: Кузьма Абрамов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

Хозяйка стукнула ее по спине и сама стала сгребать соль, а Степану сказала:

– Иди убери лошадь, чего она стоит здесь.

Степан нехотя пошел к лошади. Жаркое дыхание Дарьи пламенем горело у него на лице. Когда он распряг лошадь и повел ее в стойло, Дарья, пробегая мимо, шепнула:

– Будешь ложиться, не запирай калитку...

13

За ужином хозяин поставил на стол бутылку вина, купленную в Порецком. Степан редко видел его пьющим дома – только по праздникам да когда приходил какой-либо важный гость, вроде старосты.

– Жнитво закончили хорошо, снопы свезли, теперь можно и увеселить душу, – сказал он, поднимая рюмку. – Пей, Степан, ты мужчина и на девок не смотри – им воды в самоваре хватит.

Степан, чувствуя на себе усмешливый взгляд Дарьи, поднес было рюмку, но спиртной дух шибанул в нос и пресек дыхание. Дарья прыснула в кулак. И Степан, зажмурясь, опрокинул едкое, горькое вино в рот.

– Ну, это хорошо, – сказал наблюдавший за ним хозяин и вдруг приказал Акулине: – Подай парню воды холодной!

Но Дарья в один миг сорвалась с места и поставила перед Степаном ковш.

– Быстрая ты очень, – строго сказал отец.

– Давно ременки не пробовала, – проворчала мать, все еще сердясь за соль.

Хозяин повеселел, большое лицо раскраснелось, он разговорился, уже хвалил и свои торговые удачи, и свое хозяйство, и своих дочерей. И когда выпил еще рюмочку, положил вдруг свою руку Степану на плечо и, прямо глядя ему в глаза, сказал, что он любит его как сына.

У Степана голова тоже шла кругом, он улыбался пьяно, радостно, как малый ребенок, и со всем, что говорил хозяин, соглашался.

– Нету у тебя дома – поставлю дом! – уже горячился в щедрости своей хозяин. – Вот какой я человек!..

За столом они уже сидели одни, керосин в лампе догорал, и пламя коптило, стреляло за мутным стеклом сердито.

Хозяин расстегнул на груди рубашку.

– И дочери у меня хорошие, – сказал он, наклонясь к Степану. – Особенно Акулина – трудовая девка! За ней ты будешь как барин жить. Захочешь рисовать – рисуй себе на удовольствие, она все тебе справит, не хуже мужика... Вот так, – закончил он и отвалился от стола. – Ну, так, что ли?

– Чего? – сказал Степан.

– Как – что? Да вот я тебе толковал!

– А, про это... – Степан улыбнулся. – Подумать надо, – сказал он и вспомнил отца, который вот так же говорит всегда в трудных случаях.

– Ну, ладно, – согласился хозяин. – Подумай...

Наконец хозяйка увела его спать. Пошел спать в свой сарай и Степан.

Во дворе Степан проверил лошадей, задал им на ночь корма. За другую скотину он не был в ответе, ими занимались женщины. Потом он вышел в проулок. Сутяжное спало, охраняемое беспокойным лаем собак. Из сада пахло созревшими яблоками. Иногда слышался короткий глухой стук – это падало на землю яблоко с ветки. Голова Степана шумела, ему не хотелось спать.

Возвращаясь обратно во двор, он вспомнил наказ Дарьи не запирать калитку.

В темном сарае он ощупью нашел свою постель и упал поверх тулупа, которым накрывался.

Степан лежал долго, прислушиваясь к ночным шорохам, ни о чем не думая и что-то неопределенно ожидая. Он уже стал забываться, как уловил тихий лязг калиточной защелки. Он вздрогнул и весь напрягся. За дверью сарая послышались осторожные шаги, потом дверь открылась, и в проеме, на фоне звездного неба, мелькнула темная фигура.

– Степан, ты спишь? – раздался из темноты тихий, дрожащий голос Дарьи.

– Нет,– ответил Степан, и ему показалось, что это сказал не он, а кто-то другой.

Дарья шагнула на голос.

– Где ты?..

– Здесь... – И Степан протянул руки и тут же тронул ее. Он не успел отдернуть рук, как Дарья ухватилась за них. Она вся дрожала, ее дыхание обдавало лицо Степана.

– Как только Акулина захрапела, я вылезла в окно... Мне холодно...

Она пришла босая.

Степан вытянул из-под себя тулуп и укрыл Дарью.

– Так жарко, – сказала она и откинула от лица тяжелый воротник тулупа. – Ты меня ждал?.. Я бы давно пришла, да Акулина никак не засыпала...

– А как проснется?

– Не проснется, она спит крепко.

– А мать? – спросил Степан, находя в словах успокоение.

– Мать тоже дрыхнет – ведь она выпила вина...

– А вдруг?

– Ты, знать, боишься? – осердилась Дарья.

– Мне-то чего бояться? Я взял мешок и ушел.

– А я? – И она просунула руку ему под голову, помолчав, спросила:

– Ты, Степан, когда-нибудь целовался с девушкой?

– Не... Нет... – ответил Степан, но тут ему вспомнилась на миг Дёля.

– И я нет... Мы с тобой одинаковы... Правда ведь, одинаковы?

– Да, одинаковы...

Дарья губами отыскала его рот, и робкие губы их соединились. У обоих сразу перехватило дыхание.

Потом они долго молча лежали, улыбались бессознательному счастью.

Первой нарушила молчание Дарья.

– Ты понял, о чем говорил отец сегодня за ужином?

– Это я давно понял...

– Ну, будешь жениться на Акулине?

– Нет, не буду. На тебе буду...

– Меня за тебя не выдадут, – сказала, помолчав, Дарья. – Меня уже сватали несколько раз, и всем отказали. Пока, говорят, старшая не выйдет замуж, мне сидеть в девушках.

– Боюсь, что до той поры ты успеешь состариться, – сказал Степан.

Дарья дернулась под тулупом – она опять сделалась прежней Дарьей.

– Не состарюсь, сбегу из дома! Вот с тобой сбегу! Возьмешь?

– Возьму! – живо ответил Степан, поддаваясь ее решительному веселому голосу.

И они опять целовались в темноте, и Степан обнимал ее вместе с тулупом.

Дарья ушла из сарая перед самым рассветом. Степан замкнул за ней калитку и проспал всю суматоху в доме, которую наделала Дарья – когда она залезла в окно, проснулась Акулина. Акулина увидела лезущего в окно человека и подумала, что в дом забираются воры. Она закричала истошным голосом и бросилась вон. Из избы прибежали родители. Все собрались в горнице. Дарья, конечно, уже успела нырнуть под свое одеяло. Она сделала вид, что тоже проснулась от крика сестры, и принялась ее ругать.

– Почудилось тебе, Акулька. Кто к тебе полезет ночью, коли твоя образина и днем никому не нужна?

Отец проверил окно, осмотрел шпингалеты. Все было на месте.

– Это тебе, Акулина, должно, действительно почудилось, – решил он.

Но Акулина настаивала на своем:

– Видела, своими глазами видела, как человек лез в окно.

– Может, и правда кто-нибудь вошел, – с сомнением согласилась мать и принялась заглядывать под кровати дочерей.

– Ты тоже бестолковая, как и твоя дочь, – сказал отец с раздражением. – Тебе говорят, что окна закрыты. Где же может войти человек? Нешто сквозь стекла!

Понемногу все успокоились, разошлись по своим постелям. Когда рассвело, Акулина подошла к окну и внимательно осмотрела подоконник. На подоконнике ясно отпечатался след босой грязной ноги. Она сразу же кинулась звать мать. Дарья вскочила с постели, схватила в руки первый попавшийся платок и стерла с подоконника след. К приходу матери и сестры она уже лежала в постели. Подоконник был чист.

– Довольно тебе с ума сходить, оставь меня в покое, – проговорила мать сердитым голосом. – Ночью тебе чудится, что лезут в окно, днем видишь какие-то следы...

14

С того дня Акулина глаз не спускала ни со Степана, ни с сестры своей. Она следила с таким упорством и настойчивостью, что они не могли одни остаться и на минутку, не могли перемолвиться словом. Только в сумерках Дарья иногда выйдет во двор, когда Степан убирает лошадей, прижмется к нему и опять бежит в дом, чтобы ее не хватились.

Однажды Степану велели ехать на пруд на мочку конопли. Помогать, как всегда, послали Акулину, но та вдруг заупрямилась, сказавшись больной. Пришлось послать Дарью и Лизу. Дарья недолго размышляла, как отделаться от младшей сестренки и остаться со Степаном наедине. Неся большую охапку конопли, она, будто нечаянно, толкнула Лизу, и та упала в воду, а от испуга разревелась.

– Беги скорее домой, переоденься и обратно приходи, – уговаривала Дарья нарочито жалостливым голосом.

– Не приду больше, ты меня столкнула в воду! – раскапризничалась Лиза. – Вот пойду и скажу матери!..

– Ой, Лиза, чего ты говоришь, как же я тебя столкнула? Не плачь, ужо стащу в лавке конфет и дам тебе целую горсть, – уговаривала Дарья сестру, и небезуспешно – та перестала плакать и обещала не говорить матери.

Как только они остались одни, так сразу уселись за возом, обнялись и все на свете забыли.

– А давай, Степан, уйдем куда-нибудь вместе, а? – сказала Дарья с воодушевлением.

– Уйти-то можно, да куда?

– У тебя есть родители, пойдем к ним. Они не примут, будем жить вдвоем. Мир велик, все место находят, и для нас с тобой найдется.

Степан молчал. Это правда, что мир велик, он уже немного походил по земле, но ничего радостного и приятного пока не нашел. Везде нужны деньги, для жизни нужен дом, потому что в чужом доме ты всегда будешь только работником...

Степан и Дарья не заметили, как мать с Акулиной подошли к возу. Они услышали хриплый от самодовольной злобы голос Акулины:

– Смотри, теперь, чай, не скажешь, что чудится. При дневном свете сидят в обнимку и людей не стыдятся!

Дарья оторвалась от Степана, быстро вскочила и затравленно, ненавистно плюнула Акулине под ноги.

Степан поднялся и стоял, тупо уставясь на хозяйку.

– Чего пялишь на меня свои воровские глаза? – закричала она. – Занимайся своим делом, таскай коноплю в пруд! Закончишь и убирайся отсюда туда, откуда явился... А ты сейчас же иди домой! – крикнула она дочери. – Здесь тебе нечего делать.

Дарья, склонив голову, медленно поплелась по тропинке вдоль конопляника. За ней ушла и хозяйка с Акулиной. Степан остался один и продолжал таскать коноплю в пруд... Закончив работу, он привел лошадь во двор. Здесь ожидал его хозяин.

– Ты видел, что сделали люди с цыганом, который посягнул на чужое добро? – взревел он не своим голосом.

– Я у тебя ничего не украл, – ответил Степан.

– Ты думаешь, обмануть девушку – вина меньшая, чем увести лошадь?

– Дочь твою тоже не обманывал, – отвечал Степан, стараясь быть спокойным.

– Уходи, ты мне больше не нужен!..

– Ты обещал мне платить за работу, – сказал он твердо.

– На, сучий сын! – вскрикнул как ужаленный хозяин и, выхватив из кармана горсть денег, бросил их Степану.

Когда хозяин ушел, Степан поднял с земли бумажку в три рубля.

В тот же день он собрал свои пожитки, прихватил баночки с красками, а стекла, которые еще оставались в ящике, разбил камнем. И тут же ушел со двора, так и не увидев Дарьи.

Часть третья
Башня Сююнбеки

1

Дорога опять привела его в Алатырь, к дому брата Ивана. Иван с усмешкой поглядел на обросшего Степана, на его портки, протертые на коленях до дыр...

– Интересно, где ты пропадал целое лето? – спросил Иван.

– Побродил кое-где...

– А сапоги?

– Сапоги износились, чего их было тащить домой...

– Голенища, думаю, не износились, их бы принес. Из них Петярке собрали бы сапоги, – проворчал Иван. – Если станешь так раскидываться, у тебя никогда ничего не будет.

Семья у Ивана прибавилась – Вера родила третьего сына. Сам же Иван освоил новую профессию – теперь он кочегар на паровозе. Однако нужда в доме прежняя, и брат не думает откладывать разговор о Степановом хлебе.

Но Степан не собирается оставаться в Алатыре – он поедет в Казань.

– А паспорт есть у тебя? – спрашивает Иван.

– Нет, паспорта нет.

– Эх ты, Казань! – дразнит Иван. – Надо выправить паспорт, а потом купить портки, а в таких тебя в Казань не пустят.

Вот это Степана огорчило пуще всего. Но ведь не только штаны нужны, а и пиджак новый, и сапоги, – куда же в этих разбитых лаптях?.. Конечно, у Степана есть четыре рубля, но он их бережет пуще глаза – они нужны на билет до Казани. На пиджак и сапоги их все равно не хватит. Степан подумывал сначала попросить у брата денег в долг, но вскоре понял, что надежды его напрасны. Впрочем, и подходящей минуты не оказывалось. С работы Иван приходил уставший и раздраженный. Да и страшно было на него глядеть, не только о деньгах говорить: лицо черное, как чугун, только белеют зубы и белки глаз. Вера к его приходу нагревала воду, в предпечье помогала ему вымыться. Потом Иван садился за стол, и Вера выставляла в полуштофной бутылке вина. Если вдруг вина не оказывалось, Иван мрачнел и по первому поводу затевал дикую брань. Но стоило ему выпить стаканчик, он делался добрым, брал на колени Васю и начинал потешаться над тем, как Степан сбежал от невесты.

– В жизни, видно, не придется попить дарового вина! – шутил он. Все другие разговоры Ивана тоже сводились к вину. Степан на досуге сделал прялку, и брат уже «переводил» ее на вино: прялка, мол, не нужна, прясть некому, а если на базар отнести, на бутылку вина дадут.

Степану скучно и досадно было слушать эти рассуждения.

И какие уж тут могут быть серьезные разговоры о деньгах на одежду!.. Пришлось обратиться с просьбой к снохе:

– Надо бы мне что-нибудь купить из одежды. Может, дашь десяток рублей? Я бы вернул при первой возможности?

– Откуда у меня такие деньги?! – испугалась сноха. – Что ты, Степа, бог с тобой!.. Да и куда ты поедешь на зиму глядя? Дождись лета, летом можешь опять походить. Нанялся бы ты куда-нибудь на работу, что ли, чего так-то болтаться? Знамо, разве человеку можно сидеть без дела, ведь есть надобно каждый день!..

– Никуда не буду наниматься, уеду в Казань! – вспыхнул Степан. – Если уж не хочешь дать денег, то дай братин старый пиджак и старые сапоги.

– На что годятся старые сапоги, все развалились...

– Я их подошью,– настаивал Степан.

– Вай, уж не знаю, что с тобой делать, узнает Иван, со свету меня сживет. Видишь, каким стал твой брат, слова ему не скажи...

Это, конечно, была истинная правда – Иван сильно переменился. Раньше он был мягким и внимательным человеком, и Степан хорошо помнит и первые сапоги, и ту чудную минуту у осенней Суры!.. Тогда Иван не пил вина, не курил табак, не ругался матерными словами. Да и не только один Иван переменился – Степан уже немало походил, немало видел людей, похожих на брата.

– Жизнь меняется, меняются и люди, – сказал он на горькие сетования Веры. – Раньше люди имели дело с деревом и соломой, а дерево и солома – мягкие. Теперь имеют дело с железом. Железо – вещь твердая...

И Вере это показалось убедительным. Она смиренно вздохнула и сказала:

– Подшей сапоги-то, проходишь в них сколько-нибудь, пока не купишь новые. Да смотри, кабы брат не заметил, а то достанется нам обоим...

Степан дня два провозился с сапогами, тая свою работу от брата. Сноха за это же время кое-как залатала старый пиджак, который служил Петярке на печи одеялом. Вместо него Степан оставил свой.

И вот однажды вечером, когда Иван ушел на работу, Степан собрался в дорогу. Ни от Веры, ни от Петярки, которому было уже лет десять, он не таился и обещал написать письмо из Казани.

Вера и Петярка проводили его за ворота.

– Остался бы... – сказала Вера жалостливо.

– Ничего, – буркнул Степан, – пойду. – И поспешно зашагал прочь, потому что самому вдруг показалось страшно уезжать в далекую и чужую Казань.

– Пойду, – повторил он сам себе для бодрости и поддержки, уже шагая по темной улице.

Впрочем, иной дороги у него уже не было, и никакая сила не могла удержать его здесь, в Алатыре. Что-то в нем самом было сильнее и этой темной осенней алатырской ночи, и неизвестности будущей казанской жизни, и нищеты, которая, правда, не тяготила его, но только спутывала ноги и мешала. Теперь он переступил и ее, и билет, который получил в вокзальной кассе, Степан так сжал в кулаке, точно его собирались отнимать.

В полночь к вокзалу в клубах шумного пара подкатила машина – черная блестящая громада на страшных колесах, протащила за собой вагоны с темными окнами, и Степан испугался, что вагоны не остановятся и не возьмут его. Сердце его замерло от тоски. Но вагоны вдруг дернулись, лязгнули сцепками. Степан бросился по платформе в самый конец состава, протянул смятый билет кондуктору, тот долго разглядывал его в тусклом свете фонаря – за стеклом горел огарок свечи. «Вдруг не пустит! Вдруг что не так!..» И у Степана опять похолодело под шапкой.

– Полезай, – сказал кондуктор сонно и зевнул.

Степан взлетел на высокие ступени вагона.

В самом вагоне было душно, темно, пахло овчиной и мокрыми онучами. И по всем лавкам спали люди: кто сидя, кто на полу... Степан нашел свободный краешек скамейки и примостился. И вот громко зазвякал вокзальный колокол, машина где-то вдалеке прогудела, покатился, все нарастая и усиливаясь, железный лязг, и вдруг вагон дернулся, колеса нехотя заскрипели внизу, и поплыли за мутным стеклом окна огни Алатырского вокзала...

2

Казань, куда Степан так стремился, оглушила его невообразимым многолюдьем, гомоном, толкотней и шумом, и это всеобщее неостановимое движение вынесло Степана с платформы на привокзальную площадь и здесь оставило его для самостоятельного действия.

День был тусклый, холодный, моросил дождь со снегом, булыжная площадь блестела грязью, возле мостовой натекали огромные лужи, и лошади, то и дело подлетавшие к вокзалу с легкими рессорными колясками, разбрызгивали эти лужи на замешкавшихся прохожих.

А за площадью тесно стояли высокие каменные дома, а еще дальше, в мокром осеннем сумраке громоздились над домами белые церкви с тусклыми куполами и легко, как тени, стояли татарские мечети.

Оглядевшись, Степан двинулся за толпой каких-то мужиков, несших на плечах завернутые в рогожу пилы, – точно такие же мужики ехали с ним в вагоне, и он подумал, что это они есть. Но эти были другие, да и этих скоро потерял Степан, налетев на встречного человека в шинели с блестящими пуговицами.

Но вот стало уже темнеть. Степан устал, замерз, сапоги промокли, в пустом животе злобно и нетерпеливо урчало. Однако он не знал, куда идти, и уже искал, где бы присесть, отдохнуть, как вдруг его внимание обратилось на какую-то чудную башню: не колокольня, потому что колоколов Степан не увидел, не мечеть, потому что вместо полумесяца на огромной высоте раскинул черные крылья двуглавый орел. Да и сама башня была словно какой-то памятник – такой далекой древностью веяло от серых замшелых камней цоколя.

– Дядя, это чего такое? – спросил он у быстро шагавшего господина в ровной шляпе и черном пальто с бархатным воротником.

Господин удивленно остановился, поглядел на Степана, потом на башню и, улыбнувшись, сказал:

– Это, мальчик, башня Сююнбеки.

– Сююнбеки?.. – повторил Степан, как бы стараясь вспомнить, что означает это напевное слово.

Но, конечно, вспоминать ему было нечего, и господин, тотчас поняв это, сказал:

– Сююнбека – татарская царица, она жила триста лет назад. В ее честь и построена эта башня.

– Она была хорошая?

Господин опять улыбнулся.

– Она была красавица, мальчик, каких Казань с тех пор не видела. – И, отступив на шаг, повернулся и пошел своей дорогой дальше.

На вокзале в зале ожидания третьего класса все скамьи оказались заняты, и Степану пришлось топтаться на ногах, пока он не осмотрелся и не увидел в одном углу возле табором расположившихся цыганок свободное место. Мужчин в этом таборе не было – только малые ребятишки да женщины.

«Их мужья, может, где-нибудь бродят по своим воровским делам», – Степан вспомнил про тех двух цыган-конокрадов, с которыми расправились в Сутяжном. Одного из них тогда похоронили на скотском кладбище, другого увез с собой становой пристав. Вполне возможно, что среди этих цыганок есть и их жены. Возле этого табора и сел Степан, потому что ноги уже не держали его. Цыганки сначала притихли, завидев его, но потом, видимо догадавшись, что он ничего не понимает, застрекотали снова. От них отделилась одна молодая цыганка, на вид еще почти девочка, но с грудным ребенком на руках. Если бы она не кормила ребенка грудью, то можно было подумать, что она действительно девочка.

– Предсказать, бриллиантовый, твое будущее? – сказала она, опускаясь перед ним на колени. Одной рукой она придерживала ребенка, другую протянула вперед. – Положи сюда денежку, будешь знать, что ожидает тебя впереди.

Степан окинул взглядом ее пестрый цветастый сарафан, накинутый на плечи большой шелковый платок зеленого цвета и смуглое продолговатое лицо с горящими, точно угли, глазами, потом проговорил:

– Положить нечего, денег у меня нет.

– Кто тебе поверит, яхонтовый, что у тебя нет денег. Знаю, много нет. – Она мигнула ему черным глазом и вкрадчиво продолжала: – Все равно одну медяшку найдешь, чтобы прикрыть пустую ладонь. Не жадничай, положи, не раскаешься.

Степан нащупал в кармане свои медяшки, выбрал из них поменьше. Оказалось – семишник.

– Еще одну положи, бриллиантовый, видишь, ладонь совсем пустая, – сказала она.

Степан опять полез в карман и вынул другую монету. Оказалось – алтын. Цыганка зажала деньги в руке, улыбнулась и с деловитой сосредоточенностью заговорила:

– Тебя, бриллиантовый, ожидает светлое счастье. Жить будешь в большом городе, женишься на красивой, богатой девушке. Она тебе нарожает много детей, все будут мальчики, такими же бриллиантовыми, как ты сам... Положи, бриллиантовый, еще одну денежку, я скажу имя твоей будущей жены. – И она снова протянула узкую розовую ладошку, на которой только что лежали деньги.

У Степана оставался последний пятак, и, думая об этом пятаке, он сказал:

– Теперь уж правда ничего нет, скажи мне так это имя...

– Нехорошо обманывать бедную женщину, – укорила цыганка, да так проникновенно, что Степан смутился... – Положи, не скупись...

Степан вынул из кармана последний пятак.

– Жену твою будут звать Анной, – сказала цыганка, улыбаясь, и быстро поднялась с колен.

Степан недолго горевал о деньгах – сон быстро сморил его, и всю ночь он проспал как убитый.

Утром его разбудил подметальщик. Степан вскочил, ничего не понимая в первую минуту – где он? Но опомнился, стал искать мешок, который у него был вместо подушки. Мешка не было. Не было в углу и цыганок.

– Чего осматриваешься? – спросил подметальщик.

– Мешок у меня был, да ночью, знать, убежал, – ответил Степан.

– Хе-хе-хе, – хрипло засмеялся подметальщик. – На то тебе и Казань, чтобы рот не разевать. Здесь тебя самого могут украсть и сварить на мыло. Издалека прибыл?

– Из Алатыря, – ответил Степан.

– Слыхал. Здесь есть твои земляки, работают в депо...

Что Степану до земляков? Да и не в депо он приехал работать – депо и в Алатыре есть, а приехал он учиться в настоящей иконописной мастерской. И не знает ли дядя, где тут есть иконописные мастерские?

Нет, подметальщик не знал, и Степан отправился бродить по Казани. Опять была слякоть, холод, несло дождь со снегом, и Степан, выбрав где-нибудь тихий уголок возле булочной, стоял и вдыхал запах теплого хлеба. И есть вроде бы не так хотелось.

Потом он стал спрашивать прохожих, не знают ли они, где иконописная мастерская? Кто спешил, тот даже и не останавливался, чтобы ответить. Кто останавливался и вникал в просьбу Степана, тот не знал, где мастерская.

Наконец один старичок научил, как найти такую мастерскую, и Степан живо туда отправился, уже считая себя учеником в этой мастерской. Подойдя к указанной двери, Степан подергал ее. Но было заперто. Он постучал.

Дверь отворилась, высунулось бородатое измятое лицо.

– Чего тебе надобно, малый? – грубо спросил человек. От него пахло водочным перегаром.

Степан, заикаясь от волнения, изложил свое дело.

– Здесь такие не нужны, – сказал человек и захлопнул дверь.

А время было уже к вечеру, и Степан поплелся на вокзал. Теперь он уже не разглядывал по сторонам. Ему даже не хотелось думать ни о чем. Да и есть уже не хотелось. Он пришел на вокзал, нашел пустое место на лавке и скоро уснул. Правда, в эту ночь он то и дело просыпался и в тоске ходил по вокзалу. Потом опять присаживался где-нибудь и дремал. Так он промаялся до утра, и когда увидел уже знакомого уборщика, обрадовался ему, как отцу родному.

– Ты все еще здесь? – спросил тот.

– Куда же мне деваться? – ответил Степан. – Как бы мне найти тех алатырских, про которых ты вчера говорил?

– Сходи в депо, они там работают. – И, выйдя с ним из вокзала, объяснил, как пройти в депо. – Иди вдоль линии, выйдешь к самому депо, а там рядом и мастерские.

Степан под краном, как и вчера, умыл лицо, вытерся рукавом и отправился разыскивать своих земляков.

3

Железнодорожная столярная мастерская располагалась в двух больших сараях. Они стояли немного в стороне от паровозного депо, и к ним вела ветка, по которой гоняли порожние вагоны на ремонт. Вдоль этой ветки по песчаной насыпи Степан теперь каждое утро ходил на работу. Рабочий день в мастерских начинается с рассветом и кончается вечером, когда на станции зажигаются газовые фонари. Живет Степан вместе с земляками в деревянном бараке, расположенном у железной дороги в стороне от станционных построек. В огромной, в полбарака, комнате их проживает десятка два, все рабочие паровозного депо и мастерских. Алатырских среди них со Степаном шесть человек. Остальные приехали кто из Перми, кто из Чебоксар и из других мест. Готовит им пищу и стирает приходящая из города женщина, низкорослая, широкая в плечах и с узкими, как у татарки, глазами. Она ежедневно приходит, когда еще совсем темно, готовит завтрак, а потом, после завтрака, сварив обед и ужин и все оставив на плите, уходит. Стирает она в две недели один раз – по субботам. В этот день кто-нибудь из мужчин остается ей помогать, таскает воду, колет дрова. Но чаще других оставляют Степана и не пропускают случая для грубой шутки. Однажды кухарка увидела, что Степан утирается рубашкой. На другой день она принесла ему полотенце. Мужики тут же начали потешаться.

– Видишь, как наша кухарка беспокоится из-за тебя. Никому ничего не приносила, а тебе вот принесла утиральник, знает, что ты холостой!..

Степан краснел, злился и огрызался, а кухарка ему говорила:

– Ты на них не обращай внимания, этим жеребцам только бы чесать языки. Они соскучились по своим женам, вот и отводят душу.

На нее же эти шутки не производили никакого впечатления. Они отскакивали от нее, как горох от стены.

У Степана не было смены белья, до половины зимы он после каждой бани надевал одну и ту же пару, пока она вся не износилась. В баню они ходили в город, в две недели раз.

– Ты дай мне денег, я тебе куплю подштанники и нижнюю рубашку, – сказала ему кухарка.

– У меня денег нет, сколько получаю, все отдаю на кошт, – ответил Степан.

– А что, ты и вино с ними пьешь?

– Нет, вина я не пью.

– Не пьешь, а деньги на вино отдаешь. Для чего отдаешь, коли не пьешь? – не отставала от него кухарка.

– Все отдают, и я отдаю. Как же иначе в артели?

– Погоди, я пройдусь по этой артели! – сказала гневно кухарка, сжимая красные толстые пальцы в крепкий кулак. – Совести у них нет, мальчишку обирают. Ну, я им дам!..

Водку обычно покупали по субботам, когда была получка. Пить начинали вечером после работы. Деньги собирал пермяк, потом брал с собой помощников, и они отправлялись в городскую казенку. В субботу работу кончали раньше обычного, и если не шли в баню, то пермяк сразу же клал шапку на стол и предлагал каждому бросить туда сорок копеек – столько стоила бутылка. В банный день еще следовало прибавлять на шкалик. В субботу же собирали деньги и за кошт, которые тут же вручались кухарке. Степан на этот раз в шапку пермяка не положил винных денег, потому что уже успел отдать все деньги кухарке. Вернее, она у него их потребовала сама.

– Друзья-артельщики, Нефедов сегодня прошел мимо шапки, – закричал пермяк.

– Так не пойдет! – поддержали его другие.

– В артели все должно быть вместе, моего-твоего нет!

– Что верно, то верно. Класть, так всем класть!

Кухарка, услышав эти возгласы, прибежала от плиты – красная, взлохмаченная, и, подперев руки в бока, обозвав для начала всех паразитами, заговорила – грубо, твердо, словно была хозяйка:

– Если в артели нет твоего и моего, все общее, тогда отдай ему свою рубашку! Парень ползимы не меняет исподнюю одежду, вся она у него расползлась в клочья. Так отдай же ему свою рубашку! Чего же не отдаешь?!. Ну, я тебя спрашиваю!..

Пермяк попятился, оглянулся на товарищей, ища у них поддержки. Все молчали.

– То-то же, не отдашь, потому что это твоя рубашка! – наступала на него кухарка. – Вот скоро к тебе приедет твоя жена, может, и ею поделишься с товарищами. Ведь, по-твоему, в артели твоего-моего нет. Что же ты молчишь, или проглотил язык?!

Грохнул смех. Затем раздались голоса, но уже не в пользу зачинщика.

– Правильно, кухарка!

– Кошт единый, и жены должны быть общими!

– И кухарка общая!

– Нет, она не общая, коли заступается только за одного Нефедова!

– Вишь ты, знает, какая у него исподняя одежда!..

Но кухарка пропустила мимо ушей эти замечания. Она обвела артель гневным взглядом.

– Если бы у вас была совесть, – опять заговорила она, – разве бы стали спаивать молодого неразумного парня?! Стали бы требовать у него на водку денег, коли он не пьет?! Вот что, артель, – заключила она уже спокойно. – Нефедов больше не даст денег на выпивку. И к нему не приставайте.

В душе все мужики были согласны с ней, поэтому и не возражали. Однако и молча пережить эти кухаркины обвинения они не могли. Стоило только кухарке убраться из барака, как на Степана посыпались шуточки и насмешки – так мужики мстили за свое унижение. Это были грубые и глупые шутки, перед которыми Степан оказался беззащитным. Его ответы вызывали только смех и новые подначки. И неизвестно, чем бы все это закончилось, но тут мужики вспомнили, что надо идти в баню. Степан остался в бараке один и тут не выдержал – разревелся, как малый ребенок. Так он и уснул в слезах и горе и не слышал, как вернулись мужики и пили свое вино.

А утром, ни слова не говоря, он ушел в город искать иконописную мастерскую – тоска по рисованию с новой силой опалила его душу. Только рисование, только краски могли защитить его от грубых насмешек, от холода, от голода, от этого постоянного унижения. Когда он будет рисовать, тогда ничто и никто не страшны ему!

Теперь уже Степан легче ориентировался в большом городе. Он знал, у кого что спрашивать, и первый же городовой указал ему иконописного мастера.

Однако вместо самого мастера на стук Степана вышла какая-то женщина, должно быть кухарка, и сказала, что «от своих не знаем как избавиться». И тотчас закрыла дверь.

В другом месте Степану сказали, что ученики не нужны, пускай он придет ближе к весне – тогда понадобятся хозяину помощники.

Так Степан проходил до темноты и ни с чем вернулся в свой барак, который вдруг не показался таким страшным. Все-таки это было единственное место, где он мог поесть и выспаться. И он заранее приготовился молча и терпеливо снести грубые подначки мужиков, но его никто не стал задирать. Все будто бы и не замечали его, занимаясь своими делами.

Занялся своим делом и Степан. Сапоги его вовсе прохудились. Подметки давно стерлись до дыр, ходит на одних стельках; головки во многих местах отстали, еле держатся на гнилой дратве. И вот опять их надо чинить. Степан их чинит бесконечно, почти каждый вечер... Поковырявшись с сапогами, Степан привалился на соломенный тюфяк и накрылся пиджаком. Подушкой ему служил подогнутый конец тюфяка. Холодно. В бараке всегда холодно. Большую голландку, стоящую в углу, они обычно топили по вечерам, принося из депо разных обрезков и чурок. Сегодня воскресенье, на работу не ходили, потому и не топили печь.