Текст книги "Сын эрзянский. Книга вторая"

Автор книги: Кузьма Абрамов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

– Скажи на мордовском, тогда пойму.

– Э-э, да ты никак эрзянин?! – от удивления лицо его просветлело. – У меня отец с матерью тоже были эрзяне, но я не умею по-эрзянски. – Он как-то сразу заметно переменился, смотрел на Степана совсем другими глазами. – Тебе для чего понадобилось стекло? – тихо спросил он, точно бы прикасаясь к какой-то тайне.

– Чтобы денег заработать, – ответил Степан.

– Вот уж и правда, такое удивительное занятие для себя может придумать лишь эрзянин!

– У меня есть стеклорез, я буду стеклить окна!

Лавочник какое-то время задумчиво молчал, соображая, должно быть, как разуверить этого простофилю в его глупом намерении, но ничего не придумал.

– Ладно, приходи завтра, посмотрим. Теперь скоро вечер, мало осталось времени на разговоры, а с тобой, как я вижу, не быстро сговоришься...

Степан до темноты расхаживался по базарной площади, затем облюбовал одно крылечко для ночлега, но во дворе отчаянно залаяла собака, а вскоре вышел и хозяин дома. Степану пришлось искать другое крыльцо. Наконец уже в темноте он его нашел, посидел немного и, убедившись, что здесь собак нет, а в доме все тихо-мирно, постелил пиджак, под голову положил мешок, привалился и уснул как убитый.

Наутро лавочник и Степан продолжили свою беседу.

– Вот чего я никак не могу понять, – говорил хозяин. – Коли ты можешь делать иконы, зачем же тебе связываться со стеклом?

– Для того чтобы писать иконы, нужна краска, масло. Где я их возьму? Ведь они стоят дороже стекла, – сказал Степан.

– Оно так, – согласился лавочник. – У нас в Ардатове краски не найдешь. Я иногда привожу из Казани охру и сурик для полов и крыш, да и то редко. Невыгодно, строятся у нас мало, кому нужна краска. Стекло, конечно, дело другое.

– Вот я и говорю – дай стекла мне.

– Стекла? Я не даю, а продаю. Ну, чего у тебя есть?

– Напишу икону.

– Тьфу ты! Дались мнетвои иконы. Для чего они мне нужны? Ты мне подавай деньги.

Степан нетерпеливо дернул плечами. Что он за тупой человек, никак не может понять, что у Степана нет денег. Право, такой глупый человек, а еще эрзянин!..

– Если бы у тебя было что оставить под залог, тогда, может, я бы тебе и дал листа два, – сказал примирительно лавочник. – А чего у тебя есть?

– Вот если пиджак, – сказал Степан и отогнул полу, показывая подкладку.

– Этот пиджак и с дороги никто не поднимет, если случится тебе потерять его. – Он посмотрел на его сапоги. – Нешто оставишь обувку? Сапоги вроде ничего... Сам обуешь лапти.

Пожалуй, это верно, в лаптях ходить лучше будет. Да и чего жалеть эти сапоги? – они уже малы. Степан махнул рукой и согласился. Он снял сапоги, отдал их лавочнику. Мешок разорвал на портянки, здесь же свил из мочалы оборы. Лавочник дал ему старые лапти и три листа стекла, посоветовав разрезать их на мелкие карты. Нашелся и старый стекольный ящик, куда поместились и все прочие вещи: банки с остатками краски, скляночка с маслом и кисточки.

И Степан отправился в путь. Сначала дорога шла лесом. Вспомнив вчерашний день, он решил, что по лесу идти будет прохладнее. И верно – идти по лесной дороге было куда веселее. Вот если бы вместо ящика был вчерашний мешок, а то плечо разболелось. Но и это еще полбеды. Главное – ужасно хочется есть. Утром, уходя из Ардатова, он ничего не ел, трезво рептив, что в первой же деревне застеклит окно и его покормят. А тут и просвета не видно. Стоит без конца и края глухой лес.

Но вдруг так повеяло с поляны земляничным духом, что Степан поскорей снял ящик с плеча. И верно – вдоль дороги по полянкам было очень много спелой крупной земляники. И он ел ее горстями, потом набрал в картуз и тоже съел.

10

Уже день клонился к вечеру, когда Степан выбрался на свежие вырубки, залитые вечерним золотым солнцем, запахом земляники, усыпанные белым крупным цветом ежевики. По-вечернему звонко пели птицы, и во всем чувствовалось близкое человеческое жилье. Но сил уже не было ни радоваться, ни спешить, и Степан едва волокся. Наконец ясный солнечный простор мелькнул сквозь деревья, и Степан выбрался к полю – высокая отцветающая рожь стеной подступала к дороге.

От этого внезапного простора, тишины, близкого человеческого жилья у Степана закружилась голова. Он больше не мог идти, ноги подламывались. Где-то уже близко лаяла собака, слышался и звонкий ребячий голос...

«Отдохну немного...» – решил Степан. Он снял проклятый ящик со спины, положил его и сам лег прямо не обочине на пыльную траву. Какая блаженная сладость полилась по всему утомленному за день телу!.. Степан не чувствовал ни земли под собой, ни ящика под головой, – все было мягче райской перины. Он куда-то поплыл под вечерним небом, на котором уже выступили первые бледные звездочки. И в гаснущем от усталости сознании мелькнули прощально и счастливо лица матери и отца, которые уже простили ему напрасную трату барана, и теперь их сердца свободны для радости за Степана. Куда влечет его дорога, он и сам не знает, но противиться этой странной увлекающей силе у него нет и желания. Он вовсе не завидует счастью Михала Назарова, – прощай, добрый Михал! – как и Михал не завидует его дороге. Прощай и ты, Дёля, и будь счастлива навеки веков!..

Степан плывет под мерцающими теплыми звездами в свою прекрасную Даль, и большой ковш Медведицы дарует ему прохладу родниковой воды из бочажка у Бездны. И как звенит живой ночной простор вокруг Степановой плывущей лодки: и ночные кузнечики, и дергачи, и легким стремительным аллюром несутся по кругу быстроногие кони!..

Степан просыпается от близкого топота и людского гвалта. Это похоже на какой-то страшный обвал, на крушение.

Вокруг него стоят человек десять верховых. Кричат, размахивают кнутами или хворостинами, и кто бос, кто в исподней рубахе, без картузов. И все точно безумные, точно ночные дьяволы, нечистая сила. Или они снятся ему?..

– Это не иначе, как из ихней компании! – кричит здоровенная хриплая глотка.

– Отстегать как следует кнутом! – вторит ему визгливый петушиный голосок. И тотчас щелкнули плетки, Степан зажмурился.

– Погодите, мужики, так нельзя, надо сперва разобраться, – раздается вдруг спокойный голос.

– Чего там разбираться, стегани его разок-другой, он сразу заговорит!

– Пока его стегаешь, те уйдут – коней-то нет!

– Айда, ребята, дальше, тут нечего стоять, они не успели далеко уйти! – крикнула здоровая глотка, и тяжелый топот копыт сотряс землю. Но возле Степана остались пожилой рыжебородый мужик и двое молодых парней. Они словно надеялись, что вся истина здесь, и не поспешили за ватагой. Пощелкивая кнутами, они встали перед Степаном.

– Говори, вражий сын, куда подевали лошадей?! Если не скажешь, сейчас отстегаем вкровь!

– Погоди ты, Ванятка, – сказал темнобородый мужик. – Парень вовсе без памяти, да и не цыган будто бы...

– Один корень у этих бродяг! – не сдавался Ванятка, потому что рука у него зудела.

– Ты не цыган? – спросил у Степана мужик. – Ты чего тут в поле ночью делал?

– Спал, – признался Степан.

Ванятка презрительно засмеялся, потому что, по его понятию, в поле спят только воры и цыгане.

– Да отлупить его!..

– Да погодь ты, – крикнул мужик. – А как ты сюды попал? – спросил мужик у Степана.

– Я вчера шел из Ардатова, в поле меня настигла ночь, решил здесь заночевать, – стал рассказывать Степан.

– Из Ардатова, говоришь? Но здесь и близко нет дороги на Ардатово. Тут, парень, чего-то не так. Ты что-то путаешь, – усомнился мужик.

– А я что говорю! – торжествовал Ванятка.

– Я шел без дороги, лесом,– оправдывался Степан.

– Добрый человек без дороги не ходит. Так что мы тебя поведем в село, – вынес решение мужик. – Там разберутся, – добавил он. – Пошли. – И сам залез на смирную толстую лошадь.

Степан взвалил ящик на плечо и поплелся, как арестант, впереди верховых. Было еще очень рано, утро только начиналось. Над лощиной висел белесый туман. Из села доносились рев коров и блеяние овец.

– Ночью тут на лошадях не проезжали, не видел? – спросил мужик.

– Видеть я не видел, но вроде слышал, как поблизости проскакали на лошадях, – сказал Степан. – А точно не помню – когда, я спал.

– А что это у тебя за ящик?

– Это стекло, я стекла по деревням вставляю.

– Ну, точно! – обрадовался Ванятка на лошади. – Он вот пройдет по селу, посмотрит, что и как, потом передает своим товарищам. Точно, это из той компании!..

– Ты врешь! – сказал Степан из-под ящика.

– Иди, иди, там разберемся.

Когда Степана вели по улице, ребятишки бежали за ним и кричали: «Конокрада поймали!», «Конокрада ведут!» Женщины выходили посмотреть на «конокрада». Степан шел с опущенной головой, неся на плече ящик. Его привели в дом для заезжих, присматривать за ним остался десятский, седой заспанный старик в сером зипуне, с увесистой палкой в руках. Палку он держал на манер ружья.

– За какое дело ты взялся, парень, – начал он внушать строго. – Разве конокрадством человек может долго промышлять? Уведешь одну лошадь, на другой поймают, и тут тебе конец. Потому что конокраду нет прощения.

– Я, дедушко, не конокрад! – старался Степан убедить старика.

– А кто же ты, как не конокрад? Зерно воровать пешком не ходят, потому что мало его унесешь. Стало быть, ты самый настоящий конокрад!

– Зачем ты так говоришь, меня же не поймали на воровстве...

– Хе-хе, парень, если бы тебя поймали, ты бы и не дышал. А теперь вот приходится тебя сторожить.

Степан замолчал. Если человек уперся, ему все равно не докажешь, потому что он не хочет ничего другого и понять. Степан сидел на лавке в пустой избе и мучительно думал, как теперь вырваться на волю и пойти дальше. Тогда он уже не будет ночевать в полях возле деревни, а попросится на ночлег в дом.

К концу дня привели настоящих конокрадов. Их нагнали где-то в Ардатовском лесу. И весь обратный путь их гнали пешком и стегали кнутами. Их было двое. По черным бородам и смуглым лицам в них можно признать цыган. Один пожилой, другой помоложе. Исхлестанные кнутами, они еле держались на ногах. Из носа пожилого цыгана тонкой струйкой сочилась кровь. Перед окнами заезжего дома их сразу же окружила плотная толпа. Все зло орали, а потом начали бить. Били чем попало – палками, кулаками, кирпичами. Били все – мужчины, женщины, дети. Цыгане повалились на землю. Люди мстили за кражу в тяжелых трудах нажитых лошадей. Это понимал Степан, но сердце у него дрожало – ведь били людей!

Про него самого на время забыли. Старик-десятский, который сторожил его, тоже вышел из избы и принял участие в расправе над конокрадами. Он размахивал своей палкой, взвизгивал, бодря озверевшую толпу.

Наступили сумерки. Толпа постепенно рассеялась. Перед казенной избой остались лежать на истоптанной и окровавленной траве два неподвижных тела. Какая-то сердобольная женщина принесла от колодца ведро холодной воды и окатила избитых цыган. Потом двое мужиков перенесли цыган в избу, где в одиночестве сидел Степан, и положили их на пол. На Степана они и не посмотрели, Степан не знал, сторожит ли его кто-нибудь. Может, сторож сидит на крыльце? В избе стало темно. Цыгане на полу лежали без движения, словно брошенная одежда.

Чувство страха и отвращения ко всему на свете все больше и больше охватывало его. Он знал злых людей, но озверевших еще не видел. И сердце его леденело от мысли, что утром люди придут и убьют его, как убили этих цыган... И отчего-то ему вспомнился вдруг Колонин, его пьяная, злая ненависть к красоте, которую с особенной жаждой терзают люди. Может быть, Колонин тоже видел, как бьют конокрадов?..

В темноте послышался стон. Потом голос: «Пить». Степан принялся шарить по избе в поисках ведра, борясь со страхом. Ничего не найдя, он вышел на крыльцо. На крыльце, привалясь на ступени, сидели двое мужиков. Они спали. Но один тут же открыл глаза.

– Тебе чего?

– Там один... просит пить, – сказал Степан.

– Пить? – переспросил мужик и подтолкнул товарища. – Слышишь, цыган хочет пить.

– Ну так принеси, коли хочет, – ответил ему товарищ.

– В картузе, что ли, я принесу?

Повздорили немного спросонок, но вот один пошел к пожарному сараю за водой. Степан присел на ступени.

– Настоящие воры нашлись, так для чего меня держите здесь? – спросил он у другого мужика, который опять уже задремывал.

Караульщик зевнул и сонно сказал:

– Я почем знаю. Не я тебя сажал. Меня поставили на караул, я и караулю.

– Я никакой не вор, я шел но своим делам...

– Завтра приедет начальство, оно разберется и с тобой, и с цыганами.

– Какое начальство? – встрепенулся Степан.

– Становой пристав али урядник.

Степан притих. Вот оно как все вышло!..

Вернулся второй караульщик с ведром воды.

– Иди напои их, – сказал он Степану.

Но напоить пришлось лишь одного, второй продолжал лежать без движения. Степан поставил ведро на пол у изголовья цыгана и наклонился к его лицу. Цыган со стоном и оханьем повернулся на бок, немного приподнялся, вытянув голову, и долго пил через край. В темноте вода заливала ему лицо, плескалась на пол. Слышно было, как его зубы стучали о железо ведра. Напившись, цыган с большими усилиями приподнял тело и сел, упираясь руками в пол. И, посидев так, вдруг опять качнулся и, как сноп, повалился, стукнувшись головой о стену.

– Обмолотили мои косточки, – хрипуче простонал он и затих до утра.

11

Утром стали собираться люди, в основном бородатые старики, которым дома делать было нечего. Двое десятских намерились поднять цыган и посадить на лавку. Сначала перетащили молодого, прислонили спиной к стене. Цыган сидел, точно мочальный тюк – вот-вот снова рухнет на пол. Один из десятских плеснул из ведра себе на ладонь и смыл с лица цыгана запекшуюся кровь. Затем они подошли ко второму, тронули его и тут же отпрянули.

– Э-э, старики, он того, окоченел. – И на лице десятского показалась горестная печаль, точно это умер его родственник.

Цыгана тронули и другие, словно сами хотели убедиться в смерти человека.

Молодой цыган все так же бессознательно качался на лавке и не падал.

– Что же теперь делать? – сказал вчерашний десятский с той же палкой в руках.

– Ответ держать, вот что делать! – произнес пожилой мужик с светлой окладистой бородой, которого вчера Степан не видел ни в поле, ни в толпе людей.

Старики поежились, нахмурились и подались вон из избы. Вскоре остались лишь двое десятских и тот светлобородый мужик, который сказал об ответе. Давеча он все поглядывал на Степана, а теперь присел рядом на лавку,

– Ты, парень, из каких сторон к нам прибился? – тихо спросил он.

– Из Алатыря, – ответил Степан.

– Сам-то ты городской али сельский?

– Сельский.

– Стало быть, в крестьянском деле понимаешь?

– Немного понимаю, – не сразу ответил Степан, стараясь угадать возможное направление беседы.

– Этим, значит, ты не товарищ?

– Я никогда их не видел.

– Охотно верю, парень, да если бы ты был из ихней компании, не сидел бы до утра в этой избе, долго ли открыть окно и убежать здоровому и небитому...

Степан взглянул на одинарные рамы. Мысль о побеге ни разу не приходила ему в голову, и теперь он даже укорил себя за это.

– Так-то вот, парень, ты еще зелен, – опять заговорил мужик. – Мы тебя еще вчера хотели отпустить, когда привели этих, да староста запротивился, пусть, говорит, посидит до начальства. – Он кашлянул, провел рукой по широкой бороде и заговорил дальше: – Вот чего хочу тебе сказать: иди ко мне в работники. Я не думаю, что от этого ящика со стеклом тебе большая польза... У меня две лошади, будешь пахать. В доме с тобой будем два мужика. Работы мало, кормить-поить – это сколько хочешь...

Степан молчал.

– Знамо, работать у меня будешь не за так, положу тебе денежную плату, – убеждал добрый мужик.

Денежная оплата заинтересовала Степана. Ему еще никто никогда не обещал вперед денег за работу. Но что-то все еще ему страшно было. Может, он не остыл от ночного ужаса перед той озверевшей толпой? Да и цыган мертвый лежал на полу перед ним. Его убили люди из этого села...

И он как-то бессознательно покачал головой.

– Ну, тогда смотри, придется тебе иметь дело со становым, – проговорил мужик.

– Чего мне бояться пристава, я ни в чем не виноват, – сказал Степан.

– Эх, парень, если бы становые разбирались, кто виноват, а кто не виноват!.. – Он вздохнул. – Может, и этот вот не виноват, – он кивнул на мертвого цыгана, – да что теперь...

Степан вздрогнул. – Ну, жди тогда пристава, – сказал мужик и, захватя в горсть свою бороду, пошел из избы.

Становой пристав приехал далеко за полдень – к общественной избе подлетела пара запотевших, темных гнедых в легком тарантасе. А вот и сам становой грузно вошел в избу, стукнув о порог саблей. Все находящиеся в избе мужики поднялись с лавки и безмолвно стояли, точно готовы были слушать обедню. Староста, крупный рыжебородый мужик, выступил чуть вперед, десятские жались у него за спиной. Один Степан сидел да еще цыган, а другой был мертвый.

– Студент?! – вдруг крикнул пристав, вперив глаза в Степана и весь багровея лицом, – должно быть, пристав пуще всего на свете ненавидел студентов.

Староста делал знаки, но Степан их не понял, как не понял и что такое – студент.

– Встать, собачий сын! – взревел пристав. – Ах, ты, казанское охвостье!.. – кричал он, хотя Степан уже стоял, бледный от страха.

Должно быть, этот страх на лице «студента» сразу успокоил станового – он заговорил со старостой о цыганах. Потом он сам ткнул сапогом мертвого, убеждаясь.

– Теперь вам это дело придется вылизывать языками, – процедил он сквозь зубы.

Староста только развел руками.

Лицо лежащего на полу мертвого цыгана облепили зеленые мухи. А тот, который сидел на лавке, привалясь к стене, трудно, с посвистом, дышал. Пристав исподлобья посмотрел на него и опять сказал старосте:

– Собери всех, кто принимал участие в самоуправстве.

– Все били, господин становой пристав, всем обществом, – проговорил староста виноватым голосом.

– Так собери все общество, черт возьми!

Староста что-то шепнул десятским, те мигом вышли. В избе снова наступила тишина.

Степан сказал:

– Господин, я не виноват, не знаю, зачем меня держат...

– Покажи паспорт.

Степан растерялся.

– У меня нет никакого паспорта.

– Нет, так встань куда-нибудь в сторону и не мозоль мне глаза. Разберусь с этими, потом с тобой.

Степан весь сжался. Правду говорил давешний мужик... Где же он? А, вон у двери стоит! И Степан поглядел на знакомого мужика как на своего родственника. Теперь он раскаивался, что отказался. Однако мужик все понял и тихонько подвинулся к Степану.

– Ну, что? Понял теперь? – прошептал он.

– Ладно, – тихо ответил Степан, – согласен...

Он едва стоял на ногах. Голова кружилась, хотелось есть, пить, хотелось на волю.

Мужик тихонечко подвинулся к старосте и зашептал что-то ему на ухо. Тот сделал было озадаченное лицо, поглядел на Степана и утвердительно кивнул.

Казалось, судьба его решена, можно идти, однако мужик стоял рядом и не трогался. Все так же стоял и староста, время от времени поглядывая на станового. Степан понял, что староста выжидает подходящий момент. И правда, как только становой успокоился, зевнул широко и расстегнул пуговицы на суконном мундире, староста сказал:

– Господин становой, вели отпустить этого паренька, один наш состоятельный мужик хочет взять его на поруки. Мы его вчера схватили по горячке без надобности, он тут стекла вставлял. – Староста говорил быстро, с почтительным поклоном.

Пристав внимательно посмотрел на Степана, пожевал кончик отвисшего уса. Он устал быть злым, он отдохнул с дороги, успокоился, да и убедился, что Степан – не студент.

– Я что-то не очень доверяю этим бродячим стекольщикам, – сказал он для важности. – Как они ни побывают в деревне, за ними обязательно остается какой-нибудь след. Они ничем не лучше конокрадов-цыган. За ними смотреть да смотреть надо! – И ему самому было приятно от своих умных поучений и знания людей.

– Будем смотреть, господин становой, – сказал староста очень старательно, как хороший ученик.

– Ну так пускай забирает, коли хочет навязать себе на шею бродягу, – заключил становой.

Староста махнул рукой – убирайся, мол, поживее.

Степан пошел было, но мужик, взявший его, задержал и велел взять ящик.

– А что там еще брякает? – грозно спросил становой, услышав подозрительный стук.

– Это банки с красками, – сказал Степан.

– Зачем тебе краски?

– Иконы пишу.

– Ты что, художник? – нахмурился становой.

– Иконы пишу.

Староста и мужик растерянно переглянулись и уставились на пристава, ожидая почему-то вспышки гнева за это сокрытие. И они готовы были божиться, что и сами этого не знали.

– Ладно, – махнул становой, – ступай, да только смотри у меня, сукин сын!..

Мужик вытащил Степана из избы с глаз грозного начальства и так не отпускал его руки до самого своего дома.

Село это, как сказал мужик по дороге, называемое Сутяжным, очень большое и богатое, и конокрады его боятся, но оно и тянет их, как мух на мед.

– Ну, теперь опять будет спокойно, – заключил он рассказ свой.

Жил он в центре села, недалеко от церкви. Его пятистенный дом, крытый железом, стоял немного в отступе от порядка, окруженный большим плодовым садом. Мимо дома проходил широкий проулок. Въезд во двор был с этого проулка, через створчатые ворота. Рядом с воротами находилась калитка. Сбоку двора стоял большой амбар с широкой, окованной железом, дверью, над которой нависал тесовый козырек, придерживаемый двумя столбами. Как после узнал Степан, в этом амбаре располагалась лавка хозяина. Он торговал солью, сушеной рыбой, керосином, кренделями и всякой прочей мелочью. А семья у него была «бабья», как он сам сказал – жена и трое дочерей. Самому хозяину лет было около пятидесяти.

Так Степан обрел еще одно пристанище и еще одного хозяина, который был тоже Степан – Степан Федорович.

– А хозяйку зови Марьей Семеновной, – сказал он, указывая на дородную женщину, вышедшую на крыльцо.

Вслед за хозяйкой из дому на широкое крыльцо выбежали поглядеть на нового работника три девушки. Это были дочери Степана Федоровича, но как их звать, он не сказал.

Самой младшей было лет пятнадцать – живая, востроглазая, она, завидев Степана, с веселым ужасом закричала:

– Конокрад! Конокрад!

– Цыц! – крикнул отец. – Это хороший парень, и звать его Степан. – И взглянул на старшую дочь, стоявшую за спиной матери. Это была высокая и худая девушка лет двадцати пяти, с большеносым длинным лицом. Глаза ее, какие-то неподвижные и тусклые, равнодушно глядели поверх Степана. Зато средняя дочь, которую, как потом оказалось, звали Дарьей, была на удивление краснощека, с черными большими смеющимися глазами, с толстой черной косой.

– Поди топи баню, – приказал хозяин. – Сегодня это одно твое дело, а все остальное – завтра.

12

Работы в крестьянском хозяйстве известные, но Степану они и дома были хуже каторги. Но теперь деваться было некуда. Хуже всего – вставать надо было рано, до восхода солнца.

Спал он во дворе, в сарае. Вся полевая работа лежала на нем. Хозяин показал ему, где его земли, и больше ни разу не заглядывал в поле, поручив все распоряжения хозяйке. Сам он по своим торговым делам часто ездил на базары – в Алатырь, Ардатов, Порецкое, Талызино. Иногда эти поездки выходили по целым неделям. Здесь же, дома, в своей лавке, торговлей занималась жена. Дочерей в лавку одних не пускали. Они занимались домашними делами и помогали Степану по двору. Скотины у них не так много: две лошади, корова, телка годовая и неполный десяток овец. На одной лошади хозяин разъезжал по базарам, на другой работал Степан. В поле он выезжал рано, до завтрака. Позднее Акулина, старшая дочь хозяев, ему приносила завтрак и заодно обед. Пока он сидел у телеги и закусывал, Акулина пахала. Кормили его хорошо – щи, пшенная каша, молоко,– ешь сколько хочешь. В другом же хозяева были очень скупы: не урони с телеги соломинку, не потеряй зернышка. На сельском поле у хозяина земли было мало – надел на одну душу, однако он арендовал землю у помещиков. Довольно большой участок десятин в шесть-семь был по реке Мене, в десяти верстах от Сутяжного. И когда пришло время там пахать, Степан поехал вместе с Акулиной. Они пахали пар под озимые. На берегу Мени у хозяина стояла большая плетневая рига, куда складывали снопы и где можно было спрятаться от дождя. Акулина готовила еду, иногда пахала, заменяя Степана. Она, как казалось, была безропотным существом и могла ходить за плугом целый день, если Степан ее не останавливал.

Плугом пахать все же лучше, чем сохой. Степана мучила не сама пахота, а то, что надо вставать рано. Это было хуже всего. Он уговорился с Акулиной, чтобы она по утрам не будила его, сама пусть запрягает лошадь и начинает пахоту, зато потом целый день он согласен ходить за плугом бессменно. Акулине все едино, когда пахать. Степан быстро распознал покорную безотказность девушки и с каждым днем все больше удлинял часы своего отдыха. К концу первой недели он уже частенько в праздном безделии бродил по берегу Мени, купался, возился с глиной, которую он обнаружил здесь. Слепил как-то человеческую голову, показал Акулине. Та безразлично посмотрела на его работу и ничего не сказала.

– Не нравится тебе? – спросил Степан.

– Чего в глине может понравиться? – ответила Акулина.

– Ты смотри не на глину, а на голову.

– Голова-то ведь из глины, – тупо отвечала она и глядела куда-то мимо Степана.

– Давай я тебя вылеплю! – сказал Степан.

– Ворон пугать, что ли?

Работая с ней бок о бок, Степан как-то не приглядывался к ней, не замечал ее лица. Да она всегда отворачивалась. А теперь, поглядев на нее, он увидел, что ее угреватое и носатое лицо и в самом деле некрасиво до того, что долго как-то и нехорошо было смотреть. Да и эти неподвижные большие глаза, в которых застыло навеки какое-то глубокое горе.

– Почему ты, Акулина, всегда такая грустная? – спросил он.

Она быстро отвернулась, встала и ушла – прямая и длинная, и вся будто деревянная.

Степан спал в телеге. Акулина на ночь располагалась в риге на охапке соломы. Раз как-то ночью Степан неожиданно проснулся. Акулина стояла над ним и пристально смотрела ему в лицо. Он не сразу понял, что за черная тень загородила от него звездное небо. Он узнал ее по тяжелому порывистому дыханию. Она всегда так дышит, как будто везет непосильную поклажу.

– Тебе чего? – спросил Степан.

– Ничего, – хриплым голосом ответила она, отпрянув от телеги. Встала посмотреть лошадь и услышала, как ты стонал во сне. Думала, не заболел ли...

Ему стало очень жаль Акулину, и в тот день он не давал ей пахать. Однако без работы Акулина замучилась какими-то своими горькими думами, и на другой день она встала еще до зари и взялась за плуг.

Потом подошло и жнитво. Хозяин нанял целую толпу деревенских баб, а Степан с Акулиной и Дарья с младшей сестрой возили снопы. Раз как-то по дороге воз Дарьи развалился. Степан велел Акулине ехать, а сам остался помочь девушкам сложить снопы. Ему в первый раз привелось так близко быть возле Дарьи, хотя бойкая, веселая девушка и раньше не упускала случая кольнуть Степана острым словом. Она и кличку приклеила – «Конокрад», и иначе его и не называла. Но Степан не обижался.

– Помоги, конокрад, сложить снопы! – крикнула Дарья.

Они заново сложили воз, Лизу посадили сверху на снопы, сами пешком пошли за подводой.

– Теперь, конокрад, беги скорее догоняй свою Акулину! – опять насмешничала Дарья. – А то с воза упадет и рассыплется!..

– Далеко, мне теперь ее не догнать, – ответил Степан. – Да и почему она моя?

– А чья же? Не я ведь с ней целую неделю на Мене жила. – Дарья засмеялась.

Подвода с возом снопов мало-помалу удалялась, и они уже одни были на дороге среди чисто сжатого поля.

– Надо мной смеешься? – спросил Степан.

– Нет, это я показываю тебе свои красивые зубы!

– Пахать потрудней, чем зубы показывать, – сказал Степан. – Вот и пришла бы на Меню сама...

– Разве Акулина плохая помощница? – ответила она.

– Знамо, неплохая. Но больно уж скучная.

Дарья в первый раз не находила насмешливых слов. Они долго шли молча. И чем дальше затягивалось молчание, тем все больше и больше они как-то странно смущались друг друга.

– А ты почему на улицу по вечерам не выходишь? – спросил Степан.

– А чего выходить – отец со двора никуда не пускает, – призналась она с таким горем, будто готова была заплакать.– Акулину, говорит, выдадим замуж, тогда бегай... А когда ее выдадут, если ее никто не сватает. Хоть бы кто украл меня, что ли... Ты ведь конокрад, правда? – опять выпалила она с внезапным смехом. – Ну, признавайся, конокрад?

Степану вспомнилось, как били цыган.

– Никакой я не конокрад! – испугался Степан.

Дарья залилась смехом, будто минуту назад не она плакала от печали.

– А я думала, ты смелый парень! – сказала она с вызовом. – Ну и женись на своей Акулине! – И, подхватив подол сарафана, побежала догонять воз.

Вот оно как – женись на Акулине... Степан горько усмехнулся. Конечно, он давно уже понял, что хозяин и хозяйка хотят свести его со своей старшей дочерью, привязать его, бродяжного, к дому: ведь неспроста и есть садят Степана за общий стол, и не попрекают ничем, а хозяйка иной раз и сынком назовет, для каждой бани чистое белье дает. Все это Степану нравится, только на Акулине, конечно, он жениться не будет. Вот если бы на Дарье!.. Тогда бы Степан и не пошел никуда из Сутяжного. Да и то сказать – скоро осень, начнутся дожди, дороги развезет, ударят холода – и не переночуешь, где застигнет ночь. А там и филиппов пост – зима... Куда деться зимой?

Степану даже холодно сделалось от этой мысли о зиме...

Хозяин вернулся из Порецка с возом соли. Время было уже вечернее, и разгружать пришлось в темноте. Соль была в кулях, и Акулина с Дарьей носили вдвоем, а Степан заваливал куль с телеги себе на спину и, качаясь от тяжести, шел в лавку. Там хозяйка помогала ссыпать соль в большой ларь.

Дарья чуть было не сбила Степана с ног. Конечно, она это сделала нарочно, и Степан не обиделся на ее звонкий хохот. Но Акулина рассердилась. Наверное, ее не так злила плохая помощница, как эта беззаботность Дарьи и ее веселость. Она заворчала:

– Вот ведьма! Рассыпешь соль, сама будешь и собирать!..

– Не рассыплю, – весело отвечала Дарья. – Ты знай держи крепче!..

Куль все-таки развязался, и соль рассыпалась по земле. Акулина рассердилась и ушла домой. Дарья с притворным оханьем принялась сметать соль. Мать со злостью ударила ее пустым кулем по спине, но Дарье все нипочем. Она зовет Степана помогать, и когда тот начинает сгребать соль, она хватает его за руки, толкается ему в плечо головой и хохочет.

– Ах ты, зараза! – ругается в лавке мать. – Она еще и хохочет! Вот я тебя огрею вожжами!..

– А я виновата, что запнулась! – не сдается Дарья.