Текст книги "Сын эрзянский. Книга вторая"

Автор книги: Кузьма Абрамов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 19 страниц)

– Ничем особенным, – сказал Степан. – Вот пишу декорации для вашего спектакля...

– Знаете, я давно мечтаю научиться рисовать. Скажите, это трудно?

Степан пожал плечами. Он никогда над этим не думал.

– Я завидую вам, – сказала Александра Карповна. – Всего, что вы можете добиться в жизни, вы добьетесь своим трудом, своим талантом, а это такое счастье!.. Только не разменяйте его на мелочи, не обольщайтесь случайными утехами. Да, поверьте мне! Я много повидала в жизни артистов и художников самого разного пошиба, и при всем внешнем блеске и уродстве их жизни в основном это люди жалкие, ничтожные, презираемые своими же товарищами, они покорно мирятся с унижениями, потому что за душой у них пусто, они не знают жизни, не умеют трудиться, а целыми сворами окружают одного по-настоящему талантливого артиста, питаются объедками с его стола, копируют его жесты, подхватывают слова, мысли. Но разве они счастливы?..

А Степану вдруг опять вспомнился Колонин, с какой лихорадочной яростью однажды говорил он о красоте, как он уничтожал то, чему отдал свою жизнь... Степан уже забыл его слова, но что-то подспудно похожее говорила теперь и Александра Карповна, точно заботливо остерегала его от того, что ему, Степану, не грозило. У него была какая-то странная уверенность, что и предупреждение Колонина и вот теперь – Александры Карповны уже напрасные, словно он пережил и слепую веру в красоту, и утехи артистической жизни, давно-давно прожитой им самим...

4

До юбилейных дней оставалось уже две недели, когда Александр Петрович зачастил к Степану, торопя его с окончанием декораций. Он вытаскивал из сарая листы, смотрел, терзал Степана вопросами – а это что? а это куда? – и приходилось бросать работу и объяснять ему, что все это составится в общую и единую картину, что так близко, вплотную, картину не смотрят, что зрители не заметят стыков. Он не верил.

Уже решено было, что первым пойдет спектакль «Русалка» и декорации можно ставить. Пришли два плотника, стаскали листы в клуб, на сцену, и Степан с уверенностью, точно всю жизнь только этим и занимался, распоряжался сборкой. Работали днем, до репетиции, и когда артисты собирались, подолгу рассматривали декорации, и чувствовалось, что вид старой мельницы, ночной воды с лунным блеском волнует их и подчиняет слова, которые они говорили, уже не путаясь, не сбиваясь. Репетиции пошли спокойней, сосредоточенней, и когда Екатерина Николаевна, игравшая Русалку, высоким трагическим голосом, с подвывом, начинала:

Веселою толпою

С глубокого дна

Мы ночью всплываем,

Нас греет луна... —

то было уже не смешно, а страшно. А потом появлялся князь – Силыч, говоря с распевом:

Знакомые, печальные места!

Я узнаю окрестные предметы —

Вот мельница! Она уж развалилась... —

то никто не узнавал в нем алатырского телеграфиста.

Особенно хорошо декорации смотрелись из зала, и Александр Петрович, когда уже был собран весь задник, жал руку Степану и говорил:

– Вы, Нефедов, настоящий художник. Не ожидал, признаться, не ожидал. Вам надо учиться, молодой человек, и торопитесь! Учиться хорошо в молодые годы. Вам, наверное, уже перевалило за двадцать? Учиться, батенька, учиться! Невежество, безграмотность губит любой талант!.. – Он говорил с пафосом, как на уроке, и Степан чувствовал себя неловко, точно провинившийся школьник.

Теперь после каждой репетиции Степан провожал до дому Александру Карповну. Иногда они проходили мимо ее дома и шли в Конторский сад, находили скамеечку подальше от людных аллей, сидели, и Александра Карповна говорила о том, как ей не хочется идти домой, где распоряжается страшный Сидор, как туп, вульгарен и груб ее муж Солодов, который теперь, слава богу, где-то на сплаве леса, который у него по всей Суре. Уже щелкали по ночам соловьи, хорошо, терпко пахла молодая листва, и когда Александра Карповна говорила о своей жизни, Степану делалось ее жалко, она казалась ему несчастной и беззащитной. Однажды, когда они так сидели, пошел дождь, теплый и крупный, а соловьи заливались еще пуще, и Александра Карповна, спасаясь от дождя, прижалась к Степану. Он обнял ее и поцеловал. Она засмеялась.

– О, я слышу речь не мальчика, но мужа!.. – И еще теснее прижалась к его плечу.

Домой Степан вернулся далеко за полночь, когда на их улице уже вовсю перекликались петухи. Но если и раньше поздние возвращения домой вызывали подозрительные и пристальные взгляды Марьи, то нынче разразилась настоящая буря, потому что Вера, копаясь на вешалке, вдруг учуяла, что мокрый Степанов пиджак пахнет духами.

– Вай, мама! – крикнула она так, будто ее ужалила оса. – Ты только понюхай. От Степкиного пиджака прямо разит духами. Не иначе, обнимал какую-то барыню.

– Что ты мелешь, – строго отвечала Марья, возясь у печки. – Какая барыня позволит Степану обнимать себя. Барынь обнимают господа, а не бедные эрзянские парни.

– Да ты нюхни! – настаивала Вера.

Степан, спавший за тонкой заборкой в передней избе, уже проснулся и все это слышал. Сначала, когда вскрикнула Вера, пораженная своим открытием, он испугался, сам не зная чего, но теперь, когда там затихло (должно быть, Марья нюхала пиджак), он улыбнулся, словно Вера и мать были неразумные, бедные дети. Он ждал, что будет дальше.

– Правда, – сказала растерянно Марья, – пахнет барыней. Господи!..

– Ну, чего я говорила! – торжествовала Вера.– И третьего дня его я видела с этой Солодовой, которая на лошадях, как мужик, ездит, а ты мне не верила. Как же не он, он и был!

– Господи!..– опять горестно прошептала Марья, словно на ее семью надвигалась какая-то неминучая беда.

Но тут стукнула дверь, и послышался голос отца:

– Чего ты, мать, бога вспоминаешь?

– А вот то и вспоминаю, что сынок твой не на хорошее дело ступил! – сказала Марья сразу окрепшим голосом.

– Но?

– Вот тебе и «но»! С барынями путается!

– С женой Солодова самого, – ехидно ввернула Вера.

– Это как так?.

– А вот так и есть. Понюхай пиджак.

И опять затаенная тишина. Степан вообразил, как отец нюхает пиджак, и едва удержался от смеха. А рука его – господи! – словно была и не его рука – она источала чистый, мучительно-сладкий запах тела Александры Карповны!..

А отец за перегородкой шумно вздохнул, крякнул и сказал:

– Да-а...

– Чего – да? – обрушилась на него Марья. – Сынок твой вон чего творит, а ты жмуришься да крякаешь!

– Подумать надо...

– Чего же тут думать, бестолковая твоя голова. Ты хочешь, чтобы сынок ославил нас на весь Алатырь?

– А чего жене Солодова нужно от Степана!.. – спросил, точно рассуждая с самим собой, Дмитрий.

– А чего нужно было снохе Квасного Никиты, когда она бегала к нам на гумно?!

– То другое дело.

– Все то же самое дело! – с раздражением, уже теперь и на мужа, крикнула Марья. – У вас уж кровь такая дурная, вы не можете без этого!

– То другое дело, – повторил Дмитрий.

– Я вот сейчас возьму кочергу и обломаю ноги тебе и сынку твоему, чтобы не бегал по ночам, а дома сидел, делом занимался!..

Отец, должно быть, ушел – дверь стукнула. Мать замолчала. Степан повернулся на другой бок, не отнимая руки своей от лица. Он улыбался.

Но вот пришла пора и вставать.

Когда Степан сел в кухне за стол, Марья со стуком поставила перед ним миску толченой картошки, даже не плеснув туда и капельки конопляного масла.

– Что? Не нравится? – напустилась Марья, будто только и ждала этого. – Еда твоей барыни, знать, повкуснее? Пойдешь к ней, она тебя покормит не картошкой.

– При чем тут какая-то барыня? – проговорил Степан.

– При том, что живешь, сын мой, не по-доброму, – заговорила Марья, присаживаясь на лавку рядом с ним. – Домой приходишь за полночь, спишь до позднего завтрака. А где бываешь днями, никто не знает. Так, по-твоему, живут только ночные воры. Ты, знать, и в Казани так жил – ночами шлялся по чужим домам, а днем отсыпался. Поэтому, наверно, и хозяин тебя прогнал...

– Никто меня не прогонял, сам ушел, – сказал Степан и добавил: – Надо ехать учиться, вот и ушел.

– Теперь ты и учишься с этими расфуфыренными барынями! Не знаю только, чему они тебя научат. Они богатые, им нужны для забавы молодые люди. Поиграются они с тобой и плюнут на тебя. Нет, сын, не дело ты делаешь...

– Ты бы, мать, лучше не вмешивалась в мои дела. Лезешь учить, а сама ничего не понимаешь.

Марья поджала губы, но сдержалась, сказала строго и твердо:

– Я, сын мой, понимаю одно: что хорошо, а что плохо.

5

Теперь Степан бывал у Александры Карповны каждый день. Когда было тепло и сияло весеннее веселое солнце, она, устроившись где-нибудь в тени старой липы, пыталась рисовать деревья, садовую дорожку со скамейкой, но у нее ничего не получалось, дорожка лезла куда-то вверх, а деревья выходили плоские, точно вырезанные из жести, и громоздились одно на другое. А когда Степан показывал, как надо писать ту же дорожку или куст сирени, она вдруг начинала вспоминать про какого-то художника в Харькове, который писал ее портрет, и она так измучилась за десять сеансов, что до сих пор не может переносить запаха краски и скипидара. Иногда в ее беспечных рассказах мелькало слово «поклонник», и Степан весь замирал, в груди холодело, и он мрачно молчал, хмурился. Но стоило ей прижаться к нему, взять за руку, как все проходило, он опять улыбался, чувствовал себя счастливейшим человеком на свете и говорил себе, что ему нет никакого дела до ее прежних поклонников, что ведь и у него была Устя и он тоже любил. Но разве все прошлое могло равняться с тем, что испытывал Степан сейчас! Ему даже рисование казалось тяжким и ненужным трудом, он мог часами смотреть на Александру Карповну, на ее красивое оживленное лицо, на светлые волосы, которыми играл ветерок, на ее маленькие сильные руки, на туфельку, свалившуюся с розовой пятки и висевшую на пальцах ноги. И весь день она была так близка и казалась так недоступна, что у Степана гулко и тяжело начинало стучать сердце, и тот вечерний дождь в Конторском саду, и ее шепот уже представлялись каким-то сном. Но вот уже надо было уходить, в саду темнело, на небе робко начинали мелькать сквозь молодую листву звездочки, и молчание уже делалось невыносимым, а говорить не было сил. Степан угрюмо молчал, а она, точно забавляясь этой угрюмостью, церемонно и высоко, будто для поцелуя, протягивала ему руку и говорила, поджимая губы: – Спасибо вам за урок, маэстро, прощайте!..

И он обнимал ее, порывисто, жадно, вдыхал запах легких волос, от которого кружилась голова и земля уходила из-под ног.

Как-то дня за три до спектакля Степан шел к Александре Карповне и проклинал худую погоду – резкий, порывистый ветер с дождем так и норовил содрать с головы картуз. Сегодня не придется рисовать в саду, а в доме Солодова он не любил долго задерживаться – Сидор не сводил с него мрачного тяжелого взгляда, словно следил, как бы чего Степан не украл. Но и не идти он не мог.

С тяжелым предчувствием он дернул звонок, и когда Сидор открыл тяжелую дверь, Степан увидел, как странно торжествующе посмотрел на него лакей и с какой-то злорадной угодливой ухмылкой пошел докладывать не в комнату Александры Карповны, а в тот огромный кабинет, где висела «Параскева».

«Солодов приехал!» – мелькнуло в голове и точно оглушило Степана. За последние дни Александра Карповна не вспоминала о нем, и Степан тоже будто забыл о его существовании. И мелькнула мысль повернуться и уйти, но тут вышел Сидор и махнул ему рукой в открытую дверь.

Степан вошел.

За письменным столом с ножками в виде звериных лап сидел, развалясь в кресле, громадный человек с толстым, загорелым лицом, с черной подстриженной бородкой. И он смотрел на Степана неподвижным подозрительным взглядом, точно таким, как Сидор.

Это был Солодов.

Тут же была и Александра Карповна. Она сидела на диване – свободно, нога на ногу, покачивала туфелькой, и лицо ее было ясное, невинное, она улыбнулась Степану и сказала:

– Вот, Алексей Иванович, это наш алатырский художник Степан Дмитриевич Нефедов, о котором я тебе говорила. – И она стала рассказывать о прекрасных декорациях, которые написал Степан к их спектаклю, их даже сам городской голова приходил смотреть и хвалил.

Солодов согласно кивал, но видно было, что все это ему не интересно, что он думает о чем-то другом, более важном, и не спускал со Степана своего подозрительного взгляда. Должно быть, в душе он не верил ни Александре Карповне, ни городскому голове, который хвалил декорации, ни тому, что Степан – художник, а твердо знал, что все это жульничество, за которое он должен платить деньги, заработанные честным трудом. И вот этому нескладному парню, который теперь стоял перед ним в мокрых грязных сапогах, он тоже должен платить деньги. И как будто все еще не мог решить, сколько надо ему заплатить за эту картину, которая висит на ковре над диваном. Он посмотрел на Александру Карповну, взгляд его маленько прояснился, он вздохнул, вылез из-за стола и подошел к Степану.

– Вот, держи, – сказал он, роясь в записной книжке и вытаскивая деньги. – Двадцать пять хлыстов.

Он все мерил на лес, на хлысты, и теперь, протягивая деньги Степану, думал, видимо, что не за картину платит, а добровольно дарит мошеннику двадцать пять хлыстов.

– Зачем мне...– сказал Степан, отводя руки за спину. – Не надо, я так...

– Степан Дмитриевич, что же вы! – живо заговорила Александра Карповна. – Вы же художник, это ваша работа. Кроме того, за мое обучение! Нет, нет, возьмите! Это ваш честно заработанный гонорар.

– Ладно, держи, любезный, хорошо нарисовал, – буркнул Солодов.

Степан, смутившись, взял деньги, сунул в карман. Теперь он боялся поднять глаза и на Солодова, и на Александру Карповну.

– Ну, ступай, – сказал миролюбиво Солодов – ему, должно быть, понравилось смущение Степана. – Сегодня Александра Карповна не будет рисовать, потом. Ступай.

И Степан ушел.

По дороге домой он вспоминал подозрительный взгляд Солодова, слово «любезный», которое обычно говорят половым в трактире и приказчикам в лавках, и ему было отчего-то горько и обидно, а слова Александры Карповны о том, как груб и вульгарен Солодов, как пусты и глупы все люди в Алатыре и что ей скучно с ними, казались уже лукавым обманом, которому он так простодушно доверился. И выходило, что права мать, и зря он ей грубо возражал, что надо все это бросить, все эти декорации и «амазонок», а заняться какой-нибудь работой, плотничать или пойти кочегаром на паровоз, а то и поехать в Казань и попроситься опять к Ковалинскому, ездить по селам и деревням, писать иконы... Именно такая жизнь и такая работа казались ему единственным уделом. Думалось об этом с каким-то тоскливым мстительным чувством, словно он мог кого-то наказать, пойдя кочегаром на паровоз, как брат Иван, будто о том, что он не будет писать, кто-то мог пожалеть, горько раскаяться и просить написать новые декорации для других спектаклей. Но нет, он уже не поддастся этому лукавому обману!..

И два дня он не выходил из дому, работал с отцом, пилил, строгал рубанком суковатые еловые доски, строгал до изнеможения, не понимая, куда и зачем пойдут эти доски. Ему хотелось заглушить работой воспоминания об Александре Карповне, о Солодове, о спектакле, который будет завтра, и горькую мысль о том, что его все забыли. Временами ему это удавалось. Но стоило вечером лечь в постель, как те сладкие картины с какой-то первозданной свежестью появлялись перед глазами, а руки опять источали чудный запах легких волос. И он не мог уснуть до утра, уже не зная сам, настолько ли твердо и окончательно его решение никого не видеть, не ходить на спектакль.

И если бы не посыльный от Александра Петровича, который вдруг явился среди дня, во время обеда, когда все Нефедовы сидели за столом и хлебали деревянными ложками из одной миски щи, Степан бы, может, так и не решился. Но тут делать было нечего, и Степан с видимым безразличием, провожаемый тревожными и растерянными взглядами родни, собрался и пошел в Коммерческий клуб. Однако ему хотелось бежать, лететь на крыльях, и большого труда стоило идти по улице спокойно, не улыбаться счастливой дурацкой улыбкой, которая так и вылезала на лицо. И когда Александр Петрович, которого он еще вчера обзывал чертом и ненавидел его, налетел на него с упреками – маленький, толстенький, энергичный, с возбужденным красным лицом и быстрыми суетливыми глазками, – он извинялся и чувствовал к нему необыкновенную, сладкую нежность. Нет, без таких людей уже невозможна была его жизнь. А ведь тут были еще и веселый, добродушный Силыч, и умная Екатерина Николаевна, и Степан всех их готов был обнимать и просить у них прощения. Оказывается, все эти дни они волновались, беспокоились, не заболел ли «наш художник», не случилось ли с ним несчастья, а он со злобой топтал их в своей душе, вытравлял из памяти. И кого? – этих добрых, ласковых, умных людей, единственных на свете, кто мог по-настоящему любить и понимать его! И уже с нетерпением выискивал он среди шумной суетливой толпы «артистов» Александру Карповну.

По сцене перед задернутым занавесом ходил какой-то незнакомый господин с черной гривой волос, в светлом костюме, с пышной «бабочкой» на шее и красивым густым голосом декламировал, поглядывая на декорацию:

Я продал мельницу бесам запечным,

А денежки отдал на сохраненье

Русалке, вещей дочери моей...

– Папа! – крикнула тут Екатерина Николаевна.

– Что, вещая дочерь моя? Ты промотала денежки отцовы?

– Папа, вот этот наш художник, ты спрашивал. Вот, познакомься. Степан Нефедов.

– Очень рад, друг мой, очень рад‚ – сказал Серебряков, пожимая двумя руками Степанову руку. – Мне тут про вас Катя такие гимны напела, а я, признаться, не доверял ей. Но теперь вижу, вижу! Молодец! Декорации для Алатыря просто превосходны. – Он взял Степана под руку. – Вы у кого учились? Где?

Пришлось рассказывать Степану свою историю, а Серебряков слушал и качал головой. Но когда Степан сказал о том, что был на Нижегородской выставке, Серебряков оживился.

– Да, это прекрасно! Россия стоит на пороге великих художественных открытий, и именно художники первые прокладывают этот путь. Я имею счастье быть лично знакомым с Михаилом Алексеевичем Врубелем. Это гений, да, это гений! Вы помните «Демона»? Это потрясающе. Какая смелость в расчленении объема, какой мазок, какая экспрессия! Это что-то нечеловеческое! Я потрясен!..

Он говорил горячо и долго, с азартом, точно читал лекцию, и странные, незнакомые, но такие прекрасные слова, как «обостренная экспрессия», «Византия», «венецианское богатство палитры», «ощущение мира природы», «солнечный свет», «воздух», «тонкость колорита», – эти слова ошеломляли Степана, и он зачарованно смотрел прямо в рот Серебрякову, который бы, может быть, еще говорил и говорил, но Александр Петрович, уже загримированный и наряженный под мельника, почти вытолкал их со сцены. И Серебряков сбился, замолчал, вытер душистым платком вспотевшее лицо.

– О чем, бишь, я говорил? – сказал он без прежнего воодушевления. – Да, воздух и экспрессия... Это, батенька, два кита, на которых стоит новое искусство. И я рад, что этот элемент у вас есть. Конечно, чувствуется влияние, но без этого художнику на первых порах не обойтись...

К ним уже подходили какие-то важные господа, надушенные, причесанные, с золотыми цепочками часов на животах, поздравляли Серебрякова с приездом и, косясь на Степана, спрашивали, что нового в «белокаменной».

Занавес раздвинули, и в зале раздались аплодисменты, громкие, восторженные, хотя сцена, освещенная яркими лампами-«молниями», была пуста. Степан чувствовал, что это рукоплесканье публики как-то относится и к нему, потому что ведь на сцене еще ничего и никого не было, кроме декорации, но он боялся этому верить. Но Серебряков похлопал его по плечу, склонился к нему и тихо сказал:

– Поздравляю, это твои аплодисменты!

Степан был счастлив и сконфужен. Он не знал, куда деть сияющие от навернувшихся слез глаза. Он смотрел на цепочки на животах толпящихся вокруг Серебрякова людей.

– Вот, господа, – тихо и торжественно сказал Серебряков, – имею честь представить вам нашего алатырского художника... э... – Он запнулся. – Степана Нефедова.

И господа дружно, приглушенно загудели, потому что на сцене уже бегал Александр Петрович в долгой, до колен, рубахе и выкрикивал, точно читал нравоучение нерадивым гимназистам на уроке:

Эй, дочь, смотри; не будь такая дура,

Не прозевай ты счастья своего,

Не упускай ты князя!..

– А теперь можно и пива испить, – сказал Серебряков. – Не будем мешать, господа...

Они ушли, а Степан остался за кулисами.

А после спектакля в большом зале Коммерческого клуба отцы города устроили банкет, куда были приглашены все «артисты» и «художник Нефедов».

Степан сидел с Силычем на дальнем конце стола, возле самых дверей, и хотя Степану это было безразлично, Силыч, однако, с ехидной улыбочкой шептал:

– Мы с тобой попали не в свою компанию. Видишь, куда нас оттерли? Эх, господи, на черное бы озеро сейчас, окунь берет – жуть!..

– Сейчас там много комаров, – сказал Степан.

– А эти, по-твоему, не комары? Самые настоящие комары! Вон как насосались, аж распирает их, – сказал Силыч с каким-то раздражением.

Степан с молчаливым удивлением слушал его и разглядывал людей за столами. Серебряков со своей черной гривой волос казался ему богом. Его слова звучали еще у Степана в ушах. Но была тут и Александра Карповна с Солодовым. И Степан украдкой посматривал на нее, встречал ее ласковый взгляд и таял от счастья.

Веселье между тем набирало силу. За столом произносилось много тостов: и за царя-батюшку, и симбирского губернатора, и городского голову, и за каждого из «отцов города» в отдельности. Под конец кто-то вспомнил поэта Пушкина, чей столетний юбилей праздновали сегодня.

– Слава богу, не забыли, – мрачно сказал Силыч.

Но вот уже общество за столом разбилось на группы, пошли пьяные громкие разговоры, Серебряков что-то говорил про воздух и экспрессию, а Солодов, который уже теперь не выделялся своим багровым лицом, пристукивал по столу кулаком и хриплым простуженным голосом обличал кого-то в мошенничестве Александры Карповны. Степан выбрался из-за стола. В коридорах клуба, на лестницах толпились люди, курили, шумно разговаривали. Но и тут не видно было Александры Карповны. Он прошел узким переходом за кулисы – темно, пусто, груды артистической одежды, мебель... Степан толкнул какую-то дверь. В кресле перед большим зеркалом сидела Александра Карповна. Лицо ее было в слезах.

– Наконец-то!..– прошептала она, закрывая лицо руками. – Пойдем, уведи меня отсюда... Не могу!..

Он обнял ее, стал целовать мокрое и соленое от слез лицо. От нее пахло вином и духами.

– Пойдем, – сказала она, отстраняясь от него. – Подожди меня на улице, я сейчас...

Она стала вытирать лицо платком.

Потом они шли по ночному темному городу, и она говорила:

– Почему ты не приходил? Как мне было тяжело!.. Я совсем одна, все мне омерзело!.. Я бы сейчас, сию минуту пошла на вокзал и уехала бы... Но куда? Нигде никого у меня нет, я одна на всем свете, работать в цирке уже не могу, а больше ничего не умею делать... Ах, как мне тяжело.

– Ну, не надо, не говори так, все будет хорошо... – утешал Степан.

– Нет, нет, уже ничего не будет, ничего... Почему ты не приходил?..

На крыльце, не отпуская Степана, она дернула за звонок. Дверь открыла заспанная, растрепанная кухарка.

– Иди, Лиза, иди, – сказала ей Александра Карповна.

В ее спальне окно было открыто, из сада веяло ночной прохладой, где-то далеко щелкали соловьи и утомленно пиликала гармоника. Но скоро она умолкла, и Степан, обнимая притихшую, засыпающую Александру, улыбался и молил про себя далекого гармониста: «Ну поиграй еще, поиграй!..» И точно, гармоника опять заиграла...

6

Пушкинский юбилей сделал Степана известным всему Алатырю человеком. Его узнавали на улицах, и ухо его ловило сладкое слово «художник». Серебряков заказал ему портрет своей дочери Екатерины.

Город Алатырь разделял вместе с Симбирском церковную митрополию, и вот Степан получил от самого митрополита заказ на «Спаса Вседержителя». Как он ни клялся себе, что не будет больше писать иконы, все же от этого заказа не отказался. Нужно ведь было чем-то жить. Он понимал, что семья не обязана его кормить, что он уже сам должен кормить отца с матерью и младших братьев.

Самым приятным для Степана было знакомство с Серебряковым. Это был культурный и образованный человек – таких людей Степан еще не встречал. Серебряков очень много сделал и для культурного развития Алатыря. Коммерческий клуб – это его идея. Он принимал самое активное участие в его строительстве, чем очень гордился. Он помогал в организации концертов и мечтал о художественной выставке, подобной Нижегородской. Серебряков советовал Степану ехать на учебу в Москву, обещая свою протекцию – там у него было много друзей-художников. И Степан уже исподволь собирался в дорогу. Надо было только закончить «Спаса».

Правда, не один «Спас» держал его в Алатыре. И хотя Александра Карповна тоже убеждала в необходимости ехать в Москву, но Степан видел, с каким трудом даются ей эти слова. Чаще всего теперь виделись они по вечерам в саду, куда он проникал незамеченным со стороны проулка через лаз, который сам себе сделал. Уже затемно он приходил в беседку и ждал здесь, прислушиваясь к каждому шороху. Иногда Александра Карповна уже была в беседке, и они бросались друг к другу, пьянея от счастья и не веря, что томительный день ожидания позади и они опять вместе.

Степан избегал говорить о Москве, о своем отъезде, но, видно, сама Александра Карповна думала об этом постоянно и уже смирилась с этой неизбежностью. И когда разговор все-таки заходил, она сама назначала срок отъезда – на будущей неделе, в среду! Но среда приближалась, срок отодвигался, переносился на другую неделю, и оба опять были счастливы.

Наконец между ними было окончательно решено, что Степан уезжает. Прощание было тяжелое, она плакала, обещала приехать в Москву осенью, и Степан не выдержал, отказался ехать. Но она опять стала уговаривать и убеждать, что ехать надо во имя «своего таланта», что это самое главное в жизни.

Прощание затянулось.

– Ну, иди, иди!.. – сказала она, с трудом отрываясь от него.

Степан постоял, подождал, когда она скроется в темноте...

Всю ночь Степан пробродил по сонному городу, и так уж случилось, что на рассвете оказался на берегу Суры. Река по всему простору дымилась легким, розовым от всходящего солнца туманом, и редеющие розовые клубы поднимались вверх и таяли в утренней синеве неба.

Никогда в такой ранний час не видел Степан Суры, и теперь очарование этой тихо несущейся в берегах и парящей реки было так велико, что он замер – удивленный. Плескалась рыба, высверкивая и разбивая плывущее зеркало воды, и расходились круги, относимые и гаснущие; и трясогузки, и кулички с писком прыгали по берегу возле воды; и стрижи, как стрелы, промелькивали над водой и взмывали вверх; и огромные бабочки-траурницы грелись на камнях, в томительной утренней неге расправляя под солнцем свои прекрасные бархатные крылья с белой каймой...

Степан быстро разделся и окунулся в прохладную воду, чувствуя, как тугие струи пеленают и врачуют его истомленное тело... За кустами, на горе сиял куполами город Алатырь. Степану представилось, как встретят его дома: мать заохает, запричитает, начнет допытыватся, где он пропадал всю ночь. Вера значительно ухмыльнется. А отец? «Подумать надо»...

Степан поплыл по течению, потихоньку гребя воду перед собой. Ему вспомнилось, как отец привез его в Алатырь, как они ждали переправы и какой холодной, тяжелой была тогда Сура. Сколько лет прошло с того дня?.. И вот скоро он уедет, и в памяти его навечно останется эта утренняя Сура, розовый туман, седые от росы кусты, плеск рыбы, теплый чистый песок...

Степан лежал на песке, и вода капельками стекала с плеч, с рук, с волос, и туда, куда падала светлая капля воды, песок свертывался в темный комочек... Без письма в Москву ехать нельзя. Куда он пойдет в таком большом городе, где живет столько великих художников? Но Серебряков даст ему письмо, научит, кому и куда это письмо отнести. «А, батенька, это вы! Рад вас видеть, очень рад! Прекрасно вы написали Катю, прекрасно. Сколько воздуха, экспрессии! Вот держите письмо, не потеряйте». Но разве Степан потеряет такую драгоценность! Он будет держать письмо за пазухой, как когда-то хранил за пазухой горсть баевской земли.

На вокзал пойдут провожать его все: мать, отец, братья. Вера поведет за руку Васю, а Иван понесет зеленый сундучок... Мать, конечно, расплачется. Но вот ударит станционный колокол, паровоз свистнет, пыхнет паром, вагоны с лязгом дернутся и покатятся!.. Мать и ребятишки еще побегут рядом с вагоном, но колеса все быстрей, быстрей. И вот остановится, запыхавшись, мать – взгляд, полный отчаянья, нежности и любви. А Петярка с Илькой будут еще весело бежать до самой стрелки... Но вот и они отстали. Прощайте!

Прощай, Алатырь!..