Текст книги "Мне отмщение"

Автор книги: Ксения Медведевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)

6 Звезда погибели

храм Ве Ниэн, Айютайа

   Две высоко горевшие свечи освещали золотое лицо статуи.

   Богиня улыбалась – устало, чуть прикрыв глаза.

   Впрочем, очерк сомкнутых полных губ виделся всякий раз по-разному. Усталым. Печальным. Горько упрекающим. Скорбным.

   Милосердная смотрела на молящихся с высоты шести локтей пьедестала, чуть откинув назад голову в остроугольной короне. Скругленная раковинкой ладонь благословляла припадавших к ее ногам. Ве Ниэн – последнее прибежище отчаявшихся. В храм приходили те, чьему горю не могли помочь ни оружие, ни деньги, ни месть, ни утешения родных и друзей. И еще те, у кого не осталось иных защитников. И те, кому некуда больше было идти, – за стеной слышался мерный грохот океана. Храм стоял над обрывом, на обрыв накатывали огромные пологие холмы ледяной воды. Такая волна встает далеко на севере и, не обращая внимания на острова, проливы, корабли и берега, катится к этому обрыву. И бьет в него – с гулкой, страшной силой, останавливающей на мгновение время. Удар сотрясает скальное основание, привычной дрожью отдает в землю под соседней деревенькой. А следом накатывает такая же льдисто-синяя, беспенная, вспухающая перед ударом волна.

   Гул, грохот, шипение пены в расселинах камня.

   Еще в храм приходили за безумной надеждой – от таких оставались колечки, ленточки, сережки, пояса и даже тяжелые многорядные ожерелья, какие носят во дворцах. Приношения развешивали на шнурках и лентах, перетягивающих основание пьедестала статуи.

   Милосердная устало улыбалась, чуть прикрыв веки: да, да, я сделаю, что смогу. Она никогда не смотрела снисходительно – но и жалостливым ее взгляд тоже не был. Ве Ниэн знала: всякая судьба в этом мире имеет корни в деяниях прошлого. Ее сестра, Ве Фуи, ткет длинное полотно, посматривает, поджав губы, на переплетения нитей – они путаные, эти нити судьбы, они бугрятся узелками, и ткань выглядит уродливой. Как деяния тех, чьи жизненные пути ложатся суровой ниткой вслед за снующим челноком богини.

   Сидевший перед чашей со священной водой монах знал о деяниях и судьбах очень много – пожалуй, слишком много, иначе с чего бы Луанг Най принял постриг в храме богини милосердия.

   По бокам от чаши стояли высокие витые свечи: белый воск горел ровно и высоко, капельки длинными наростами стекали на гирлянды из гибискусов. Розовые лепестки верхних цветов уже скукожились от горячих восковых слез.

   У самых колен монаха темнел деревянный поднос с разровненным песком. Начиная медитацию, Луанг Най медленно стер ладонью нарисованные на песке витые узоры мандалы. Над ее сложным плетением он трудился с самого утра – чертил длинной тиковой палочкой, поливал водой из чашки, увлажняя песок. Чтобы стереть символ жизни, ему потребовалось гораздо меньше времени. Разровняв рисунок, монах положил на пустой песок сложенный пополам листик.

   Волны горячего воздуха от свечей и десятка зажженных в храме ламп чуть колыхали тонкую рисовую бумагу, и она подрагивала, словно готовясь вспорхнуть.

   Настоятель Луанг Най перебирал четки и мерно читал священные тексты, не отпуская глазами сложенный листок. Крупно выписанные иероглифы едва просвечивали свозь тончайшую бумагу, но Луанг Наю не нужно было смотреть на буквы, чтобы знать, что там.

   Королевский каллиграф написал на нем ежегодно отправляемую в храм Ве Ниэн молитву об упокоении души госпожи Варачонг и ее малолетнего сына, короля Чао.

   Листок принесли сегодня вместе с обычными подношениями, которые двор сорок шесть лет подряд высылал в пятый день месяца тигра: каллиграфически переписанные священные свитки, музыкальные инструменты и мешки риса.

   Все сорок шесть лет, каждый год в пятый день тигра на двор храма привозили из дворца эти дары – и листок с именами женщины и мальчика.

   Потому что сорок шесть лет назад у ограды храма вырыли большую прямоугольную яму и расстелили ковер малинового королевского цвета. На этот ковер сначала посадили короля Чао, которому едва исполнилось пять лет. Мальчик плакал и говорил, что хочет домой, и все теребил широкую золотую королевскую перевязь на пыльном голеньком животе. Собравшиеся вокруг крестьяне и жители столицы лежали ниц, припав лицами к земле. День стоял пасмурный и ветреный, пальмы трепало под пыльным ветром, и малиновый шелк на спинах придворных дам гляделся серой грязной тряпкой. Дядя короля Чао, сидевший на галерее храма прямо в доспехе – Боромма Фан взял королевский дворец приступом буквально утром – позволил госпоже Варачонг успокоить малыша. Та протянула руку и сказала: "Не бойся, мой маленький, мама с тобой". Потом всхлипывающего мальчика накрыли алым шелком, наклонили к лежавшему перед ковром стволу дерева и отсекли голову церемониальным мечом.

   Госпожа Варачонг ступила на ковер следом. От шелкового покрывала она отказалась.

   Листик вдруг всколыхнулся особенно сильно, словно собрался улететь. В скалу под храмом снова ударил плечом океан – за тяжелой кладкой стены посвистывало и шелестело пеной и ветром.

   Прислушавшись к шелесту, Луанг Най взял с расстеленной у колен циновки жезл с длинной красной кисточкой. Встряхнул раз, другой, не прекращая распевно читать Изумрудную сутру. Листок успокоился.

   Золотые львы у стен зала сидели неподвижно, тупо раскрыв слепые выпуклые глаза.

   Настоятелю оставалось прочитать меньше трети свитка, как за дверями раздался первый стук – как всегда, глухой и вместе с тем остро впивающийся в слух. Как будто костью ударили о кость.

   Один из сидевших за спиной Луанг Ная послушников всхлипнул.

   Кости громко клацнули снова.

   Повысив голос – мерный речитатив тут же загулял по храму гулким эхом – монах поднял жезл и принялся встряхивать его в такт с распевом. Лицо Луанг Ная оставалось безмятежно-спокойным. Только костяшки пальцев, стиснувшие четки, побелели.

   Пятеро монахов и трое послушников, сидевших за его спиной, знали, что может увидеть неострожный или неосведомленный путешественник, волею злой судьбы оказавшийся у дверей храма. Они и сами видели это – иногда тени под высокими стрелками надгробий начинали шевелиться задолго до заката, задолго до того, как тяжелые створы захлопывались и задвигались изнутри засовом. И заклеивались длинными полосами бумаги, сплошь исписанными сутрами.

   На храмовом кладбище лежали многие поколения королей Айютайа, их жен, детей, родичей и родичей их родичей. В том числе и семья Луанг Ная – он не пропускал поминальные дни и часто приходил в заплетшийся мангровыми ветвями уголок кладбищенского сада. Надгробия короля Чао и его матери днем терялись среди похожих на длинноногие фонарики гранитных стел. Ближе к вечеру каменный столбик с конусовидной шляпкой навершия начинал странно темнеть и двоиться в глазах. На закате второе зрение уже видело сидящего с прямой спиной мальчика. А с наступлением темноты от столбика повыше гибкой тенью отделялась госпожа Варачонг. И принималась прогуливаться среди частокола заросших надгробий, рассеянно трогая белесой рукой навершия памятников.

   На а в ночь пятого дня месяца тигра госпожа Варачонг брала мальчика за руку и шла к дверям храма.

   Клац. Клац. Словно сторож отбивает колотушкой стражу.

   За сплошными, лишенными окон стенами храма крепчал ветер. Неведомо откуда залетевшие сквозняки затрепали, задергали крылышко лежавшего на песке листка.

   Луанг Най заговорил громче. Ветер грохнул тяжеленными створами дверей, скрипнул деревом и скобами. Тоненький треск рвущейся бумаги потерялся в гуле накатывающих волн.

   Настоятель снова повысил голос. Теперь он почти кричал – отрывисто, повелительно, выкликая имя за именем властителей небесных войск, тех, кто царствовал и упокоился на Золотой горе.

   В щелях скрипящей, словно негодная доска, двери, свистело. За вздрагивающими створами выло.

   Покрытые испариной послушники украдкой поглядывали через плечо: из девяти бумажных лент с сутрами держались две.

   Безо всякого дуновения листок медленно поднялся над песком на высоту двух ладоней. Луанг Най властно махнул в его сторону кисточкой жезла и выкрикнул имя Учителя Фо. Листок упрямо задрожал на той же высоте.

   И тут по храму прокатился тягучий долгий звон – с левой колонны обвалился и покатился по каменному полу медный гонг.

   А снаружи донесся длинный заливистый свист и злобные жадные вопли. И дробный топот копыт десятков и десятков коней.

   Листок, подрожав чуть-чуть в сладострастной злобе, медленно, удовлетворенно опустился на песок и затих там невинной бумажкой.

   Луанг Най вздохнул и отложил бесполезный жезл. Снаружи орали и звенели оружием какие-то вооруженные – люди? Сумеречник удивленно обернулся к остальным:

   – Это действительно люди, наставник, – тихо сказал подкравшийся к дверям Джин-хо.

   Его голые лопатки блестели от пота, намотанная под ними желтая ткань мокро темнела – послушника еще не отпустила дрожь пережитого ужаса. Непонятные налетчики громко орали во дворе храма, в щели между створами метался свет факелов.

   В двери ударили чем-то огромным и тяжелым, Джин-хо шарахнулся.

   Луанг Най снова посмотрел на листок. Тот не подавал признаков жизни – беленькая, сложенная пополам записка на дорогой бумаге.

   Грохнуло снова, двери угрожающе заскрипели.

   – Ну что ж вы так, тетушка, – осуждающе пробормотал монах. – Разве можно приводить на семейное кладбище такое отребье. Мало того что разбойники, так еще и люди...

   В створы явно били тараном – щель расширилась, разорванные и обвисшие ленточки сутр бессильно дрыгались с каждым мощным ударом. Джин-хо отошел к стене с выстроившимися статуями домашних божков и выжидательно поглядывал то на наставника, то на жалующуюся во все скрепы дверь. Снаружи хохотали и возбужденно орали, ржали десятки лошадей.

   – Мерзавцы, – тихо сказал Луанг Най.

   Таран ударил еще раз, и на каменный пол полетели щепы.

   До сей поры ни один разбойник или пират не осмеливался осквернить святилище Ве Ниэн – из почтения к праву убежища, которым те же разбойники или пираты охотно пользовались. Но вот люди... Людей храм видел впервые.

   Граница с айсенами – длинная полоса белого, заваленного гниющими водорослями песка вдоль высокой скальной стены – тянулась с севера на юг и оканчивалась в двух йоутах отсюда, у самой рыбацкой деревни. С севера по песку мало кто приходил – люди боялись приливов, по высокой воде море заполняло все сотни локтей от кромки до отвесных скал. Утонуть сложно, но можно, а айсены не очень-то любили воду и плавать – прямо как кошки. А тут целая толпа, верхами и вооруженная...

   Дверь вспучивалась под ударами, остро торча щепками, как переломанными костями. Брус засова гнулся, но держался.

   Луанг Най поманил восьмерых служителей и отступил к стене под высоким барельефом с небесными полководцами и высунувшими языки тиграми. Потом приложил ребро ладони ко лбу, выдохнул – и отсек от себя пространство резким ударом.

   Поэтому те, кто вышибал из прогнувшихся скоб засов и с руганью пролезал в раскуроченные двери, не увидели в храме ни души.

   Настоятель, поджав тонкие губы, щурил желтые глаза и пощипывал мочку острого уха: айсены лезли, как тараканы, скрипя, как хитином, кожей толстых кафтанов. Жадно, разевая мокрые, заросшие черным волосом рты, таращились на мерцающую внутренность освещенного золотом по золоту храма. Закидывая обмотанные тряпками головы, цокали языками и тыкали толстыми грязными пальцами в расписанный драконами потолок. Топали и гремели по полированному полу набойками пыльных сапожищ. Дергали себя за жесткие, как пакля, бороды, скалили зубы и пихались локтями, довольно погогатывая. От них пахло лошадью и застарелым потом – аромат курильниц перешибала вонь давно немытых тел.

   Но ничего не трогали – почему-то. Ни золотых львов вдоль стен – подарка короля Бороммы Фана. Ни курильниц в виде высокой, как ступенчатая башня храма, короны – тоже золотых. Только реготали, тыкали пальцами и таращились.

   Скрипя просевшими досками по камню, растащили в стороны разбитые створы – открывая пошире дверь.

   И, пощелкивая плетьми, погнали внутрь связанную длинной веревкой вереницу крестьян: женщины визжали, дергая спутанными запястьями, мужчины упирались босыми пятками, крутя за спиной вывернутыми локтями. Здоровенные, на голову выше любого айютайца люди пихали пленников, подхлестывая обнаженные спины и раздавая подзатыльники.

   Нехорошее предчувствие, одолевавшее Луанг Ная еще с влажного полудня, сгустилось в уверенность и переросло в мрачное ожидание. Он не мог понять одного: зачем? Зачем они хотят это сделать?

   Первой на колени перед статуей поставили вдову Цао – Луанг Най узнал ее по широкой выносливой спине и длинным серьгам в оттянутых ушах. Не зря он предсказал ей смерть от железа еще прошлой весной. Женщина почему-то очень боялась утонуть в приливной волне тайфуна – настоятель подарил ей несомненную уверенность в том, что она не захлебнется в соленой воде.

   Ухватив женщину за узел волос на затылке, человек отогнул ей голову так, что бедняжка захрипела, хватая ртом воздух. И глубоко взрезал выгнувшуюся под кожей гортань. Кровь запылила высоким шумным веером. Цепочки и колечки на пьедестале потекли красным.

   Крестьяне голосили и бесполезно рвались в путах. Айсены резали очередное горло, а потом складывали судорожно дергающие ногами и дрожащие в агонии тела в промокшую, торчащую босыми ступнями кучу. Жители деревни уходили один за другим, трупы наваливали третьим рядом, размотавшиеся черные волосы и тряпки подтекали красным на каменные плиты.

   Золотое лицо Милосердной безжизненно затвердело под алой моросью. Оскальзывающиеся в лужах айсены деловито хмурились, примериваясь лезвиями к шеям плачущих крестьян – подвернутые ноги сидящей богини стали темными от крови. Настала очередь молодого Вьена – еще одно вскрытое горло плеснуло упругой длинной струей на колени статуи.

   В руках айсенов еще хрипела вдова Сой – плохая судьба у этой семьи, уже в трех поколениях плохая, зря он одобрил помолвку их дочери с кузнецом из столичного предместья, злая удача может перейти к семейству Ва и погубить детей – как в зал снаружи проникло нечто, заставившее замерзнуть босые ступни Луанг Ная.

   Монахи и послушники за его спиной с шумом втянули в себя воздух. Настоятель мог бы испугаться – завесу невидимости рвут любое неосторожное движение или звук. Но не испугался.

   Он просто окоченел от ужаса.

   Луанг Най потом вспоминал, что в тот миг забыл, как дышать: в растопыренные двери влилась Сила. Светящийся шар с длинным хвостом мягкого свечения, распираемый изнутри потусторонней жутью и мощью. В белесом мерцании этой мерзости айсены один за другим теряли человеческий облик, прорастая петушиными головами и склизко блестящими клубками змей внутри грудной клетки.

   Истекающий светом гнилушки шар подплыл к безобразно наваленной груде мертвых тел. Подрожал над ней – плотоядно, как наставленный член готового к совокуплению жеребца. А потом вспыхнул, мгновенным, моментальным движением метнулся к статуе – и с чваканьем втянулся внутрь прямо в том месте, где на груди богини выгравировано было широкое, царственное ожерелье.

ханьский квартал Хиры, некоторое время спустя

   Расталкивая лбом бумажные фонарики, каид Марваз перся вверх по улице – как бык. Полые красные сферы с шелестом расступались, мелодично звякали свисавшие с них металлические трубочки – каид шел сквозь тоненький звон и перешептывания. Полуденная улица спала, только пыльные шарики фонарей неуместными гроздьями качались на ветру.

   Зеленые с золотом драконьи морды водостоков свешивались к его плечам, в пустых темных проемах лавок безмятежно сидели львы в пол человеческого роста – из крашеной глины львы, конечно. Хозяева лениво высовывали головы на звон, щурили и без того узенькие глазки и медово улыбались – не угодно ли чего почтенному господину? Одинаковые желтые лица, одинаковые черные шелковые шапочки, из-под шапочки по низко склоненной, затянутой в темный шелк спине змеится косичка.

   На лаковом пыльном пороге стоит забытая чашка расписного фарфора – опрокинутая выпуклая крышечка перламутрово поблескивает обморочно дорогим нутром. Недопитый чай оставил темные следы на нежных тонких стенках. Никому ты здесь не нужна, чашечка с синими драконами в мелкий завиток. В столице тебя бы продали за десяток динаров, не меньше.

   – Долго еще?

   По зимнему времени не припекало, но пылить шлепанцами по солнечной стороне улицы было уже невмоготу.

   Мелко трусивший перед Марвазом ханец извернулся и оскалил желтые крупные зубы:

   – Не изволь беспокоиться, сайида, уже совсем скоро придем...

   И споро затопал вперед ножонками в этих их матерчатых туфлях на белые толстые обмотки. Сзади покаянно засопел посредник – вот кому Марваз бы отвесил плюху с превеликим удовольствием. А как же: почтеннейшему угодно поглядеть на самое большое в Куфе зеркало? Воистину, Всевышний свидетель, за таким зеркалом мой господин, это светило мужества и благородства, украшение воинства халифа и девиз храбрецов должен отправиться в ханьский квартал, где Абу Касим покажет ему такое зеркало, да проклянет меня Всевышний и да вычеркнет из списков предназначенных к спасению в день Последнего суда, если Абу Касим врет...

   Так посредник – юлящий и извивающийся на ходу коричневый гаденыш из Бану Худ – улещивал Марваза сегодня утром. К полудню каид успел выпить чайник отвратительного пустого чая в лавке торговца древностями на базарной площади Хиры – это туда его затащил вертлявый языкатый змей из племени первостатейных обманщиков. Да уж, про Бану Худ говорили, что те способны продать верблюда его же хозяину, а что есть Хира как не столица мошенников и сынов нерадивости из племени, умудрившегося обобрать даже Благословенного, когда тот прибыл из пустыни сюда с караваном ансаров...

   Ну так вот, сначала каид Марваз надулся этим чаем из веника. Потом в лавку прибежал ханец-посыльный и, весь истекая потом под стеганым синим халатом, принялся мяукать на своем кафирском языке с посредником. И вот мяукали они и мяукали – от второго чайника на венике Марваз предусмотрительно отказался – а потом домяукались, видно, до соглашения – не иначе как преступного и обманного! – и повели Марваза к воротам в ханьский квартал. Торчащая красными стрехами, огромная арка каиду сразу не понравилась: тьфу, а уж драконьих тварей там изваяно было несчетное количество, и все они скалили на правоверного свои кафирские зубищи. Там, среди клянчащих подаяние колодников, продавцов вертушек и бродячих фокусников, они долго толкались. Пока не наткнулись вот на этого вот ханьца, что сейчас трусцой бежит впереди, то и дело оборачиваясь и скалясь в улыбке, которая, наверное, кажется ему доброжелательной.

   А время уже, между прочим, приближается к полудню. А ведь он, Марваз, хотел сходить сегодня в баню – позавчера мылся, шутка ли сказать. Но не сходил. Ибо попался на глаза Сейиду. Господин нерегиль как раз заканчивал какой-то разговор с кивающим дымной бородкой молодым маридом, а Марваз беспечно шел мимо с тюком свежей одежды.

   – Мне нужно зеркало, Марваз, – сказал Сейид.

   В Хире, как известно, нет караван-сараев и постоялых дворов – в землях Бану Худ, так же, как и в Хорасане, за прием путников отвечает амиль города, расселяя путешественников по домам горожан. Именно поэтому их определили на постой в большом пустующем доме на краю кладбища: с гвардейским отрядом от самых оазисов Лива шло маридское ополчение, а местные побаивались маридов. Непонятно, правда, с чего: джинны как джинны, правоверные, обликом не особо страшные, если уж на то пошло. Ну, да, днем они предпочитали спать по колодцам, а ночью догоняли – с приятным уху посвистом, стелющимися огоньками они возникали вокруг лагеря, и разбегались по камням: кто ящеркой, кто змейкой, а кто и в человеческом облике к костру присаживался.

   В городе мариды все, как один, приняли вид людей. Правда, джинн обязан от настоящего человека отличаться: знающий завсегда увидит наводящую на размышления метку. Марид в людском виде либо крив на один глаз, либо хром, либо побит оспой, либо косоглаз. Джинн, с которым разговаривал господин нерегиль, имел на правой руке шесть пальцев. Ну и глаза у них у всех красным отливают, это точно. И борода, если приглядеться, завивается внизу темным дымком. Но бояться все равно нечего – а хирцы боялись до усрачки и загнали их на постой на самую окраину у Старого кладбища.

   Так вот, зеркало.

   – Мне нужно очень большое зеркало, Марваз, – задумчиво заметил Сейид.

   И показал, насколько большое, разведя руки на величину большого арбуза.

   Марид, тем временем, вспыхнул ярко-желтым пламенем и с коротким хлопком улетучился. И так засиделся до позднего утра, на боковую отправился, не иначе.

   – Купить не выйдет, – рассудительно ответил каид. – Зеркало хорошей полировки такого размера стоит дороже, чем все наши кони под седлом. Придется брать в аренду.

   – Ну так возьми, – пожал плечами Сейид.

   И отправился в сад медитировать.

   В Хире они застряли, похоже, надолго, и господину нерегилю оставалось только медитировать – не по певичкам же ему ходить в веселом квартале, в самом-то деле. Впрочем, Марваз был благодарен судьбе за передышку после долгого пути по пустыне. Им даже не пришлось отбиваться от налетчиков-бедуинов – а между прочим, поговорка "нападение бедуинов на караваны паломников" уже давно входила во все словари ашшари.

   Но спешили они так, что в Куфе провели только ночь – эх, обидно, так и не увидели они тамошнюю Пятничную масджид! Говорят, в молельных залах там пол выложен цельными плитами малахита – врут, наверное, но теперь уж не проверишь... Ну так вот, спешили они сильно – а как тут не спешить, шуточное ли дело, фирман эмира верующих и господин нерегиль под... эээ... все ж таки больше под стражей, чем под охраной. Хотя каид Марваз справедливо полагал, что самийа ни в охране, ни в страже не нуждается. Из того переулочка, где фирман вручали, каида Марваза вынесло вихрем. Тот стремительный полет на спине, а потом и под стременем ополоумевшей лошади запомнился ему надолго. Надо же, а после Нахля он почему-то думал, что ничего страшнее случиться не может.

   Еще Марваз про себя радовался, что не пришлось господина нерегиля везти в цепях, как узника, – эмир верующих сменил гнев на милость, и еще весной отозвал страшный приказ, где поминались оковы и прочие неприятные вещи. Правда, поговаривали, что неизвестно еще, чем встреча Тарика и халифа обернется – мол, повелитель наш имеет нечто в сердце против сумеречника, и многое нужно сделать, чтобы то нечто в сердце рассеялось.

   Впрочем, рассуждать тут не о чем и нечего, обо всем их предупредили заранее. Господин Абу аль-Хайр ибн Сакиб сказал: ваша забота – препроводить господина нерегиля в Басру, пред очи халифа. Господин нерегиль, нужно сказать, с препровождением своим никаких препон не чинил, а каид Марваз со своими ребятами его не боялся. Почти.

   А в Хире их догнал почтовый голубь барида с посланием от того же господина Абу аль-Хайра. Глава ятрибской тайной стражи просил дождаться важного человека с отрядом сопровождения – уж больно ему хотелось, чтобы эта персона следовала в Басру ко двору халифа под надежной охраной и не потерялась и не попала в засаду или под нож к бедуинским разбойникам, которые гоняли по всем землям Бану Худ и даже далее к северу. И надо сказать, что просьба господина начальника тайной стражи казалась каиду Марвазу мудрой. Уже под Куфой их нагнали слухи о страшной бедуинской шайке из бану куф, которые не просто грабили, а убивали всех подряд, да как зверски: несчастных путешественников клали головой на камень и разбивали голову другим камнем, подобно тому, как жители пустыни изничтожают змей.

   Так что теперь каид Марваз со всеми вверенными его попечению лицами уже шестой день сидели в доме у Старого Кладбища и ждали персону с ее персонским сопровождением. По ночам они резались с маридами в шахматы, а днем либо дрыхли, либо шлялись по базарам и баням.

   Ну или ходили по странным поручениям господина нерегиля, которому – поди ж ты! – занадобилось огромных размеров зеркало. Наверняка что-то там они с маридами во время своих ночных посиделок удумали. Но все равно – зеркало, это кому сказать...

   От воспоминаний и размышлений каида Марваза отвлекли звуки, мерзостность которых сравнима была лишь с полуночным воем голодной гулы – между прочим, пока шли через Дехну, наслушались.

   Отвратительная, визгливо-кошачья рулада ввинтилась в уши и рассыпалась диким грохотом медных тарелок.

   – Вяяяяааааа! Иииииииии!!.. – поддержал ее другой такой же мужеженский, пронзительно модулированный вой.

   И снова грохот меди, бац! бац! бац! – равномерно забили металлом по металлу, терзая громкостью уши.

   – Вя-вя-вя-вя-ииииииииии!!

   То ли мужик то ли баба то ли все это вместе заверещало с умопомрачающей пронзительностью, и каид Марваз понял, что в соседнем доме дают представление ханьской оперы.

   Косоглазый посыльный оскалил желтые зубки на желтом лице и ткнул пальцем в гостеприимно распахнутую калитку под красным черепичным навершием. С вытянутых в морду прохожему стрех снова скалились драконы, а из прохладной сырой глубины распахнутого сада донеслась новая порция чужеземного длинного воя.

   Марваз понял, что за зеркалом ему придется идти прямо в визгливое оперное логово.

   – О Всевышний, умоляю тебя о защите, – пробормотал каид.

   И мужественно перешагнул высокий, заросший мохом порог.

   На широкой террасе, выложенной полированным тиковым деревом – да, тиковым деревом, хорошо они тут приторговались, эти ханьцы, – его подхватили под руки два явных евнуха. Оба маленькие и сморщенные, как старый лимон. И почтительно повлекли – ну понятно куда.

   Бац! Бац! Бац! И россыпь десятков бубнов.

   – Ииии-иии-иииии!

   Бац!!!

   Марваза на правах почетного гостя провели на верхний этаж, на самый раушан, в разгороженную уютную горенку с видом на сцену. Тряся двумя волосками бороды, перегнувшийся в поясе ханец подвязывал тяжеленный занавес между столбами галереи. Другой споро обтер полотенцем лаковый утлый столик и выставил малюсенький, с Марвазов кулак, чайничек и такие же, с раковинку, чашечки. Белый прозрачный фарфор почти светился в полумраке.

   С опаской поглядывая себе под задницу, каид решился таки опуститься на высоченное сооружение о четырех тонких ножонках, с ажурными резными поручнями и высокой, тоже резной, спинкой. Видно, сооружение и впрямь предназначалось для сидения – ибо не развалилось и даже не зашаталось. Разве что скрипнуло, и Марваз в ужасе замер, стараясь не шевелиться.

   Проклятье, нет чтоб положить ковер с подушками, как у людей принято. Тьфу.

   По сцене скакали и шумели какие-то размалеванные белилами, румянами и синькой для глаз шайтаны. За спинами у них на длинных тонких палках колыхались и слепили глаз знамена – по четыре с каждой стороны, парча и вышивка ярко блестели в свете плошек и фонарей. Ярко-красные, цвета вырви глаз кисти мотались, рукава мельтешили и мели пол, накладные черные бородищи завивались тысячью ярусов. Игравшие женщин мальчишки – замазанные белилами, с горой цветов и жемчужин в высоких прическах – мяукали друг другу на тысячу ладов, прямо как кошки по весне.

   – Ииии! Ля-ля-ля-мяу-ля-ииииии!

   Бац! Бац!

   – Играющий наложницу Ю мальчик принимает гостей после представления, – блестя глазками, шепнул на ухо редкобородый ханец.

   И, по-змеиному скалясь и кланяясь, задом выпятился с галерейки. Шитый – драконами! – толстый шелк за ним сомкнулся и душно заколыхался.

   Размалеванные, с напомаженными губами мальчики завыли хором. Персиковый шелк их рукавов – странных, слишком длинных, словно их портной забыл укоротить, из такого даже руку не высунешь – летал змеями, не гнущаяся от разноцветных нитей парча верхних платьев мешками свисала с локтей.

   Опасливо пошевелившись в ажурном стульчике, каид Марваз сложил щепоткой пальцы и приподнял крошечную беленькую крышечку с тонюсенькой золотой каемкой. В открывшейся дырочке плавало что-то похожее на пук расползшейся в воде травы. Марваз закрыл крышку и полез в рукав за платком – на каиде по утреннему времени болталась одна галабийа, даже штаны он не стал натягивать, но по груди тек пот. Душно у них тут.

   И вдруг понял, что за всеми этими поклонами и наложницами Ю потерял из виду как посыльного, так и посредника. Тьфу, шайтан, вот что бывает, когда правоверный приходит смотреть на кафирские непотребства – он забывает о деле.

   Степенно оправив куфию, каид встал – чуть не перекинув стульчик. Еле успел за спинку прихватить. Поправив еще и пояс с джамбией, Марваз решительно высунулся на галерею.

   В дымном от сандаловых свечек полумраке красновато горели бумажные фонари. Темные доски пола скрипнули под его пыльными шлепками. Никого.

   Марваз пожал плечами, еще раз поправил джамбию, и решил идти обратно в сад – хоть воздуха глотнуть.

   Туда, куда он пошел, лестницы вниз почему-то не оказалось. Зато почти не слышались вопли оравших, как растревоженные коты, актеров. Гулко бухали бубны и литавры, но уши уже не саднило за дальностью расстояния и общей приглушенностью звука.

   В открытых дверных проемах колыхались красно-зеленые циновки со множеством кистей. За ними сидели ханьцы, курили длинные трубки. На шлепающего по коридору Марваза в белой, как у призрака, галабийе и длиннющей красно-белой куфии почему-то никто не обращал внимания. Дурящий голову сладковатый аромат плавал в воздухе почти зримыми белесыми клубами.

   А вот и лестница – крутая какая. Нет, они поднимались не по ней...

   Внизу его встретили совершеннейший мрак и затхлость. Какое-то глупое чувство вдруг подсказало, что снаружи дом не выглядел таким огромным. И сцена, и сад, и целый притон для курения опиума...

   Марваз переступил с ноги на ногу, доски заскрипели. Глаза привыкли к темноте, и слева у самого пола он различил полоску света. Там была дверь. Ничего хуже, чем комнату с проституткой и клиентом, он не найдет – так решил Марваз и двинулся вперед.

   Уже потом, отчитываясь в своих действиях Сейиду, каид понял, как рисковал. Но в тот миг его голову повело то ли от злости – ну что ж такое, заманили и дурачат, – то ли от опиумного дыма.

   Из-за двери наплывало равномерное, монотонное, протяжное бормотание.

   Дверь распахнулась вовнутрь.

   В открывшейся зрению комнате ярко горели лампы. И, ахнув, Марваз тут же увидел – у правой стены.