Текст книги "Мне отмщение"

Автор книги: Ксения Медведевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 24 страниц)

   Аль-Мамун, щедро махнув рукой, подарил ибн Заки ковер, подушки – и девушку в розовом шелке. Шаадийа писала из дома начальника барида, что проводит большую часть времени с его зеббом между ног, и это ей порядком поднадоело. Зато другую часть времени она проводила за занавеской в комнатах мужской половины – в ожидании ибн Заки и его зебба, понятное дело. Начальник барида разохотился настолько, что не отпускал девушку от себя, приказывая находиться в той же комнате, что и он, и даже запрещал надевать шальвары. Вот сейчас я поговорю с нужными людьми – а ты сиди, жди меня. Шаадийа ждала. И слушала. И запоминала.

   Письма она передавала со своей невольницей – которую, понятное дело, никто и не подумал досматривать или обыскивать. Начиналось каждое примерно одинаково: "Еле хожу, о Абу Хамзан, прошлой ночью он хотел шесть раз". Затем шли имена, имена, имена. И должности. И названия мест – многие в аль-Ахсе. И снова имена: эмира Басры. Вазира военного ведомства – ему карматы отстегивали в первую очередь. Купцов. Многих купцов, а как же, басрийцы извивались и обходили запрет на продажу невольников карматам – те очень, очень хорошо платили за контрабандный товар. Официально-то купцы, конечно, торговали только на вывоз – за это тоже хорошо платили сердобольные верующие, желающие выкупить родственников или просто единоверцев из карматского плена.

   Аль-Мамун прикидывал, что если казнить всех виновных, за день они не управятся. Помост уже сколачивали – высокий такой. Ничего не объявляли, но людям и так было ясно – для нерегиля. О его предательстве и страшных деяниях в Медине рассказывали истории одна другой ужаснее. А уж про ночное его нападение на дворец говорили такое... Оооо, от этих рассказов люди бледнели и заказывали еще чаю. Абу аль-Хайр выходил в ползающих по Басре слухах героем: рискуя жизнью, скрутил страшную тварь и лично отволок в темницу.

   На завтрашний день назначен был в Умм-Касре большой прием. Ко двору предписано было явиться всем чиновникам и именитым купцам без изъятья. Даже из столицы аль-Мамун приказал явиться важнейшим должностным лицам. Принцу Ибрахиму аль-Махди в том числе. Ну а что ж, не каждый день казнят главнокомандующего, в конце-то концов.

   Матушка засыпала аль-Мамуна умоляющими письмами пощадить Тарика – почему-то ссылаясь на волю Всевышнего и его ангелов: мол, как же ты, сынок, хочешь им вернуть подарок с головой не на шее, не боишься ли ты божественного гнева и прочего.

   Аль-Мамун только хмыкал, читая корреспонденцию: в то, что Тарика подарили аш-Шарийа ангелы, он не верил. Его наставник, аль-Асмаи, был ярым мутазилитом, и в богословских диспутах защищал идею естественной причинности – а не предопределенности. Одним словом, аль-Мамун полагал, что Яхье ибн Саиду просто повезло в его рискованном путешествии. В путешествие же его отправили отчаяние и туманный намек из непонятного видения наставника – молящимся в пустыне часто являлись образы и слышались голоса, но аль-Асмаи учил доверять только свету разума, в котором отделялось доброе от злого.

   Так что угрозы матушки не возымели на Абдаллаха никакого действия. Не получив ответа и отчаявшись, госпожа Мараджил сослалась на нездоровье и ехать отказалась. А вот Ситт-Зубейда уже прибыла и живо обсуждала с невесткой, надевать ли на прием парадную безрукавку-борану, сплошь расшитую рубинами.

   Супруга аль-Мамуна Буран рвала и метала все две недели без перерыва – прям с того дня, как ко двору представили Арву, и эмир верующих вошел к ней этим же вечером. И с тех пор не отпускал от себя, даря вниманием и призывая в спальню. Мединке уже послали отравленную грушу и зарезали приставленного к ней евнуха. Арва плакалась в слезных песнях.

   Понятное дело, все взоры в Басре прикованы были к происходившему в хариме Умм-Касра. "И что, прям подошла и сорвала с шеи ожерелье? Вах, прям взяла и сорвала, сказала – мое, сучка, не трогай? Вах, какие страсти, ты подумай...". Да, Буран показала себя, это точно. И по щекам певичку била, и золото с шеи дергала, и одежду ношеную присылала, отбирая новую.

   Так что о том, что эмир верующих подарил какому-то чиновнику рабыньку, никто и не вспоминал. Кому нужна никому не известная певичка, когда тут такое! Близящаяся казнь нерегиля! В хариме халифа что ни день – ссора и крики!..

   ...– Исполнено, – тихо сказал голос Якзана аль-Лауни.

   – Оставь нас, – тихо приказал в ответ аль-Мамун.

   – Разрешаю поднять голову и смотреть на меня, – это он уже сказал нерегилю.

   Тот посмотрел – довольно дерзко.

   – Красавец, – аль-Мамун покачал головой. – Но согласись: ты это заслужил. Как ни вступались за тебя, как из передряг ни вытягивали – ты все растоптал, как взбесившийся ишак. Так что – не обессудь. Не каждый год кувшин возвращается от воды целым.

   Тарик только дернул плечом и прижал уши.

   – Что дядюшка в письме про тебя наврал, мне известно. Но ты заслужил смерть по двум причинам. Первая – своей дракой с Джунайдовой женой ты в который раз опозорил мою прабабку. Молчать!..

   Сидевшее перед ним существо сейчас очень походило на рассерженную кошку: когти выпущены, глазищи прищурены, и к тому же шипит. Пошипи-пошипи, Тарик, я тебе не братец, я тебя не боюсь.

   – После вашей драки вся Басра болтала исключительно об одном: как Айша умм Фахр прелюбодействовала с сумеречником, а святой шейх наставил ее на путь истинный. Мать моего деда не заслужила такой посмертной славы. Молчать!..

   Пошипи-пошипи. Это он, аль-Мамун, должен шипеть – ибо дело воистину приняло непотребный размах и получило огласку. Дошло до того, что в Умм-Касре одна из только что купленных невольниц исполнила – во всеуслышанье! – стихи о любви Айши и Тарика. Девушку пришлось тут же умертвить, и это послужило хорошим уроком всем желающим распускать языки.

   – Но это еще не все. Твой шипящий язык, – бестрепетно продложил аль-Мамун, – следовало бы отсечь – вместе с головой – еще и по другой причине. Мы нашли старуху, которая в ту ночь подошла к вам с Арвой во дворе приемов. Она была карматской шпионкой. Враги действовали прямо и четко: поднесли к тебе горящую головню – и ты взорвался, как горшок с зубьянским огнем. Ты глупец, Тарик. А глупец с такой силой, как у тебя, более опасен, чем полезен. Мне не нужен главнокомандующий, которым карматы вертят, как хотят.

   Ага-ааа, засопел, пальцами подол рубашки-то замял. Стыдно тебе, стыдно, злобному дураку. Как ребенка тебя провели – в который раз, и ничему-то ты не научился...

   Аль-Мамун помолчал, давая нерегилю время хорошенько вымокнуть в помоях позора. Нда, со старухой этой одно осталось непонятным – как карматы прознали, что Абу аль-Хайр привел с собой именно Тарика. Старую пройдоху подвешивали на дыбе, зажимали руки и ноги в колоду – но так ничего и не добились. Ведьма испустила дух под пыткой. А на женской половине наверняка остались еще шпионы. Не одна же сводня там управлялась... Ну да ладно, будет время – и с этим разберемся.

   Халиф сказал:

   – То, что ты написал про статую, я прочел. Ну что ж, это только облегчает нашу задачу.

   Нерегиль коротко кивнул.

   Они помолчали.

   Плетеный дарабджирский ковер, отгораживавший комнату от двора, легонько отдувало ветром – тяжелая, просвечивающая сотнями дырочек ткань не пускала кружащийся воздух к халифу.

   – Большой прием назначен на завтра.

   Снова кивнул.

   – У меня к тебе вопрос. В книге Яхьи ибн Саида я прочитал, что вы, нерегили, прямо помешаны на чести, благородстве и долге. Что-то я в тебе всех этих добродетелей не заметил. В особенности чувства долга. У тебя их никогда не было, или все внезапно делось куда?

   Нерегиль аж прищурился от злости:

   – Долг и честь – это для государя. Мой государь остался на западе. А ты – мой владелец. Это совсем другое дело. У находящейся в чьей-то собственности вещи чувства долга, чести и благородства нет и быть не может.

   – Я понял, – покивал головой аль-Мамун. – Это последовательно. Если бы я считал себя вещью, я бы и на жизнь смотрел, как вещь. Но мне тут рассказали, что ты, оказывается, очень мучился совестью. Я ведь правильно понял, что именно совесть приказала тебе сбежать от убийцы брата, невестки и малолетнего племянника?..

   С огромным удовлетворением Абдаллах пронаблюдал, как бледные пальцы стискивают край рубашки. Бледно-серые глазищи смигнули – но на скулах только желваки проступили. Молчишь?..

   – А вот это мне кажется непоследовательным. Ты либо про долг должен вспомнить, либо совестью не мучиться. Так мне кажется. Не хочешь определиться?

   – А надо?

   – Очень может пригодиться, – мягко заметил аль-Мамун.

   При дворе и в городе делали ставки: как казнят нерегиля. Быстро или медленно. Снесут ли голову, или предварительно отрубят руку, поднявшуюся на верующих. Или вовсе распнут, а потом четвертуют – как от века поступали с государственными преступниками и предателями.

   – Я не буду, – процедил нерегиль.

   – Как знаешь, – усмехнулся халиф в ответ.

   Они снова помолчали. В тополе над крышей шумел ветер.

   – Можешь попросить меня о чем-нибудь, – сухо сказал аль-Мамун.

   Тут нерегиль сник, и стало видно – узник не спит, причем давно. Покусав губу, Тарик опустил голову еще ниже и разродился просьбой:

   – Прошу разрешения отослать госпоже Майесе письмо с извинениями.

   Аль-Мамун медленно поднялся со своей подушки. Посмотрел на коленопреклоненного, ждущего, стрункой хребта дрожащего нерегиля. С наслаждением произнес:

   – Отказано.

   И вышел из комнаты.

Умм-Каср, вечер следующего дня

   Иван, зал приемов Умм-Касра, не блистал роскошью. Простой сводчатый потолок, старая штукатурка по стенам. Роспись изображала стоявших спиной к спине танцовщиц: кокетливо поднимая ярко-зеленые юбки ярко-красной туфелькой, они наклоняли через вздернутое плечико золотые кувшины с вином. Волнистые локоны обвивали изящные головки на тонких шеях, улыбались полные карминовые рты. У девушки с кувшином, что плескала рубиновой влагой прямо напротив Абу аль-Хайра, не хватало края косы с затейливой изумрудной заколкой – кусок штукатурки отвалился вместе с краской.

   Роспись шла высоко над головами выстроившихся вдоль стен людей – хаджиб с помощниками как раз заканчивали разгораживать зал длинными веревками, выравнивая строй присутствующих.

   По спине текло – то ли от волнения, то ли от сырой дождевой мглы, что пропитала сумерки, одежду и волосы. По самшитовой изгороди сада бил дождь, листики мелко дрожали под барабанной дробью капель. Волглый туман скрадывал ряд кипарисов и одиноко торчащий над крышами тополь. С моря дуло и несло мохнатые серо-черные тучи. Басра зимой, что вы хотите...

   Кстати, несмотря на погоду, в какую только дома сидеть и греться у огня, ему доносили, что в Басре все толпятся на площади с помостом, а на окружающих улочках и вовсе не протолкнуться. Все балконы и окна раскуплены за большую цену еще неделю назад. От Умм-Касра до города всего-то пути по каналу аль-Файюм – так состоятельные люди загодя расставили скороходов, чтоб те немедля оповестили, как отойдет от причала дворца лодка с приговоренным. Не мокнуть же столько времени на улице в ожидании зрелища, в самом-то деле...

   Напротив, под облупившейся виночерпательной красавицей, стоял и мялся на коротких ножках эмир Басры. Должность он купил еще у доброй памяти вазира Фадла ибн Раби, а сам был, понятное дело, из местных купцов. Как человеку невоенному, ему непривычны были положенная на приемах черная фараджийя жесткого сукна, черная же рубашка и черная хлопковая туника. И широкая ременная перевязь с длинным тяжелым мечом – меч на эмире Басры воистину смотрелся, как на ишаке боевое седло.

   На свободном пятачке перед тронным тахтом сворачивали ковер четверо слуг-фаррашей. На ковре целовали землю и приветствовали эмира верующих – кое-кто и с почетной подушкой под задницей – сановники и знать. Ковер сворачивали, ибо халиф приказал стражникам привести нерегиля. Мда, Тарику за его художества ковра не полагалось. Точнее, полагалось, но не такого вида. Для нерегиля нужно стелить кожаный – чтоб рубить голову.

   Стража-хурс, что ввела в зал Тарика, оказалась сплошь из сумеречников – по-кошачьи легко вступая в зал, они даже не звенели доспехом.

   По обычаю, который всегда казался Абу аль-Хайру издевательским, мятежного командующего заставили облачиться в придворный кафтан. Поэтому Тарик шел, как всегда вздернув голову и ни на кого не глядя, в черной одежде – и оттого еще больше походил на пойманную галку. Запястья ему связали, конец веревки держал шедший впереди гулям стражи.

   Подведя нерегиля к голому месту перед халифским троном, воины надавили ему на плечи, заставляя встать на колени.

   Кланяйся, про себя прошипел Абу аль-Хайр. Кланяйся, упрямая, злобная скотина, ты ж угробишь все, что еще не успел угробить, с тебя станется...

   Присутствующие ахали и возмущенно переглядывались. Тарик и не думал склонять головы и отдавать церемониальный поклон. Хаджиб растерянно вертел головой и явно не знал, что делать. Наконец его прорвало – вытирая потный лоб краем чалмы, бедняга рявкнул:

   – Приветствуй своего господина, как подобает, о нерегиль!

   А Тарик развернулся к нему и громко ответил:

   – А я не знаю, как мне подобает приветствовать моего господина, о Абу Муса! Если я все еще главнокомандующий, то почему меня схватили без суда, даже не объявив вину? А если нет – то почему мне велено надеть черный придворный цвет?

   – Разрешаю целовать землю перед троном, – невозмутимо отозвался аль-Мамун со своего тронного тахта.

   Черная спина Тарика переломилась в поклоне – ну наконец-то.

   – Разрешаю подняться, – так же спокойно приказал халиф.

   Тарик тут же выпрямился, как надгробный столбик.

   – Тебя обвиняют в побеге, избиении верующих и нападении на харим своего господина.

   Все ждали, затаив дыхание.

   – Ты сбежал и скрывался от меня, о Тарик?

   – Да, – кратко ответил нерегиль.

   А что ему было еще отвечать?

   – Ты убивал ашшаритов?

   – Да.

   – Напал ли ты на мой дом и моих домашних?

   – Да.

   Под вздохи и возмущенные перешептывания собравшихся аль-Мамун развел руки:

   – По обычаям и законам аш-Шарийа за такие преступления предают смерти.

   Снова потянулось молчание – Тарик ничего не ответил.

   – До меня также дошли подробные известия о том, что ты делал в Медине, Тарик. Еще до меня дошли известия о том, по какой причине ты уклонялся от службы в течение столь долгого времени.

   Опять длинная пауза. Как же тихо, хоть бы кашлянул кто. Или сморкнулся – холодное же время, самое время для соплей...

   Халиф провел ладонью по короткой черной бородке:

   – Однако я был бы последним глупцом, если бы казнил тебя, о Тарик. Ты храбро сражался с недругами и наказывал врагов веры. Что же до твоего побега, то ты повел себя не как раб, бессмысленно исполняющий приказ хозяина, а как благороднейший из мужей, дорожащий своей честью. Об иных событиях я умолчу, ибо благородные люди это не обсуждают. Но я точно знаю: лучшего главнокомандующего у меня нет и не будет, клянусь Всевышним. Поднимись, ты свободен.

   Зал потрясенно ахнул.

   Стражник-сумеречник одним скрежещущим длинным движением вытянул из ножен меч и упер его острием в плиты пола перед Тариком. Тот медленно-медленно поднял связанные запястья. Сбоку, словно черный оборотень из сказки, вырос Якзан аль-Лауни, схватил за плотно намотанные веревки и полоснул ими сверху вниз по клинку. Путы распались, сумеречник убрал меч и Тарик упал на освобожденные руки.

   А халиф вдруг вынул из-под подушки железный жезл и зычным голосом крикнул:

   – Слышишь ли ты меня, о Абу Хамзан!

   И Абу аль-Хайр, набрав в легкие воздух, откликнулся, делая шаг из ряда:

   – Да, мой господин!

   – Исполняй свой долг, о Абу Хамзан!

   И Абу аль-Хайр рявкнул так, что под сводами запрыгало эхо:

   – Взять заговорщиков!!!..

   В зале стоял немыслимый ор, в котором тонул даже лязг оружия: кое-кто из эмиров войска попытался взяться за меч. Хурс выдвинулся от стен слаженно, тесня всех к середине зала. Не глядя на чины и возраст, людей либо хватали за вороты халатов и отшвыривали прочь, либо связывали и волокли к безоконной западной стене, и там бросали на мгновенно пропитавшихся всякой неприятной влагой коврах.

   – Вставай, Тарег! – Иорвет тряс нерегиля за плечо. – Поднимайся, мы здесь мешаем!

   Они действительно мешали: двое гулямов тащили за локти отчаянно верещащего и выкрикивающего то угрозы, то мольбы о пощаде купца. Тот скребся по полу ступнями в мгновенно ставших дырявыми чулках.

   – Помогите! Я ни в чем не виноват, клянусь Всевышним! – орал он. – Я ни в чем не виноват, меня заставили!

   – Тарег? Поднимайся!

   Нерегиль сдавленно проговорил:

   – Н-не могу...

   Иорвет подставил локоть:

   – Обопрись и поднимайся. Аль-Мамун смотрит.

   Халиф действительно смотрел на них. И с довольной улыбкой пощипывал коротко стриженную черную бородку.

   – Это... нечестно... – пробормотал Тарег, обеими руками вцепляясь в подставленное предплечье, жесткое от наруча под черной шерстью фараджийи. – Он сказал, что меня казнят...

   – Ничего подобного, – строго сказал Иорвет, помогая ему встать. – Я слышал ваш разговор от первого и до последнего слова. Там ни слова не было о том, что тебя казнят. Только о том, что ты заслужил смерть.

   – Ну и?!..

   Молодой человек на тронном тахте, единственный недвижный и спокойный среди воплей и отчаянной круговерти разделяемой на ангцев и козлищ толпы, насмешливо улыбнулся.

   – А он тебя великодушно простил. Но и заставил две недели ждать смерти, терзаясь неизвестностью.

   Нерегиль наконец-то вскрабкался на ноги и серьезно посмотрел в совиные глаза лаонца:

   – Я не боюсь смерти и ничем не терзался, Иорвет.

   Лаонец покачал рыжей головой:

   – Ты путаешь две разные вещи, князь. Свою злость на судьбу и желание умереть. На судьбу ты зол, Тарег. Но умирать ты не хочешь.

   Тарег дернул плечом:

   – Это уже неважно. Все, что я должен сделать, я сделаю. Потому что больше это сделать некому.

   – Я знаю, – вздохнул Иорвет.

   И быстро обернулся к халифу. Тот нахмурился и поманил Тарега к себе.

   Оказалось, что вокруг поутихло. Всех, кого надо, уже сволокли к западной стене и принялись по-одному вытаскивать в сад. От длинного ряда кипарисов доносился хрипловатый гомон зинджей: они копали ров, и он заполнялся водой быстрее, чем ее успевали вычерпывать.

   – Хватит уже! Глубоко здесь, глубоко! – заорал кто-то со ступенек ивана.

   – Пощады! Взываю к милости эмира верующих! – донеслось от стены, где кто-то забрыкался в руках воинов хурса.

   Молодой человек на тронном тахте лишь досадливо поморщился. И коротко мотнул головой – нет, мол, что еще за глупости. Воины-сумеречники, державшие дрыгающегося человека в съехавшем с плечей халате, с равнодушными лицами подняли и потащили приговоренного прочь. Тот рвался изо всех сил, но сумеречники шагали плавно, не сбиваясь с шага, словно и не чувствовали трепыхающуюся между рук тяжесть.

   Молодой человек еще раз поморщился и перевел глаза на вставшего у ступеней тронного возвышения нерегиля.

   – Что-то ты от меня скрываешь, – поставив локоть на колено и все так же пощипывая бородку, сказал аль-Мамун.

   Их глаза оказались почти вровень – тахт низкий, а ступенек к нему много.

   – Ты тоже две недели ничего мне не говорил, – угрюмо отозвался Тарег.

   И одобрительно фыркнул:

   – И даже не думал, надо же...

   – Мой наставник аль-Асмаи был не только знатоком ашшари, но и суфием. Он учил меня сосредоточению, – сухо отозвался халиф. – Так чего ты мне не сказал?

   – Это касается меня одного, – прижал уши нерегиль.

   – Задумаешь опять сбежать – смотри мне... – аль-Мамун погрозился своей железной палкой так, что стало понятно – не шутит.

   – Я уже понял – мука, вода, лепешки, – дернул плечом Тарег.

   – Чего? – удивился человек.

   – Я хотел сказать, водяное колесо, – хмуро поправился нерегиль.

   – Даже не думай, говнюк, – процедил аль-Мамун. – С того света достану – клянусь девяносто девятью именами Высочайшего.

   При упоминании Имени Тарик вдруг просиял:

   – О мой господин! В письме ты клялся Всевышним, что заставишь меня почувствовать свой гнев! И что ж, ты не сдержишь обещания? Может, мне все-таки поработать недельку? На водяном колесе, а?

   Халиф отрезал:

   – Всевышний за великодушие не наказывает – милосердие, оно превыше любой клятвы, чтоб ты знал.

   – Да-да-да, – прошипел Тарик, щурясь и снова прижимая уши. – Мир полон этому свидетельств, я знаю.

   В саду оборвался очередной жалобный вскрик. За ним последовал тяжелый всплеск упавшего в воду тела. "Закапывайте эту яму!", заорали из-за деревьев.

   Аль-Мамун тяжело вздохнул. И спросил:

   – Так ты определился?

   – Все еще нужно?

   – Мне – нужно. Я хочу знать, с кем я разговариваю. С вещью я буду разговаривать по-другому.

   Нерегиль закусил иссиня-бледную губу и скривился, как на лимон.

   Из-за шелестящей пелены дождя, заволакивавшей сад вместе с сумерками, донесся новый вопль. Кто-то кого-то умолял о пощаде и клятвенно уверял в своей невиновности.

   – Кстати, – встрепенулся халиф. – Чего ты набросился на ту сумеречницу? Джунайд сидел у всех на виду, чего б тебе было с ним не подраться? Зачем ты полез в мой харим, о бедствие из бедствий?

   В ответ Тарег искренне удивился:

   – Зачем мне Джунайд? Он же смертный дурак – с него спросу нет...

   – Тьфу на вашу птичью солому внутри головы, – ошарашенно пробормотал аль-Мамун. – Смотришь, смотришь на вас – вроде как мы, на двух ногах ходите. А как спросишь о чем – тьфу...

   Лицо Тарика вдруг сделалось очень, очень спокойным. Он сказал:

   – Ты тоже можешь спросить меня. О чем-нибудь важном.

   Аль-Мамун долго молчал, изучая бледное до синеватых прожилок, нечеловеческое лицо.

   И спросил:

   – Ну а если не пущу к ней? Что тогда?

   – Тогда будешь доставать меня с того света, – очень спокойно ответил нерегиль. – И плевать мне на все твои водяные колеса.

   И еще сказал:

   – Для меня это дело чести.

   Подумал, и прибавил:

   – ... И долга.

   Подумал еще, и прибавил:

   – ...Абдаллах.

   Халиф долго молчал. Потом медленно кивнул. И сказал:

   – Завтра доложишь, как нам прорваться через хребет аль-Маджар. Сейчас – иди, куда хочешь...

   Подумал, и добавил:

   – ... Тарег.

   Нерегиль опустился на одно колено и склонил голову:

   – Благодарю тебя, мой повелитель.

   Айко, согнувшись, чтобы придержать у колен расходящиеся края платьев, вбежала в комнату:

   – Сюда... ах... сюда идет Тарег-сама!

   Майеса вскрикнула и подскочила на одеяле. На застеленном циновками голом полу одиноко темнела чашка с недоеденным супом, из нее торчала ложка.

   – Оооо, какой беспорядок! – застонала аураннка.

   Ахая и охая, Саюри заметалась по покою:

   – Платье подать?..

   – Зеркало! – умоляюще вскрикнула Майеса, в ужасе ощупывая белую повязку, стягивавшую надо лбом волосы.

   Как и полагалось занемогшей, кроме повязки с крошечным бантиком, ей полагалась только самая простая лента, стягивавшая волосы под затылком. Ну и белые хитама, от которых лицо зеленее, чем у покойницы.

   – Идет! – взвизгнула Саюри, падая на колени вместе с ларцом, из которого она так и не успела извлечь зеркало.

   – Чашка! – придушенно вскрикнула Майеса, закрывая рукавами лицо.

   Бестолково протопотав туда и сюда, чашку зелено-фиолетовым вихрем смела Айко.

   За ширмами слышался громкий шелест и шорох – там рассаживались госпожа и придворные дамы. Приличия есть приличия: служанка в благородном доме не может оставаться наедине с чужим мужчиной.

   – Князь Тарег Полдореа покорнейше испрашивает разрешения увидеть госпожу Майесу, – коснувшись лбом циновок, громко произнес Эда от порога.

   – Дозволяю, – мягко прозвучал из-за ширм голос Тамийа-химэ.

   Майеса не знала, какими посланиями обменялись госпожа и князь – свиток с веткой акации на рукаве носила Саюри, да и что она могла там разглядеть. Но похоже было на то, что поединок откладывался. После событий в приемном зале и думать нечего было о том, чтобы продолжить его в ближайшее время – господин Тарега-сама запретил тому поднимать меч на Тамийа-химэ под страхом смерти. Так бой оставался незаконченным, а дело чести – незавершенным. Майеса разрывалась между сочувствием к князю и жалостью к госпоже – и при одной мысли об этом у нее тут же потекли слезы.

   Сквозь набухающую под ресницами влагу роскошный ореол нерегиля виделся туманным и блеклым – но сапфировый отблеск печали она ни с чем бы не перепутала.

   – Мне нет прощения, госпожа, – вздохнул князь. – Что я могу сделать для того, чтобы искупить свою вину и недостойный поступок?

   Дыхание почти потерялось где-то в глубине груди:

   – Я... я прошу прощения за то, что причинила столько беспокойства, Тарег-сама. Мне не следовало вмешиваться в дело, к которому я не имела отношения...

   Майеса держала ладони крепко прижатыми к тростниковому плетению циновки, и втайне благословляла аураннский обычай кланяться и говорить с опущенной головой: князь не видел, как у нее дрожали руки.

   – Как вы себя чувствуете?

   Ничего не значащая, пустая вежливость. Хорошие манеры.

   – Благодарю... Мне уже лучше...

   И, цепенея от собственной дерзости, Майеса сказала:

   – В вашем присутствии я чувствую себя совсем хорошо, Тарег-сама...

   Айко за ее спиной резко втянула воздух. Глубокое переливчатое сияние сапфира стремительно темнело – что я наделала, что я наделала, какой неприличный намек, как я могла так забыться...

   – Я готов выполнить любую вашу просьбу, госпожа.

   – Любую... просьбу?..

   – Я в неоплатном долгу перед вами. Приказывайте, я все исполню.

   Синева вокруг него стала совсем черной, как ночное море. Слезы капали, капали Майесе на пальцы.

   – Тарег-сама... Я... прошу вас... сделайте так, чтобы сердце этой недостойной служанки более не страдало...

   И, решившись, вскрикнула:

   – Откажитесь от мести Тамийа-химэ! Это мое самое искреннее желание, Тарег-сама!

   И в умоляющем поклоне упала лбом на ладони.

   – Вы просите о том, что мне и так приказано сделать, госпожа. Зачем?

   Князь мог видеть только ее волосы и вздрагивающую белую спину. А лица – не мог. Не мог видеть...

   Майеса, обмирая, прошептала:

   – Так сердце этой недостойной не будет более разрываться между долгом перед госпожой и... чувством... к вам, Тарег-сама...

   Поскольку последние слова она пролепетала с закрытыми глазами, дальнейшее случилось уже в полной черноте безо всякого намека на синеву и сапфировый отствет.

   – Что-о? Что-о?! Какая дерзость!

   Дама Тамаки.

   – Неслыханная дерзость!

   Дама Амоэ.

   Резкий стук ширмы.

   – Позвольте я лично накажу эту негодницу! Как ты посмела, мерзавка! Что ты себе позволяешь?!

   Дама Отаи.

   – Мои извинения, Тарег-сама. Мне жаль, что вам пришлось слышать глупые речи негодной служанки. Она будет наказана строжайшим образом.

   Все. Конец. Тамийа-химэ.

   – Она ни в чем не провинилась передо мной, госпожа.

   Майесе показалось, что время замерзло. Вместе с пальцами и слезами в ресницах.

   – Я задал госпоже Майесе вопрос, она на него ответила. У меня нет причин чувствовать себя оскорбленным.

   Вежливое покашливание, треск складываемых вееров.

   – Я покорнейше прошу оставить нас с госпожой Майесой наедине.

   Она не решилась поднять голову, пока не стих шелест шелков по половицам дальних комнат. И удушливо покраснела, увидев черный цвет его рукава рядом со своей ладонью. Тарег-сама теперь сидел совсем близко.

   – Я понял, о чем вы хотели меня попросить, госпожа. Я обещал исполнить любую вашу просьбу и намерен сдержать данное слово. Но... – тут князь вздохнул, – ...я боюсь, что вы можете отказаться от своего желания, узнав о моих обстоятельствах. Я незавидный жених, госпожа.

   – Тарег-сама, я знаю, что вы...

   – Дело не в этом, моя госпожа.

   Она осеклась и задрожала всем телом.

   – Прошу вас выслушать меня. И только потом принять решение.

   Сидевшая на энгаве Айко видела их обоих в течение всего разговора.

   Сначала, рассказывала она в ответ на жадное любопытство окружающих, Тарег-сама подошел и сел совсем рядом с Майесой-доно. И их рукава соприкоснулись.

   А Майеса-доно подняла головку – и тут же нежно и стыдливо опустила глаза.

   А Тарег-сама, глядя прямо перед собой, что-то сказал. Потом еще что-то. Он говорил совсем недолго, и каждое его слово, казалось, больно уязвляет Майесу-доно в самое сердце – и когда князь закончил свою речь, госпожа походила на увядший цветок в изящной фарфоровой вазе.

   И она медленно поднесла рукав своей белой одежды к губам и что-то сказала, не решаясь поднять лица.

   А Тарег-сама выслушал ее, кивнул – и молча поклонился. А потом поднялся и покинул комнату.

   Ширма отодвинулась, и из-за нее выступила княгиня Тамийа-химэ, ослепительная в алом шелке шести слоев своего зимнего платья. Молча опустилась на колени перед Майесой-доно и поклонилась ей, как равной.

   Так все во дворце узнали, что Майеса-доно поднялась в ранге и не является более служанкой. По имени дворца ей было присвоено имя Асаймонъин – правда, многие потом оспаривали это мнение Айко, указывая, что это имя госпожа получила лишь после рождения ребенка князя. А до этого события госпожу называли Иору-химэ, в память о том, что они с князем обменялись брачными обетами глубокой ночью.

   Так вот, а потом произошло самое странное и любопытное.

   Айко увидела, что Майеса-доно залилась слезами и снова упала на свое прекрасное лицо.

   А княгиня медленно поднялась, сделала несколько неверных шагов по комнате – а потом овладела собой и выпрямилась.

   Когда госпожа вышла на энгаву, а потом в сад, Айко подошла к ней, поклонилась и спросила, не нужно ли подать госпоже платок – ведь у Тамийа-химэ все лицо было мокрое.

   И княгиня ответила:

   – Нет, глупенькая, не надо. Разве я плачу? Это капли дождя стекают у меня по щекам.

тот же день, сразу после захода солнца

   Дикие крики и страшный галдеж неслись со дворика, где сидели хурс-аль-самийа, сумеречники из дворцовой стражи. Сейчас их служило во дворце чуть ли не три десятка голов – и около дюжины сопровождало эмира верующих в Басру.

   Проклиная невозможно длинный день, Абу аль-Хайр бросился на вопли. По обычаю, свободным от несения стражи воинам хурс запрещалось покидать отведенное им место дворца – не говоря уж о том, чтобы орать в голос. Этот отряд так и прозвали – хурс, немые, потому что их дело было не говорить, а исполнять приказы. Однако запертые во дворе сумеречники бесновались от скученности и невозможности вырваться за пределы его давящих стен.