Текст книги "Мне отмщение"

Автор книги: Ксения Медведевич

   Мальчишки надеялись, что в свадебную ночь все перепьются, а на следующее утро, за похмельем и счастливой сытостью, и думать забудут об их проступке. Судя по гомонящей толпе, толкающейся и пихающейся у каждого полога, так оно и будет.

   Осторожно ступая и на всякий случай прикрывая лицо краем бурнуса, Антара крался к отцовскому шатру. А потом вдруг остановился, как вкопанный – куда он прется, идиот! Сегодня оттуда точно всех выставят – отец будет заниматься с девчонкой!

   И парень решительно свернул на окраину – к шатру толстой Афаф. Провести вечер с сумеречником всяко лучше, чем попасть под палку дюжего Азама, чернокожего раба отца, – по слухам, брата покойной матери.

   Дойдя до шатра, он вовремя остановился – что-то вокруг подозрительно тихо. Сутолока осталась позади, у шатров шейха и его семьи. А здесь, вдалеке от колодца и от приготовлений к свадьбе, было пустовато.

   Вот потому-то Антара сразу увидел двоих людей, совещавшихся у полога шатра Афаф. Занавес-гата, тканый в красно-зеленую полоску, привалили охапками хвороста – чтобы ветром не поднимало. На этих-то вязанках и сидели двое разговаривающих тихими голосами, с ног до головы закутанных – кто же это?.. может, сумеречники?..

   Антара хлопнулся наземь и, чуть подняв голову и насторожив уши, пополз вперед.

   Подползя, он чуть не плюнул – вот себе навыдумывал. Это ж сама Афаф и – отец. Интересно, что он в такое время здесь делает, ему ж скоро Римку за полог вести...

   О чем это они беседуют, да еще так тихо?..

   – Спит, говоришь?

   – Да он вечно дрыхнет, этот сын змеи... – сварливо бурчала старуха.

   – Накормила досыта?

   – Да уж куда больше, сколько сожрал, как в него столько влезает, в этого сына прелюбодеяния, и куда девается потом, худосочный заморыш, как на ногах держится, однако ж обглодал все ребрышки...

   – Тогда пойдем.

   Похожие на кули тени – по осеннему времени все кутались в шерстяные аба – поднялись и пошли вдоль гата. К хозяйственной половине, где квартировали кобыла и Рами. Затаив дыхание, Антара осторожно поднялся и потрусил следом. Чего им надо от сумеречника?

   За откинутым пологом фыркнула и утробно гоготнула кобыла. Зазвякали путы – лошадь затопталась.

   Афаф с отцом что-то такое делали внутри – только непонятно что.

   – Я не понял, – вдруг донесся до Антары спокойный голос Рами.

   – Чего ты не понял, о бедствие из бедствий? – рявкнула старуха.

   – Что это такое?

   Звякнуло.

   – Ты и впрямь, что ль, дурачок? Это цепка лошадиная!

   – Вы меня что, с кобылой в темноте перепутали? – зазвенел злостью голос сумеречника. – Я обещал – значит, не сбегу! Какого...

   – Не обижайся, Рами, – вдруг сказал отец. – Это не для того, чтоб ты не сбежал. Это чтоб тебя не украли.

   – Что?!..

   – Эй-эй-эй! Забыл? Слово ты дал, слово дал, что меня слушаться будешь! Я сказал – ты сиди!

   – А ты не забыл? Что обещал плохого не приказывать?! Это что такое, по-твоему, а?! Хорошее, да?!

   – Зачем так кричишь? Ты жизни не знаешь, Рами, уж не обижайся! Украдут тебя, коли не пристегнем, как есть украдут, даже глазом ты моргнуть не успеешь! А утром Афаф тебя отстегнет – иди куда хочешь, да?

   – Угу, – сдавленно и зло отозвался Рами. – Если меня будут красть, я буду ржать и бить копытом, небось не пропустите.

   – Тебе бы все шутить, дурачина, – сурово отрезала Афаф и величественно выплыла из шатра.

   Затаясь в темноте, Антара едва сдерживал рвущийся наружу хохот. А потом, проводив глазами удаляющуюся тень отца, раздумал лезть под полог к Рами, – этим вечером сумеречнику, похоже, будет не до рассказов. Афаф, меж тем, звеня ключами, засеменила следом за шейхом – к пиршественным кострам.

   Улыбнувшись в темноте, Антара направился следом за ними – побьют так побьют. Зато накормят досыта.

   Кобыла сочувственно вздохнула у Тарега над головой. Он отсутствующе погладил ее по мягким бархатным ноздрям. Теплое дыхание пощекотало пальцы.

   Цепь, кстати, оказалась очень короткой – всего в локоть длиной.

   – Не грусти так.

   Мягкий женский голос заставил его подпрыгнуть на циновке.

   Ну да, конечно. На земле перед ним непринужденно расположилась бедуинка в черной абайе. На этот раз Узза приняла облик вполне человеческих размеров – тоже понятно, в шатре тесно, миледи не при параде, корона бы полог задевала.

   – Может, отстегнете по дружбе? Ну, или в знак благодарности за услугу? А, миледи? – и он выразительно покосился на железный браслет на щиколотке.

   – Ты осмелел, – фыркнула Узза. – Смотри, как дерзишь мне, не то что в Таифе. В Таифе ты дрожал, как тушканчик.

   В ответ Тарег пожал плечами:

   – А что вы мне сделаете, миледи? У меня же ничего нет. А когда ничего нет, отнимать нечего. Я – свободен.

   Узза тихонько рассмеялась. Он скривился:

   – Ну да, ну да. Лошадиная цепочка. Наши философы называли это словом парадокс.

   – Я смеюсь, потому что ты говоришь, как суфий.

   Тарег скривился еще сильнее:

   – Причем тут дервишеские бредни? Это здравый смысл. Чем меньше привязанностей, обязательств и имущества, тем ты свободнее.

   – Как же ты собираешься одолеть нашу сестру? Выйдешь против нее вот так – без обязательств и имущества?

   – А это уж ваша забота! – рассердился в ответ Тарег. – Я выполняю уговор? Выполняю. Вот и вы давайте. Думайте, что мне делать.

   Узза хмыкнула:

   – Ты сначала с моей псоглавой сестрицей сочтись. Манат – не такая, как я, она не любит ни людей, ни сумеречников. Вот выполнишь ее поручения, жив останешься – тогда и поговорим.

   – Вот только не надо меня смертью пугать, – процедил Тарег.

   – Я не пугаю, – удивилась женщина в черном. – Я лишь говорю, что твое будущее не определено.

   – Еще бы ему определиться, – пробурчал нерегиль. – Здешняя жизнь – как болото. Точнее, зыбучий песок. Что ни делай – все канет и растворится, останется лишь грязища. Где уж тут взяться будущему, да еще и определенному. Разве что четыреста девяносто первый год маячит – и то хорошо...

   В ответ на его мстительное шипение Узза лишь повела плечами:

   – Ничто не ново под этим небом. Конец света пророчили незадолго до прихода Али. И перед тем, как из степей вышли джунгары.

   Тарег разозлился окончательно:

   – А я уверен, что на этот раз все пророчества сбудутся! Конец света – лучшее, что может случиться с этой болотной прорвой!..

   Узза ответила своим всегдашним легким смешком:

   – Не сердись на них. Они как дети.

   – Это не дети, это уроды какие-то... – пробурчал он в ответ.

   – А мне их жаль. Люди называют сестру хозяйкой судьбы, – задумчиво проговорила женщина в черном покрывале. – Хотя, по правде говоря...

   Тарег кивнул – у судьбы нет хозяйки, это правда. У нее есть Владыка. Хозяин чертогов мертвых.

   – Сестра – справедливость. А я – милосердие.

   Он не сдержался:

   – А в Нахле? Это тоже было милосердие?

   Узза пожала плечами:

   – Я же говорю, они как дети. Ничего не понимают, везде лезут, говорят глупости. Ничему не учатся. Разве не бывает, чтобы упрямый ребенок сбежал от матери и попал в беду?

   Тарег долго молчал. Потом согласно кивнул. И с неожиданной горечью проговорил:

   – Хреновый из меня спасатель для таких детишек. Ни Силы, ни войска.

   Женщина в черной абайе снова пожала плечами:

   – Ты сам выбрал этот путь.

   – Я отказался от войска, не от Силы. Силу у меня... забрали.

   – Это неважно, – вздохнула Узза. – Я ходила среди них сотни лет до тех пор, пока не пришел Али. Я была могущественным духом. И что? Они ничуть не повзрослели.

   Тарег фыркнул:

   – Ничуть не повзрослели? Да они не то что не повзрослели, они поглупели – напрочь! Раньше хоть вас боялись, а теперь? Вы отступили в сумерки, а новое учение оказалось им великовато. Пастух говорил о совести – но это же смешно! Он бы еще им про парадокс рассказал! Бедуинов палкой промеж глаз надо бить, а не про совесть проповедовать! Так и маются, межеумки – уже не язычники, но еще и не верующие...

   Узза вздохнула:

   – Завтра иди в ар-Румах. Сестра даст тебе поручение. А у меня осталось последнее дело к тебе.

   И тут она замолчала. Надолго.

   – Миледи?..

   Узза подняла ладонь – тише, мол. И наконец проговорила:

   – Если ты поумнел – сам поймешь, какое. А если остался таким же глупым – я подожду.

   – Что-ооо?..

   Богиня легонько хмыкнула – и исчезла.

аль-Румах, следующий день

   Глаза разбегались – столько всего продавали. Ярмарка орала, толкалась, гомонила, пылила и пахла тысячью приманчивых ароматов – вареного и жареного мяса, харисы, орехов в меду, жареной саранчи. И ладана. И алоэ. И финикового вина. И кинзы. И фиников. Глаза разбегались, слюни текли.

   Денег у Антары не было – а у кого они были?

   Рассказы его о Битве в Сухой реке послушали-послушали, да и разошлись, поганцы. Хоть бы кто связку медяков дал или на худой конец угостил жратвой или выпивкой. Но нет, все смотрелись одинаково – худые, обтянутые кожей лица, обветренные губы и голодный блеск в глазах. Обглоданные страшным летом людишки жались и мелочились, и торговля шла ни шатко ни валко – покупать-то покупали, да в основном купцы из далеких северных городов.

   Сумеречник слинял куда-то сразу, прям когда Антара начал читать свое новое:

 
   Я видел, как всадники плотной стеной приближаются.
   Кто может меня упрекнуть? Я рванулся вперед.
   Взывали звенящие копья, мне слышалось: «Антара!»
   Впивались в коня и прервать наш пытались полет.
   Мой конь белогрудый, отмеченный белою звездочкой,
   Стал красен от крови, в рядах пробивая проход.
   Он вдруг захлебнулся слезами и жалобным ржанием
   И стал оседать: острие угодило в живот.
   О, если бы мог он словами излить свою жалобу,
   О, если он мог рассказать о страданье! Но вот
   С победными криками ринулись наши наездники
   По дну пересохшего русла, как новый поток.
   Они восклицали: "Да это же доблестный Антара!
   Он всем храбрецам голова! Это он нам помог!". 1111
  Автор этих стихов – Антара.


[Закрыть]
 

   На четвертой строке он услышал в голове всегдашнее глумливое хмыканье. И, обернувшись, уже не увидел Рами у себя за спиной.

   Ну и пусть. А что? Что он должен говорить о том бое? Что над умирающим Муфидом сидел?

   Вздыхая и бурча проклятия скупости ашшаритов, Антара плелся по базару, почти не глядя по сторонам. А чего глядеть-то? Денег-то – нет. И не предвидится. Хотя... он бы посмотрел на оба дива, о которых кричали нынче на базаре.

   Сперва Антара пошел потаращиться на чудо-кобылу – ну еще бы он не пошел, про нее столько у костров рассказывали! Звали кобылицу Дахма, "Черная", и люди мечтательно закатывали глаза, декламируя бессмертные бейты Имруулькайса:

 
   Когда еще спит в гнезде семья быстрокрылая,
   Едва-едва рассвело, седлаю рысистого.
   Высок он, проворен, тверд, с грохочущей глыбой схож,
   Которую сверг поток, бушуя неистово.
   И, как человек скользит, по склону карабкаясь,
   Сорвется войлок вот-вот с хребта золотистого.
 

   Кстати, о золотистом хребте – кобыла, как становилось понятно из ее имени, была черна, как ночь. А как известно, Али – мир ему от Всевышнего! – сказал: «Если бы всех ашшаритских коней собрали в одном месте и пустили вскачь, то первым пришел бы золотистый конь». С другой стороны, бедуины от века говорили: «Лучший конь – вороной с белыми браслетами на ногах, а после него – золотистый с такими же браслетами».

   Спорили чуть ли не до драки: те, кто уже видел Дахму, клялись, что не производилась на свет кобыла красивее, совершеннее и соразмернее в полноте бедер, крепости спины, ширине сухожилий. Глаза ее были круглы и черны как ночь, а бока подтянуты и сухощавы как у газели.

   Другие же кричали, что кобылица Али по имени Сабха была как раз золотистой масти, а раз так, то и спорить тут не о чем: лучший в мире конь – золотистый. Недаром Пророк однажды подошел к своему коню и принялся обтирать ему шею и щеки подолом своего плаща и рубахи. А люди восклинули: "Что мы видим!" Но Али ответил: "Сегодня мне во сне явился ангел Джабраил и упрекал за то, что я плохо хожу за своим конем".

   Вот почему Антара решил во что бы то ни стало увидеть все своими глазами. И пошел на конскую ярмарку, и протолкался сквозь толпу, чтоб хоть одним глазком да глянуть на лошадь прославленной красоты...

   Дахма стояла, высоко закинув морду и приподняв собранный у репицы хвост. И била тонкой в бабке ножкой. Широкие бока ее переливались под солнцем нефтяным жирным блеском, подтянутое брюхо взмывало к бедрам, и вся она была...

   Недосягаема. Невольник держал длинный недоуздок, а под тростниковым навесом сидел шейх племени мутайр – хозяин дивного скакуна – и перебирал четки. На подходящих к нему прицениваться он смотрел, как на дерьмо шелудивой собаки. А вокруг стояли вооруженные воины мутайр и глаз не спускали с тонконогого чуда, роняющего с длинного языка освежающую слюну.

   Утирая рукавом слезы счастья, смешанные со слезами тоски, Антара поплелся прочь – к другому диву аль-Румаха. На базаре еще вчера покричали о девушке поразительной красоты, увидев которую луна бы сказала: "Мне стыдно, я скроюсь!".

   Еще не дойдя до невольничьего рынка, Антара услышал громкие вопли посредника:

   – Сколько вы дадите за жемчужину водолаза и за газель, ускользнувшую от ловца!

   Народ гомонил и толкался, все лезли вперед, напирая на широкие колья оград и загонов. Ветерок бился в парусине навесов, сеялась пыль, из сероватой дымки над головами тускло глядело солнце. Сердце сжималось, в груди распиралось что-то огромное и оттого страшное. На мгновение Антаре показалось, что его обожгло холодом, – и он оглянулся.

   Взгляд его уперся в обычный для аль-Румаха забор из желто-серого кирпича, сбитая из неровных досок дверь криво свисала в петлях...

   Постой-ка, Антара, вдруг сказал он себе. Щелястая дверь болталась в каменном – каменном! – проеме. Сером, глыбистом, да еще и со странной надписью сверху. А за скрипучей провисшей створой чернелось... черное. То самое черное. Холодное и страшное, что только что его обожгло.

   – Тьфу ты... – пробормотал Антара.

   И схватился за ладошку Фатимы на груди. Сморгнув, он глупо захлопал ресницами: не было там никаких глыб и надписи, конечно. Обычная садовая калитка, створа косо-криво болтается.

   – Фууу-уух... – выдохнул юноша

   И поправил шапочку под куфией – как голову-то напекло. Тетка в черной абайе, сидевшая под болтавшейся дверью, зыркнула на него из-под маски-бирги. У порога лежали три одинаковые псины. Худые и длинные, почти без шерсти. Салуги, гончие. Тьфу ты, и все три черные. И одинаковые еще. Тьфу еще раз, еще раз тьфу, шайтан...

   Посредник снова заголосил над пылью и гомоном:

   – Вот она, луноликая, похожая на чистое серебро, или на палтус в водоеме, или на газель в пустыне! У нее жемчужные зубы, втянутый живот и ноги, как концы курдюка, и она совершенна по красоте, прелести, тонкости стана и соразмерности!..

   Все три псины мрачно глядели на Антару, из слюнявых пастей свисали розовые язычины.

   – Тьфу на вас, нечистые твари... – пробормотал Антара.

   И раздумал идти смотреть на невольницу – только зеббу в штанах больно будет, а так никакого проку... Да и не пробьется он к скамеечке, на которой сидит девушка, там уж давно люди посостоятельнее его толпятся.

   И решительно повернул назад – как раз вовремя.

   Ибо в проулок входила Назира с женщинами – вон, точно, Фиряль идет, в парадной бирге с золотыми монетами на налобнике. Антара метнулся к ближайшему загону, в котором лежали и сидели на циновках люди, и быстро сжался в комок – пусть думают, пьяница со вчерашнего пережидает.

   Женщины прошли, подталкивая выводок грязных худых девчонок – ну да, сирот, оставшихся без кормильцев, решено было отвести к торговцам. А зачем племени кормить трех или четырехлетних девчонок, какой от них толк? Замуж брать рано, да выживут ли, непонятно, а работницы из них тоже еще никакие.

   Проводив глазами босые ступни женщин, Антара осторожно поглядел им вслед – не, в сторону свернули, туда, где под навесами сидели торговцы, покупающие девочек. Этой осенью им много детей привели, что правда то правда.

   Юноша быстро поднялся и припустил вверх по узенькой-узенькой улочке, перекрываемой жердями, с которых свисали какие-то сушащиеся тряпки.

   Он не видел, что все три гончие выстроились в устье проулка и внимательно, неотрывно смотрят ему вслед.

 
   -... Мой конь белогрудый, отмеченный белою звездочкой,
   Стал красен от крови, в рядах пробивая проход.
   Он вдруг захлебнулся слезами и жалобным ржанием
   И стал оседать: острие угодило в живот!..
 

   Антара декламировал с надрывом, отмахивая рукой – другая пятерня то и дело приглаживала лохматую курчавую шевелюру.

   Черная гончая Манат вопросительно заворчала: чего встал, мол? Идем. И – для верности – потянула за подол рубахи.

   – Да иду я, иду... – сердито прошептал Тарег, выдергивая из желтых зубищ и без того затрепанную ткань.

   Развернулся и быстро зашагал за прозрачно-муаровой для второго зрения псиной. Толкающиеся на площади и в переулках люди салугу не видели, а на Тарега не обращали внимания – под намотанным до самых глаз платком все на лицо одинаковы, а в глаза встречным прохожим смотреть нечего.

   Призрачная псина неторопливо трусила широким, как у росомахи, шагом, и, как росомаха, не переставая рычала – не на кого-то конкретно, а так, для себя и для порядку.

   Неожиданно они уперлись в забор серо-желтого кирпича. За ним шумели жухлые пальмы и качались ветви абрикосов с восковыми, красноватыми с исподу листочками. Чуть правее виднелись глухие саманные стены большого дома. На плоской крыше хлопало натянутое на жерди лоскутное одеяло – терраса, на которой хозяева спят ночью.

   Псина повернула ощеренную пасть – пришли, мол.

   – Ну?..

   – Слева – калитка в сад, – глухо, как из-под земли, прозвучало за спиной.

   Крутанувшись, он с трудом сглотнул. Манат выглядела как приземистая пухлая тетка в черной абайе и в маске-бирге – та торчала, как клюв старой птицы. Ореол богини клубился алым и черным удушливого гнева.

   – Строчки, – просипела Хозяйка из-под пыльной ткани. – Изразец со строчками из... книги. Прямо над входом.

   Черно-красные, кровавые крылья взметнулись над чернильной, ночной фигурой.

   Ну да. Фатиха. Открывающие строки книги Али.

   – Мне не войти. Ты войдешь. Убьешь хозяина дома. Его зовут Рафик.

   Тарег сглотнул, но решился на вопрос:

   – За что?

   – Он сидит во внутреннем дворике. И готовится выйти из дома. Не мешкай.

   – За что?

   – Не дай ему покинуть дом – пожалеешь.

   Манат тихо, но страшно хихикнула:

   – В комнате сидят еще двое. Убей их – и не забудь меня поблагодарить. Все они – твои враги.

   – Миледи, я задал вопрос и желаю получить на него ответ.

   – Я – Хозяйка Судьбы! – полыхнула яростью черная фигура.

   Псина вызверилась с угрожающим ворчанием.

   Тарег сжал кулаки:

   – За что – я – должен – убить – этого человека.

   Алое, как над пожарищем, сияние приугасло.

   – Найдешь ответ в подполе садового сарая.

   С этими словами и Манат, и гончая исчезли, словно бы их и не было.

   Тарег плюнул и подошел к садовой калитке, забранной кривой, рассохшейся дверью. Огляделся – никого.

   И с силой наподдал по дверке ногой.

   ...В подполе его долго тошнило.

   Даже запах гнилой воды из давно растаявшей ледниковой ямы не мог забить застарелый смрад – нечистот, умирающего, разлагающегося заживо тела. Отгороженная жердями клетушка в полчеловеческого роста источала немыслимую вонь – и для первых, и для вторых чувств. Сбитая рваная циновка в бурых пятнах. И царапины на суковатых палках – длинные, отчаянные, бесполезные. В некоторых застряли обломки ногтей. На одном обломке сохранились остатки красного лака.

   Выпроставшись из сдвинутого набок деревянного люка, Тарег уткнулся лбом в землю и принялся дышать.

   Сквозь свист воздуха в легких он расслышал стук ворот и громкие голоса:

   – Рафик! Назир! Ханиф! Сюда! Быстрее, быстрее, о сыны незадачи, они разделились! Кот пропал!

   Какой кот, что за бред...

   Придушенные проклятия, топот ног, деревянный грохот ворот. Все, сбежал Рафик. Сбежал.

   Пошатываясь, Тарег выбрел к калитке.

   Там его встретила прозрачная, колышущаяся в зное псина.

   – Догоняй, – с невыразимым презрением прошипело сзади. – Догоняй.

   Тарег замер, чувствуя взгляд, как царапающее спину копье.

   За спиной снова зашипело:

   – Или беги спасай своего дурачка-бедуина – он как раз встретился не с тем, с кем надо. Побежишь – еще одно дело прибавлю к уговору.

   Нерегиль развернулся и оказался лицом к лицу с ощеренной, капающей слюной мордой Псоглавой.

   Челюсти раздвинулись, показывая желтые клычищи и черно-фиолетовый испод губ:

   – А я прибавлю, ррррр...

   "Сочтешься с моей псоглавой сестрицей, останешься жив – тогда и поговорим...".

   Останешься жив... Вот они, ключевые слова. Сестры помогут – если ты останешься жив. А помрешь, делая что-не-знаю-что для Манат – вот и нет уговора, хи-хи-хи...

   Псоглавая щерилась, роняя вязкие нити слюны, всем видом источая насмешливое презрение: ты все правильно понял, сумеречный дурачок. Я – справедливость. А что ты по справедливости заслужил?.. Видишь, маленький сумеречник, мы друг друга поняли...

   – Где Антара? – холодно спросил он огромную, усаженную зубищами в палец величиной пасть.

   – У рабского рынка. Тебя проводят, – щелкнули челюсти, и Манат исчезла.

   Антара споро шагал вверх по улочке, то и дело почему-то налетая на торчащие соломенной оплеткой или осколками кирпича стены – узко, не развернешься, вон сколько царапин от вьюков и кувшинов на гляняной обмазке.

   Вдруг из-за спины послышалось:

   – Господин?..

   Мягкий женский голос заставил его поперхнуться слюной.

   – Не соблаговолите ли выслушать ничтожную служанку прекраснейшей в мире госпожи? – снова прожурчало за спиной, и Антара обернулся.

   И чуть не осел наземь.

   Перед ним стояла женщина, подобная луне в четырнадцатую ночь. О такой сказал поэт:

 
   Луна, по серости заспорив, кто красивей,
   Поблекла и со зла распалась спозаранок.
   А если этот стан сравнил бы кто-то с ивой,
   То ива рядом с ним – как хворост из вязанок. 1212
  Эти стихи приводятся в «Сказке о Нур ад-Дине и Мариам-кушачнице» («Тысяча и одна ночь»). Цит. по изданию «Тысяча и одна ночь (избранные сказки)». Москва, «Художественная литература», 1975.


[Закрыть]
 

   Густо подведенные глаза девушки влажно блестели, россыпь драгоценных камешков в складках затейливо собранного головного платка слепила глаз, а уста кокетливо закрывала приподнятая ткань хиджаба. Черный прозрачный газ с золотой каймой отдувался ветерком, а полные карминовые губы улыбались, улыбались...

   Антаре пришлось упереться ладонью в стену. Прикосновение щербатых кирпичей привело его в чувство, и он горделиво выпрямился:

   – Чем может помочь ничтожный поэт госпоже, сражающей разум своей красотой?

   Огромные, черные, как ночное небо, глаза прикрылись и открылись, взмахнув насурьмленными ресницами:

   – Я лишь ничтожная невольница своей госпожи, послана с вестью для молодого господина...

   И девушка опустила покрывало, открывая полуоткрытые полные губы, и ямочки на щеках, и округлый нежный подбородок.

   – Госпожа слышала, как молодой господин читал свои стихи. Вот эти:

 
   Когда я сражаюсь, враги мои не улыбаются,
   Лишь скалятся злобно – в бою неуместен смешок.
   Хожу в одеянии тонком и в мягких сандалиях,
   Я строен, как дерево, и так же, как древо, высок...
 

   Читая, девушка подходила все ближе и ближе. Дыхание оставило Антару, когда она запрокинула лицо. А когда рука ее легла на сокровенную часть, Антара умер.

   – Моя госпожа хотела бы знать, так ли силен молодой господин в любовном сражении, как в писании стихов и в мечном бою...

   Пальчики заперебирали вверх, маня за собою, поглаживая, надавливая, ластясь к самому кончику – а потом резко скользнули вниз, нежно обхватив все у самого основания...

   – В-веди меня к ней... – выдохнул Антара.

   Яркие влажные губы раздвинулись, глаза девушки заволоклись, как туманом. Не помня себя, Антара поднял дрожащую руку – и положил на выпуклую большую грудь под тонкой, податливой тканью. А шаловливая ладошка снова скользнула вверх и нырнула ему под завязку штанов...

   – Антара! Назад!..

   Громкий отвратительный голос звякнул где-то на другом конце мира.

   – Назад! Назад, говорю! А ну прочь, сука!!!

   Сильная жесткая рука дернула Антару за плечо:

   – Назад!!!..

   Женщина шарахнулась назад, горбясь и морща лицо.

   Получив мощного тычка в плечо, Антара со всей дури впечатался в стену:

   – Ты что, Стрелок, рехнулся?!

   Рами стоял перед отступающей женщиной – точь-в-точь как гончая-салуга с оскаленными зубами:

   – Прр-рочь! – прорычал сумеречник.

   – Оставь меня в покое! – прорвало, наконец, юношу.

   Попытавшись оттолкнуть Рами, Антара вдруг понял, что не может двинуть правой рукой – сумеречник намертво обхватил его предплечье. И вдруг плюнул на свободную ладонь и мазнул ему по глазам.

   – Ты что?!..

   Распахнув липкие ресницы, Антара обернулся на женщину.

   И заорал – так, что чуть стены по бокам от себя не обрушил.

   – Аааааа! Мамаааааа!...

   И припустил из переулочка прочь.

   За его спиной раздался длинный, острый, ввинчивающийся в уши вой. Но Антара не обернулся: ему хватило одного мгновения, чтобы увидеть длинные волосатые уши и острую серую морду, желтые клыки и поднятые к маленьким голым грудям изогнутые, блестящие когти.

   Вылетев из темной щели проулка на солнце, юноша на мгновение запнулся, прикрывая глаза рукавом. Проморгавшись, глянул вокруг и:

   -Аааааа!..

   Черный провал между серыми монолитами дохнул стынью. Три черных пса впились в него красными светящимися глазами. Антара припустил вниз по улице. В одном из загонов за жердями среди человеческих тел копошилось что-то длинное и извивающееся. С другой стороны под навесом сидел человек без лица – спереди на череп натянута была гладкая, как на заднице, кожа. Жующий рот шевелился где-то в середине горла.

   – Аааааа!...

   Навстречу ему выдвинулась блескучая фигурка:

   – Ааааааа!..

   Над головой девушки пылали языки пламени, а лицо плавилось, как золотая маска.

   Кто-то его толкал, кто-то орал вслед.

   В штанину вцепились – салуга?..

   – Ааааааа!..

   Мохнатый шар на пыльных ножках держал ткань длинными треугольными зубами.

   – Ааааааа! – и он судорожно задергал ногой.

   И, потеряв равновесие, тут же рухнул.

   Продолжая орать как безумный, Антара заколотил руками и ногами, отбиваясь от зубов, которые наверняка уже лезли к горлу.

   – Антара, хватит орать!

   Железная рука вдруг вздернула его ноги.

   И Рами, криво улыбнувшись, чихнул Антаре прямо в лицо.

   – Ай!

   – Во-ооот, – послышалось удовлетворенное ворчание сумеречника.

   Юноша разлепил глаза.

   И тут же зыркнул вниз.

   Никого. Никаких шаров на ножках.

   Вокруг стояли, сидели, шли по своим делам люди. Кто-то недоуменно поглядывал в их сторону – ну разорались, пьяницы бедуинские, допились до джиннов в колодце...

   Рами изогнул губы в бледной тонкой улыбке.

   – Что это было? – ежась под осуждающими взглядами правоверных, прошептал ему Антара.

   – Гула, – так же тихо ответил ему сумеречник. – Пошли отсюда, герой.

   Пока Рами неумолимо тащил его за рукав, Антара поинтересовался снова:

   – А... потом? Что это было?

   – Мое второе зрение, – буркнул сумеречник, как будто это что-то ему, Антаре, объясняло.

   Сзади раздалось слитное глухое рычание.

   Сумеречник и человек обернулись одновременно.

   Кто-то с кем-то возился прямо у лавки тандырника. Там всегда было оживленно: черные спины теток то и дело ныряли в жерло печи, поднимающийся жар искажал фигуры, вот разогнулась женщина и вынула круглую, обвисшую у нее с ладони лепешку. Кувыркались в грязи черные от солнца дети. Садящееся над крышами солнце выжигало глаза, пускало на изнанку века волосинки и плавающие пятна.

   Кто ж так рычит?

   Антара сморгнул. Не было никаких детей. На щебенке улицы возились те самые салуги – черные, длинные. Как оскаленные червяки. А от них откатывался и отбивался зажатой в руке туфлей человек. Почему никто не видит? Да нужно ж...

   – Стоять, – тихим страшным голосом сказал Рами.

   И крепко сжал его запястье.

   Из-за низкой глиняной стенки печи показалась приземистая женская фигура – бесформенная и черная. Маска-бирга расчерчивала лицо, торча над носом как клюв птицы. Человек на земле вдруг прекратил свою странную, не укладывающуюся в разум бесшумную возню с собаками. Стоя на четвереньках, поднял голову и уставился на черную тень в спиральном жаре тандыра. И вдруг сломался, сложился, схватился руками за лицо.

   А потом захныкал, закхекал, завыл, раздирая на груди одежду:

   – Горе мне, я грешен! Грешен! О правоверные, перед вами грешник! Да, да, я убил жену, уморил, уморил голодом в подполе!

   Его вопли услышали: люди стали оборачиваться. Тетки над печью разогнулись, позабыв про лепешки. Плетущие корзины бедуины стали откладывать прутья, кто-то приподнялся на своем молитвенном коврике.

   – О, я грешен! Я хотел взять молодую жену, а ту больше не хотел! Старую, больную не хотел! Я запер, запер ее, а всем сказал, что Зухра умерла от болезни!

   С крыш стали свешиваться любопытные головы, откуда-то ручейком слились разложенные для просушки финики, люди подходили, подползали к карнизам, слушая крики:

   – Я хотел ту невольницу, а денег у меня не было! И я запер жену и продал ее драгоценности! Оооо, я грешник!

   На него уже показывали пальцем.

   – Жена умерла, а я купил ту невольницу на вырученные деньги, чтобы остудить жар между бедер! О горе мне, правоверные!

   Кто-то вдруг, словно очнувшись, крикнул:

   – Стражу! Стражу сюда!

   А человек рванул вниз ногтями по обнаженной груди:

   – Мне нет прощения!

   Завизжала женщина: по смуглой коже стекала густая кровь.

   – Мне нет прощения!!!

   И в следующее мгновение человек поднялся и скакнул в пышущий жаром тандыр.

   От дохнувшей красным печки прыснули в стороны люди. Женщины махали рукавами и верещали. В суматохе кто-то задел ногой круглую деревянную крышку тандыра. Она стояла прислоненная к стене – но тут закачалась, заколебалась. И упала на низкую глиняную стенку печи. А потом подрожала в воздухе – и упала плашмя, прикрывая тандыр.

   Если заживо пекущийся человек и кричал, то его не было слышно за дикими воплями бестолково мечущихся людей.

   – Сс-собаки... – ошалело пробормотал Антара.

   Три черных длинных тени с красными глазами неподвижно стояли около пыхающей печки. Деревянная крышка над ней сотрясалась толчками, но они становились все слабее и слабее.

   – Чч-что это?..

   – Псы Манат, – тихо отозвался Рами.

   – Ч-что?

   – Уходим отсюда, и быстро, – мрачно сказал сумеречник.

   И они пошли проталкиваться сквозь давящуюся толпу.