Текст книги "Мне отмщение"

Автор книги: Ксения Медведевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)

   Туфель попал в цель: мурид, получивший по темечку, взвыл и схватился за голову. Вокруг него тут же завертелось, закрутилось в суматохе и воплях: кто-то нагибался за башмаком, кто-то воздевал руки и потрясал кулаками, чей-то ребенок ту же ухватил туфлю и подкинул ее вверх – и вот тут-то и началась подлинная свалка. Видимо, многие верующие сегодня искали пару к уже пойманному башмаку.

   Удовлетворенно хмыкнув, Абу аль-Хайр опустил занавеску.

   Точнее, он хотел уже опустить занавеску, как... Бац!

   – О Всевышний! – жалобно воскликнул начальник тайной стражи.

   Щель между плетеными полотнищами уже смыкалась, когда в нее влетел довольно большой миндальный орех. Орех угодил ибн Сакибу прямо в лоб, отскочил и сбил набок маленький стакан с чаем.

   – Таа-ак, – созерцая растекающуюся по полотенцу лужицу, сказал себе Абу аль-Хайр.

   Воистину, не следует человеку пытаться обмануть Всевышнего – ибо обманет его Всевышний и воздаст ему сторицей за неразумие.

   – Господин?.. – тихо позвали за спиной.

   – Говори, о Хусайн, – отозвался он, поворачиваясь в сторону невольника.

   Тот степенно устраивался рядом с его циновкой прямо на земляном полу. Остальные посетители чайханы делали вид, что совершенно не замечают начальника тайной стражи и его доверенного раба.

   Хусайна в Медине знали хорошо, очень хорошо. Мало кто из именитых жителей не имел с ним дел, а те, кто не имел, хотели бы завести полезное знакомство. Абу аль-Хайр подозревал, что его собственные сведения о состоянии невольника не так точны, как ему хотелось бы. Вроде бы получалось, что верткий шамахинец сумел припрятать около пятисот тысяч динаров – это не считая поместья под Ахвазом и пары домов в Куфе. Ну, и стоимости утвари, ковров, невольников и рабынь в ятрибском доме. Когда город отстраивался после карматского налета, Хусайн развернулся вовсю: и участками спекулировал, и припасы втридорога сбывал, и сведениями об именитых гражданах торговал, не стесняясь. Один раз его уже брали по обвинению во взяточничестве и казнокрадстве: увезли в Куфу и там поместили в дом Имадуддина ибн Имада, в прошлом законоведа, а теперь старшего катиба наместника. Пытали Хусайна на дыбе и у столба на солнце, требуя отписать казне имущество – тогда-то и выянилось, сколько и где у него зарыто горшков с золотыми, сколько сундуков отдано на хранение, а сколько вложено в торговлю. Однако Абу аль-Хайр готов был дать на отсечение правую руку – это лишь треть истинного состояния ушлого шамахинца. Ну или половина. Остальное записано на подставных лиц и раскидано по квитанциям и чекам у менял и ханьских ростовщиков.

   Хусайн... впрочем, какой Хусайн. Смуглого, вислоусого парса звали Гамидом, это Абу аль-Хайр дал ему имя дяди Пророка – называть так нового раба считалось к удаче. Так вот, вызволить наглого плутишку оказалось непросто: прошлое шамахинца, тогда еще Гамида Шахин-оглы, не говорило в его пользу – ибо походило на старинный роман с приключениями. Разбойничьи налеты, мятежи, измены – шамахинская, короче, история. С длинной бунтовской предысторией – отец, дед и братья Гамида казнены были двадцать три года назад после подавления очередного восстания в Фарсе. Гамид, младшенький, пересидел у родственников, а потом с рвением взялся за семейное дело. Айяр из него вышел никудышный, после трех лет разгульной жизни он угодил в тюрьму. Потом оказался на невольничьем рынке, потом в поместье под Васитом – работал на водяном колесе. На его удачу, семь лет назад Абу аль-Хайр заехал в то поместье погостить – ну и взять под стражу хозяина. Перед отъездом. Гамид подсуетился: сговорился с доверенной рабыней господина, выведал, где тот держит драгоценности и наличные – ну и сдал всё Абу аль-Хайру. Когда имущество казненного по обвинению в сговоре с карматами господина пошло с молотка, ибн Сакиб перекупил умника. Так Хусайн и стал Хусайном.

   Наместнику Куфы, тем не менее, пришлось вернуть плута Абу аль-Хайру вместе с подробной описью шельмовского имущества – еще бы он не вернул. Ибн Сакиб послал наместнику домашнюю туфлю его любовницы – туфля как туфля, на первый взгляд. А на второй – как ни крути, то была туфля младшей жены уважаемого куфанского кади. Поэтому наместнику пришлось отказаться от доли в имуществе пойманного с поличным казнокрада, от самого казнокрада и вообще от всяких воспоминаний об этом досадном эпизоде. А Абу аль-Хайр в ответ любезно забыл о том, что за прелюбодеяние любовникам предусматривается суровое наказание – либо сбрасывание со скалы, либо побивание камнями в яме, если уж рядом никак не отыскивается скала.

   Так вот, бритый усатый парс сидел на полу у циновки ибн Сакиба и таращился на своего господина хитрыми сомиными глазками.

   – Ну? – нетерпеливо понукнул его начальник тайной стражи. – Нашли старика?

   – Да, господин, – угодливо поморгал глазками Хусайн.

   – Он что, и впрямь забыл дорогу в дом почтеннейшего ибн Мамдуха? Или уж сразу потерял голову? – со вздохом облегчения решил пошутить Абу аль-Хайр.

   Сегодня неприятности воистину преследовали его. День начался со ссоры с женой, продолжился встречей нерегилем халифа Аммара, оказавшимся самым обычным – только очень потрепанным и тощим – сумеречником. К тому же нерегиль, как выяснилось, был явно не в себе.

   "Спятило ваше чудо-юдо, как есть спятило", хихикал в усы Хусайн, рассказывая, как там было дело в подвале крепости. "Пока по лестнице спускались, думали – все, щас вязать будем. Сам с собой разговаривал, руками махал, крутился, от теней шарахался. Натерпелись мы, я вам скажу, господин мой, вперед надолго: бормотал он, башкой мотал, и все, главное, адом грозился, тварь неверная".

   Впрочем, не то чтобы безумие или бессилие нерегиля сильно подивили Абу аль-Хайра. Он, конечно, в детстве наслушался страшных сказок про Величайшее Бедствие и про то, как опрокидывал города страшный аль-Кариа. Чего только в тех историях не было – и страшный говорящий меч, и волшебный крылатый конь бледной масти, и чтение мыслей. Ну и, конечно, самая страшная сказка – о поединке со святым Али ар-Ридом. Как вошел аль-Кариа во дворец с полчищем джиннов и демонов, и шайтаны хвостами опрокидывали стены, и падали один за другим храбрые воины от огненного дыхания и серного смрада. И у ступеней трона встретил святой праведник сумеречную тварь кроткой молитвой, и аль-Кариа склонился перед ним по воле Всевышнего. И тогда разверзлись плиты пола, и полыхнуло огнем, и вышел сам Иблис, потрясая всеми семью своими крысиными хвостами. И Али ар-Рид произнес такую молитву: "Нет воли, кроме воли Всевышнего, и если листок с моим именем упал уже у подножия трона Господа Миров, то так тому и быть". И тогда встал перед иблисом ангел Джабраил и сказал: "Нет у тебя власти над сим праведником". И превратил Али ар-Рида в белое голубиное перо, положил его в складки своих одежд и исчез в лучах света. А аль-Кариа проклял и сказал: "Твое время истечет через семь и семь лет, о враг Всевышнего". И точно, через семь и семь лет во дворец к халифу пришел святой шейх и избавил повелителя верующих от страшной твари, запечатав ей лоб сигилой Дауда ибн Абдаллаха.

   Да уж, бабушка часто его пугала – "не будешь слушаться, придет аль-Кариа, заберет к себе в дом!". Вот только Абу аль-Хайр давно уже не ребенок, чтобы верить страшным сказкам. Аль-Джахиз учил, что следует отделять грубые вымыслы от поверяемых разумом истин. Все эти простонародные рассказы про Тарика – от невежества. Пусть глупцы верят в печень кита, который держит на себе землю, и в рог дьявола, и в то, что камень каабы некогда был белым, а язычники сделали его черным, и в свиток откровения о кормлении грудью, который якобы лежал под кроватью Сабихи и который сжевала овца – да мало ли небылиц донесли до наших дней доверчивые передатчики хадисов.

   Нет, сумеречников, конечно, не зря называют маджус, магами. Отвести глаза, заморочить видениями, погадать о будущем – это сумеречники могут. Но россказни про выходящие из берегов реки, джиннов и обрушенные одним взмахом меча ворота и стены – увольте.

   Так что нерегиль не зря не стал распространяться о своей хваленой силе, только глаза опустил – не виноват же он, право, в том, что люди столько насочиняли. А что этот самийа безумен, причем изначально – так то для человека, давшего себе труд почитать не сборники-адаба, а исторические труды, никакой не секрет. Он, ибн Сакиб, верил Мискавайхи, когда тот цитировал легендарный труд Яхьи ибн Саида: мол, нерегиль повредился в уме еще на западе, пока пребывал в плену у врагов.

   Обидно, что он, Абу аль-Хайр, позволил себя увлечь безумной надежде – но нынешние времена настолько безумны, что никакая надежда не кажется в них чрезмерной. Обидно и то, что надежда не оправдалась.

   Но, как говорится, лучше воробей наличными, чем павлин в кредит. Скоро на счету в городе будет каждый меч. Карматы, доносили лазутчики, уже разоряли стойбища таглиб. Поговаривали, что слухи о гибели шейха Абу аль-Хайджа – истинная правда. Жаль, если так. Хороший был воин и на редкость порядочный человек.

   С той стороны, где сидел Хусайн, донеслось вежливое покашливание. Что-то он задумался, забыв про беседу:

   – Так где, говоришь, пребывал наш почтенный гость?

   – В Куба-Масджид, – хихикнул невольник. – Прятался в кладовке для бумаги и письменных принадлежностей.

   – С чего бы это? И где он сейчас?

   – А там же и сидит, господин, как тушканчик в норе, и носу не кажет!

   – Что это на него нашло? Или он так же безумен, как самийа?!..

   Ну вот, теперь и это – да помилует нас всех Всевышний...

   Юсуфа аз-Захири хватились совсем недавно – когда оторались на военном совете и пришло время приступать к действиям. За стариком послали, и обнаружилось – пропал великий языковед и знаток грамматики! Нет его ни в доме почтенного кади Исы ибн Мамдуфа, ни в масджид, где еще вчера собирал он слушателей в такой большой кружок, что каждому входившему говорили: "Повернись лицом к собранию!". Агенты с ног сбились, но повезло – поди ж ты, пройдохе Хусайну. Надо же, отыскал старикана...

   – Ну?!..

   – Почтенный шейх, – странно замялся невольник, – говорит, что не выйдет оттудова ни за что, ибо опасается мести соперников.

   – Что?!..

   – Да вроде как почтеннейший наставник ар-Руммати пустил в городе слух, что почтеннейший аз-Захири вовсе никакой не му'аддиб, а вовсе даже и му'аллим аль-куттаб.

   – Тьфу ты как скверно...

   Ну и денек! Ну и денек!

   – И что, все поверили, что Юсуф аз-Захири учил не в знатных домах, а в презренной школе?! За прокисший хлеб?

   – Не извольте гневаться, о господин, но только теперь по всей Медине бегают шайки учеников ар-Руммати и ибн Хабиба, поносят шейха и обвиняют его в занятиях презренным ремеслом – да накажет этих юнцов Всевышний за распущенность и злоязычие и возведение напраслины на брата по вере!

   Недооценил он старикашек, ох, недооценил... Как быстро они объединились, грамматист и законник, перед лицом чужака-соперника! И какая изощренная клевета! Ибо все правоверные знают: к принесению клятвы не допускаются люди, отдающие напрокат животных, ткачи и моряки, а клятва носильщика и школьного учителя имеет лишь половину законной силы. О Всевышний! Какое коварство!

   – А что почтеннейший кади, у которого гостит шейх?

   – Достойнейший ибн Мамдуф велел выкинуть все вещи шейха из своего дома и послал слуг отыскать его и отобрать всю подаренную одежду... – горько потупился Хусайн. – Сейчас они тоже бегают по всей Медине и размахивают списком изречений ибн Хабиба! А там, как ты знаешь, о господин, есть и такое: "Если ты спрашиваешь кого-нибудь о его ремесле и он ответит: школьный учитель! – бей его". Вот они и гоняют по городу с палками, штоб шейха побить...

   – Мда...

   Воистину, за подобные обвинения – аз-Захири – школьный учитель! о Милостивый! – следовало бы привлекать к суду. Школьный учитель! Школьный учитель! Да кто ж не знает этого места из "Табаката" ибн Хаукала, где он обрушивается на невежество жителей Мавераннахра: "Ежедневное поедание лука сделало их слабоумными, и потому они видят вещи не такими, каковы они на самом деле! К этому относится и то, что они считают своих школьных учителей – а их там свыше трехсот – самыми благородными и самыми важными мужами и выбирают их судебными заседателями и доверенными лицами. А ведь хорошо известно, сколь ограничены разумом школьные учителя, сколь легковесен их мозг, что они прибегли к своему ремеслу только из страха перед войной и из трусости перед сражением".

   – Пойдешь ко мне домой, скажешь госпоже, чтоб вынесли тебе абайю. С той абайей пойдешь в Куба-Масджид, навертишь на шейха и в таком виде приведешь его к водосбору на той же площади. Да, передашь госпоже, чтоб вынесли тебе ящик с письменными принадлежностями. Да чтоб чернил там было побольше. Понял?

   – Да, господин.

   – Исполняй.

   С улицы нахлынула новая волна ора и визга. Да что ж такое, а теперь кто едет?

   Из-за колышащихся драных занавесок долетали отдельные, особо пронзительные вопли:

   – Всевы-ыышнии-ий! Грядет День суда и отделения праведных! Совершите покаяние, правоверные! Совершите последнее омовение и наденьте ихрам!

   Сколько же их развелось в последнее время, этих дервишей, кликуш, знахарей, побирушек, гадальщиков, астрологов, прорицателей и прочего сброда, выманивающего последние деньги из легковерных дураков. Особо злостных Абу аль-Хайр приказывал бить плетьми перед ступенями масджид и выгонять из города на западную дорогу. Без припасов. С остальными справлялся шихна. Амр аль-Азим не был склонен к человеколюбию, и потому приказывал вырезать языки всем крикунам, накликивающим скорый конец света.

   В прорехах тростниковых занавесей трепалось неяркое серенькое небо. Голос надрывался:

   – Совершите тауба, совершите покаяние, омойте себя!

   Нестройный крик рос, как волна, перекрывая заунывные возласы одержимца. Откуда-то издали донесся женский визг. И отчаянные, заполошные вопли.

   Так звучит паника.

   Посетители чайханы недоуменно переглядывались, кто-то встал с ковра и пошел было к арке, за которой колыхались чахлые акации внутреннего двора. Оттуда донесся слаженный топот сапог.

   Два айна, не таясь и не смотря по сторонам, влетели в комнату. На перекошенных лицах застыл страх.

   Абу аль-Хайр медленно поднялся, шагнул к занавескам и поднял плетенку.

   К востоку от города еще утром голубело ясное небо – дождило лишь над Мединой.

   Теперь там не было неба. Желтая, дурного, рвотного цвета туча пыли клубилась и росла – выше облаков.

   Под ногами карматов пылила Ула.

   Посреди улицы, прямо в месиве грязи на коленях стоял голый худой человек с исполосованной плетями спиной. На бедрах болталась серая от ветхости повязка истрепанного ихрама. Запавший рот щерился гнилыми зубами, редкая бороденка свисала клочьями. Он тянул к небу скрюченные худые руки и жалобно, тоненько выл. В стеклянных глазах на запрокинутом лице отражалось пустое серое небо.

   – Идут!!! Идут! Гулы! Гулы-ыыы-ииииии! – вдруг завизжал безумец и затыкал пальцами куда-то вдаль. – Страшно, страшно, страшно, аааааа!!!...

   Толпа стремительно редела. Озираясь то на сумасшедшего, то на растущую в небе тучу, люди пятились, вскрикивали и подвывали, пытаясь залепить ладонями бессмысленные, пустые от страха глаза.

Водосбор у Куба-масджид, ночь следующего дня

   Разбрызгивая густую грязь в грузном галопе, серая кобыла Каойльна плюхала по открытому месту. Лаонец держался близко к гриве – над ним пару раз свистнуло. Стрелы с сухим щелканьем ударились о стену соседнего дома и безобидно, тростинками, упали на землю.

   Зарево над полыхающими городскими кварталами превращало площадь в ало-рыжее озеро с черной рябью борозд и отпечатков сотен и сотен ног.

   Поскуливающих людей гвардейцы сгоняли сюда весь прошлый день, до самой темноты. Обыскивали кварталы, вытаскивали из домов, отбирали лишнюю поклажу. Заставляли идти и спасаться горожан, не желающих расставаться с домашним скарбом. "Именем эмира верующих! Приказ – всем покинуть дома и укрыться в Куба-альхибе, Гамама-альхибе и в цитадели!". В раскрытые ворота низенького не то здания, не то холма с какой-то развалиной наверху толпа затекала медленно, с заторами и остановками на всхлипывания, крики и истерики. Опасливо поглядывая во влажную, уходящую полого вниз темноту входа, мединцы жались, плакали – но проходили внутрь. Повезло, что осень выдалась сухой, и альхибы в подземельях водосбора стояли с едва прикрытым дном. Теперь в длинных сводчатых залах эхом ходил не плеск воды, а шепот и плач сотен людей.

   – Слева, на углу у лавки корзинщика, – тихо предупредила Финна, осторожно высовываясь за приоткрытую створку ворот.

   Снова свистнуло, чиркнуло по камню – все так же далеко от ворот и от осаживающего коня Каойльна. Над восточными кварталами мерно гудел пожар, изредко взрываясь треском и искрами. Иногда слышался крик – многоголосый. Отчаянный. Кто-то решил перехитрить судьбу и отказался расстаться с нажитым добром – но не перехитрил. Нападавшие убивали всех, кого находили в подвалах и домашних альхибах. Крик быстро сходил на нет.

   Каойльн фыркнул и лихо соскочил с лошади. Под ногами чвакнуло. В щели между створами ворот сумеречник и лошадь казались странно живыми и теплыми – за ними, между обезлюдевшими домами, жидко тек настороженный мрак.

   – А чего там?

   – А дрянь какая-то, чего, – сердито отозвалась сумеречница.

   – Это они стреляли?

   – Там даже головы не видно, на лужу тухлую похоже – так что вряд ли, – морщась, заметила Амина.

   Женщины отошли обратно в глубину привратного зала и сели на первой ступени уходящей вниз лестницы. Финна принялась разминать Амине спину, время от времени проходясь точечными ударами пальцев по позвоночнику и плечам. Амина кривилась и постанывала.

   – Там кутруб дожидается, – лениво зевнул свернувшийся у стены Сенах. – Ну, что нового?

   – Может, пригласите? – рассердился Каойльн, не решаясь притронуться к воротной створке.

   Еще бы он притронулся, аз-Захири еще утром расписал ее сверху донизу Фатихой.

   – Мне долго здесь стоять, а вдруг пристрелят? Я к вам в компанию не просился, меня люди сюда отправили!

   Лаонец жался, поводя лопатками и то и дело оглядывался на ждущий мрак за спиной.

   – Заткнись, Аллеми, – мрачно буркнул Сенах. – Если уж не можешь избавить нас от своего присутствия, избавь хотя бы от беседы, висельник.

   – Придержи язык, Сенах, – жестко проговорила из глубины зала Амина.

   Тарег вздохнул. Каойльн был тем самым лаонцем, которого доставили в крепость обратно с площади – вместе с Аминой. Рыжий – у него даже имя было такое, Свеча – быстро оклемался, и это радовало. Не радовало то, что рыжий был из клана Аллеми. Аллеми с Гви Дор разделяла вековая вражда. Пока дело ограничивалось вялыми перепалками и взаимными словесными покусываниями.

   Кивнув на Каойльна, нерегиль попросил гвардейца на ашшари:

   – Пригласи его, пожалуйста.

   Тот шагнул, отвел в сторону створку:

   – Во имя Всевышнего, милостивого, милосердного, проходи.

   Стараясь ни до чего не дотронуться, Каойльн осторожно просочился внутрь. Фыркая и мотая башкой, кобыла вошла следом. Финна и Амина на всякий случай упятились подальше к стеночке. И прижались к камню – никому не хотелось получить копытом. Даже обученные лошади беспокоились в подползающей темноте, прядали ушами и могли с перепугу лягнуть стоявшего сзади.

   Каид – молоденький, со степняцкими, как и все здешние гвардейцы, чертами лица – махнул, чтобы лошадь приняли и отвели вниз.

   – Спроси его, старик закончил рисовать... это? – настороженно поглядывая на людей, поинтересовался Каойльн.

   – Нет, – мрачно отозвался Тарег.

   – Плохо, – тихо сказал лаонец. – Потому что они уже идут.

   – Хватит трепаться по-своему, – приказал не понимавший по-лаонски каид. – Пусть он рассказывает, а ты, Рами, переводи.

   Из темноты – факелов у дверей они старались не жечь – послышалось звяканье панцирных блях и скрип кожи. Ашшариты поднимались с пола и подходили ближе. Амаргин и Аллиль тоже встали.

   Сейчас они все странно одинаково выглядели – люди, сумеречники, мужчины, женщины. Кожаные длинные кафтаны с нашитыми блестящими пластинами, ашшаритские – через грудь – перевязи с мечом и джамбией. Копья дожидались своего часа у стены. Вместе с широкими – удобными при осаде – дейлемскими пехотными щитами. Только Финна ни во что не влезла, и ей просто дали чистое, чтоб переодеться. Впрочем, Тарег видел, как ашшариты еще вчера надевали белое под брони. "Ихрам, Святой город – что еще нужно воину, чтобы достойно встретить смерть", улыбаясь, говорили они друг другу. Их можно было понять: ашшаритский рай по рассказам выглядел вполне уютным местом.

   Внизу, в трех сводчатых залах с глубокими бассейнами для сбора дождевой воды сидели и дрожали от страха шестьсот с лишним человек. Сверху на воротах стояли три десятка гвардейцев и восемь сумеречников. Финна с Аминой хихикали и говорили, что их нужно считать за половинок, а вместе они вполне сойдут за одного воина. Ну да, и еще пятеро вооруженных невольников Абу аль-Хайра – начальник тайной стражи жил в соседнем квартале, привел сюда семью и остался с домашними в Куба-альхибе. В самом деле, умирать лучше всем вместе, на глазах друг у друга. На тот свет скоро отправится большая толпа народу, а так не придется никого искать и донимать ангелов вопросами: где там дети да жена да отец, знаете ли, он у меня хромает, не отстал ли, на небеса путь долгий...

   Остальных лаонцев разобрали по отрядам. Сотня человек во главе с шихной засела в цитадели – туда под завязку набилось народу из окрестных кварталов. Пятьдесят держали водосбор на площади у Гамама-масджид – в громадный альхиб запустили девятьсот с лишним душ.

   После долгих споров на военном совете решено было не искать убежища от нечисти в мечетях города. Тарег упирался и стоял на своем: масджид ненадежны – слишком много входов, а печать Али над дверью легко разбить – хотя бы камнем из катапульты. Орали все до хрипоты, но Абу аль-Хайр почему-то поддержал нерегиля. Поэтому решено было укрыть людей в подземных резервуарах для сбора воды. В альхибах вода, припасы, узкий вход – что еще нужно тем, кто желает стоять до последнего?

   Так что лаонцы шли нарасхват – особенно после прошлой ночи, когда кутрубы из предместий принялись хозяйничать в самом городе. Кутрубы и всякая мелкая нечисть сумеречников обходили стороной. Еще говорили, что ближе к вечеру заметили пару дэвов. Немаленьких.

   Еще лаонцев тянули в разные стороны с важной целью – узнать, пройдет или не пройдет сумеречник в дверь, запечатанную сурой Книги или сигилой Дауда.

   Все оказалось до смешного просто, рассказывал, утирая пот и кровь – чужую, правда – Абу аль-Хайр. Он со своими людьми выехал в город рано утром и успел прорваться обратно к Куба-альхибу до заката. Аз-Захири расписал всем спины каллиграфической вязью, поэтому когда на затылок одному из невольников сиганула гула, тварь с визгом ошпарилась и отскочила прочь. Гула – мохнатая, желтоглазая – бежала за ними, поджимая обожженную лапу, чуть ли не до самого входа в водосбор. Невольник не выдержал и рубанул – и зря, кровь у гулы ядовитая, шрамы на лице от брызнувших капель могут остаться на всю жизнь. От ибн Сакиба они узнали последние – на время заката этого дня – новости.

   Загибая пальцы, считали мы наших праведников, говорил он, нехорошо скалясь. Сигила Дауда наделена могуществом отпугивать нечисть и ограждать от сумерек лишь если ее начертала рука истинно верующего. Таковых в Святом городе не набралось и десятка. Когда рыжая лаонская голова упиралась в невидимую преграду в проеме арки, люди бросались к тому, кто написал над ней охранный знак и, рыдая, целовали полы одежд. Но чаще всего, злорадно скалясь, сумеречники протыкали невидимый смертному зрению покров, как мыльный пузырь – и с хихиканьем перешагивали пороги и ступени. Тарег так не смог понять, почему Абу аль-Хайр с таким недоумением рассказал про старенького школьного учителя, чья скверная каллиграфия сумела остановить Эоху-Конька в воротах цитадели. Ашшариты долго кивали и изумленно цокали языками, и почему-то молились и просили у Всевышнего прощения – зачем, непонятно. Но и тогда, и сейчас у нерегиля не было времени, чтобы вникать в местные суеверия.

   В Куба-альхибе охранными знаками занимался аз-Захири, на пару с толстым, как рисовый колобок, муллой Куба-масджид. Тот степенно, отпихивая какие-то странные тени носками туфель, доплелся до ворот водосбора ближе к сегодняшнему вечеру. Ну, как степенно – под охраной Тарега с Аллилем. "Я не могу оставить дом молитвы", упирался он до последнего. "Не отдам на растерзание!". Они выволокли почтеннейшего Абд-ар-Рафи ибн Салаха под руки прямо из киблы – над прямоугольным порталом масджид повисло с дюжину черных летучих мышей подозрительно большого размера. Уже на площади мулла сердито стряхнул руки сумеречников и оглянулся: в густеющей темноте твари разевали пасти, перехватывались когтями и, как невиданные мерзкие насекомые, ползли к лепесткам печатей Али. Когда стемнело окончательно, от высоченной, закрывающей звезды громады масджид стали доноситься звуки – словно кто-то что-то грыз. И скрежетал, словно выпиливал или буравил. И время от времени выл – с нездешней злобой, от которой немели пальцы и поднимались волосы на шее.

   А самое странное – нигде не было видно самих карматов. То есть прошлой ночью город подожгли в нескольких местах. Абу аль-Хайр сказал, что видел каких-то всадников, похожих на бедуинских, крутились на улицах вокруг рыночной площади и цитадели. Со стен крепости хорошо просматривался вражеский лагерь, вытянувшийся вдоль вади – насчитали тысячи костров. Но по обезлюдевшему, затаившемуся городу пока бродили лишь твари.

   И все терялись в догадках: так кто бьёт из луков по стенам домов на площади? Тарег готов был поклясться сторожевыми башнями Запада: в соседних домах хен не обнаруживало ничего живого. Но одного гвардейца, сунувшегося наружу – вишь ты, показалось ему, что кто-то в соседнем доме бродит – они (или он?) подстрелили. И грамотно подстрелили – били в бедро, не в грудь и не в спину, знали, что кафтан бычьей кожи не осилят. Парнишка истек кровью прямо на площади – не успели быстро подобраться, чтобы артерию перетянуть, да еще гулы набежали. Зато успели втащить внутрь тело – не оставлять же было на растерзание. Теперь Мамед лежал под своей джуббой в длинной стенной нише – джубба белела в сумраке уходящей вниз неосвещенной лестницы.

   Сейчас все слушали Каойльна – когда стемнело, рыжий сорви-голова уперся на том, что сидеть в норе больше не может и рванул галопом через весь город. "А посмотреть, что делается, авось не пристрелят, а пристрелят, так горло не порвут, и вообще я висельник, меня ни стрела ни зуб не возьмут".

   – Штурмуют крепость. Люди и твари. Ворота держатся, но в них лупасится какая-то гадина, на двуногую ящерицу похожая, с зубищами в руку длиной и шипастым хвостярой. Визжит и об буквы эти ихние шпарится, аж паром исходит, но лупится, как оголтелая.

   Тарег не стал переводить полностью – ашшариты привыкли видеть этих существ иначе. Наверняка и карматы, и осажденные наблюдают черную фигуру с огненными глазами и длинной дымной бородой.

   – Ифрит, – коротко пояснил он каиду Селиму.

   – Среди этих джиннов мало правоверных, – понимающе кивнул Селим. – Злые они, всегда так было.

   Ашшариты вокруг согласно хмыкали. Вот джинны из вади у границ Руб-эль-Хали – те другое дело. Рассказывали, что в масджид тамошних оазисов лет сто назад пришлось пристроить большие залы: мариды целыми семьями принимали веру Али и с тех пор по пятницам приходят к ночному намазу.

   Каойльн отхлебнул из протянутого меха с водой и продолжил:

   – К Гамама-масджид я не прорвался – окружена, сплошь люди верхами, а само здание горит. И горит... в общем, скверно оно горит, Рами. Жжет ее кто-то изнутри.

   Тарег перевел это, уже поднимаясь на ноги. Выглянув в приоткрытые створы, посмотрел на юго-запад. Селим тоже высунул голову. Гамама-масджид всегда легко узнавалась среди куполов и шпилей. У нее было три разных альминара: маленький тоненький с вытянутой остроконечной башенкой и два новодельных, с филигранной резьбой и затейливыми, шариками идущими йамурами. Смигивая, Тарег долго таращился на горизонт – привычных очертаний он не видел. Потом услышал, как Селим ахнул:

   – Нету... Ни "Танцовщицы", – у одного из новых альминаров и вправду был игривый такой балкон-юбочка, – ни "Вафельки"...

   Смигнув еще раз, Тарег понял, что не складывалось для зрения: крышу единственного уцелевшего альминара, "Младшенького" (а на самом-то деле, самого старого из построенных) обвивало длинное хвостатое тело. На шпиле башни висел аждахак. Крошечный – на таком-то расстоянии, черный среди яркого рыжего пламени.

   – "Младшенькому", похоже, тоже недолго осталось, – пробормотал он.

   Ну что ж, ты дошутился, Полдореа. Правоверный аждахак, говоришь...

   Хорошо, что ашшариты не видели когтистую драконскую тварь – демон весь уходил в пламя и ненависть, не имея сил проявиться для обычного зрения.

   – Говоришь, к нам жалуют, – Селим, наконец, отвернулся от завораживающего зрелища гибнущей масджид и посмотрел на присосавшегося к меху Каойльна.

   Тот лишь прикрыл глаза и покивал, не отрывая губ от костяного навершия – все не мог остановиться и жадно глотал воду.

   – С ними два дэва! – радостно сообщил он, со вздохом отдавая мех и отирая губы рукавом.

   – Три, – спокойно поправил его Амаргин.

   И показал в черное устье улицы слева. Оттуда доносилось неспешное хлюпанье грязи.

   Кряжистые сутулые фигуры медленно выбрели на площадь и встали, опустив к коленям когтистые руки. Круглые глазки ртутно блестели, чуть шевелились слипшиеся в сосульки длинные космы на голове. Голая серая кожа тускло светилась в темноте.

   Люди видели троих здоровенных амбалов с красными светящимися глазищами, в красной одежде и в красных же чалмах. Вот только зажатые в ручищах дубины и в хен, и в мире живых гляделись одинаково – неприятно. Большие тащили эти дэвы дубины. Такими удобно и дверь проломить, и голову, никакой шлем не поможет.

   – Местные, с Асира, небось, спустились, – пробурчал один из гвардейцев, Масуд.

   Он был, наособицу, не степняк, а из здешних бедуинов-таглиб.

   – Оголодали по засухе, теперь вот в долины прут, да проклянет их Всевышний...

   – Похоже, к этим карматам примкнула вся здешняя мразь, шелупонь и срань леворукая, – прошипел Амаргин.