Текст книги "Мне отмщение"

Автор книги: Ксения Медведевич

   Круглый неглубокий таз из ханьского фарфора смотрелся на удивление глупо на этой террасе. Словно кто-то умывался да так и забыл здоровенную миску под колонной, и теперь все ходят-спотыкаются.

   А Фазлуи принялся тереть бирюзу своего перстенька – несведущему глазу тот представлялся дешевой безделушкой. Плохое, нечистое серебро, грубоватая зернь оправы, плоский мелкий камушек – такой поделке даник цена, никто не позарится и другой раз не глянет.

   – Выходи, сволочь! – строго приказал сабеец.

   И требовательно постучал длинным ногтем по лазоревому кругляшику бирюзы.

   Где-то под потолком щелкнуло. Запахи сырости и цветов – пруд давно не чистили, и вода изрядно пованивала на этой жаре – перебила грозовая свежесть.

   – Вылезай, – спокойно сказал Фазлуи. – Попробуй мне покобениться – запру в кувшин и снова кину в реку, еще четыреста лет поплаваешь, глядишь, научишься манерам.

   Из перстня стрельнул тонкий язычок пламени, и на ковре мгновенно расползлось черное жженое пятно.

   В его середине сидела и ярко светилась маленькая, с ладонь, саламандра.

   – Кыш на мрамор! – рявкнул маг и щелкнул ящерицу по морде.

   Та мгновенно узмеилась с ковра и застыла на голом полу, наставив мордочку на хозяина. Золотистые пятна на блестящей черной коже казались объемными – от них поднимался свет и ощутимое даже за несколько шагов тепло. Марид. Точнее, огневушка. Обычное дело: кто-то развлекался магическими штучками, а потом забросил опечатанный кувшин в Тиджр. Рыбак выловил посудину с тиной и прочим хламом и по недомыслию открыл.

   Хорошо, вокруг народу было мало, под утро у мостов мало кто ходит. Еще хорошо, что мост был из временных, настил на связанных борт к борту лодках, сгорел – не жалко. А еще лучше, что Фазлуи тогда был в столице, гостил у своих в квартале ас-Саба – времена были строгие, язычникам еще не позволяли селиться рядом с правоверными. Марида он заклял, запечатав послушанием и связав обликом – и с тех пор служил в должности придворного астролога Мараджил.

   Саламандра между тем постреливала тонким язычком, высовывая и убирая его в крохотную красную пасть. Сквозь затягивавший арки красный шелк пробивалось утреннее солнце, и сумрак на галерее отливал алым. В просеянном сквозь ткань свете мрамор пола казался плохо отмытым от налетевшего песка, а саламандра – подсвеченной изнутри игрушкой-курильницей.

   – Покажи мне хозяина этой вещи, о Яман, – тихо приказал мариду Фазлуи и кивнул на таз.

   Мараджил пришлось пересесть поближе, чтобы заглянуть в круглое оконце воды. Там всплывала желтая, колышущаяся сухостоем степь, и свернутая на дне цепочка тонула в красках. С трудом оторвавшись от проступающего в воде, Мараджил обернулась к занавесу во внутренние комнаты. И со вздохом прикрылась шарфом по самые глаза.

   – Приблизься, о ибн Махан, – громко сказала она, морщась от прикосновений невольницы – та зашпиливала шелк на затылке и дергала волосы.

   Из-за обматывающей рот ткани голос прозвучал глуховато.

   Начальник тайной стражи невозмутимо вошел в комнату и, не обращая никакого внимания на прыснувших в стороны женщин, присел рядом на подушку.

   Кругом звенели браслеты на жмущихся к стенам спугнутых рабынях. Мараджил заметила:

   – Надеюсь, мы поймем, где искать это бедствие из бедствий...

   В зеркале воды скруглилась зеленая крона низенького тамариска. Дерево сдувал сильный ветер, сухая желтая трава длинно стелилась между каменными осыпями. Путаясь полами рубахи в стеблях, навстречу ее взгляду шел высокий худой зиндж – почему-то в куфии и при луке с джамбией, словно свободный. Остановился, оглянулся. Что-то крикнул, взмахнув рукой. Второй мужчина, в такой же оборванной, выцветшей до серо-бурого гандуре, сидел на корточках и разминал в ладони комок земли. Линялый платок завязан вокруг головы и прикрывает подбородок.

   Зиндж продолжил махать и звать. Второй поднялся, просеивая с руки пыль. Поправил перевязь с колчаном и зачехленным луком. Когда он пошел вперед, бесформенный балахон сдуло и облепило ветром.

   Мараджил усмехнулась: ну да, эту расслабленную походку породистой лошади ни с чем нельзя перепутать. Только сумеречники умеют так двигаться: текуче, плавно, без напряжения – и в то же время быстрее спешащего человека.

   – Ну и где же ты гуляешь, сукин сын?.. – прошипела мать халифа.

   Тарик в зеркале опустил край платка, сморщил нос и широко зевнул, прикрывая рот ладонью. Спутника своего он догнал мгновенно. И принялся что-то ему втолковывать, насмешливо кривя губы и тыча зинджу в грудь острым пальцем.

   – ...Эй! Рами, эй! Чего расселся?

   Самийа продолжил рыться в земле с отрешенным видом. Потом долго смотрел на сыплющийся сквозь пальцы песок.

   Сумеречника прозвали Рами, стрелок, но кое-кто за глаза звал его попросту Маджнуном – дурачком то есть. Самийа слегка не в себе, решили люди: Рами подолгу бродил вокруг стойбища, таращась в ветреный горизонт и бормоча себе под нос. С кем он разговаривал – тут мнения разнились. Кто болтал, что сумеречник водит компанию с джиннами, а кто стоял на том, что никаких джиннов тут отродясь не водилось, все джинны, как известно, живут в Руб-эль-Хали и в южных вади на границе с Большой пустыней. Так что многие считали, что самийа попросту повредился в уме от бойни этой их лаонской бесконечной, и вот теперь ходит, кружит, своих мертвых из пыльных смерчей выкликает. Такое уже приходилось видеть, и старейшины полагали, что сумеречник долго не заживется.

   Сам-то Антара считал, что Рами не более безумен, чем он сам. Потому что, раз подслушав ровное, как посвист ветра, бормотание на чужом, переливистом языке, Антара уловил созвучия – и рифмы. Самийа сочинял стихи – вот и весь секрет и все джинны.

   Однако сейчас он что-то заковырялся.

   – Эй! Рами! Эй!

   О, услышал. Когда Стрелок догнал его, Антара поинтересовался:

   – Нашел чего?

   Рами с удивлением вытаращился. И тут же раззевался.

   – А че ты все время роешься?

   – Я не роюсь, – дернул плечом самийа.

   – Роешься!

   – Не роюсь!

   – Копаешься!

   – Не копаюсь!

   Антара остановился.

   – Нет, ну а чего ты сидел там?

   Рами, явно недоумевая, обернулся туда, куда он показал:

   – Там?..

   – Тьфу на тебя! – рассердился Антара.

   А может, он и впрямь сумасшедший, кто их разберет, аль-самийа не люди, у них, может, вообще все по-другому.

   – Аааа, там, что ли? – неожиданно просветлел сумеречник. – Да ничего особенного я не делал. То есть делал, но то же, что и всегда. Впрочем...

   И, вдруг нахмурясь, принялся заматывать лицо платком – с отрогов Аджи несло крупным секущим песком. Закашлявшись, Антара последовал его примеру.

   Сквозь толстую ткань послышалось глуховатое:

   – Как у вас говорят? Думал прямо, оказалось криво?

   Антара хмыкнул.

   Стрелок хмыкнул в ответ:

   – Вот и со мной так: я думал, мне удача выйдет, а вышла только пыль в морду и пустые руки. Горы эти и равнина вокруг – старое, сильное место.

   Антара кивнул: еще бы. Святые горы-Близняшки, кто ж про них не знает.

   – А мне в руки здешняя сила не идет. Не держится в ладонях. Пусто мне тут.

   Почему-то он сразу понял – самийа говорит о своем волшебстве. Рами и впрямь не сумел показать ни одного колдовского фокуса, на которые, говорят, так горазды сумеречники. Ни глаза отвести, ни козу пугнуть, как говорится. Если б не ловкость кошки да странноватая большеглазая морда, Рами казался бы совершенным человеком. Впрочем, может, врут все про сумеречников и их волшебство? Может, они как мы? Вот, люди, с джиннами встречавшиеся, так и говорили: живут, мол, джинны совсем как люди, женятся, детей растят, Всевышнему поклоняются... Может, аль-самийа тоже не слишком с человеком разнятся?

   – Ага, – мягко проговорил Рами.

   И потянулся к чехлу с луком.

   Попытавшись проследить его взгляд, Антара долго щурился. Наконец, среди желто-серых откосов, он приметил рыжеватый промельк. Пятно дернулось. И скакнуло.

   – Козел! – счастливо ахнул он.

   – Да-а... – почти ласково протянул самийа.

   Он уже отгибал назад рог лука, накидывая кольцо тетивы на заушину.

   Теперь Антара ясно видел: по отвесному гребню мелко прыгал здоровенный тар. Мохнатые ножищи споро копытили осыпающийся камень, козел закидывал назад круглые рога, то и дело мотая горбоносой мордой с приметной коричневой полосой.

   – Куст видишь? – с замиранием сердца прошептал Антара, разгибая свой лук.

   – Угу. Лезет прямо к нему.

   Снизу куст алоэ казался крохотной травяной лохматкой.

   – Ну давай, давай, родной... – тихо пробормотал бедуин, жадно следя глазами за головокружительным восхождением тара.

   Рами фыркнул и поднял лук.

   Антара улыбнулся:

   – У нас еще говорят: сегодня счастья нет, завтра найдется.

   – Ха, – отозвался Рами.

   Гулко тренькнула тетива, свистнуло.

   ...Мараджил улыбнулась почти против воли: оказалось, она следила за движениями самийа, затаив дыхание.

   Сбитый в горло тар тяжело, спуская дожди щебенки, падал вниз. Во рту у него так и торчал лист алоэ.

   – Это Аджа, о яснейшая... – мягко пробормотал Фазлуи.

   – Что? – Мараджил вскинулась, отвлекаясь от ветреного склона в зеркале воды.

   – Горы-близнецы, Аджа и Сальма. Это в северном Неджде, – покивал старый маг, с удовлетворением разглаживая бородку. – Угодья племени бану суаль. Не так ли, о мой господин?

   Иса ибн Махан задумчиво перебирал колечки поредевшей в последнее время бороды:

   – Да. Алоэ, что приносят для курений в праздник Жертвоприношения, – с этого склона, о моя госпожа.

   Мараджил с удивлением встрепенулась. Как же, как же, цена за ратль этого алоэ доходила в Нишапуре до тысячи ашрафи. Тягучий коричневый сок запекался небольшими брусками, евнухи резали его острейшим ножом и тщательно счищали липкие остатки в курильницу – каждый кират драгоценного благовония так и звенел уплаченным золотом.

   – До его кустов человеку не добраться, – мягко пояснил ибн Махан. – Поэтому бедуины бьют горных козлов, объедающих растение, и те падают с листьями во рту.

   В воде таяли силуэты двух лучников в оборванных балахонах.

   – Ну что ж, теперь мы знаем, где искать нерегиля, – усмехнулась Мараджил.

   И вздохнула с облегчением.

   – Прости дурного раба за совет, госпожа, – покачал большой чалмой ибн Махан.

   – Да? – она подняла бровь.

   – Бедуины ценят своих стрелков, как мы это алоэ, – пояснил глава тайной стражи. – В хадисе сказано, что в день битвы при Ухуде посланник Всевышнего, мир ему, сказал лучникам курайш: "Да будут мои отец и мать жертвой за вас".

   – Хм, – недовольно отозвалась Мараджил.

   – Не стоит посылать гвардейцев в кочевье, госпожа, – твердо сказал ибн Махан. – Бедуины спрячут все самое ценное. Сумеречника тоже спрячут. В пустыне это просто: его просто вывезут в дальнее становище, а то и отправят к соседнему племени. Там легко затеряться, моя госпожа, – Тарик уже показал нам, насколько легко...

   – Гвардейцы не нашли нерегиля в Нахле, потому что его там уже не было?..

   – Именно, о величайшая... Пока наши воины переворачивали там каждый камень, сумеречника увезли на север – и увезли быстро.

   – Увезли?.. Он что, вьюк с поклажей? Это нерегиль халифа Аммара, о ибн Махан, его нельзя никуда увезти или вывезти против его воли!

   – Зато можно связать долгом благодарности... – уголки глаз вазира барида пошли сеточкой тонких морщин.

   – Хм, – наморщилась Мараджил.

   Парсиянка не любила, когда ей напоминали о том, что она и так знала лучше всех. Конечно, ибн Махан прав, как она могла забыть. Волшебное существо расплачивается за свою силу именно этим – ему приходится дорого платить за каждый поданный из милости глоток воды.

   – И что же ты предлагаешь делать, о ибн Махан?

   Начальник тайной стражи накрутил на палец седое колечко бороды. И тихо ответил:

   – В аль-Румахе ближе к осени собирают ярмарку.

   – Ближе к осени?!..

   – Ближе к осени, моя госпожа. Летом пустыня непроходима, – твердо сказал вазир.

   – И?

   – Бану суаль приедут на ярмарку – как раз осенью за алоэ приходят купеческие караваны. В аль-Румах. Сумеречника они привезут тоже – я почти в этом уверен.

   – Почему, о ибн Махан? – заинтересовалась мать халифа.

   – Похвастаться, о яснейшая, – тонко улыбнулся начальник тайной стражи. – Показать стрелка.

   – Хм, – улыбнулась Мараджил, чувствуя, как улучшается ее настроение.

   Ибн Махан улыбнулся в ответ:

   – Мои агенты будут ждать Тарика загодя. Как только его выследят, мы пошлем за нерегилем гвардейский отряд. Не изволь беспокоиться, о величайшая. К началу осени Тарик будет в наших руках. А пока – что ж, пусть поохотится вдоволь...

   Все сидевшие в комнате рассмеялись.

   Мараджил веселилась от души, и веселье ее отдавало злорадством.

   Что, Тарик, плохо тебе жилось во дворце? Мы подавали тебе яства на золотых блюдах, подводили лучших коней и целовали полы твоих одежд, о Страж, – но ты закусил удила, словно необъезженный жеребец, и умчался в пустыню! Сбежать решил от своего господина!

   Ну-ну.

   Посмотрим, как поживется тебе среди невежественных бедуинов. Не хотел стоять у золотого престола халифов? Что ж, походи за верблюдами, поживи в вонючем шатре, поголодай вместе с нищими голодранцами!

   Возможно, по возвращении служба уже не покажется тебе тяжким бременем, о Тарик...

   Кстати, о возвращении...

   – Новый фирман уже подписан, о ибн Махан? – обернулась Мараджил к начальнику тайной стражи.

   – Да, моя госпожа, – склонил тот голову в простой белой чалме. – Эмир верующих ознакомился с донесением из Ятриба и отказался от намерения казнить нерегиля. Правда, на утреннем приеме наш повелитель сказал, что Тарику придется многое объяснить, если он желает найти благоволение в глазах халифа...

   Парсиянка расплылась в улыбке почти против воли: о Хварна, какую удачу ты посылаешь! Истинно, Священный Огонь благословил добросовестного и честного служаку из ятрибского джунда!

   Каид отряда, посланного с фирманом для нерегиля, как известно, не сумел схватить Тарика – зато сумел разузнать многое в вилаятах, где побывал Страж. Каид Марваз описал все, что видел, в подробнейшем письме. И, судя по тому донесению, обвинения против нерегиля оказались ложными, жалобщики – лицемерными и продажными, а истинные радетели гибели Тарика – бандитами и разбойниками. "Тарик творил дела жестокие, но справедливые", написал тот ятрибский гвардеец в письме.

   И Абдаллах велел сжечь прежний фирман и написать новый – не упоминающий об оковах. Правда, желания объясниться со строптивым существом не утратил.

   Что ж, самое время вмешаться. Долг благодарности – это хорошо. Это правильно. Но признательность Стража – ненадежный залог безопасности. Мараджил добьется от Тарика большего.

   – Пусть твои люди соберут новые свидетельства в пользу нерегиля, о ибн Махан, – строго сказала парсиянка. – А тот каид, как прибудет в столицу, пусть препроводит Стража не в ас-Сурайа, а в мою загородную усадьбу. Я хочу сделать моему сыну щедрый подарок, о ибн Махан. И не поскуплюсь на подарок тебе...

   Вазир барида недоуменно поднял кустистые брови:

   – Госпожа лично желает передать халифу свидетельства? Но для этого вовсе необязательно везти нерегиля в Райский сад...

   Мараджил поджала губы. На самом деле усадьба называлась иначе, Райским садом ее обозвали злые языки. В хорошо укрепленный дом притаскивали должников и тех, кому госпожа Мараджил желала развязать языки. Иса ибн Махан мог бы обойтись без столь прозрачных намеков...

   Фазлуи закхекал:

   – Воистину, господин ибн Махан есть кладезь мудрости... Он прозревает истину: госпожа желает подарить халифу покорного и смирного Стража, хи-хи-хи... Уже не помышляющего о побеге, хи-хи-хи...

   Иса ибн Махан нахмурился, но Мараджил тонко улыбнулась под шелком шарфа:

   – Не тревожься, о Абу Сулайман. Мы не допустим бессмысленной жестокости. Но меры будут достаточными, чтобы вразумить Тарика, – ибо он нуждается во вразумлении. Одно дело – дерзить, другое – бросить государство на произвол судьбы. Мой сын слишком мягкосердечен, а Стража нужно отучить своевольничать. Я займусь этим нелегким делом сама.

   Вазир барида продолжил хмуро смотреть на узоры ковра у своих колен.

   – Я отдам тебе доходы с Балха, о ибн Махан, – тихо добавила Мараджил.

   Иса ибн Махан медленно кивнул.

   А Фазлуи захихикал и поманил костлявым пальцем свою саламандру: поди, поди сюда, полезай домой, моя детка. И требовательно постучал по бирюзовому камушку в перстне – давай, давай, не кобенься.

   А не то...

3 Вольный стрелок

северный Неджд, начало осени

   К вечеру ветер, как обычно, усилился.

   Антара в который раз расчихался над угольями. Криво прилаженный котелок не желал закипать на сдуваемом пламени.

   – Рукопомойник, руки у тебя из задницы произрастают... – донеслось до него всегдашнее бурчание сумеречника.

   За ним последовала длинная тирада на фыркающем, в нос бубнящем родном наречии Рами.

   – А ты бы помог мне! – привычно отмахнулся Антара. – Дрыхнешь целыми днями, хоть бы подстрелил кого, вторую неделю мяса не жрамши...

   Рами только лениво сплюнул. Антара, понятное дело, бурчал про мясо больше для поддержания разговора. Газелей и ориксов они не видели уже с месяц – животных как сдуло. Ад-дабур, нехороший западный ветер, приносил песчаные бури из Большого Нефуда, и все живое бежало от раскаленного жара, иссекающего мясо с костей. В шатрах рассказывали, что именно ад-дабур истребил племя ад, противившееся пророку Худу. Еще говорили, что старики не упомнят, чтобы западный ветер держался так долго – он стих лишь пару дней назад.

   Сумеречник, меж тем, еще плотнее подобрался под абой, туго, по-кошачьи, сворачиваясь в колечко. Ночи становились все холоднее и холоднее, и Антара зябко водил ладонями над поднимающимся от кипятка паром. Впрочем, кипятка-то как раз и не было: хлестнуло песком, язычки пламени над прогоревшей колючкой и верблюжьим пометом слегли – и сгинули. На месте костерка снова переливались розовыми волнами предательские угли.

   – Эээ, беда... – бормотнул Антара и в который раз склонился над опадающим жаром не желающего гореть костра.

   Дунул в угли, в спину долбануло таким порывом, что он чуть не обвалился носом во взлетевший серым пеплом очаг.

   Видно, сдуло не одного его – от старой акации донеслись ругательства толстой Афаф. Женщина терла глаза и свирепо трясла за веревку кожаный мех с молоком. Афаф пахтала масло, толкая бурдюк и долбя им о ствол дерева. Похоже, налетевший с ветром песок попал ей в глаза, она принялась их тереть – и бросила мех. А тот отлетел и наподдал ей прямо в брюхо. Теперь Афаф трясла бурдюк и проклинала – почему-то – мужчин, которым бы только пить и жрать, а засуха такая стоит, что скоро молока не будет, а будет только разведенная в соленой воде сраная смола этой сраной акации, но им хоть бы хны...

   Отведя душу, Афаф со всей силы пихнула мех и снова принялась равномерно бить им о трясущееся дерево. С древней акации облетали последние листочки. Женщина бросила ругаться и завела свое всегдашнее:

   – "О вы, которые уверовали! Будьте терпеливы в бедах и в сражениях! Будьте тверды перед вашими врагами, защищайте свои границы и бойтесь Всевышнего! Быть может, вы будете счастливы!"

   Два года назад очень уважаемый шейх из Лакика сказал ей, что чтение двухсотого аята третьей суры Книги очень помогает против мужниного пьянства. С тех пор Афаф за работой бормотала заключительные строки "Семейства Имран", пытаясь заклясть порок вечно хмельного Шаддада.

   Тот, надо сказать, стойко противился Всевышнему и доброй воле жены и продолжал надираться раз в три дня. Он бы пил чаще, но здоровье не позволяло – после каждой попойки ему приходилось два дня отходить, жалостно постанывая посреди мужской половины шатра. Аккурат к утру третьего дня у Шаддада переставали болеть голова и трястись руки, он шел к бурдюку с лабаном, выливал его в таз и садился ждать, пока йогурт скиснет. Забродивший лабан, как известно, бьет в голову покрепче пузырящегося пальмового вина.

   Тазика Шаддаду хватало до середины ночи, после чего он отправлялся буянить. Нынче, по осеннему времени, шатры стояли далеко друг от друга, так что несчастный пропойца зачастую не добредал до соседей, падал в паре сотен шагов от ближайшего костра и засыпал – а потом храпел так, что козы от страха блеяли.

   – ...бойтесь Всевышнего! Быть может, вы будете счастливы!

   Впрочем, Афаф была не из тех женщин, которые лишь надеются на счастье. В ночь, когда Шаддад напивался пьяным, она объявляла себя разведенной и водила за шатер мужчин. Поскольку Афаф никого не укладывала в свою постель на женской половине, а выволакивала спальный ковер наружу, она полагала, что не изменяет мужу – ибо муж ее в такие ночи, строго говоря, отсутствовал в обоих мирах.

   Косясь на равномерно лупящий о дерево бурдюк, Антара удвоил усилия по раздуванию огня. Рами, похоже, задремал под шерстяной накидкой. Посопев, юноша оторвался от полыхнувших желто-оранжевым веточек. Затем, помявшись и потерев покрасневшие от пепла глаза, доверительно прошептал:

   – А я тут стихи сочинил... Поэма длинная вышла, послушаешь?..

   Острые уши сумеречника даже не шевельнулись.

   – Да ну тебя, – бормотнул Антара.

   И, снова засопев, принялся водить ладонями над закипавшим огнем.

   – Ну ладно. Читай, все равно не отстанешь... – лениво отозвался, наконец, Рами – не открывая, впрочем, глаз.

   Юноша приободрился. На худом чернокожем лице проступило что-то сходное с мечтательным вожделением, ноздри раздулись. Скаля длинные белые зубы, он принялся декламировать:

 
   Стычка с врагами – удел смельчаков с богатырской душою,
   Лишь малодушные в страхе бегут, не владея собой.
   Честно свой хлеб добываю всегда, и, пока не добуду,
   Голод готов я сносить и невзгоды, мириться с нуждой.
   Всадники знают, как верный мой меч неприятеля косит,
   В страхе враги, когда меч мой сверкает над их головой.
   Не обгонял я ни разу собратьев, охваченных страхом,
   И отступаю один из последних пред вражьей стеной.
   Видел я гибель, со мною она с глазу на глаз осталась.
   Солнце всходило, и мирный рассвет обернулся войной.
   Молвил я смерти: "Глоток мой последний, увы, неизбежен,
   Рано ли, поздно – к тебе мы приходим, как на водопой.
   Зря ты грозишься, я знаю и сам, что тебя не избегнуть,
   Нынче ли, нет – все равно уготован мне вечный покой."
   Сам становлюсь я пособником смерти, когда чужеземцы
   Древнюю землю мою осаждают несметной ордой... 77
  Эти стихи написал знаменитый арабский поэт доисламской эпохи Антара. Цит. по «Арабская поэзия средних веков». Москва, «Художественная литература», 1975.


[Закрыть]
 

   – Рукоблудие, – холодно прервал его Рами.

   – Что?!..

   – Рукоблудие. Про нужду и голод сказано со знанием дела, а войну ты упоминаешь зря. Ты хоть раз был в бою?

   – Да я...

   – В настоящем бою, Антара. Ты убил – сам – хоть раз в жизни?

   Парень надул толстые розовые губы зинджа.

   – Какие чужеземцы? Какие орды? Ты хоть знаешь, о чем пишешь?

   – О карматах!

   – Ты их хоть видел?

   Антара надулся еще сильнее. Но вдруг нашелся:

   – Да я в битве у Аджи стрелы подносил!

   – Ах битва у Аджи-и-ии... – издевательски протянул сумеречник. – И сколько оборванцев насчитывало ваше славное войско? Десятка три могучих всадников верхом на облезлых верблюдах, да?

   Антара взмахнул рукой так, что чуть не опрокинул котелок:

   – Какая разница, сколько?!

   И вскочил:

   – Я хочу быть воином! Я уйду в фарисы!

   – И что? Думаешь, тогда Убай отдаст за тебя дочку?

   – Я... да я...

   – Наворуешь скотины?

   – А почему бы нет!

   – Твою Аблу сватают за купца из Дживы. Три тощих угнанных тобой верблюда не решат дела, – отрезал Рами. – Лучше займись рукоблудием.

   – Да с чего ты взял?..

   – Рукоблудие твое написано у тебя на лице, Антара, – наставительно сообщил сумеречник. – Равно как и то, что ты безобиден, как цыпленок. Какой из тебя фарис, юноша, не смеши меня...

   Юноша закусил широкую розовую губу и отвернулся. Черный высокий лоб – ашшаритской, равно как и нос, лепки – наморщился.

   – Ну ладно, – примирительно проворчал Рами. – Прости. Я просто хотел сказать, что не понимаю: чего тебе надо?

   – Тебе не понять, – важно откликнулся юнец, величественно запахиваясь в рваный плащ.

   Рами вылез из-под теплой абы и сел, зябко кутаясь.

   – Нет, ну правда? Твой отец в тебе души не чает. Разве нет?..

   – Сыну чернокожей шейхом не бывать, – пробормотал Антара, щурясь на яркие угли.

   Рами фыркнул, зачерпнул горстью из мешочка и бросил в котелок высушенные комочки верблюжьего молока. Курут стали расходиться в кипятке остро пахнущим желтоватым месивом. По поверхности поплыли жирные масляные круги.

   Антара, принюхиваясь, против воли сглотнул слюну.

   – А оно тебе надо, шейхом быть? – безжалостно продолжил Рами. – Посмотри на своего отца – он не знает, куда сбыть бремя власти. Знал бы на кого – скинул бы...

   – Ну... – все еще хмурясь, протянул Антара. – Тебе легко говорить, ты вообще хали – у тебя ни рода, ни племени...

   – Ааа... – беззлобно отмахнулся сумеречник. – Как скажешь. Кстати, вот про Аблу у тебя последние стихи ничего вышли.

   – Это которые? – тут же приободрился Антара.

   – Которые про голубку.

   – У меня все про голубку, – мрачно уперся парень.

   Сумеречник пожал плечами и прочитал:

 
   – Погляди на меня, каждый вздох мой, как пламя.
   Приближаться не надо – сгоришь ненароком.
   Улетай же! Быть может, ты встретишь в Хиджазе
   Караван кочевой на просторе широком.
   Он увозит красавицу, льющую слезы,
   Погруженную в думы о доме далеком.
   Заклинаю тебя, если встретишь ты Аблу,
   Погрусти, помяни обо мне, одиноком:
   "Он рыдал на лугу. Только слезы иссякли,
   И глаза исходили кровавым потоком". 88
  Эти стихи также принадлежат авторству Антары.


[Закрыть]
 

   Закончив декламировать, Рами выжидательно покосился на собеседника.

   Антара, тщательно скрывая прущее наружу тщеславие, сурово мешал в котелке палкой.

   – Все, готово.

   И блаженно принюхался. Потом, правда, вздохнул:

   – Жалко, лепешки нет...

   – Еще лепешки тебе, – фыркнул сумеречник.

   – Ну хорошо, – не выдержал юноша. – А как тебе это:

 
   Меткий лучник из бану суаль
   Край бурнуса откинет, бывало,
   Лук упругий натянет, и вмиг
   Тетива, как струна, застонала.
   Сколько раз он в засаде следил...
 

   – Антара, – устало прервал его сумеречник. – Не прибавляй к рукоблудию ложь. Эти стихи написал Имруулькайс.

   – Тьфу на тебя, – обиделся бедуин.

   – Все-таки вы ворюги, все, поголовно, – покачал головой Рами. – Ворюги и ходячие зеббы, только ими и думаете.

   Антара довольно заржал. И, утерев глаза рукавом, заметил:

   – А че такого? Я ж мужчина!

   Сумеречник только дернул плечом.

   – Ну ладно, – бедуин яростно зачесал в волосах. – Ну хорошо. Вот ты у нас воин, да?

   – Я хали, – усмехнулся сумеречник. – Которого племя держит у себя из милости.

   – Неважно, – отмахнулся Антара. – Ты ведь воевал, так?

   Рами пожал плечами – и что с того?

   – Ну так прочитай мне свои стихи. Про войну.

   Сумеречник долго смотрел на него – и Антара понял, что сейчас Рами скажет. У Стрелка была такая привычка: посмотреть-посмотреть, то ли как на страуса, то ли как на какашку, и спросить гадким голосом что-нибудь эдакое, с подначкой и приподвывертом.

   – Антара, я не понял.

   Ну, точно, сейчас с пометом смешает.

   Сумеречник продолжил:

   – Ты вообще откуда такой взялся, дружище? Ты серьезно думаешь, что я – про войну – буду писать стихи?

   – А что такого? – тут Антара начал закипать не хуже воды в котелке.

   Похлебка, кстати, остывала, затягиваясь льдинками жира.

   – Война – это мерзкая, отвратительная, причиняющая боль вещь, и вспоминать ее в стихах совершенно необязательно, – отчеканил Рами. – Как у вас говорят? Зеленый финик – не сладкий? Вот и с войной так, Антара. Нечего про нее в стихах писать. Тем более хвалебных. А ты всякую чушь бейт за бейтом городишь, потому что бой только издалека видел. Нет в нем ничего завораживающего взгляд поэта, Антара, это я тебе точно говорю.

   Но юноша уперся:

   – Ни в жисть не поверю, что ты ни строчки про войну не написал.

   – Хорошо, – сдался сумеречник. – Есть у меня стихи. Но не про войну. Про тех, кто воюет, скорее.

   – Вот и почитай, – мстительно сощурился Антара.

   – Ну вот это вот как бы вот так вот можно на ваш язык перепереть, – пробормотал Рами.

   И прочитал:

 
Тридцать бойцов – изогнутая дружина,
да сотня в доспехе. Да ночь туга, как пружина.
Хлопнет, откидываясь, блёклая парусина -
и снова тихо. Затаились цикады.
Или кто тут вместо выводит рулады,
передавленные – припахивают мокрой псиной.
Здесь понравиться может только отсутствие фальши.
Этот фарсах тарантул обходит подальше.
Незачем думать – кто всматривался раньше
и почему перестал, по каким причинам,
в эти ночи, приличествующие мужчинам,
примерно так же, как похотливый банщик.
Но увиденным не поделиться. В пыли и прахе,
в чёрном зрачке, упраздняющем прошлые страхи,
в высокомерном бденье кружащейся птахи -
мы одиноки, хоть локоть не гол... 99
  Как уже указывалось раньше, эти стихи написал Дмитрий Машков.


[Закрыть]
 

   – Рами, – строго прервал его Антара.

   – Да? – сумеречник смотрел как-то очень понимающе.

   – Это вообще не стихи. Это белиберда какая-то. К тому же занудная.

   – Ну вот видишь, – просиял Рами. – Я ж тебе говорил – война! Что в ней прекрасного?

   – Тьфу на тебя, полоумного, – в сердцах отмахнулся бедуин. – Давай есть, что ли, а то в комок слипнется и в котелке, и в брюхе.

   Рами заглянул в остывшее варево и поморщился. Антара пожал плечами и принялся зачерпывать из котелка горстями. Сумеречник что-то пробормотал по-своему, прежде чем к нему присоединиться.

   – Чево?... – промычал Антара, тщась разжевать не до конца разварившийся комок.

   Задержавшись со скользким шариком муки в руке, Рами улыбнулся:

   – Мне всегда казалось, что финал удачный.

   – Ну?..

 
   – "...На том – спасибо.
И за то, что ночь проплыла бесшумно, как рыба.
Я стою на камнях, как прочерк между горами."
 

   – Такое же говно, как и начало, – отрезал Антара.

   И сосредоточился на еде.

   Рами улыбнулся и облизнул испачканный в жирной жиже палец.

   – ...Рами! Рами!!! Просыпайся!..

   Антара протянул руку к спящему – и тут же рухнул на спину от удара в грудь.

   Продышавшись, он разинул рот и выдавил:

   – Ты чего-ооо...

   Сумеречник, моргая, завис над ним и, кашлянув, тихо сказал:

   – Больше не буди меня так, Антара. Руки не тяни, не трогай и вообще не подходи близко. А то убью ненароком.

   – Чего-ооо...

   – Д-дурак... – Рами говорил, как плевался. – Воином он хочет быть... Днем смотри, чтоб твоя тень на спящего воина не падала – а то проткнут, дурачина, балбес, поэт недоделанный...

   – Рами, заткнись! – обретя полное дыхание, гаркнул Антара. – На нас напали!