Текст книги "Мне отмщение"

Автор книги: Ксения Медведевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)

   Ударив посохом о мрамор, распорядитель церемоний возгласил:

   – О повелитель! Перед тобой – Шамс ибн Мухаммад и Хилаль ибн Ибрахим, мулла и имам масджид Таифа!

   Вот тут Всевышний и отомстил аль-Мамуну за гордыню – халиф чуть было не разинул рот от изумления. Вот эти двое оборванцев – почтенный мулла и предстоятель Таифского дома молитвы?!

   Аль-Мамун сделал поспешный знак: мол, разрешите им поклониться. Распорядитель отмахнул рукавом, и оба просителя упали наземь в благодарном поклоне. Серые от грязи куфии неряшливыми складками легли на мрамор.

   Подняв усталые, изможденные лица, оба остались стоять на коленях.

   – Справедливости, о эмир верующих!

   Кто это был, мулла или имам? Шамс ибн Мухаммад или Хилаль ибн Ибрахим? Впрочем, от их былого степенства, белых тюрбанов и богатых биштов ничего не осталось. Почему?..

   Тот, что стоял справа, вдруг развязал веревочную подпояску и рванул с плеч халат. И снова прижался лбом к полу, показывая спину. Второй проситель последовал его примеру. Глазам аль-Мамуна открылись поджившие рубцы и изжелта-фиолетовые пятна синяков – этих людей били палками. Долго. Возможно, беднягам пришлось выдержать несколько сот ударов.

   – Я вижу следы побоев, – твердо сказал аль-Мамун, вынимая из-под подушки длинную железную палку, служившую во время приемов обиженных вместо жезла. – Кто их вам нанес, о верующие?

   Тот, что первым показал спину, ответил:

   – Твой нерегиль, о халиф, – да проклянет его Всевышний! Он и его горцы ворвались в масджид и разобрали минбар! В основание места проповедника у нас был вделан жертвенник из нечестивой каабы, где молились идолопоклонники, но они разнесли в щепы возвышение и вытащили камень!

   Вести об этих бесчинствах уже достигли слуха халифа – матушка пару недель назад постаралась. Она же, кстати, еще в Мейнхе дала нерегилю под командование три десятка ушрусанских айяров из своей личной охраны. Аль-Мамун видел эту заросшую до глаз бородами шатию-братию. Все, как один, выглядели как только что спустившиеся с гор бандиты. Впрочем, насельники родной земли госпожи Мараджил как раз и были бандитами: ушрусанцы грабили караваны и похищали путников, обращая их в рабство либо возвращая родственникам за большой выкуп. В свободное от грабежей и налетов время они предавались взаимной резне. У каждого ушрусанского рода за долгие века дикарских распрей и поголовного разбоя накопились большие счета к соседям, и кровная месть в неприступных горах уродливого, как гнойник на заднице, княжества считалась делом обычным и повседневным.

   Правда, последняя экспедиция в ушрусанские горы остудила самые горячие головы: несколько родов постигло поголовное истребление, а детей из знатных семейств вывезли в столицу – заложниками. Публичные казни довершили дело, и теперь горцы занимались преимущественно сведением счетов и выпасанием мелкого рогатого скота.

   Единственная польза, которую ушрусанцы приносили аш-Шарийа, оказывалась оборотной стороной их исключительной воинственности: как наемникам и охранникам им цены не было. Умные эмиры и полководцы предпочитали набирать половину гвардии из дейлемцев, славившихся не менее свирепым нравом, а половину из ушрусанцев, – и стравливать их между собой, не давая вступить в сговор.

   И вот теперь отряд этих бандитов сопровождал нерегиля. Аль-Мамуну донесли, что горцы на самийа чуть ли не молятся: по местным поверьям, в свирепом главнокомандующем халифата возродился дух того самого полководца. Афшина Хайдара ибн Кавуса, проклятия Аббасидов, знамени мести Ушрусана – да и всех парсов, как ни погляди. Матушка хорошо постаралась и на этот раз: разъяренные язычники ворвались в дом молитвы и осквернили его, чтобы восстановить какое-то древнее капище. Немыслимо...

   – Как нерегиль посмел совершить подобное святотатство? И как он посмел подвергнуть побоям столь уважаемых людей? – тихо спросил он, ни к кому в особенности не обращаясь.

   Вдоль обеих стен зала тянулись ряды эмиров в черных придворных кафтанах. Под расписными балками потолка повисла нехорошая тишина. Люди растерянно переглядывались, не зная, что сказать. Вести о таифских событиях просачивались в столицу исподволь – базарными слухами и толками, нашептываниями в чайханах и винных лавках, тихими разговорами с самыми надежными сотрапезниками.

   – О мой халиф!

   Этот твердый, уверенный голос принадлежал человеку из тех, кто сопровождал просителей. Обветренное лицо и неловко зашитая в паре мест полосатая аба выдавали в нем бедуина.

   – Мое имя – Дауд ибн Хусайн, о повелитель, и в Таифе я наследовал шорную лавку моего отца. Я свидетельствую: самийа кричал, что по закону не дозволяется разорять и превращать в масджид храмы иноверцев, и виновные должны понести заслуженное наказание. И что он, мол, покажет, что слово закона неотменимо и не стареет со временем, даже если нам, ашшаритам, неохота его исполнять и мы предпочитаем о нем не помнить. Так и вышло, что этот неверный приказал дать двум почтенным людям по двести палок.

   Действительно, языческий храм семьдесят лет назад разобрали – когда стали продавать участки вдоль прорытых от водотока Шаджи каналов. Но каков законник из этого кафира, подумать только, нерегиль, оказывается, разбирался в тонкостях шариатского права...

   Люди сердито перешептывались, кивали друг другу черными высокими чалмами. Все еще стоявший на коленях мулла с оголенными плечами открыто плакал, утираясь исхудавшей рукой. Этого аль-Мамун нерегилю спускать не собирался. Ненавистникам веры во главе с матушкой следовало показать, что законы Али писаны только для тех зиммиев, что признают главенство и могущество правоверных. Ибо это – твердое основание, на котором стоит ашшаритское государство.

   И вдруг послышался голос другого свидетеля из свиты таифских просителей:

   – Это еще не все, о эмир верующих!

   По тому, как притих зал, халиф понял, что матушка кое-что утаила. А за уклончивыми словами донесений барида – "среди жителей Таифа ходят страшные слухи, столь непотребные, что пересказать их не поворачивается язык верующего" – кроется еще одна страшная новость.

   – Говори, – тихо приказал он.

   Невысокий бедуин в рыжеватом бурнусе выступил вперед и четко проговорил:

   – Твой нерегиль, о халиф, не только восстановил старую каабу. Он принес в ней жертвы.

   В Зале Мехвар повисла страшная тишина.

   Бедуин шумно сглотнул. И сказал:

   – Мое имя – Батталь, Батталь ибн Фарух. Свидетельствую – нерегиль принес в жертву шесть правоверных. Зарезал у жертвенника Манат. За мной стоят четверо уважаемых ашшаритов, готовых засвидетельствовать совершение ужасного злодеяния.

   Собрание ахнуло – и взорвалось возмущенными и горестными криками. Некоторые упали на колени, разодрали на себе одежды и подняли руки, моля Всевышнего совершить месть и защитить ашшаритов.

   Так значит, это правда, кивали друг другу придворные. Значит, слухи не врут. Аль-Кариа сорвался с цепи и занялся излюбленным делом – избиением правоверных.

   Аль-Мамун почувствовал, как пересохло в горле. К такому обороту событий он оказался не готов. Что там говорила мать? "Тарик – волшебное существо...".

   Конечно. Конечно. Волшебное существо. А ты – дурак. Ты дурак, Абдаллах.

   Зачем отказался от первоначального намерения?! Зачем поддался уговорам матери?! Нерегиля нужно было усыпить! Усыпить еще в Харате! Ты же всегда полагал, Абдаллах, что обращение к потусторонним силам не приносит добра. Никогда не приносит. Человек – существо разумное. И разума – вполне достаточно для совершения человеческих дел. А волшебные трюки – соблазн. И великое бедствие. Именно. Великое Бедствие. Аль-Кариа.

   Халиф поднял руку с жезлом.

   Катиб у подножия тронного тахта споро вытащил из башмака свиток, развернул и макнул калам в висевшую на запястье чернильницу.

   – Правоверные! – иногда аль-Мамуну казалось, что все эти лица, подобно подсолнухам разворачивавшиеся на его голос, обращены не к нему, а к какой-то бестелесной субстанции, очищенной от привходящего и временного. – Во имя Всевышнего, всемилостивого и милосердного и во имя Пророка, да пребудет с ним благословение Всевышнего! Подобные дела вопиют к небу и нуждаются в поправлении! Вы, Шамс ибн Мухаммад и Хилаль ибн Ибрахим, не плачьте! Хаджиб проводит вас в диван хараджа, где вам выпишут надлежащие бумаги на получение пятисот динаров, новой одежды, двух верблюдов и фуража для животных, достаточного для обратного путешествия!

   Оба несчастных протянули к нему руки и заплакали от избытка счастья.

   – Что касается нерегиля, то, клянусь именем Справедливый, его деяния не останутся безнаказанными! Не пройдет и месяца, как убийца верующих предстанет передо мной в оковах и даст ответ за свои преступления!

   Собрание разразилось восторженными кликами.

   Аль-Мамун медленно кивнул.

   – Подойди ко мне, о Абу-ль-Фазл, – подозвал он главного вазира.

   Тот опустился на свою официальную подушку, взблеском перстней подзывая катиба с бумагой и чернильницей.

   – Напиши от моего имени фирман, о Абу-ль-Фазл, – негромко сказал халиф умному, как старая гюрза, бородатому Амириду. – Напиши в нем так, как положено – для нерегиля...

   Маленькие, обрамленные морщинами глазки вазира понимающе прищурились. Голосящих от радости и призывающих благословения Всевышнего оборванцев уже выводили под руки. Все смотрели на них, а не на халифа, отдававшего самое главное на сегодняшний – и не только на сегодняшний – день распоряжение.

   Собрав брови у переносицы, аль-Мамун продиктовал:

   – Я приказываю отряду лучших воинов гвардии отыскать нерегиля, взять в оковы и доставить в столицу. Для нерегиля пиши: "Приказываю сдаться подателю сего письма и не чинить сопротивления".

   И подумал: справедливость – одна для всех. Если Тарик и вправду убил людей ради мертвой языческой веры, справедливость требует, чтобы нерегиль был казнен. Так велит шарийа, сказал себе аль-Мамун. И медленно кивнул, признавая неоспоримую правоту своего вывода.

2 Ангел-истребитель

окрестности Нахля, незадолго до этого

   Уже почти стемнело, в расселинах скал легла чернильная тьма – и тут женщина увидела то, что искала.

   Растрепанный веер пальмового листа, покачивающийся за ближайшей каменной грядой. Ветер ударил сильнее, и над увалом взметнулись еще пальмовые листья – много листьев. Словно там стояла не одна пальма.

   Впрочем, женщина знала, сколько там было пальм. Три.

   Закатное небо затянуло красноватой перистой дымкой. Черные листья-пальцы снова призывно взмахнули из-за неровного скального гребня.

   Женщина сглотнула. И, зябко обхватив себя за плечи, пошла вперед.

   Туда, где ее ждала Хозяйка Трех Пальм, Великая Узза.

   Перед тем, как свернуть за скалу, она приказала черному рабу:

   – Жди здесь, Залим.

   Тот равнодушно кивнул и сел на корточки. Массивные челюсти размеренно двигались – зиндж жевал гашиш. В стеклянных глазах не отражалось ни единой мысли.

   В стремительно густеющих сумерках женщина несколько раз споткнулась, и потому к одиноко торчащим среди камней пальмам подошла, глядя в землю – высматривала камни.

   И боялась поднять глаза.

   Ветер гонял по слоистым плитам холодный крупный песок. И развевал мочало на ребристых, толстых стволах деревьев. Листья шуршали сухо и тревожно.

   Стволы пальм прорастали прямо из камня, раздвигая скальное основание гряды трещинами. Конечно, так не бывает. Пальмы не растут на камнях. И даже в ночной пустыне не дерет такой ледяной, до дрожи в коленях холод.

   Дойдя до деревьев, женщина упала на колени перед средней пальмой. И уперлась лбом в острые края срезанных листьев.

   – Меня зовут Рабаб, – тихо сказала она.

   Не отнимая головы от ствола, вынула из-за пазухи узелок с лепешкой и финиками. Весь запас провизии.

   – Больше у меня ничего нет, Всемогущая. Я пыталась продать раба – но торговец не взял. Сказал, иди отсюда, не будет тебе здесь прибыли, о дочь Шамты. Вот хлеб и финики. Это все, что я могу принести тебе, Уззайян.

   И Рабаб часто задышала, завсхлипывала – и, не сумев сдержаться, разрыдалась – отчаянно, до соплей и икоты.

   Высморкавшись, она подняла глаза и больше не увидела деревьев. Камни лежали перед ней голым, уходящим в долину столом. Ветер отдувал край платка с жалким приношением.

   – Ах... – горестно выдохнула Рабаб.

   Значит, Узза раздумала являться. Не пришла. Не вняла. Конечно. Зачем Уззе ее лепешка. В старые времена Богине приводили верблюдов.

   – Поднимись, дочка! – ласково сказал женский голос из-за спины.

   Рабаб медленно обернулась.

   Высокая женщина отвела от лица край черного платка. И улыбнулась:

   – Мне и впрямь не нужна твоя лепешка, о Рабаб. Да и финики оставь себе, дочка, – не ем я фиников.

   Сглотнув, ашшаритка медленно поднялась на ноги. Колени ощутимо дрожали, ноги подгибались.

   Перед ней стояла самая обычная женщина в глухой черной абайе. Вот только Рабаб едва ли доставала ей до плеча.

   – Что случилось, дочка? – полные темные губы богини снова изогнулись в приветливой улыбке.

   – Матушку убили, все имущество покрали, – мертвым голосом ответила Рабаб, и по лицу холодными ручейками потекли слезы.

   – Кто? – тихо, но очень внятно спросила богиня.

   – Сыновья Дарима, – всхлипнула в ответ женщина. – Мы из племени манасир, наша семья исстари кочевала у подножия горы, и мы всегда приносили тебе...

   – Я помню, – мягко прервала ее Узза. – Так что с сыновьями Дарима?

   – Они из бану килаб, – снова всхлипнула бедуинка. – Каждую весну нападали на нас – подлые псы, отродья блохастой суки... Знали, что отец давно в земле!

   И, вдруг разъярясь, Рабаб поведала всю историю – как оно все случилось и как она, дочь Шамты, дочери Даххака, дошла до такой жизни:

   – А матушка брала с собой сорок свирепых рабов и выезжала в поле, и сражалась с отродьями Дарима копьем и дротиком! И всегда отгоняла воров и грабителей!

   – Я знаю, – медленно кивнула богиня. – Шамта – из благородных женщин, с крепкой рукой и отважным сердцем. Госпожа многих шатров, щедрая и великодушная. Я покровительствовала ей и ее матери, и матери ее матери.

   – Вот! – вскрикнула бедуинка, трясясь то ли от холода, то ли от злости. – А тут они налетели снова – и убили матушку! Вдесятером насели – и пробили копьями ей и грудь, и спину! И матушка умерла!

   Узза мрачно и очень неодобрительно покачала головой:

   – А что же остальные? Что сказали люди манасир? Как поступили рабы и слуги?

   Рабаб сжала кулаки и зашипела:

   – Что сделали, о могучая госпожа?.. Они встали, подобно стаду баранов на пастбище, а потом к ним подъехал старший сын Дарима и сказал, что они, мол, глупцы и евнухи, потому как служат женщине, к тому же старухе, негодной и бессильной. И что они убили матушку ради всеобщей пользы – мол, она не давала поднять голову ни одному шейху...

   – Мерзавцы не врут, – нахмурилась Узза. – Шамта вершила справедливость и не давала спуску грабителям...

   А бедуинка втянула в замерзший нос сопли, яростно утерлась рукавом и сказала:

   – И наши люди и рабы послушали этих псов. Они пришли и вместе разграбили все наше имущество, и вынесли из шатров утварь, и угнали скот. А потом ушли вместе с сыновьями Дарима к бану килаб. Чтоб им гуль горло ночью порвал...

   – Не проклинай попусту, о Рабаб, – тихим, задумчивым голосом ответила богиня.

   Бедуинка вздрогнула и непонимающе вскинула взгляд.

   – Всех тех, кто ушел от вас, бану килаб перебили – пару ночей назад. Опоили вином и перерезали. Не хотели делиться награбленным, – все так же задумчиво ответила Узза.

   – Да благословит Всевышний тех, кто занес над ними клинки! – радостно воскликнула Рабаб и забила в ладоши.

   И тут же спохватилась:

   – А вот сыновья Дарима сидят в Нахле в большом доме рядом с базаром и пропивают мои деньги! И читают дерзкие стихи, воспевающие подлое убийство моей доблестной матери!

   И, словно бурдюк, из которого выдернули пробку, Рабаб опять залилась слезами:

   – Убии-лии ма-амууу... Мы ее с Залимом хоронили вдвое-ееем... Едва обрывок ковра нашли-иии, чтоб заверну-уууть... все покрали, сукины де-ееети-иии...

   Узза вздохнула и раскрыла объятия. Бедуинка упала ей на грудь, носом прямо в шелковые складки абайи, и принялась жалобно подвывать:

   – А еще они обзывают матушку покойную распутнице-еей... подлю-уууки-иии... И меня тоже обзывают разврааа-аатно-ооой... за что-оооо...

   – Не за что, а зачем, – задумчиво поправила плачущую бедуинку Узза.

   Та снова выжидательно затихла.

   – За тем, чтобы тебя кади велел либо камнями бить, либо из города гнать, – со вхдохом, как несмышленой, пояснила богиня и жалостливо погладила вздрагивающую от рыданий спину Рабаб.

   – Точно, – неожиданно внятно и трезво отозвалась та и подняла голову. – Приходили ко мне уже от кади – с вызовом... А я-то думала, они жалобу мою хотят рассмотреть...

   Все так же задумчиво поглаживая женщину по спине, богиня кивнула:

   – Эдак, Рабаб, сыновья Дарима на пару с кади доведут тебя до смертной ямы на окраине города...

   Та затряслась, как тамариск под ветром, и испуганно заглянула богине в лицо:

   – Что же мне делать, о Всемогущая?..

   Узза снова кивнула собственным мыслям и ответила:

   – В городе властвует сила печатей, о Рабаб. В Нахле я тебя от зла не укрою – старая Узза бессильна там, где ходят по новой вере...

   – Но...

   – Слушай меня, о женщина, – вдруг очень строго сказала богиня.

   Отступила на шаг. И подняла темную, длинную ладонь:

   – Слушай. У тебя есть два пути, о Рабаб. Ты можешь повернуться спиной к бедствиям, взять своего раба и уехать куда глаза глядят – прочь от Нахля, прочь от могилы матери. Я дам тебе много еды, верблюда и коня, и джинны из моих слуг проводят тебя до места, которое ты выберешь своим домом.

   – Ни за что!!! – трясясь от ненависти, выкрикнула бедуинка. – Я разорву этим ублюдкам горло зубами! Я вырву их печень и буду танцевать с ней, подобно Хинд, вспоровшей брюхо Хамзату! Скажи, что этот путь не единственный, о могучая! Я жажду мести! Чего стоит жизнь, такой, как я – нищей и оплеванной! Я умру, но убью их! Убью! Убью! Убью!!!..

   Последние слова Рабаб выкрикивала, топая ногами и задыхаясь от горячей, рвущей глотку ярости.

   А когда осипла и прооралась, поняла, что Узза стоит над ней черной тенью, а вокруг мертво свистит ледяной ветер.

   – Я сделаю по твоему слову, о женщина, – наконец, откликнулась богиня – ночным, холодным голосом. – Ты отомстишь.

   – Но как?.. – все еще задыхаясь от азарта ярости, воскликнула Рабаб.

   – Я пошлю того, кто отомстит.

   – Ангела? – счастливо вспыхнула глазами бедуинка.

   – Ангела, – кивнула высокой черной короной богиня. – Ангела-истребителя.

   Бедуинка заломила руки и со счастливой улыбкой упала на колени.

   Узза коротко глянула в непроглядную темноту неба, кивнула собственным мыслям – и исчезла.

   Возвращались они глухой ночью, в карван-сарае уже потушили огни – ну так, только костерок из кизяка у ворот потрескивал, а вокруг жались невольники с дешевыми копьями.

   Рабаб с Залимом прошли мимо них, не оглядываясь – прямо в свой закуток с левой стороны, третья занавеска по галерее. Во дворе чернильной лужей плавала тьма, из глубокого лаза в подземный зал, где спали рабы и верблюды, доносились вздохи и усталое поревывание скотин. Бедуинка мысленно подсчитала оставшиеся дирхемы в рукаве: эх, если этот ангел задержится, деньги иссякнут, и придется съезжать вниз, к животным и чужестранцам, прямо под глаза здоровенной статуи ханаттийского бога с добрым сонным лицом и в высокой короне.

   Занятая такими мыслями, она переступила одеяло, на котором обычно спал зиндж, и нырнула под занавеску. Когда Залим схватил ее сзади, Рабаб сначала не поняла, что происходит. Зиндж, тяжело дыша, повалил ее на войлок и принялся задирать платья.

   – Ты что делаешь... – допищать она не успела – лапища зинджа с силой вдавила лицо в вонючую подстилку.

   А потом он стукнул ее по затылку – чем, не видела, Залим пыхтел сзади – перевернул на спину и взгромоздился всей тушей. Широкая потная ладонь стискивала и губы, и нос, Рабаб задыхалась, мыча и обреченно постанывая. Вонзил зиндж так, что бедуинка закричала сквозь липкие толстые пальцы.

   Залим принялся с силой пихаться между ног, и тут за занавеской замелькали огни и закричали люди. Рабаб радостно замычала и заизвивалась, раб с руганью выпростался и принялся подыматься.

   В комнатушке разом стало светло и шумно, и на лицо бедуинки пролилось что-то горячее. Из горла зинджа торчал длинный ноконечник дротика:

   – Подлый раб!

   Рабаб вздернули на ноги, сунули в лицо факел, содрали с плеч абайю и покрывало, жесткая рука растрепала волосы.

   – Что вы...

   За спину и локти сунули палку, факел по-прежнему слепил глаза и обжигал лицо. Знакомый старческий голос проблеял:

   – О распутница! Ты взяла в любовники чернокожего раба! О стыд! О позор ашшаритов!

   – Да как вы...

   Ей хлестко ударили по губам – ладонью плашмя, не для боли, так, для порядка. И голос старшего Даримова сыночка – чтоб у тебя глаза повылезли, о Сайф! – торжествующе загудел:

   – Вот, мы с братьями и почтенный кади Сулайман ибн Харис свидетели – эта подлая, эта распутная принимала у себя черного раба за занавеской! Они любились и стонали от удовольствия!

   – Подожди, о Сайф! – рассудительно проблеял кади. – Пусть почтенная Нузхат осмотрит эту грешную, эту простоволосую, и даст тщательное и правдивое заключение о состоянии ее фарджа!

   Палку за спиной с силой поддернули, жесткая старческая ладонь шершаво скользнула под платье, вверх по бедру и принялась бесцеременно ощупывать Рабаб между ног.

   Знакомый голос хозяйки караван-сарая – что же ты делаешь, о Нузхат, разве не плакали мы вместе над моими бедами... – твердо произнес:

   – Во имя Всевышнего, справедливого и не попускающего лжи! Этой женщиной занимался мужчина, причем только что!

   – Развратница! Смерть прелюбодейке! – заорали из факельного света десятки голосов, мужских и женских.

   – Терпение, о правоверные! – проблеял кади. – Закон Али суров, но милостив к грешным! Прелюбодейку надлежит бить камнями в яме, лишь удостоверившись, что она не носит ребенка!

   Негодующие вопли стали ему ответом.

   – Шарийа! – воодушевленно воскликнул Сулайман ибн Харис. – Во имя Всевышнего, милостивого, милосердного, мы обязаны следовать заповедям веры, о ашшариты!

   Разочарованное ворчание и шарканье шлепанцев по камню – толпа принялась расходиться.

   – Связать ее, – уже обыденным, равнодушным голосом приказал кади. – Нузхат, запрешь эту развратницу и скажешь, когда отойдут крови. Тогда я и велю покричать о ней – соберем народ и все сделаем. Зинджа закопайте подальше в пустыне – хотя я бы на твоем месте привалил на него большой камень, о Сайф, ведь ты остался должен этому человеку...

   Тот фыркнул:

   – У благородного ашшарита нет долгов перед хашишином, разменявшим разум на зелье!

   Локти Рабаб больно прикрутили к палке и потащили ее из комнатки прочь. Сайф ибн Дарим щипнул за задницу и жарко выдохнул:

   – До встречи, Рабаб, жаль, что ты не моя...

   Бедуинка висела в крепких мужских руках, не пытаясь сопротивляться. На лице жесткой коркой запекалась чужая кровь.

   А в голове колотилась последняя просьба:

   О Уззайян... не позабудь – ангел! Ангел-истребитель...

Ханифа, две недели спустя

   Каид Марваз сидел на молитвенном коврике и отчаянно морщил лоб. В одной руке он держал пиалу с остывшим чаем, в другой – чётки. Но даже побывавшие у Каабы четки не помогали каиду разобраться в услышанном. Снаружи, за кривой решеткой ставен, плавился от жары дворик чайханы, – полдень. Во дворике, несмотря на першащий в глотке сухой зной, с криками играли чернокожие дети – все им нипочем, сорванцам...

   От солнечных бликов в глазах рябило, дети катались в песке, дрались за наконечник стрелы для фияля. А собеседник каида Марваза темнил, мудрил и говорил загадками.

   Сидевший напротив рябой старик с жидкой бородой жевал провалившимися губами и точил непонятные словеса:

   – Ты ведь из Ятриба, сынок, ах-ах-ах...

   Каид Марваз сдерживался, между прочим, изо всех сил – а также из почтения к старости. За время, пока на полуденной жаре успел остыть чай, старик раз девять на разные лады повторил это содержательное утверждение. Да еще с таким видом, будто это что-то ему, Марвазу, объясняло.

   – Да, о шейх, – терпеливо – в десятый раз – сказал каид. – Мы посланы в Таиф с фирманом эмира верующих – да благословит Всевышний его и его потомство! Но служу я в Ятрибе, это истинная правда. Равно как и все мои гвардейцы – мы приписаны к джунду Святого города...

   – Ах-ах-ах... – покивал чалмой из застиранной ткани старик. – Вот оно и видно, сынок, что ты из Ятриба, ах-ах-ах...

   Из-за спины Марваза послышался нетерпеливый вздох – Салхан, нетерпеливый в битве и в делах, едва сдерживался и потому вздыхал и шумно чесал себе пятку.

   – А куда спешите, почтеннейшие, куда спешите, – засмеялся старик. – Полдень – не время для путешествия, куда спешите... И тем более – если вы из Ятриба, о юноши, о несмышленыши...

   Салхан утробно рыкнул и все-таки не выдержал:

   – Во имя Всевышнего! Что ты хочешь этим сказать, о шейх? Из Ятриба, из Медины – какая разница?!

   Старик аж подскочил на своем молитвенном коврике:

   – Огромная, о юноша! Огромная! В Ятрибе властвует один, в Медине – другая!

   – Чего? – опешили гвардейцы разом.

   Вот такими словесами их здесь потчевали раз за разом!

   – Не понял, о шейх, – искренне признался Марваз. – Просвети мой слух!

   Старикашка пожевал волосатыми губенками и вдруг тихо сказал:

   – А в Ятрибе вы там все позабывали. Сидите под защитой Али – вам всё нипочем. А у нас тут не разгуляешься.

   Ах вот оно что. Теперь Марвазу стало понятнее. Тарик. Они боятся Тарика.

   Что ж, не за что их винить. По правде говоря, Марваз тоже боялся. Но ему четко объяснили: главное – сразу фирман вручить. Каид заучил особые слова: "Вот тебе, Тарик, воля эмира верующих, он приказывает тебе прочитать эту бумагу немедля".

   Дети во дворе заорали с удвоенной силой. Они катались в песке, как заправские гончие-салуги. Местные бедуины разводили таких: собачьи бега в Марибе пользовались бешеным успехом, хотя говорили, что на ярмарке в ар-Румахе...

   – Хотя вот с тех пор, как господин нерегиль приехали, получше стало, – вдруг сказал старик, и Марваз от неожиданности выронил четки:

   – К-как?

   А бедуин пожал худыми плечами под штопаной рубахой и сказал:

   – Житья же не было от этих фарисов. Набегали раз месяц, людей, скотину крали. А с тех пор, как господин нерегиль Джаффалеву шайку вырезал, тихо стало. Бедуины из такиф попытались на нас налететь – так господин нерегиль с молодцами подоспели и вот.

   – Чего вот? – ошалело пробормотал Марваз.

   Ему-то сказали, что нерегиль с ушрусанской шайкой правоверных утесняет, а тут...

   – Как чего? – показал беззубые десны старичок. – Порубали в лапшу, вот чего. Ты не подумай лишнего, о юноша, но вы там в Ятрибе сидите и ничего не знаете, а мы сколько жаловались проезжим купцам, толку не было, но, видно, услышаны были наши молитвы о воздаянии, и вот приехал господин нерегиль и навел в Таифе, Джиране и Ханифе порядок! Святую мученицу Катталат аш-Шуджан мы с почестями похоронили высоко на холме, и на могиле каждую пятницу чудеса происходят!

   Гвардейцы ошалело переглянулись.

   – Но... – выдавил из себя Марваз, – ...но разве там... ну, в Таифе...

   – Чего? – искренне удивился старичок.

   – Разве там правоверных в жертву не принесли? – подался вперед Салхан.

   – Каких правоверных! – отмахнулся сухой ладошкой чайханщик. – Бандитов, хочешь ты сказать, о юноша! И мало ли что плетут в Таифе – там живут болтливые глупцы, двоедушники, забывшие истинную веру, преступающие клятвы, их словам совсем нет веры, совсем нет, помяни мои слова, о юноша, не знающий жизни...

   Слушая старческое бормотание, Марваз вдруг обнаружил, что у ставен стоят и давешние мальчишки-зинджи, и еще куча народу из местных – все как один в затрепаных рубахах и в рваных куфиях. И молча на них с Салханом смотрят. И от этих взглядов каиду стало совсем неуютно.

   А старик вдруг обернулся и посмотрел куда-то во двор – пристально. Серьезно. Словно разговаривая мысленно с невидимкой.

   Салхан за спиной осторожно кашлянул и прошептал:

   – Марваз...

   – А?

   – Поехали отсюда. В Таиф. Там все на месте узнаем.

   Каид медленно кивнул. Во имя Всевышнего, прав его человек. К тому же, почтенные мулла с улемом должны были уже прибыть домой – отряд Марваза сопровождал их всю дорогу от Ятриба до Ханифы.

   От Ханифы почтенные мученики за веру поехали сами, а Марвазу пришлось остаться – пару дней назад, как раз накануне отъезда, в конюшню забрались то ли дикие псы, то ли шакалы, перекусали верховых лошадей, а те перепугались, снесли двери и убежали в пустыню. Вот только сегодня их переловили, тьфу, вот незадача, сколько времени потеряли...

   Каид одним глотком допил холодный чай, кивнул старику и прижал руку к сердцу:

   – Благодарю тебя, о шейх, за беседу, но долг зовет меня в путь. Лошадей мы вернули, и задерживаться здесь нам не следует.

   Старик с улыбкой закивал. Стоявшие во дворе местные переглянулись – и принялись неспешно расходиться. Марваз с Салханом обменялись многозначительными взглядами – и облегченно вздохнули.

   Уже на дороге, в седле, каид оглянулся на остающийся за спиной городок: солнце все так же палило, в глазах плыло от зноя. И, несмотря на жару, Марваз вздрогнул: на окраине, в тени большого серого дувала он увидел три знакомые маленькие фигурки. Черные детишки со двора. Они неподвижно стояли и смотрели гвардейцам вслед.

   – Сохрани нас Всевышний... – пробормотал каид и отвернулся.

   Странные какие-то дети. То орут, то столбами стоят. Кому понадобились трое малолетних невольников – тоже странно...

   И Марваз обернулся снова.

   Лучше б не оборачивался.

   На месте троих детишек он увидел трех черных псов.

   – Г-гончие... – тихо сказал за спиной Салхан.

   – А?..

   Каиду на полуденной жаре стало очень, очень холодно.

   – Гончие Хозяйки Медины... – пробормотал гвардеец. – Как я раньше-то не догадался, глупец я, баран...

   Псы стояли неподвижно и смотрели на них.

   – Едем вперед не оглядываясь, – упавшим голосом скомандовал Марваз. – Да защитит нас Всевышний, Он милостивый, прощающий...

   Они потрусили вперед по дороге, бормоча Имена и чувствуя спинами взгляд страшных собак. Но даже когда присутствие нездешних сил отпустило, Марваз не решился обернуться и посмотреть назад.