Текст книги "Мне отмщение"

Автор книги: Ксения Медведевич

Хайбарский оазис, два дня спустя

   Бедуины рассчитывали остановиться на ночлег в вилаяте у края оазиса.

   Подъехав, они обнаружили, что вилаят вымер.

   Высохшую пальмовую рощу подтапливало дюнами. Темнело, и верблюды чуть не переломали ноги, когда песчаный склон стал разъезжаться. Оползень открыл мертвые, заплетшиеся ветвями верхушки пальм. Потом показались выпроставшиеся под ветром остовы деревьев: серые, лохматые от мочала стволы щетинились срезами опавших листьев. Часть пальм словно перегрызли – они казались причудливо вывернутыми конечностями упавшего с высоты человека. Изломанные стволы торчали под разными углами: у одного дерева отломилась верхушка, другое обрушилось почти целиком, сломавшись у самого корня.

   Вокруг арыков еще зеленело, но банановые посадки в тени финиковых крон погибли. В колодцах глубоко плескалась вода. Дома стояли странные – не разоренные, но и не брошенные. Словно утварь разложили в лари – и ушли. Все. Подальше от жилищ – и колодцев, становившихся все страшнее и страшнее, по мере того, как все затягивалось темнотой.

   – День наш, ночь – их, – бормотали бедуины.

   Кочевники боялись, что в колодцах посреди вымершего – или выбитого? однако ни следов крови, ни трупов они не нашли – вилаята поселились джинны. Поэтому черпать воду отправили самых старых, "лядащих", как выражались кальб, рабов. Аз-Захири, вместе со всеми таскал ведро за ведром, выливая в поилки. Бедуины покрикивали, тыкали в сгорбленные рваные спины палками. Свободные ашшариты воду не носили. Носить воду – удел рабов и женщин. Но женщин они в набег на Хайбар не взяли – а зря. Жаркое, влажное между ног тело заставляет забывать о страхе.

   Тарег двинулся на помощь старику, но Амаргин положил цепкую, как птичья лапа, ладонь ему на плечо:

   – Оставь, братишка. Ты опозоришь нас, прикоснувшись к ведру. Это их обычаи, пусть сами разбираются. Посмотри-ка лучше вон на ту дверь.

   Ближайший домик – побелка облупилась, глина растрескалась, обнажая волокнистую плетенку стены – скрипел рассохшимися воротами.

   В сгущающемся мраке охранительный знак виделся очень отчетливо: ладонь Фатимы, йад аль-Фатима, тревожно белела. Дверь болталась на расшатанных петлях, и оберег казался оттиском пятерни, в отчаянии оставленным последним обитателем дома, – словно человек звал на помощь, цеплялся за косяки, за порог, за щеколду и скобу ручки, а его неумолимо волокли наружу.

   – Что там написано? – резко спросил Амаргин и ткнул острым пальцем в темень.

   – Где?.. – рассеянно отозвался Тарег.

   Дверь скрипела, в изгородях тонко свистел ветер. Нервно поревывали верблюды – словно не хотели пить воду из мелеющих, черных колодцев.

   – Над входом.

   И впрямь, над болтающейся створой прибита была доска – с надписью. Строчка кривых букв неровно загибалась книзу.

   – Это Фатиха, – прищурившись, ответил Тарег. – Открывающая сура книги Али. Ашшариты используют ее как амулет. Верят, что она помогает во всяком деле.

   Амаргин презрительно хмыкнул.

   – Здесь пусто, – резко сказал из-за плеча Сенах.

   – Это-то и странно... – пробормотал Амаргин. И злобно добавил:

   – Обычно они забывают детей и стариков, когда сбегают от опасности...

   И вдруг, тоже прищурившись – стало совсем темно для обычного зрения – зашипел в сторону соседнего дома. Тоже пустого, как разгрызенная скорлупа.

   Над плотно прикрытыми воротами белесым, болотным светом исходила она. Сигила. Сигила Дауда. Крупная, с осенний гранат. Протянутый линиями силы глаз больно плелся серебрящимися нитями, заставляя течь слезы из-под век.

   – У сс-су-уука... – согласно зашипели вокруг.

   За спиной запрыгал ледяными бусинами смех Аирмед. Заклинательница веселилась:

   – Чего вы испугались? Это же просто рисунок!..

   И, решительно покачивая раздавшимися бедрами, пошла к воротам.

   – Стой! – крикнули все, включая Амину.

   – Глупости! – рявкнула заклинательница.

   Толкнула дверь. Уперлась лбом в невидимую стену над порогом. Боднула ее. И прошла внутрь.

   – Как?.. – ахнул Тарег.

   – Ха!.. – злорадно крикнул Сенах. – Что, туго было с праведностью в этой дырище?!.. Некому дверку запечатать, чтобы такие, как мы, не лазили?!

   И с мстительной – а как же, испугала! – злостью поддав по распахнутой двери, тоже прошел под сигилой.

   И позвал изнутри, из двора:

   – Идите-идите, это как через аураннскую стенку из бумаги проходить! Ха!

   Через аураннские стенки Тарегу проходить не доводилось. Зато в дверном проеме под сигилой оказалось натянуто нечто, похожее на огромный мыльный пузырь. И с таким же невесомым влажным хлопком эта пленка лопнула под его ладонью.

   – Пшик! – не сдержал злорадства и он.

   Конечно. Нарисованная рукой обычного человека сигила Дауда способна отпугнуть лишь скорпиона – в лучшем случае. Бедуины сами говорили, что серебряная ладонь Фатимы защищает шатер от гюрзы лучше, чем бесполезная дощечка с замороченным кругляшиком.

   Чтобы печать закрывала вход нечисти, ее должен рисовать праведник.

   – Хи-хихи! Ха-ха-ха! Может, нам попросить нашего старикашечку изобразить эту печать? – не унимались лаонцы. – Что скажешь, Стрелок? Защитит она от джиннов? Или хотя бы от человеческой вони? Хи-хи-хи!

   – Если печать нарисует аз-Захири, вход под нее станет для тебя платным, Амаргин... – пробормотал Тарег.

   – Да ну?! Ха-ха-ха!!..

   Дом оказался таким же пустым – в нем даже ящерицы не жили. Обитатели этой халупы не умерли внутри стен. Их не увели силой. Они просто исчезли. Так же как ящерицы, змеи, пауки, скорпионы, фаланги, шакалы, лисы и прочая живность, обычно отравляющая жизнь обитателям оазисов.

   Ночь прошла спокойно.

   Теперь они подъезжали к Хайбару.

   В расходящемся перистом мареве плоская башня крепости казалась вылепленной из глины. В сизом, голубином свете пасмурного утра темнелись неровные края ее грубого прямоугольника – нашлепнутого на другой прямоугольник, побольше. Скалистый холм под расползающимся сооружением топорщился каменными гребнями. Даже издалека было видно, что часть деревянных ставен в верхнем этаже открыта и закреплена деревянными колышками. Значит, крепость обитаема.

   Амаргин со своими шел первым – бедуины, понятное дело, трусили. Даже числом в три сотни они трусили – и отставали, еле подгоняя верблюдов.

   Глядя вниз с лошадиной спины, Тарег любопытно шевелил ушами: кони лаонцев оставляли следы в рыжеватых песчаных лужицах, топтали острые, наметенные ветром гребешки пыли из Великой пустыни. Дорога в Хайбар с севера была неторной. До Амаргина со спутниками по ней никто не проезжал. Добрались ли до крепости те айяры, что Тарег спугнул в лагере мутайр пять ночей назад?

   – Все сухое, – пробормотал Сенах, везший его на крупе своей кобылы.

   Поля по обе стороны затопленной песком дороги топорщились острой стерней. Точнее, в то, что эта жухлая, желтая пустыня с поникшими колосками – пшеничное поле, не верилось. Хлеб умер на корню. Весь, сколько хватало глаза.

   Это означало многое. В том числе и то, что в Медине, похоже, начался голод.

   "Святой город" ашшаритов стоял на перекрестке караванных путей – теперь заброшенных. Провизию в него подвозили купеческие караваны. Но сначала иссякли поставки из Лаона – по понятным причинам. Потом с побережья – плодородные земли аль-Ахсы заняли карматы. Затем перестали подвозить зерно из Ятриба – город паломников сам стал испытывать трудности с продовольствием. И вот теперь последняя стрела – в песках стал задыхаться Хайбар, ранее прозванный зеленым раем Хиджаза. Воины Али сражались за Хайбар несколько лет, писали в воспоминаниях сподвижники ашшаритского пророка. Им пришлось истребить всех мужчин из хайбарских крепостей – местные жители крепко держались своей веры. Веры в аль-Лат. Точнее, вера – непонятно во что – была у ашшаритов.

   А местные чтили Ту, что издревле отзывалась на их молитвы, приходила на праздники и помогала в беде – засухе или болезни. Деву-Львицу в рогатом шлеме. Богиню поэтов и воинов, владычицу убивающих солнечных лучей. Ей оставляли жертвы на солнце – чтобы умирали от пробивающей разум стрелы беспощадного светила. От солнечного удара. Поэты тоже молились аль-Лат – на высотах. Молились о смерти или вдохновении. Многие сходили с ума – но продолжали писать. Божественные, темные, нездешние стихи:

 
   И повеленья, данные векам,
   Я сам расслышал и писал их сам.
   И та, кому в священной тишине
   Молился я, сама молилась мне.
   О, наконец-то мне постичь дано:
   Вещающий и слышащий – одно!
   Перед собой склонялся я в мольбе,
   Прислушивался молча сам к себе.
   Я сам молил, как дух глухонемой,
   Чтобы в мой же слух проник бы голос мой;
   Чтоб засверкавший глаз мой увидал
   Свое сверканье в глубине зеркал.
   Да упадет завеса с глаз моих!
   Пусть будет плоть прозрачна, голос тих,
   Чтоб вечное расслышать и взглянуть
   В саму неисчезающую суть,
   Священную основу всех сердец,
   Где я – творение и я – творец.
   Аз есмь любовь. Безгласен, слеп и глух
   Без образа – творящий образ дух. 1414
  Эти стихи написал ибн аль-Фарир. Цит. по «Арабская поэзия средних веков». Москва, «Художественная литература», 1975.


[Закрыть]
 

   Это потом уже ашшаритские певцы новомодной любви-узри переняли «темную манеру» славословий аль-Лат – все эти «сверканье-тьма» и прочие выкрутасы метафор ибн аль-Фарира списаны с древних гимнов. Только ибн аль-Фарир истекал чернилами и потом, корпея над бумагой, а те, что восходили на вершины, расплачивались кровью. И настоящим лучом тьмы, озарявшим последней молнией разум.

   И вот теперь аль-Лат возвращалась в свои исконные земли – не умерев, но изменившись. Наказывая солнечными стрелами отступников, невиновных и случайно приблудившихся. Богиня обезумела. Когда боги тоскуют по дому, из которого их изгнали, они сходят с ума. И им становится не до поэтов. Стихи перестают их привлекать. Зато сильно тянет на запах живой крови.

   Дующий с хайбарского холма ветерок попахивал гнилью. И падалью.

   Над выбитой сотнями ушедших ног колеей торчал облетевший тамариск. Некогда круглившаяся зеленью крона уродливо растопырила изогнутые, как когти, ветки. На них плоскались выцветшие обрывки ткани и ленты. Звякали колокольца. У подножия деревца кто-то сложил кучку камней. В щели между булыжниками были воткнуты щепки и хворостины, обвешанные лоскутами. Пир. Святое место, куда приходят просить о милости – кого? Всевышнего? Кого и о чем они просят, эти несчастные, чья последняя надежда – кучка камней?

   У корней умирающего тамариска сидела и мерно раскачивалась женщина. Сидела прямо на земле – правильно, ашшариткам молитвенные коврики не положены. Раскачивалась – взад-вперед, взад-вперед, вцепившись в лохмы и подвывая. Платок сполз на плечи, открывая волосы, остановившийся взгляд свелся в пустую точку над горизонтом. У коленей лежал неподвижный маленький сверток. Второй ребенок – на вид двухлетка – безучастно сидел рядом с матерью. Мальчик – или девочка? колени поджаты к животу, подбородок упирается в колени – был совершенно голым. Ребра торчали под кожей, как прутья корзины.

   Топот копыт привлек внимание нищенки, и тоненький вой – "о Всевышний, Ты милостивый, прощающий, о Всевышний, у Тебя лишь сила и слава" – прервался. Пустые глаза на обтянутом кожей лице уставились на всадников. И мгновенно раскрылись – ужасом:

   – Хамса фи айник, рабби йа'мик! Пятерню тебе в глаз, пусть Бог ослепит тебя!

   Женщина схватилась за что-то под одеждой – видимо, за ладошку Фатимы. Умирающая мать умирающих детей боялась сглаза.

   – Не щиплись! – сердито вскрикнул Сенах.

   Видимо, сидевший сзади Тарег слишком сильно вцепился ему в пояс.

   – Прости, – действительно, пальцы сжались до боли.

   – Что она там бормочет?

   – Молитвы.

   – Чего просит?

   – Ничего не просит. Она славит своего бога.

   Сенах поперхнулся смехом:

   – Я смотрю, ей есть за что поблагодарить!..

   В лицо хлестнуло пылью. Оба сумеречника расчихались. За спинами топочущей кавалькады снова послышалось – "о Всевышний, милостивый, прощающий..."

   Лаонец злобно буркнул:

   – Вот уроды сумасшедшие головой двинутые, психи фанатичные, а расплодилось-то их сколько...

   – И?.. – Тарег снова чихнул. Платок ни от чего не спасал на этом сорном ветру.

   – Хорошо, что сейчас их много подохнет от голода, а то опять попрут, как два с лишним столетия назад – как саранча. Ты видел, как они в бой лезут? С дикими воплями про этого своего Али, с сумасшедшим блеском в зеницах! Им голову дурят на предмет того, что они после смерти попадут в какой-то там сад с голыми бабами и фруктовыми деревьями, представляешь?!

   Пыльный смерч с отчетливым запахом разлагающейся на солнцепеке помойки не дал Тарегу ответить – все потонуло в зловонном секущем мареве.

   Сзади поднимался веселый гомон. Придерживая над носом платок, Тарег обернулся: так и есть. С растрепанной женщиной поравнялись бедуинские верблюды. Двое мужчин поднимали на седло несчастную богомолку и ее детей. Женщина висела в их руках как пустой черный мешок. Детей, впрочем, не стали сажать на горб, а принялись пихать во вьюки. За криками не слышно было, плачут они или нет. Довольно гогоча, бедуины лапали пленницу за грудь, глумясь, дергали за непокрытые волосы и прихватывали между ног. Она даже не отбивалась.

   – Не лезь, – голос Амаргина заставил его вскинуться.

   Лаонец подъехал совсем близко. Кобыла мотала звонкими блескучими поводьями.

   – Не лезь, – злобно повторил Амаргин, кривя темные тонкие губы. – Это их собачье дело. К тому же ей все равно, кто ее будет трахать – ими с детства торгуют, как скотиной. Сейчас она – потерявшаяся скотина. Не переживай за нее. К тому же, когда мы войдем в этот вонючий городишко, тебе придется перестать вскидываться на каждый крик. Наши доблестные покровители намерены разграбить Хайбар...

   Лаонец показал ровные блестящие зубы в хищной улыбке. И принял с места в галоп.

   Тарег прищурился, разглядывая растущий силуэт крепости. Где же ты, где ты, Манат?.. Для чего я туда еду?.. И кого мне теперь защищать, а, Хозяйка?..

   Тот, на кого показали, как на амиля, ползал в пыли и жалко всхлипывал:

   – О благороднейшие дети ашшаритов! Я знать не знаю ни о какой таможне! Клянусь Всевышним, о цвет воинов пустыни, мы не посылали катиба собирать налоги!

   Хлюпающий кровью человек вытирал почему-то не текущий нос, а бритую голову. Он елозил рукавом по потной макушке неестественно быстро, и еще чаще всхрюкивал. А потом снова пускался в мольбы:

   – Во имя Всевышнего!..

   Крепость оказалась пустой. В саманном домике у внешней стены они и нашли этого хлюпающего человечка. Точнее, к человечку их привел шаркающий шлепками – юноша? Но у юноши вместо зубов были гнилые желтые пеньки. И морщинистое одутловатое лицо. И пустые глаза. Этот ходячий полумертвец что-то жевал, время от времени пуская из уголка губ желто-коричневую слюну. Принюхавшись, лаонцы скорчили понимающую гримасу – гашиш.

   Такие, как этот хашишин, встречались во множестве – нагляделись, пока ехали кривыми улочками к крепостному холму. Оборванцы в пропотевших грязных рубахах, пошатываясь, брели вдоль глинобитных дувалов: хватались за стены, изможденно приваливались в воротные ниши. Кружком сидели на обрывке ковра перед заброшенной масджид, дверь которой оказалась заложена здоровенной щеколдой. А сверху еще и забита досками. На темных брусьях выделялись свежие царапины. Глубокие борозды складывались в рисунок вязи: рука какого-то отчаявшегося человека пыталась вывести "бисми ллахи ар-рахмани...". "...И милосердного".

   Черные потеки и бурое пятно на каменной плите у входа объясняли, почему призыв к Всевышнему, милостивому и милосердному, остался неоконченным. Край похожего на тряпку ковра наползал на то, что, видимо, было лужей крови последнего верующего Хайбара.

   На ковре кружком сидели четверо пустоглазых и передавали друг другу мундштук кальяна. С гашишем, конечно.

   Заметив метнувшуюся в переулок фигуру, лаонцы рванули следом. Человека удалось изловить быстро – их нынешний проводник бежал, судя по всему, не от них, а спасаясь от каких-то собственных то ли мыслей, то ли видений, и довольно долго бессмысленно бормотал, отмахиваясь от видимых только ему собеседников.

   Аирмед, морщась от невыносимо смердящего дыхания человека, нажала ему на виски и что-то проговорила. Лицо хашишина немного прояснилось и стало осмысленным. Тогда-то все и увидели: человек еще молод. Поначалу сумеречники приняли его за старика.

   Поднимаясь вслед за ним к крепости – снизу цитадель все больше походила на два шлепка грязи, забытой каким-то великаном – заглянули в несколько дворов. Где-то от них шарахнулись тени в абайях – с призрачным, жалобным шепотком. С потолков и перекладин свисали странные плетенки.

   Осторожно повертев одну, Аллиль тут же отдернул пальцы: согнутый из нескольких перевитых хворостин круг. И протянутая сквозь него ветка. Как молния. Это был "Глаз аль-Лат".

   Талисманы покачивались в пыльной пустоте брошенных жилищ, пылинки вились и медленно оседали в солнечном свете. Плетенки бесшумно поворачивались, крутились в потревоженных тенях утра.

   А в один дом им входить не хотелось. Из распахнутых настежь ворот тянуло таким обморочным холодом, что колени подкашивались. Кони, которых вели в поводу, устали рвать губы об мундштуки и последний квартал шли понуро и покорно. Только потели и время от времени утробно гоготали. И жалобно взвизгивали. Перед холодными воротами лошади обреченно опустили морды в пыль и устало всхрапнули.

   Где-то у подножия холма послышались крики. Бедуинское воинство вступило в городок.

   – Надо посмотреть, что внутри, – сглотнув, пробормотал Амаргин. – Почему оттуда стужей дышит...

   Все поежились, но кивнули.

   Сделав глубокий вздох, Тарег вошел в холодный дом первым.

   За крохотным хозяйственным двориком под хлопающим, сорванным навесом болтались раскрытые двери в сад. Небольшой, но ухоженный, обнесенный белой оградкой.

   Перед низким абрикосовым деревом светлела засыпанная мелким песком площадка. Ее заливало не по-осеннему горячее, плавящее белый цвет солнце. В середину был вбит низкий колышек. К нему за лапку привязали курицу – рябую, коричнево-белую пеструшку. Курица умирала, завалившись набок. Лапы с длинными когтистыми пальцами скреблись о песок. А с краю площадки вкопали еще один столбик.

   У него сидели двое – мальчик и девочка. Привязанные за тоненькие шейки. Только за шейки. Руки безвольно свисали вдоль тела, ноги вытянуты. Босые ступни развалены в стороны. Дети сидели, свесив головы. В одинаковых чистых, ни разу не ношеных рубашечках, которые им надели перед жертвоприношением.

   – Не ходи сюда, Аирмед, – рявкнул Сенах.

   Но заклинательница медленно, как во сне, вошла в сад. И тут же выбежала, закрывая рот рукой.

   На столбике под ветерком колыхалась все та же круглая плетенка. Девочка пошевелилась. Курица вдруг вскочила и, заполошно кудахча, забегала на веревке.

   Сенах двинулся вперед, Тарег вскинул руку:

   – Нет. Смотри внимательно.

   В сумеречном мире вокруг обеих фигурок оборачивалась склизкая лента. Она вылезала из приоткрытых ртов детей, мальчику заползала в одно ухо, вылезала из другого, обкручивалась вокруг столба, перекидывалась через свитые веточки "глаза".

   – Они уже не здесь.

   Впрочем, все и так это поняли.

   Добровольное согласие жертвы нельзя отменить. И нельзя взять обратно. Даже если в какой-то момент жертва обнаруживает, что ее обманули.

   Но дети, похоже, не сопротивлялись. Веревка не натерла им горло, не оставила красных следов. За шею их подвязали, чтобы удобно сиделось темечком вверх – головой к солнцу. И чтобы не упали, потеряв сознание. Чтобы оставались в ритуальной позе – макушкой к Глазу аль-Лат. Богиня питалась.

   Хашишин, приплевшийся в сад вслед за сумеречниками, сплюнул тягучую слюну. На него обернулись. Он равнодушно оглядел пятачок с жертвами и медленно моргнул. Пожал плечами и поплелся наружу. Сумеречники вышли следом и больше никуда уже не заходили. Только в дом амиля – вот этого вот хлюпающего дурака в нестираной рубашке.

   – Клянусь, о благороднейшие дети ашшаритов... – этот дурак даже не мог отличить сумеречника от человека, – ...я не виновен в ваших бедах! И я не знаю ни про каких пленных лаонцев!

   Из проема, уводящего на холодную винтовую лестницу в подвал, вынырнул Аллиль. И покачал головой – никого, мол. Три арки моста над синеватым провалом вади виднелись с верхнего яруса крепости как на ладони. Там тоже никого.

   – Где они? Где сумеречники? – тихо спросил дурака Амаргин.

   – Сюда давно, давно никто не приезжает... – жалобно забормотал человек.

   И захлопал ресницами, словно просыпаясь.

   Амаргин обернулся к заклинательнице. Та пожала плечами и кивнула – ну что ж. И потянулась к кинжалу.

   – Он тут ни при чем, – Тарег сделал шаг к замершему дураку. – Какое у тебя дело к сумасшедшему?

   – Отойди, – улыбнулась Аирмед.

   – Он не виновен перед тобой!

   – Они все виновны, Стрелок, – улыбнулась женщина.

   Зародыш в ней дрогнул и дернул обеими ручками. И крутанулся вокруг своей оси, играя с пуповиной.

   – Отойди.

   Тарега подвинули.

   Человек пискнул и страшно охнул, когда лезвие со скрипом вошло ему в грудину. И кулем рухнул на песок. Кровь толчками выплескивалась из раны.

   – Киан умирал на этом мосту одиннадцать дней. И все эти одиннадцать дней этот человек ходил туда поглазеть. Сделать ставки. Посудачить. А потом шел есть плов.

   Аирмед медленно вытерла кинжал краем своего бурнуса. И тихо сказала:

   – Они все виновны. И все наказаны. Они заслуживают власти такой, как... Она.

   Тарег развернулся и быстро пошел прочь.

   Проулок перед ним затягивало дымом. Где-то впереди орали. Билась посуда.

   Знакомый холод вдруг лизнул спину. Под воротной перекладиной крутилось плетеное колечко. Изнутри доносились веселые крики и хохот:

   – Аааа!.. Лови ее! Лови!..

   И кудахтанье курицы.

   – О господин! О господин! Там... там совершается ужасное!.. – неизвестно откуда взявшийся Юсуф ибн Тагрибарди ибн Али аз-Захири налетел прямо на Тарега.

   Языковед цеплялся и стучал ему в грудь сухим кулачком:

   – Ужасное злодеяние! Девочке еще не закрыли лица! Они разыгрывают ее в кости!

   Квохтанье курицы оборвалось.

   – Ааа! – донесся из сада счастливый вопль. – Попалась! Ощипать ее! Где этот старый пердун! Эй ты, засранец! Куда он делся, Аббас?!..

   – Ой-ой-ой! – глупо крикнул Тарег.

   И бросился в дом.

   – Не трогайте! Не трогайте ее!!! – орал он на бегу.

   Похоже, эти идиоты собирались сожрать жертвенную птицу!

   На песчаном пятачке было не протолкнуться. Курица болталась свернутой головой в руке высоченного кальбита. Сквозь тощие ноги в сандалиях Тарег с падающим сердцем увидел опрокинутое тело мальчика. Ребенок был мертв. Точнее, съеден. Утолстившаяся, жирно блестящая лента как раз продевалась через глазницу.

   – Господин! Господин! Это незаконно! Это... это просто ужасно! – писк аз-Захири вернул его в чувство.

   – А ну не трогайте ее! Брось, говорю!

   В курице копошились блескучие черви поменьше – Богиня не брезговала и животными.

   В ответ на его крик стоявшие кружком бедуины обернулись. И Тарег понял, о чем кричал аз-Захири.

   Старый знакомец Аббас, торжествующе хохоча, локтем прокладывал себе дорогу в плотной толпе. Полумертвую, слабо постанывающую девочку он волок за волосы, явно намереваясь уединиться с ней внутри дома. Остальные, радостно гомоня, напутствовали соратника и увещевали не терять времени даром – а то всем же хочется.

   – Не смей! – резко выкрикнул Тарег.

   – А ну пошел отсюда, кафир! – гаркнул Аббас и затолкался дальше.

   Аз-Захири застонал, поминая Всевышнего.

   Блестящая лента выпросталась изо рта мертвого мальчика и широкой петлей захлестнула левую ногу бедуина. Другой ее конец рванул вверх из уха вхлипывающей девочки и поднялся к лицу ничего не подозревающего, довольно регочущего Аббаса. Бедуин запнулся и удивленно покосился вниз. Кончик ленты плотоядно набух. И ударил человеку в лицо.

   Аббас закричал так, что от него брызнули в стороны.

   Тарег схватил замершего с открытым ртом аз-Захири за рукав и поволок к выходу из сада. Оттуда уже валила толпа в полосатых бурнусах кальб.

   – Сумеречное отродье! Он убил Аббаса! Убил колдовством ааааа!!!..

   Тарег успел оттолкнуть грамматиста подальше. А потом ему повезло – бежавший кальбит размахивал толстым пастушьим посохом. Который, конечно, очень быстро оказался в руках Тарега.

   Сука-удача оставила его еще быстрее чем в прошлый раз: вскоре он оказался на земле, закрываясь локтем и ладонью от сыплющихся со всех сторон ударов.

   А потом все кончилось, и Тарег больше, к счастью, ничего не помнил.

   В этот раз к коновязи его не подвешивали. Вытряхнув из вьюка, просто отволокли в палатку и бросили на землю. Видимо, на несколько дней, потому что в щели то пробивался свет, то тянуло жутким холодом. Скрученные запястья быстро перестали болеть – занемели.

   В чувство Салман ибн Самир привел его хорошим пинком в живот. От какового пинка Тарег опрокинулся с бока на спину и проснулся.

   – Вот же ж ты какая страшная собака... – укоризненно сказал шейх мутайр.

   И присел над нерегилем на корточки. Тарег глупо ворочался, пытаясь приподняться или перевернуться обратно на бок. Прихватив за волосы, Салман ибн Самир вздернул его вверх и распрямился. Получилось сесть.

   – А хорошо ты им наподдал! – вдруг заржал бедуин. – Тебя надо с каракалами стравливать, ты любую котяру задушишь, сучье отродье!

   И вдруг посерьезнел:

   – Значится, так. Пока ты тута валялся, у меня серьезные дела были. За каковые дела ты мне остался заново должен. Слушаешь меня, сволочь?

   Тарег кивнул.

   – В Хайбаре этом сраном добычи мы взяли всего ничего – даже по одной бабе на пятерых не случилось. А шуму вышло – страшно сказать скоко. Хорошо, смыться вышло вовремя. А вот у кальб смыться не вышло – а вышло дело между ними и гвардейцами. Каковые приехали к ним в становище большой силой и взяли там всех зачинщиков грабежа и смуты. Каковой смуте предшествовало избиение неведомо кем законных сборщиков налога из Медины. Мои дураки малешко спутали название города, так что не из Хайбара они были, а из самой Медины. Правда, то не гвардейцы были, а откупщиковы гулямы, там одному шибко умному и прыткому купчине сдали на откуп налоги с бедуинов, так он теперь и лютует, сын незаконнорожденных родителей, по три раза в год одну и ту же подать сдирая. Следишь за речью моей, о бедствие из бедствий?

   Тарег снова кивнул.

   – А зачинщиками того избиения, набега и разбойного грабежа оказались твои остроухие сумеречные сородичи. Каковые подбили легковерный бедуинский народ на неправедные дела, обморочив верующих своим колдовством и прочими злыми чарами. За что им, неверным тварям и вовсе выблядкам, положена справедливая казнь в Святом городе. Гвардейцы схватили твоих лаонских приятелей и в Медину увезли. Казнь сумеречников растревоженные чувства горожан и откупного купчины успокоит и всяко умиротворит. Понял?

   – Нет, – тихо сказал Тарег.

   – Чего ты не понял, сволочь?! Чего не понял?.. – зашипел Салман ибн Самир. – К нам тоже ихний отряд в главный лагерь приперся! Я девять верблюдов штрафу дал! Хорошо, мне ихний каид по секрету шепнул, что шихна Медины нам искренне благодарен за то, что мы гадючье это гнездо сожгли! Хайбар им во как поперек горла стоял, разбираться бы с ним пришлось, а мы там все попалили! И теперь – ни слухов, ни рассказов жутких! Потому как не про что больше рассказывать – нету Хайбара, все. Кончился. Понял, нет?

   – Нет.

   Салман ибн Самир медленно сел на корточки. И посмотрел Тарегу в глаза:

   – Я каиду гвардейскому слово дал, честное благородное. Что наши удальцы с кальб в набег не кучно, а как бы заодно ходили. Что это ихние сумеречники своими языками так зазывно все растрепали, что устоять нашим горячим головам не случилось перед ихними сладкими песнями. За что и поплатился я девятью верблюдами. Все еще не понял?

   – Это я убил тех айяров, кто бы они ни были! Это я уговаривал вас идти на Хайбар! – прошипел Тарег. – Ты все наврал! Как ты дал честное слово?!

   – А что такого? – возмутился Салман ибн Самир. – Мое честное слово: я дал, я и взял обратно!

   – Ах ты подлый говнюк. Только попробуй развязать меня – убью на месте, – искренне признался Тарег.

   – А я тебя развязывать не собираюсь, – ухмыльнулся шейх мутайр. – У меня на тебя уже покупатель есть. Из Басры.

   – Я твоего покупателя... – тихо начал Тарег.

   И не успел закончить. Оба – и он, и шейх – быстро обернулись к выходу из палатки.

   За пологом стало совершенно тихо. Становище замерло.

   Над шатрами плыл один единственный, громкий, отчетливый звук – собачий вой. Псины выли в три глотки – заливисто. Жутко. Утробно.

   Ну, здравствуй, Манат. Нужно признать – защитник из князя Тарега Полдореа вышел никудышный. Аз-Захири по-прежнему в рабстве у кальб, Амаргин с остальными – схвачены, и во всем виноват – кто? Правильно. Ты, Тарег.

   Под пологи засунулась патлатая голова старейшины. И сказала:

   – О Абу Фарис! Слышишь ли ты сей страшный вой? Это псы Хозяйки Медины! Они сидят прямо перед твоим шатром! Заклинаю тебя разводом моих жен и продажей всего имущества на благотворительность, о шейх! Если рассудок и жизнь дороги тебе, прошу – возьми ты этого проклятого сумеречника и выгони взашей из стана!

   Словно услышав это, псы Манат зашлись в какой-то совершенно невыносимой руладе.

   Смерив Тарега взглядом, шейх мутайр плюнул себе под ноги:

   – Тьфу на тебя, воистину ты источник бедствий и неурядиц! Чтоб ты сдох и не смог приносить их кому-либо еще! Дайте ему мех с водой, лепешку и платок с дюжиной фиников – чтобы никто, кто найдет его труп в пустыне, не смог сказать, что мутайр отпустили путника из своих владений, не одарив на прощанье едой. Все, сволочь. Иди, куда хочешь.

   С теми, кто вез его прочь от становища, у Тарега получилось договориться: его выведут на дорогу. Или караванную тропу. Идущую в сторону Медины. А Тарег их не убьет, когда его развяжут. Оставить сумеречника в пустыне связанным бедуины искренне ссали: псы посверкивали глазами из-за ближайших увалов и время от времени подвывали.

   Вот почему к утру нерегиль оказался в небольшой травянистой долинке, за которой, впрочем, начинался все тот же безжизненный пейзаж из каменных гребней и осыпей. Салуги исчезли на рассвете. А вместе с ними Тарега покинули силы.

   Он не представлял себе, сколько осталось идти до Медины. Зато очень хорошо понимал, что тощего меха, лепешки и фиников хватит – ну еще на завтра. И все. От Хайбара до Медины – пять дней пути. Каравану. Тарег находился западнее Хайбара – но шел пешком. Еще нерегиль знал, что где-то по пути есть оазис аль-Куфас. Но, во-первых, сейчас никто бы не поручился, что этот оазис не лучше обойти стороной – мало ли, может, там привязывают не только своих детей на солнцепеке, но и всяких забредающих в аль-Куфас чужаков. Во-вторых, ни у одного из жителей оазиса не было ни одной причины, чтобы накормить голодного сумеречника.