Текст книги "Мне отмщение"

Автор книги: Ксения Медведевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 24 страниц)

   А если бы гвардейцы решились вернуться в Ханифу, они увидели бы следующее.

   На крохотной площади перед масджид не протолкнуться было от народу. Люди сидели и в молельных залах – старикам и детям лучше на такое солнце не выходить, зачем обжигать головы и спины, – и под арками галерей, и на террасах лавочек, и на балконе чайханы.

   Точнее, они не сидели. Люди стояли на коленях, склонившись в земном поклоне.

   На большом кожаном ковре у самых ступеней масджид маялись четверо – вот они как раз сидели. И мелко дрожали, несмотря на жгучее солнце и богатые парчовые халаты.

   Возможно, они дрожали, опасаясь самого страшного – мулла и улем Таифской масджид не ожидали ничего хорошего от тех, кто напал на них и их спутников у самой окраины вилаята, спешил с красивых дорогих верблюдов, связал и продержал пару дней в подвале.

   Шамс ибн Мухаммад и Хилаль ибн Ибрахим мелко дрожали, бесполезно дергая связанными локтями и пуская слезы из прижмуренных глаз.

   Рядом с ними на кожаном ковре мучительно ерзали Батталь ибн Фарух и Дауд ибн Хусайн, свидетельствовавшие в их деле перед троном эмира верующих.

   Пот капал с их лбов и бород, они стонали и пытались молиться.

   И никто из четверых не решался поднять взгляд к ступеням масджид.

   Потому что на древних плитах, взятых из старой каабы – настолько древних, что резьба с изображением Длани Воздаяния уже почти стерлась – стояла Она.

   Манат возвышалась над толпой, красные глаза на длинной псиной морде равнодушно созерцали простертых людей.

   Наконец, Богиня легонько повела когтистой рукой.

   Вперед выполз на коленях чайханщик, приник серой чалмой к нижней плите лестницы и громко сказал:

   – О Могучая и Справедливая! Твой приказ исполнен!

   – Я знаю, – гулко отозвалась Манат и ощерила длинные острые зубы. – Тарик с отрядом счастливо достиг Нахля. Радуйтесь!

   Площадь всколыхнулась: люди разом подняли лица, вскинули руки и древним, заученным жестом провели ладонями по лицу.

   – Глупые солдаты, служащие глупому халифу, найдут в Таифе лишь ветер! Радуйтесь!

   Площадь всколыхнулась снова.

   – Лжесвидетели, убийцы словом, убийцы по соучастию – схвачены! Радуйтесь!

   Площадь снова вскинулась – и опала.

   Манат оглядела ковер из спин у своих ног.

   – Начинайте, – кивнула она огромной остроухой головой.

   К Батталю подошли первому. Увидев в руках у чайханщика здоровенную медную чашку и наточенную джамбию, бедуин попытался отползти, но его придержали за веревки.

   – За что?! – взвыл он.

   – А ты не понимаешь? – искренне удивился чайханщик. – Зачем клялся – жертва у жертвенника, жертва у жерственника?.. Вот жертва у жертвенника, о глупец! Вот ты – жертва. Вот перед тобой Наилучшая Госпожа. Вот нож, вот чаша. А то, что в Таифе было – разве то жертва? То было исполнение приговора, по вашему шариатскому закону вынесенное...

   Батталь тоненько заскулил, не отпуская глазами лезвие.

   – Это хорошо, что ты сознаешь свою вину, – успокоительно похлопал его по плечу один из державших веревку. – Легко через Мост Лезвий пойдешь...

   Манат степенно кивнула, подтверждая его правоту – чем сильнее покаешься, тем легче путь на Ту Сторону, это истинная правда...

   – Не бойся, не бойся, все будет хорошо, – улыбнулся старичок, показывая беззубые десны. – Все будет хорошо...

   Батталя взяли за подбородок и далеко запрокинули голову.

   – Лжесвидетелю – смерть! – выдохнула площадь.

   Чайханщик сделал на горле человека глубокий надрез и быстро подставил посудину.

   Вскоре на ковре остались четыре трупа. Манат осушила последнюю чашу.

   И пролаяла над толпой:

   – Отнесите тела на холм, в старую каабу, их обглодают звери и ветер. С мертвецами положите все неправедно нажитое имущество, подаренное глупым халифом. Налагаю заклятье – это золото не достанется никому из живущих. Справедливость восстановлена. Радуйтесь!

   И площадь снова вскинулась и опала в благодарных поклонах.

Нахль, тот же день

   На помосте во дворе бойко играли музыканты: один бил в дарабукку, второй посвистывал на флейте, третий отчаянно терзал струны лауда. Певичка – из дешевых, ярко накрашенная и едва одетая – извиваясь, проводила ладонями по грудям и пела:

 
   Не могу я опомниться от безумной любви,
   Стало сердце мое безразлично к упрекам, к мольбе,
   Днем и ночью меня постоянно забота грызет,
   И ничем отступиться от муки моей не могу!
   Если вылечить сердце невозможно от этой любви,
   То тоска пересилит и погубит меня 44
  Цит. по «Жизнеописание доблестной Фатимы». Москва, «Наука», 1987.


[Закрыть]!
 

   Сайф ибн Дарим стоял на террасе и счастливо пошатывался от выпитого. Парчовый лиф сполз с одной из смуглых грудок певицы, обнажая розовый сосок.

   – Вах, роза, вах, роза садов, черноокая гурия рая! – зацокал языком почтенный Марзук, содержавший этот просторный дом у базара.

   Девица развела руки и затрясла выпуклым животом с прекрасными складками – золотые динары, нашитые на пояс прозрачных шальвар, призывно забрякали.

   – Клянусь разводом моих жен и освобождением моих рабов! – воскликнул Сайф ибн Дарим. – Я войду к этой женщине!

   – Динар на поясок, – умильно улыбнулся господин Марзук.

   – Иии-ик... – счастливо икнул Сайф. – Непременно!.. Еще вина! И несите же, наконец, сочных, жареных цыплят!..

   Его снова шатнуло.

   – Я должен облегчиться, – строго сказал бедуин сам себе и принялся задирать подол рубахи.

   – Эй, братец! – окликнул его из глубины дома младший, Гитриф. – Ты теперь большой человек, шейх благородных бану килаб! Разве можно такому благородному, обладающему имуществом мужу мочиться на землю? Вели подать себе таз, как то делают образованные люди из города!

   – А и правда! – обрадовался умному совету Сайф. – Несите посудину!

   И, покачнувшись, сильно махнул рукой – кстати, зря, чуть с террасы не рухнул.

   С медным тазом уже ковылял один из бану килаб – старик хромал, припадая на высохшую ногу, с выражением крайней преданности на лице.

   – Живей, калека! – рявкнул второй брат, Харис.

   И облизнул выпачканные в мясном соусе пальцы.

   Когда бедуин с тазом подковылял под самую террасу, стало видно, что это вовсе не старик – просто худой, оборванный человек с голодными глазами. Он встал на колени перед сыном Дарима и, преданно сверля Сайфа глазами, приподнял таз.

   – Вот вы порицаете меня за вино, – строго попенял невидимым попрекателям Сайф, – а оно очищает мою мочу и делает ее подобной серебру!

   И пустил в подставленный таз струю. Та с треньканьем забила в медное дно, брызгая и орошая лицо и одежду хромого.

   Наконец, Сайф с облегчением вздохнул и оправил рубашку.

   – Ну-ка прочитай мне что-нибудь, о Джундуба! – милостиво кивнул он утирающемуся подавальщику таза.

   Тот мгновенно вскнинулся, простер к Сайфу руки и продекламировал:

 
   Деяния ваши прекрасная мудрость лелеет,
   Одно лишь достоинство ими навеки владеет!
   Так светел ваш лик и сияет красой неземною,
   А скупость и низость ваш дом обошли стороною,
   Вы дарите прежде, чем гордый попросит об этом,
   Мечом защищаете честь перед всем белым светом! 55
  Стихи приводятся там же.


[Закрыть]
 

   Сын Дарима с удовлетворением кивнул:

   – Хорошие стихи, о Джундуба!

   И обернулся к брату:

   – Брось ему кость с остатками мяса!

   Харис пожал плечами, выудил из блюда баранью лопатку и швырнул благодарно кланяющемуся подавальщику. Тот сноровисто поймал косточку и с жадностью вцепился в хрящик зубами.

   Сайф расстроенно покивал:

   – Смотри, о Марзук, что судьба делает с людьми! Вчера он был шейхом благородных бану килаб, а сегодня – последний нищий, беднее любого раба в нашем становище!

   Содержатель дома горестно покивал, оглядывая жадно лижущего соус беднягу, и с чувством продекламировал:

 
   Любая жизнь ведет к небытию,
   И это надо вытерпеть, как боль!
 

   И, снова горько покивав, отхлебнул из чашки. Воистину, печальная история благородного Джундубы стала притчей среди детей ашшаритов! Удача изменила благородному воину... Сначала в битве с храбрым Джаффалем он потерял любимую жену, несравненную красавицу Катталат аш-Шуджан. А потом в свирепой схватке с племенем харб люди бану килаб потерпели поражение, а шейх Джундуба упал с коня со стрелой в ноге. С тех пор нога его высохла, и бану килаб забрали у него весь скот, женщин и имущество, и избрали шейхом удачливого сына Дарима...

   Воистину, человек несомненно бессилен, и судьба его написана среди звезд! Такой благородный, славный муж превратился в подавальщика при господине! Горе, какое горе!

   Джундубу с поганым тазом, тем временем, пинками погнали прочь.

   А певичка, вихляя звенящими бедрами, спустилась с помоста и, покачивая задком, пошла через двор к Сайфу.

   Тут во двор сунулся черный невольник и громко объявил:

   – Мир тебе от Всевышнего, о благородный господин! Почтенный кади велел передать, что распутницу вывели из ее места и тащат к яме для побиения камнями! Просит пожаловать, о благородный господин!

   С улицы и впрямь донеслись радостные вибрирующие крики женщин, нестройный гомон толпы и топот. Весь Нахль бежал к окраине – совершение справедливости есть долг каждого правоверного!

   А певичка тем временем поднялась по ступеням, остановилась в шаге от Сайфа и кокетливо прикрыла нос шелковым алым шарфом. Смуглые, покрытые испариной груди призывно колыхались под тугим парчовым лифом.

   Сайф улыбнулся и взял женщину за голое плечо:

   – Потом... Сначала дела любви, потом дела смерти, о раб! Так и передай своему господину...

   И повлек кокетливо хихикающую певичку в комнаты. А братья – все девятеро – дружно потребовали еще вина.

   Ахнув, Сайф уперся пятерней девчонке в лоб и с силой отпихнул от себя:

   – Что это ты намерена делать со мной, о скверная?!

   Та подняла голову и непонимающе вытаращилась, пальчиком поправляя чуть размазавшуюся помаду.

   Сайф скосил глаза вниз – вот не хватало еще, чтоб на зеббе у него помаду увидели! Чего только не выдумают городские! Нет, ему, конечно, рассказывали, что городские женщины – не такие, как в становищах, и бесстыдны в любви, но не до такой же степени!..

   Снаружи что-то грохнуло. Заорали.

   Неужели так орут, что с окраины слышно? Весь Нахль, что ли, к яме сбежался?

   А вот следом Сайф услышал объяснившее многое: звон и скрежет железа о железо. И короткие, злые выкрики. Перемежаемые ударами и шорохом осыпающейся штукатурки.

   Вопль. Хрип. Или Гитриф, или Абдаллах. И следом – грохот.

   Звук падающего на пол тела вывел Сайфа из оцепенения. Он метнулся к стене и попер к двери тяжелую деревянную лежанку – задвинуть.

   – Помогай! – рявкнул он девке.

   Та тоже сообразила, что к чему, и, хоть с лица сбледнула, быстро вцепилась в резную ручку на пару с ним.

   Со скрежетом штуковина поехала по натертому полу – роскошная спальня-то была, с деревянными полами, хорошо как пригодились...

   Снова короткий крик, звяк, скрежет. Шмяк, свист металлический – крик.

   Обливаясь потом и толкая лежанку, Сайф понял: он слышит только знакомые, сплошь знакомые голоса. Братьев, Маймуна, старого рубаки Укбы. И ни одного чужого.

   Тот, кто убивал его людей, рубился молча.

   – П-ппес!.. С-сука! Аааа!.. – скрежет, стон, грохот.

   Совсем рядом с дверью. Фатик, его верный Фатик.

   Лежанка встала ровно напротив дверной створки.

   В нее тут же ударили – ногой, очень сильно. Дверь скрипнула, но выдержала, посыпалась труха.

   С той стороны стихли все звуки.

   Сайф слышал дыхание – свое и девки. С носа капнуло потом. С усов текло.

   В следующий миг все полыхнуло и взорвалось щепками.

   Они улетели к самой стене и плашмя, как рыбины, шлепнулись на подушки.

   Пытаясь пошевелиться, Сайф заорал от боли в плече. Глянул – точно, острая, как на мангал, оструганная щепка торчит. Девка лежала рядом с залитым кровью лицом и не шевелилась. Между грудей торчала пара таких же острых щепок драгоценного красного дерева.

   Придерживая плечо, Сайф все-таки встал.

   Из тучи пыли и оседающей трухи на него вышел... сумеречник.

   От неожиданности бедуин захватал ртом воздух и рявкнул:

   – Ты кто?!

   Самийа острозубо осклабился, мазнул ладонью по щеке и глумливо выкрикнул:

   – Загадка! У меня на лице – кровь, не моя! Тогда чья?!

   Бледная хищная морда отекала красными ручейками – через лоб и щеку, с запястья державшей меч руки капало.

   – Харис! Гитриф! Абдаллах! Укба! – истошно заорал Сайф.

   Сумеречник ощерился и рявкнул:

   – Ага-аа! Похоже, это правильные ответы!

   Хихикнул, прищурился – и взмахнул мечом.

   Прямое лезвие остро сверкнуло, Сайф крикнул – и мир закувыркался у него в глазах.

   За спиной айяры от души хлестали нагайками воющую и визжащую толпу. Люди давились, орали до хрипоты, закрывали ладонями головы.

   Испуганно и истошно заржал Гюлькар.

   Тарег обернулся – двое ушрусанцев повисли на поводе, жеребец злобно оскалил зубы, дергая мордой.

   Когда нерегиль снова посмотрел вперед, то понял – рядом стоит она. Узза высилась, как обелиск, темная и прямая. Складки черной абайи ложились на истоптанную рыжую землю.

   – Я послала тебя за сыновьями Дарима. В толпе тебе был нужен только кади, – прошелестела богиня. – Зачем убил остальных?

   Путь нерегиля к яме легко прослеживался – по широкому ковру из трупов, черных и обожженных, словно людей настиг гигантский язык пламени.

   – Не люблю, когда сбегаются на казни, – пробормотал Тарег, глядя в яму.

   Тело еще можно было разглядеть среди каменных осколков. Женщина пыталась отползти к стене, вжаться в нее спиной – на рыжей земле остались кровавые потеки и пятна. Из груды камней высовывалась голова с разбитым в кашу, залепленным черными прядями лицом. И заломленные за спину, связанные руки с синюшными, скрюченными пальцами.

   – Ты не сказала, что ее казнят, – повернулся нерегиль к огромной рогатой фигуре. – Почему? Почему я не успел сюда?

   – Я звала тебя не для того, чтобы спасти женщину. Я звала тебя мстить, – равнодушно откликнулась Узза. – Успел ты, не успел, это решила судьба.

   – Это решила не судьба. Это решила ты, – прошипел Тарег. – Я хочу знать – почему?!

   – У тебя нет части в этом деле. Вели им похоронить ее, Страж, – спокойно ответила богиня и растворилась в вечернем воздухе.

   Последним до слуха донеслось:

   – Не уезжай. Жди следующего приказа.

Нахль, пять дней спустя

   Над красными плоскими вершинами скал с трудом светило солнце. Белесый диск еле проглядывал сквозь песчаную взвесь. Словно бы гигантским мечом обрубленные отроги змеились в долину, охряными выступами нависая над заволоченным пылью городишком. Обрывистые ущелья Туэйга уже не проглядывались в поднятом самумом песке, горная стена быстро таяла в красной туче. Над плоскогорьем Неджда дышала пустыня. Пески Дехны в свистящем ветре бились о скалы, оседали на плоских крышах и узеньких улицах городка, на вершинах раскачиваемых пальм, засыпали делянки зелени и узенькие водяные канавки. Песок просеивался сквозь завесу пальмовых листьев и красно-желтым налетом выпадал на никнущую кинзу.

   Люди спешно сдергивали и сматывали занавеси, скатывали и уволакивали с крыш ковры, кто-то метался с ведрами, пытаясь сгрести в них разложенные на просушку финики. Растущий красным облаком самум медленно накрывал Нахль.

   Тарег медленно шел вдоль глубокой трещины, под которой с шумом неслась вода. К окраине оазиса подступали желто-серые изглоданные холмы, их скальное основание разошлось на пару локтей, словно каменистую сухую землю разломили, да так и бросили. В черноте свежо журчало и билось – вади тек полноводным по весне потоком. С холмов быстро спускались последние пастухи: по деревянным мосткам над трещиной они перегоняли тупо блеющих овец, тащили на веревках коз.

   Приметив узкое место, Тарег перепрыгнул водоток. Пыльная улочка уходила круто вверх и вправо, выворачивая за низкую ограду финиковой рощи. Между заборами густо клубилась поднятая бегущими ногами и копытами взвесь, и нерегиль не сразу заметил двоих айяров, то и дело повисающих на поводьях Гюлькара.

   А коня-то зачем они сюда тащили, да еще и оседланного?

   Босые, грязные, но при оружии – до блеска чищеные серебряные пластины на ножнах блестели даже сквозь пыль – горцы вертели бритыми головами и чесали густые бороды. Наконец, заметили господина и замахали руками. Гюлькар, почувствовав, что рук на узде стало меньше, изогнул шею и потянул в сторону.

   – Сейид! Сейид!.. не ходи туда, не ходи дальше!

   Тарег принял повод и с силой потянул упрямую точеную башку сиглави вниз. Почувствовав привычную хватку, Гюлькар раздумал брыкаться.

   – В чем дело?

   Коз пинками загоняли в дощатые растворенные ворота. Глаза приходилось прикрывать свободной рукой – разогнанный ветром песок порошил мелкой гадостью, лишавшей зрения.

   – Плохие новости, сейид: гвардейцы из Таифа прискакали, говорят, с указом для тебя, – мрачно закивал заросшими щеками старший, Муса. – Говорят – халиф гневается, за головы сынов собаки, что ты снес, с тебя взыщут и в тюрьму снова кинут. Еще болтали ашшаритские трусы – они тебя, сейид, сами палками бить будут, приказ такой, говорят, вышел, хватать тебя и в столицу в железе волочь, а потом палкой бить! Ну тут они чуть ли не в пляс пустились, трусы, орут теперь перед масджидой этой ихней, гвардейцам чай и молоко тащат, радуются...

   Стоявший рядом Ибрахим закрывался рукавом от налетавшего песчаного ветра, пощипывал узкую еще бородку и согласно кивал, то и дело оглядываясь на опустевшую улочку – не идет ли кто.

   – Не ходи туда, сейид, – твердо сказал Муса, кладя ладонь на рукоять длинного кинжала. – Мы тебе коня привели, с хурджином и с бурдюком при седле, ты в Ятриб гони, или сразу в Мариб – все лучше, чем к ним в руки попасть, чтоб они тебя, трусы позорные, шнурком от этой шайтанской бумажки связали...

   – Сзади. Между холмами, – спокойно сказал Ибрахим.

   По тропе от старого кладбища неспешно, по двое, правили верховые в желтых кожаных кафтанах ханаттани. Числом не менее десятка. Передовой поднял руку, сквозь песчаные струи мелькнуло красное – толстый витой шнур и кругляш халифского фирмана.

   – Гляди ж ты, проследили нас, – искренне удивился Муса. – На площади их не больно много было, эти, выходит, сразу за тобой, сейид, поехали...

   – Муса, Ибрахим, ваш долг передо мной исполнен, – спокойно сказал Тарег и поставил ногу в стремя. – Я ухожу, вы исчезаете.

   – Да, сейид, – отозвались айяры.

   Тарег вскинул себя в седло и дал шенкелей.

   Через пару мгновений вверх по улице лишь клубилась пыль. Перед оградкой финиковой рощи тоже никого не было.

   Болтая белыми султанами на шлемах, солдаты приняли в галоп.

   На площади перед масджид было не протолкнуться. Вокруг спешенного гвардейца кипели крики, вдымались кулаки, взметывались полосатые и черные рукава. Усталый конь дергал головой, на узде повисали полугололые мальчишки. Сложенный из желтоватого песчаника вход древнего дома молитвы заволакивался посвистывающей пылью. Самум надвигался, низкий купол уже не различить было в опускающемся брюхе красновато-желтой тучи. Из низкого узенького дверного проема то и дело выбегали люди. Задирая подолы длинных рубах, по-аистиному шагали через высокий порог. Навстречу им, также высоко задирая колени, лезли другие люди – они зачем-то стремились в масджид. Среди многоголосого крика свист подползающей бури угрожающе ввинчивался в уши. В суматохе позабытые навесы базарчика бились на ветру, угрожая выдернуть из земли суковатые колья. На одном парусящем полотнище с криками висели двое тощих бедуинов, изо всех сил упираясь босыми пятками в пыль.

   Еще между дувалами гвардейцам пришлось перейти на тряскую рысь, потом и вовсе на шаг: из щелей ворот и узких калиток то и дело выметывались орущие дети и замотанные по самые глаза женщины. Бесцветные тряпки хиджабов сливались с густеющей пылью, и уличный гомон полнился шныряющими бестелесными тенями.

   Выехав на площадь, Марваз, как старший каид, тронулся было вперед – какое!

   Толпа толкалась, верещала и пихалась локтями, люди размахивали над головами свитками Книги и палками, воздевали ладони, выкрикивая Всевышнему слова благодарности. В мрачнеющее на глазах небо вкручивались пронзительные загрит женщин. Колоколом кружились черные абайи богатых жительниц и серые залатанные тряпки жен бедняков – женщины вертелись в восторженном танце.

   Сгрудившись в устье узкого проулка, десятка Марваза с трудом сдерживала бьющих копытом и топчущихся коней – животных бесил свист ветра и пугали вопли. Нерегиль ускакал вверх по этой улочке – нет другого пути от окраины. Но в призрачно-пыльной, мельтешащей тенями толчее его не было видно. Не пустил же его, в самом деле, кто-то в свой двор?..

   Пронзительное лошадиное ржание дернуло слух откуда-то слева.

   – Вон он! – рявкнул за спиной Абдулла.

   В той стороне люди прыснули в сторону, как полевые мыши. Дикие вопли перекрыли общий шум и гомон, посреди вмиг расчистившегося пятачка земли вдыбился, развеваясь длинным хвостом, серый сиглави. Лохматый черноволосый нерегиль прижимался к гриве лошади, словно прыгнувшая на шею добыче кошка.

   – За ним, будь он проклят! – заорал Марваз.

   Хлеща плетьми и толкаясь стременами, они врезались в толпу. Гвалт нестерпимо бил в уши, конь под каидом поддал задом, угрожая понести. Не хватало им только десятка растоптанных и забитых копытами трупов на этой площади!

   Нерегиль справился с лошадью и быстро продвигался сквозь стремительно редеющую толпу.

   Каид с остальными перли следом, шипя сквозь зубы – не уйдешь!.. Мелькали раззявленные в изумлении рты, взлетали вверх серые от пыли куфии, люди шарахались от блеска серебряных блях на перевязях гвардейцев.

   – Где ж ты, сучье семя, где ж ты делся, Салхан... – шипел в намотанный на нос платок Марваз.

   Зря шипел – десятка Салхана вынырнула из серенького смерча в устье впадающего в площадь проулка. Другого выхода с базара не было. Слава Всевышнему, они отрезали самийа путь к отступлению.

   Оставалось всего ничего – вручить нерегилю фирман и не умереть. "Не медли", увещевал его человек из тайной стражи. "Не дай ему убить тебя, о Марваз".

   Каид сглотнул, сделал глубокий вдох – и поднял руку с перетянутым алым шнуром свитком. Сдернул с лица платок и громко крикнул в гудящий воздух:

   – Тарик! Приказ и воля повелителя! Остановись и слушай!

   Нерегиль увидел Салхана с ребятами и придержал лошадь.

   И медленно повернул голову к Марвазу.

   "Тарик не захочет брать фирман, о Марваз". Агент барида оказался совершенно прав.

   "Ты покойник, глупый смертный", прочитал каид на узком бледном лице.

   Между ними лежала пустая площадь. Десять шагов пыльной земли.

   Самийа поднял верхнюю губу, как тигр над клыками, и вскинул левую ладонь.

   – Братишка, слова-аа... говори слова-аа... – простонал за спиной Абдулла.

   Ощеренное нечеловеческое лицо, узкая ладошка. Сейчас их размажет и развеет пеплом.

   Сглотнув подскочившее к горлу сердце, Марваз проорал сиплым, срывающимся от страха голосом:

   – Вот тебе, Тарик, воля эмира верующих, он приказывает тебе прочитать эту бумагу!

   Нерегиль показал острые зубы и злобно взвыл – не на ашшари.

   Каид вдосталь насмотрелся на чудищ и тварей, чтобы понять: раз воет – значит, не полезет. Во всяком случае, сей же миг не полезет. Полезет, когда довоет и наберется храбрости.

   Но даже так, даже глядя на бессильную злобу сумеречника и отчаянно понукая себя – ну же, давай вперед, каид, между вами десять шагов, пихай ему в морду фирман и ты спасен! давай, каид, пока он не знает, что делать, и орет от злобы и ярости! – Марваз трясся и не двигался с места. Конь под ним храпел и топтался и послать его вперед не оставалось ровно никаких сил.

   Кобыла вскинулась, и Марваз упал ей на шею – не свечи, подлюка, не свечи, у меня приказ и долг, не могу я щас падать с тебя, подлюка!..

   И вдруг за спиной заорали. Каид посмотрел вперед и застыл.

   Сумеречник больше не орал и не грозился на своем языке.

   Припав к шее сиглави, нерегиль наметом шел прямо в лоб Салхану с ребятами. Даже в мареве пыли видно было, как летят из-под копыт коня щебенка и комья земли.

   Гвардейцы смотрели на налетающего на них Стража пустыми от страха глазами – но не двигались с места.

   Салхан, видать, все-таки с перепугу дернул на себя поводья, лошадка вздыбилась, парень выпал из седла, стоявшие за ним рванули кто куда. Перед налетающим как призрак бури сиглави упрямо топтался единственный гвардеец, не свалившийся наземь и справившийся с лошадью. Придерживая пляшущую скотину, парень бесстрашно загораживал дорогу мчащемуся прямо на него нерегилю.

   – Аааа!.. – услышал свой вопль Марваз, когда всадники сшиблись.

   И следом выдохнул:

   – Ох ты ж...

   Потому что всадники не сшиблись. Сиглави, распластавшись и до брюха поджав задние ноги, махнул через паренька. Тот вовремя вылетел из седла и покатился в пыль, длинный серый хвост махнул всего на пару локтей выше передней луки.

   Уверенно приземлившись на стройные ноги, сиглави рванул вниз по узкой улице и мгновенно слился с пылью. Нерегиль даже не шелохнулся в седле, пока летел через кувыркающегося парня и истошно ржущую лошадь – словно прилип к спине своего коня. Только в стременах немного привстал перед самым прыжком.

   – Ушел... – восхищенно ахнул Абдулла.

   Марваз сглотнул и выпустил из груди воздух – долгим, облегченным вздохом.

   А потом посмотрел на небо и тихо сказал, собирая поводья:

   – Куда только ушел, неясно. Самум ведь надвигается...

   – А он и от самума уйдет, – блестя из-под шлема глазами, прошептал молоденький Муса. – Афшин...

   Оставалось лишь кивнуть его очевидной мысли и отправиться искать ночлег.

   Прости меня, Всевышний, но сегодня пришло время напиться.

   По правде говоря, оставалось совсем непонятным, с чего напиваться – с горя или с радости. С одной стороны, фирман не вручен, Тарик ускакал, и теперь ищи его, каид, снова. С другой стороны, пронесло, и все живы. Каид поскребся под шлемом и решил, что все-таки лучше отпраздновать.

   Даже сквозь закрытые веки он видел перед собой сузившиеся от ярости холодные глаза и бледную ладонь, раскрывающуюся быстрой, но мучительной смертью.

   Дорога исчезла перед глазами Тарега в одно мгновение – словно их с Гюлькаром с головой накрыло пыльным покрывалом. Состоящий из густого песка ветер рванул с плеч джуббу, тут же набив за ворот царапучей взвеси. За пазухой кафтана был головной платок, но пытаться надеть его нечего было и думать – улетит, да и поздно, все одно в волосах уже дюжина ратлей пыли.

   Спешившись, Тарег крепко намотал на руку поводья и сел прямо посреди того, что еще недавно было широкой, паре верблюдов пройти, хорошо выбитой караванной тропой. Протоптанную в каменистой почве ложбину заносило песком, Дехна дышала жаром и слепящим ветром.

   Гюлькар жалобно мотал головой, вздергивал морду – в ушах свистело на все лады. Хорошо бы укрыться за одним из выпирающих здесь отовсюду камней – но поди ж ты, не успели. Вслепую убредать прочь с тропы не годилось.

   Впрочем, весенний самум налетает и отлетает быстро, главное дождаться затишья и не потерять ориентиров. Туэйг, похожий на рассыпавшийся песчаный замок, должен оставаться за спиной. Тропа закладывала широкие петли, огибая заросшие редкими акациями и ладанником всхолмья, и ее глубокое, выбитое сотнями ног и копыт ложе ни с чем нельзя перепутать.

   Посвистывание перешло в ровный тяжелый гул – ветер крепчал, красный песчаный дождь летел прямо в лицо, сек щеки и веки.

   Тарег полез за платком, и это-то все и сгубило.

   Над головой хлопнуло, пригибая затылок – ветер ударил, пылью и жаром, в глазах на мгновение смерклось. Шарящая за пазухой рука нащупала платок, и тут же запястье с накрученным поводом рвануло: Гюлькар, почувствовав – хозяин отвлекся – дернулся. Со всей дури.

   Тарега перекинуло на бок, поволокло по забивающей нос и глаза глубокой горячей пыли. Нерегиль цапнул за повод, но конь, видно, вздернул мордой – а он даже ног лошадиных не видел, когда его подняло над дорогой. Чихая и отплевываясь, Тарег чувствовал, как широкие поводья проскальзывают между пальцев – тисненая гладкая кожа уползала наверх, словно из-под земли слышалось глухое ржание Гюлькара.

   Следующий порыв взбесившегося ветра бросил его ничком в рыхлую взвесь. Нелепо, как в прибойной волне, барахтаясь, Тарег попытался удержать узду. Ополоумевшая скотина поддала передними ногами – и угодила копытом ему под локоть. Задохнувшись от обжигающей резкой боли, он разжал пальцы.

   В следующее мгновение Тарег понял, что лежит лицом вниз совершенно один. Вырвавшийся конь исчез в красном мареве, словно его никогда и не было.

   Еще через мгновение он понял, что только что тянул за поводья – а как же, сызмальства заученный жест и отмеренная капля Силы, чтобы не повалить коня и не проволочь его к требовательно протянутой руке. Лошадь – глупая скотина, даже обученная, даже привычная к бою. Ты упал – она уплелась прочь. Или дернула прочь – со всей дури.

   Поэтому – пальцы врастопырку и капля Силы. Повелительное – сюда, скотина, не бросай меня лежать у врагов под ногами.

   Пыльная завеса перед лицом размывала очертания рук. Тарег неверяще поднес ладонь к носу: где мой конь? Я же тянул. Я не мог упустить поводья. Князь Тарег Полдореа не может так оплошать. Так не бывает.

   Сглотнув, он снова вытянул ладонь в красноватую взвесь, щурясь и сплевывая набивающееся в рот месиво.

   Мгновения падали, и неизвестно сколько их кануло в буре, пока Тарег не убедился окончательно: Силы в нем нет. Нисколько. Ни капли.

   Ее не выплеснуло с обжигающей болью, как во время перерасхода. Ее не запечатало во внутреннем колодце, как тогда, когда старик забрал мириль.

   Там, внутри, в темной глубине не шепталась вода, не ходило эхо, не поднималось со дна журчание. Там было пусто и сухо, словно колодец оказался нелепой наследственной причудой – на манер крыльев у нелетающих птиц вроде пингвинов.

   Тело идеально слушалось, в голове стояла мутная – из-за свиста ветра – тишина.

   А в море внутри воды больше не было.

   Нерегиль сглотнул еще раз – хотя чего там глотать, в горле все равно сухо.

   Тарег попытался поднять голову, но налетевший шквал впечатал его носом в пыль.

   Стихло лишь глубокой ночью – судя по непроглядной темноте над головой. Из черной высоты сеялась пыль, песчаная буря оставила за собой горячее марево, калиму. Днем она заволакивала скрипящей на зубах кисеей солнце и небо, ночью затягивала звезды. Небосклон сплошь занавесило – Тарег смотрел в темную пустоту над собой и ему начинало казаться, что под ногами у него то же самое, та же ровная рыхлая твердь, по которой он шел в никуда.