Текст книги "Мне отмщение"
Автор книги: Ксения Медведевич
Жанр:
Классическое фэнтези
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц)
1 Пустое место
Таиф, весна 488 года аята
Муса стоял на солнце и очень страдал. Тень от дувала была по полуденному времени тоненькая-тоненькая, и айяр маялся под отвесными лучами в ватном халате. Последнюю неделю в оазисе похолодало так, что песок у колодца ночью схватывался ледяной коркой. Людишки шептались, что все из-за нее. Из-за бабы, которая ночью по улицам босиком шлепает. Болтали также, что, мол, следочки тоже все белые от инея. А вдоль дороги лишь замершие дома стоят – и тишина....
Тьфу, страсти какие. А вот днем пекло неимоверно.
Тарик стоял перед воротным столбом и внимательно изучал его основание. Муса свирепо почесался под халатом и подумал: "И чево тут стоять? Надо местных на пытки таскать, а не стоять! И стоит, и стоит, а чево такому важному господину стоять?".
Господин нерегиль негромко ответил:
– Я ищу разгадку к загадке, о Муса.
Айяр неожиданно понял, что сейид обращается именно к нему. И чуть не подпрыгнул на месте.
– Прощенья просим!
И тут же полюбопытствовал:
– А что за загадка, сейид?
Тарик обернулся и посмотрел прозрачными, как лед, глазищами. От взгляда обычно хотелось одеться потеплее, но сейчас нерегиль щурился и смотрел словно внутрь себя – думал.
Наконец, сумеречник сказал:
– Что общего между тремя погибшими?
Муса оттопырил губу, подумал и заметил:
– Думаете, сейид, это они покойницу... того... А Алхан-то наш причем тогда?! Он это, чужих баб... то есть в Таифе здесь чужих баб... ну в общем, честно все скинулись на...
Тут айяр окончательно смешался и в ужасе притих. Купленных по случаю баб они уже вытолкали к посредникам взашей – раз вон оно как оборачивается, нет уж, лучше мы в свои кулаки обойдемся, чем чтобы вот так под поленницей тебя лисица нашла...
Нерегиль слабо улыбнулся и снова посмотрел на воротный столб. Айяр пригляделся, и его пробрало холодом.
Царапины. Весь столб исцарапан, сверху донизу. Словно какая-то тварюка полосовала его когтищами, то подкапываясь, то вставая на задние лапы. Точно так же исцарапаны были ворота дома, который им отвели в Таифе. И в том доме, откуда они пришли, тоже все покоцано когтищами – и доски, и столбы, даже медь заклепок подрана, зелень вся до белизны слезла.
– Г-гончие... – пробормотал Муса. – Г-гончие б-богини...
Тарик медленно кивнул и поднялся.
– Сейид... – вдруг решился айяр.
Нерегиль покосился через плечо.
– Ну так... эээ... вы ж вроде... эээ... с... ней... эээ...
– Манат не знает, кто это сделал, – криво улыбнулся Тарик. – Поэтому пустила псов.
При упоминании имени богини Муса сглотнул, дернув заросшим кадыком.
– Алхан не насильничал, – упавшим голосом поведал он господину нерегилю. – Вот только давеча принес целую связку золота в платке.
– От кого? – холодно поинтересовался Тарик.
– От торговца финиками, что под доски завалился и там протух...
– За что?
– Не знаю! – почти выкрикнул Муса. – Не знаю, сейид!
– Я знаю, – вдруг послышалось из-за спины.
Ушрусанец резко крутанулся на месте.
Посреди пыльной улицы стоял и устало смотрел на изодранный когтями столб полный человек в белой аккуратной чалме. Муса прищурился и тут же припомнил это лицо с набрякшими подглазьями и крупным рыхлым носом – Мазлум ибн Салама, здешний кади.
– Зачем ты пришел сюда, о ибн Салама? – своим всегдашним, равнодушным голосом поинтересовался нерегиль.
– Подойди к моим воротам, господин, и увидишь, – тихо отозвался ашшарит.
И горько, тоскливо вздохнул.
Рука Мазлума ибн Саламы дрожала, когда он разливал по чашечкам кофе.
Ушрусанец мялся и маялся, поглядывая по сторонам: негоже вот так входить в чужой дом. Сейид без охраны, с ним только он, Муса, и кто из братьев знает, что господин нерегиль вошел в дом к кади? Никто! Пусто на улице-то по дневному времени, ни души! Только ветер пыльные смерчи крутит...
Но Тарик сидел, не выказывая никакого беспокойства. Бледные губы, как всегда, кривило подобие улыбки. На самом деле Муса подозревал, что господин нерегиль не улыбается – а совсем наоборот, очень даже злится. Уж больно глаза пустые и холодные.
– Я попробую первый, – мрачно проронил айяр и взялся за чашку.
А вдруг яд подсыпали?
И отхлебнул обжигающее месиво: бедуины не пережаривали кофейные зерна, и потому здешний кофе только назывался кофе, а на деле приходилось хлебать беловатую жижу с перетертым кардамоном – к тому же туда всегда перекладывали сахара.
– Так что такого ты знаешь, о ибн Салама, что твои ворота чуть не процарапали насквозь? – морозно улыбнулся господин нерегиль, а кади сглотнул и съежился.
И тихо сказал:
– Это случилось два месяца назад. Ко мне пришел Джаффаль.
– Кто это? – быстро спросил Тарик.
– Он... уехал из Таифа.
– Когда?
– Уже три недели как.
– Кто такой Джаффаль?
– Фарис, – сглотнул кади.
"Всадник", кивнул себе Муса. То есть разбойник. Таких по пустыне бродило видимо-невидимо. Фарисы собирали дружины и нападали на путников и бедуинские становища, угоняя скот и отнимая имущество.
– Скоко человек под рукой у того Джаффаля? – живо поинтересовался ушрусанец.
– Три дюжины, не меньше, – бледным голосом отозвался кади. – Два года у нас жил. Видели три пустых дома на северной стороне? Там и жили.
– Что ж уехали?
Ибн Салама поник головой:
– Думаю, из-за того дела. Из-за которого приходил Джаффаль.
– Так что случилось, о ибн Салама? – мягко поинтересовался нерегиль, слизывая сладкую жижу с края чашечки.
И кади решился:
– Два месяца назад Джаффаль пришел ко мне с двумя свидетелями, чтобы подписать купчую на невольницу – ну, знаете, поручиться перед людьми, что деньги переданы.
Тарик молча кивнул.
– Свидетелями были тот торговец финиками и...
– ...тот торговец всем чем можно, а лучше бабами, – пробормотал Муса.
– Да, – горько покивал ибн Салама.
– И?..
– Я подписал. И сделал запись, что все по закону.
– А что было не по закону? За что Джаффаль передал тебе взятку? – холодно осведомился Тарик.
– Иштибра 11
Иштибра – установленный шариатом срок в один месяц, который хозяин новой невольницы обязан выждать перед тем, как вступить с женщиной в сексуальный контакт. Месяц ожидания позволяет удостовериться, что рабыня не носит ребенка предыдущего хозяина. Закон связан с запретом «поливать своей водой чужой росток», то есть иметь близость с женщиной, беременной от другого мужчины.
[Закрыть], – коротко отозвался кади. – Джаффаль хотел заняться женщиной немедля. Не ждать месяц.
– Подумаешь, преступление! – фыркнул Муса – и тут же осекся.
Понятное дело, что в этом вопросе шарийа никто особо не соблюдал – особенно если покупали давно присмотренную бабу, к которой не терпелось войти. Ну или девчонку на пару месяцев – так, поиграться, а потом обратно к торговцу отвести, чтобы в большие расходы не влезать. Но говорить такое перед кади не годилось. Кади есть кади...
– Я знал, что Джаффаль не покупал ту женщину, – все так же бледно и устало проговорил ибн Салама. – Я даже знал, кто она. Джаффаль чуть не с год говорил, что отобьет у Джундубы жену.
– У Джундубы?.. – нахмурился господин нерегиль.
– Да. Это другой фарис, из племени бану килаб. Они кочуют поблизости. Красота жены Джундубы была воспета многими поэтами, ему завидовали...
– Так что же, выходит... – неверяще протянул Муса.
– Ну да, – коротко кивнул кади. – Они схлестнулись в пустыне, и Джаффаль отбил ее. Отбил Катталат аш-Шуджан. Во время боя его люди отогнали в сторону верблюда, на котором стоял паланкин женщины, и так отвезли ее в Таиф.
– И что же, все знали?.. – пробормотал Муса.
– Ну да, – снова кивнул кади. – Поэты воспели яростный бой, храбрость Джаффаля и горе Джундубы, утратившего супругу.
– Чё-то я ничего не понимаю, – обалдело пробормотал айяр.
Происходящее никак не укладывалось в его ушрусанской голове.
– А где ж он был, тот Джундуба? Где были родственники этой самой Катталат аш-Шуджан? Почему не отбили? Почему мстить не пришли?! Да у нас бы в горах!..
Ашшарит пожал плечами:
– Разве Джундуба дурак? У него людей меньше, чем у Джаффаля. Зачем рисковать жизнью из-за женщины? Проще взять в шатер другую. Я слышал, он женился на дочке старейшины племени и с ней утешился.
– А родственники женщины?!
– Да вроде как она то ли сирота, то ли из дальних краев... – наморщился кади, почесывая затылок. – Она вообще странная была, рассказывали, что скакала верхом, как мужчина, копьем, мечом хорошо владела... На юге есть племена, у которых женщины воюют, мне с надежным иснадом передавал это Абу Мухаммад...
– А зачем Джаффаль купчую на нее писал? – перебил излияния кади Муса. – Без бумажки, что ль, не мог обойтись?
– Думаю, он не хотел оставлять женщину у себя в доме, – пожал плечами ибн Салама. – За несколько месяцев Джаффаль бы ей пресытился – и продал другому. А как продать без купчей и подписей свидетелей?
– Предусмотрительно.... – задумчиво протянул ушрусанец.
– Так что случилось после? – бронзово звякнул голос Тарика.
– Ходили слухи, что женщина не допустила Джаффаля до себя. Невольницы судачили на базаре. Отбивалась, царапалась, как кошка. А потом она... пропала. И никто о ней больше не слышал. А Джаффаль уехал из Таифа.
– Он ее убил, – спокойно сказал господин нерегиль.
Кади расстроенно поморгал:
– Кто знает об этом наверняка?
– Хочешь повстречаться с Катталат аш-Шуджан и удостовериться лично? – тихо поинтересовался Тарик. – Сдается мне, она готовится навестить тебя – вслед за теми торговцами и айяром...
Ибн Салама тихонько вскрикнул и отодвинулся на ковре.
– Она пришла к ним, придет и к тебе, – улыбнулся нерегиль.
И тут кади прорвало. Он заплакал, пуская слезы в бороду:
– Неделю назад меня посетили тот торговец финиками и почтеннейший Алхан-айяр! И засвидетельствовали передачу денег во исполнение уговора: десять динаров, а также снаряжение для копания, то есть лопата, веревки и отрез некрашеного полотна, ценой в пятнадцать дирхемов, для почтеннейшего Алхана, которому надлежало выполнить поручение торговца, мне же оставили в залог означенные десять динаров, как то требует шарийа, согласно мазхабу...
– Какое поручение? – в очередной раз прерывая бесконечное словоблудие ашшарита, рявкнул Муса.
– Снаряжение для копания, – тихо отозвался господин нерегиль. – Твой побратим, Муса, принял деньги за то, чтобы закопать труп убитой женщины. Видимо, после отъезда Джаффаля тело осталось лежать в пустом доме.
Айяр крякнул и тихо провел руками по бороде. Эх, ни за что погиб Алхан-багатур. Польстился на десять золотых, и помер от укуса злобной призрачной бабы. Эх... Разве такая смерть положена горцу?
– Где Джаффаль? – резко спросил Тарик.
– В Джиране! – с готовностью пискнул кади.
– Да это ж отсюда рукой подать! – подпрыгнул Муса.
– Ну да! Он вроде торговлей занялся, коней скупает на продажу!
Нерегиль поднялся с ковра и направился к выходу. А ибн Салама вдруг упал на четвереньки и пополз за ним, хватаясь за полы кафтана:
– Сейид, сейид, что же мне делать, что же мне делать?.. Спасите меня, сейид! Я же все рассказал, ничего не утаил, сейид!..
Тарик повернулся к дрожавшему у его ног человеку и насмешливо проговорил:
– Знаешь, как говорят? Слышно, лишь когда монеты падают. А когда их поднимают – не слышно. Думать надо было, о ибн Салама, когда монеты падали. Теперь пришло время платить.
– Сейид!..
– Почему бы тебе не помолиться Всевышнему? Может, Он поможет?
– Сейид!..
– Или попробовать уговорить Катталат аш-Шуджан? Вдруг она разжалобится и передумает топить тебя в нужнике?..
– Сейид, я умоляю...
– Хотя я бы на твоем месте отправился молиться туда, где находится твое сердце. В чулан, где стоит шкатулка с деньгами, о ибн Салама. Все твои боги – там. А остальных ты не почитаешь.
С этими словами Тарик брезгливо выдернул полу кафтана из потных пальцев кади и вышел из комнаты. Покрытый испариной и расстроенный Муса выскочил следом.
Протискиваясь в ворота, айяр снова увидел яркие белые царапины на потемневшем дереве и забежал к широко шагающему Тарику сбоку:
– Сейид, так может, надо ее найти да и похоронить по-человечески? Она и упокоится с миром!
Нерегиль резко повернулся, и ушрусанец непроизвольно отступил на шаг.
– Как ты думаешь, Муса, если б тебе четыре раза всадили в грудь нож и бросили лежать в дальней комнате, а всем сказали, что так и было, тебя волновало бы, где потом зарыли твой труп? Или бы тебя волновало бы что-то другое? А, Муса?
Айяр замялся:
– Ну так я что, люди ж говорят, вот я и...
– Как ты думаешь, зачем Катталат аш-Шуджан приходила к работорговцу, продавцу фиников и твоему другу? Просила выкопать ее из одного места и закопать в другом, зато головой к Ятрибу? Прочитать пару-тройку молитв?
Муса осторожно кашлянул. И заметил:
– А что ж она Джаффаля еще не ... того, в общем?
Тарик улыбнулся уголком рта:
– Она лежит где-то неподалеку, в пустыне. Не знает, где его искать. И не может далеко отойти от могилы.
– Сейид, а вы что же, собираетесь ей... сказать?
– Нет, – все так же странно, с нехорошим прищуром, улыбнулся нерегиль. – Я собираюсь...
Что собирается сделать господин нерегиль, осталось до времени невыясненным. Потому что в переулок перед домом кади влетел чернокожий мальчишка в замызганной рубашонке и заорал:
– О горе нам горе! Достойный господин Шаммас ибн Хишам найден в собственном доме мертвым!
Муса быстро схватил его плечо и кинул в руку даник:
– Как он погиб?
Арапчонок блеснул снежно белыми зубами и весело крикнул:
– Господин ибн Хишам упал в колодец и утонул!
И мальчишка побежал дальше по переулку, оглашая его пронзительными воплями:
– Горе нам горе, правоверные! Кто желает услышать леденящие душу подробности, да пожертвует медную монетку!
Хлопали двери, скрипели калитки, наружу высовывались бородатые мужские и по самые глаза укутанные женские головы:
– Иди сюда, о дитя! Расскажи подробнее!
Арапчонок сверкал улыбкой и подставлял под медяки подол рубашки, бесстыдно открывая болтающийся крохотный срам:
– Горе нам горе! К колодцу ведут женские следы, я видел это собственными глазами, клянусь Всевышним! Эта скверная, эта подлая, эта призрачная развратница похитила жизнь еще одного достойного человека!
– Отлично, – ошалело пробормотал Муса. – С чего это она развратница?
– Ну неужели достойный Шаммас ибн Хишам – преступник? – прошипел Тарик, и айяр понял, что видит на лице нерегиля совсем не улыбку, а гримасу ледяного, лютого гнева.
– А что он ей сделал? – сглатывая слюну, спросил айяр.
– Мой господин скупал у Джаффаля добытое в походах, – пропел у Мусы за спиной девичий голосок.
Ушрусанец подскочил на месте, как подбитая утка:
– Тьфу на тебя, о дочь греха! Ты-то откуда знаешь?
Девица подмигнула им густо накрашенными глазами и кокетливо поправила закрывавший лицо платок:
– Я уже три года как невольница в его доме, как не знать? Между прочим, я вас по всему городу ищу, о славные воины! Почтенные мулла и имам нашей масджид просят господина нерегиля удостоить их беседой!
– Передай, что я их... удостою беседой... чуть позже, – процедил Тарик.
Рабыня подняла острые плечики, опустила голову и шмыгнула прочь.
– Шпионка, – тихо сказал Муса.
– Увижу кого-нибудь с бабой, убью, – спокойно сказал нерегиль.
И зашагал прочь из переулка, в котором уже толклось порядочно народу, наперебой зазывающего к себе выкрикивающего новости арапчонка.
– Куда мы? – поспешая за господином, поинтересовался Муса.
– Пора навестить одного почтенного человека по соседству, – тихо сказал Тарик. – Поднимай людей.
Муса радостно осклабился: вот это, он понимал, жизнь! Сейчас будет скачка! А потом драка! Резать будем! Убивать будем! Арканами волочить будем! Три дюжины рыл у этого Джаффаля – ха! Наши два десятка молодцов откромсают им яйца в мгновение ока!
– Джаффаль мне нужен только живым, – холодно приказал нерегиль, не сбавляя шага.
менее чем день спустя
Толпа густо стояла у подножия холма Манат, но окружающая пустыня чернела глухо и беспросветно. Факелы в руках мужчин казались глупыми насекомыми на манер светлячка: дунешь, холодный ветер ударит – и все, нету огненной мошки.
Ветер, кстати, свистел и выл, рвал со смоляных наверший факелов пламя. Люди ежились, переговаривались, вскрикивали, перекликались, но не уходили. Хотя мерзли, как шакалы.
Из ночной пустыни несся переливчатый вой – не шакалий. Это знали все.
Знали жители Таифа, столпившиеся у подножия холма.
Знали присоединившиеся к ним жители Джираны. Многие увязались за налетчиками, порубавшими айяров самого сильного человека городка, – посмотреть, что сделают с пленными.
Знали ушрусанцы – те еще запаленно дышали после скачки, драки и снова скачки.
Знали пленные – хотя к ночи из всех пленных остался в живых только Джаффаль.
Остальные уже лежали у жертвенника Манат мертвыми.
Джаффаль елозил на коленях, дергая связанными локтями, читал трогательные стихи и умолял о пощаде.
Ушрусанцы устало переглядывались, народишко внизу всхлипывал, сочувственно голосил и выкрикивал ответные бейты.
Бедуина, видать, снова одолело вдохновение, и он, подвывая, продекламировал:
О человеке судят по делам,
Тот, кто происхожденьем благороден,
Достойным поведением отличен.
Не осуждай других – не то тебя ославят.
Коль ты другого в чем-то упрекнул,
Сам выслушаешь то же оскорбленье! 22
Автор неизвестен, стихи цитируются по «Жизнеописание доблестной Фатимы». Москва, «Наука», 1987.
[Закрыть]
В ответ из толпы донеслись жалостные причитания и мольбы «пощадить достойного сына племени бану тай». Чей-то голос выкрикнул:
– О храбрец! Тебя схватили безвинно, о лев воинов пустыни! Я посвещаю тебе ответные бейты!
Муса топтался и чувствовал себя невыразимо погано: вой гончих Манат, глупые причитания трусливого бедуина и словоблудие таифцев настолько не сочетались между собой, что положение мучительно понуждало его пойти в сторону и облегчить желудок – хоть так, хоть эдак.
Более того, Муса был уверен, что ответные бейты обращены как раз к ним, ушрусанцам. Точно – толпа вскипела криками:
– О доблестный!
– Клянусь Всевышним! Пусть моя жена станет вдовой, если эти скверные, эти неверные, эти подлые огнепоклонники наложили на тебя руки справедливо!
Прекрасно. Самое время пойти блевануть – но в пустыне выли, выли псы богини, так что отлучиться Муса боялся до той самой усрачки.
Над камнем и пускающим слезы и слюни Джаффалем стоял господин нерегиль и молча, неподвижно, чего-то ждал.
И вдруг Муса почувствовал... это. Спиной. Всем хребтом. Это было очень, очень тихим. Словно бабочка порхала. А кругом гомонили, выли, стонали и причитали. Но айяр уже раз слышал это – и не мог ни с чем перепутать. А еще Муса с ужасом понял, что гончие притихли. Словно слушали, слушали то же самое, что и он.
Звяк. Звяк. Звяк.
И тихий, прозрачный голос, проникающий в слух, как таракан заползает в ухо к спящему:
Мой муж?.. Где же мой муж?.. Сколько людей, неужели тебя нет среди них, о Джундуба?..
Нерегиль медленно повернул лицо к тропинке – айяры держали ее свободной. Впрочем, желающих взлезть на страшный холм с жертвенником оказалось не так уж много.
Звяк. Звяк. Звяк.
Тарик криво, одним уголком рта улыбнулся. Истекающий потом Джаффаль поперхнулся очередным молением. И обернулся.
Лицо бедуина исказил такой всепобеждающий, смертный, останавливающий кровь в жилах ужас, что Джаффаль лишь раззявил рот и не смог выдавить ни звука.
Звяк. Звяк. Звяк.
Вдруг стало тихо.
А следом раздался жалобный, горестный вскрик – словно разбивались тысячи стеклянных сосудов:
Ты! Что ты со мной сделал? Что это у меня на груди! Больно! Больно! Больно!..
– Забирай его кровь, госпожа, – спокойно выговорил Тарик.
С железным шорохом вынул из ножен меч и коротким, почти без замаха ударом снес Джаффалю голову.
Толпа взвыла, как тысяча шакалов.
– Без суда! Он убил его без суда! Что же это делается, о правоверные!
Но Мусе было совсем не до воплей. Айяр трясся и стучал зубами, как на лютом морозе.
Стоявшее на коленях безголовое тело принялось заваливаться набок.
Из шеи плеснула кровь – и мгновенно иссякла в воздухе, словно вода, поглощенная жаром пустыни. Успевшие упасть на песок веерные капли исчезли с шорохом испаряющейся на дне казана жидкости.
Ааааааах...
Прозвучал рядом с Мусой тихий, сытый вздох.
Айяр стиснул зубы, чтоб не заорать.
Труп с сухим, деревянным стуком грянулся о землю – и развалился на части.
Страшное присутствие покойницы пощекотало Мусе спину, заставило намертво стиснуть пальцы на рукояти сабли – и развеялось.
Тарик медленно кивнул, встряхнул меч и убрал его в ножны.
А потом так же неспешно развернулся к перекрытому камнем жертвенника тоннелю и с достоинством, низко поклонился черноте.
– Твоя просьба исполнена, о Манат, – тихо сказал сумеречник.
Муса перевел дух, отпустил помертвевшие пальцы с рукояти оружия – и понял, что под холмом орут с прежней силой. А кое-кто даже лезет вверх.
Приглядевшись, ушрусанец злобно фыркнул. Конечно. Мулла и имам, кому ж еще быть.
– Как смеешь ты, кафир, казнить правоверного без суда! – имам остановился на приличном расстоянии от ушрусанского оцепления и принялся грозить сухим длинным пальцем.
Его поддержал мулла – зычным голосом, привычным к произнесению проповедей:
– Пусть лучше говорят: доблестного Джаффаля сожрали звери пустыни и он умер без погребения, чем рассказывают, что его убил неверный! И как! Ты принес в жертву правоверного! Как ты посмел, о сын греха! Ответишь за это по закону!
Толпа счастливо заверещала:
– Да! Да! Разоритель масджид! Подлый кафир! Чтоб вы все сдохли! Ты погубил правоверного ради языческого капища! Шарийа! Шарийа!..
И согласно, как огромный зверь, подалась вперед.
Ушрусанцы быстро переглядывались и кивали друг другу. Лучников – в линию. Один залп, и крикуны разбегутся по домам.
Словно уловив эти мысли, нерегиль приглашающе отмахнул ладонью шестерым айярам – те уже стояли со снаряженными луками.
Через мгновение гудящий в тепноте дождь стрел зашикал и заколотил по толпе. Часть стрел зацокала по камням – недолет, в темноте ж стреляли, навесом. Но кто-то упал, как подкошенный, а кто-то заревел от боли – ранили.
Толпа завизжала, откатилась – и обратилась в бегство.
На тропе остались лишь растерянно озирающиеся мулла с имамом.
Тарик криво улыбнулся.
И негромко, но очень внятно проговорил:
– Я очень удивлен, почтеннейшие, что с вами нет кади Таифа.
Те запереглядывались.
Нерегиль снова поднял уголок рта в улыбке:
– Ах да. Я совсем забыл. Он умер на рассвете, упав лицом в поилку для скота перед своим домом. Даже до молитвы не дошел, какая жалость...
Шамс ибн Мухаммад и Хилаль ибн Ибрахим принялись пятиться, но Тарик наклонил к плечу голову и улыбнулся широко, с видимым удовольствием:
– Куда же вы, почтеннейшие? Вы еще не рассчитались с богиней за то, что сделали!
– Мы не верим ни в какую Манат! – заорал имам.
– Ничего страшного, – окаменел лицом нерегиль. – Она в вас тоже больше не верит.
И, уже не сдерживая ярости, рявкнул:
– Шарийа? Шарийа?! Когда Катталат аш-Шуджан удерживали в чужом доме, а потом убивали – это тоже было по шарийа? Вы знали и молчали – почему?! Где же был ваш закон, когда совершалось тайное убийство, про которое знали в Таифе все от мала до велика?!
Мулла вскинул руку:
– Не смей обвинять нас, о неверный! Приведи четырех свидетелей – и поговорим! А так – отцепись, пес, ты ничего не докажешь!
Тарик наклонил голову, как атакующая змея, и прошипел:
– Нет, не докажу. Но я тоже неплохо знаю ваши законы, о Шамс. Согласно установлениям шарийа, запрещается уничтожать храмы другой веры, разбирать их и обращать в масджид.
– Да как ты...
Тарик резко ткнул пальцем в камень-жертвенник:
– Вот это вы незаконно забрали из каабы и перенесли в масджид. И так – нарушили закон! Шарийа, говорите? Я научу вас почитать шарийа, который вы подзабыли!
И, оскалившись, выкрикнул:
– Взять их! Каждому по двести палок!..
Баб-аз-Захаб, месяц спустя
Редкое в последнее время солнышко решило почтить эмира верующих: оно тускло посверкивало на позолоченных деревянных панелях стены. Резьба и золотое напыление слепили глаза простых верующих, входивших в зал Мехвар, удивляли и поражали разум тех, кто пришел в мазалима просить справедливости халифа.
Аль-Мамун сидел на низеньком тахте черного дерева у Золотой стены, на двойной подушке-даст. Балдахин он велел убрать, и изо всех инсигний халифской власти приказал оставить лишь меч Али, Зульфикар.
По странному для него обычаю оружие лежало рукоятью наружу между двумя парчовыми сидушками. Некогда узорная, а теперь стершаяся до черноты рукоять и побитые ножны перегораживали даст ровно пополам. Халифу в присутствии Зульфикара приходилось моститься на краю сиденья, словно меч отгораживал его от незримого соседа по тронному тахту.
Впрочем, иногда думалось аль-Мамуну, присутствие этого кого-то было совсем не призрачным: сон его часто тревожили бестелесные шаги тех, кто когда-то жил и умер в ас-Сурайа, так что на подушку вполне мог присаживаться кто-то из давно ушедших.
А может, и не так давно.
Они с братом никогда не были особо близки, но что-то, возможно, общая кровь, кровь отца, давала о себе знать странными предчувствиями. Предчувствиями, легкими шепотками на окоеме зрения – словно кто-то дунул в ушко и негромко хихикнул. Пробежали в коридоре маленькие ножки, прошлепали влажно, словно только что малыш поплескался в пруду под смех невольниц. В том самом широком мелком пруду во Дворике госпожи, где...
Такие мысли аль-Мамун от себя гнал. Усилием воли, не вином. И не настойками, что подпихивали лекари – лекарям больше не верилось.
Садун, верный слуга матери, покончил с собой. Тело старого харранского мага он велел выволочь на позор, а потом сжечь. Ученые говорили, что в таком случае душа не может возвратиться и уничтожается вместе с развеянной в прах оболочкой. Бормочущим над страницами бородатым умникам в талейсанах он верил еще меньше.
Гораздо больше их мудрствований его почему-то убеждали древнейшие суеверия бедуинов: те, сжегши тела, уже не выплачивали цену крови родичам убитых, – у истаявших в огне скелетов не было родства. За сожженных не мстили – ибо племена что-то знали о той, оборотной, полуночной стороне жизни, в которую змейками уползал дым последнего костра. Стать падалью, жженой плотью после смерти кочевники боялись более всего – и сторожко обходили капканы, которые нечистый расставляет человеческой душе, пытаясь втянуть ее пепел в ноздри. Тела убитых сжигали за изнасилование. За измену роду. И за осквернение святынь.
Отдавая приказ о посмертной судьбе Садуна ибн Айяша, аль-Мамун помнил об этих древних установлениях. Еще он надеялся, что харранцы помнили их куда лучше, чем ашшариты, и наверняка усвоили преподанный урок. Костер разложили, несмотря на протесты жителей, у ворот квартала аль-Шаркия, в котором жил ибн Айяш. Ропщущую толпу пришлось разгонять палками, но до открытого бунта не дошло. Звездопоклонники держались друг друга, но не настолько, чтобы отправиться на тот свет ради земляка-самоубийцы.
Так что угрозливый шепот и воздетые кулаки соотечественников ибн Айяша бесцельно вознеслись в хмурое пасмурное небо – вместе с густым, воняющим мертвечиной дымом позорного костра. Голову по обычаю подвесили на продетом в уши ремне над воротами квартала. Аль-Мамуну сказали, что уже через месяц она разложилась до черной гнили. Клочья бороды влажный, пахнущий нечистотами ветер таскал по ближайшим переулкам. Там за ними гонялись дети и собаки.
А ему, аль-Мамуну, оставалось лишь прислушиваться к шорохам. И вздрагивать, словно кто-то коснулся не руки, нет – рукава. Вздохнул за спиной. Посмеялся в соседней комнате. Абдаллах часто слышал детский смех и баюкающий голос молодой матери.
Лекари твердили, что печать Али изгоняет всякую гулу и ифрита, всякую неупокоенную душу. Тем, кто остался между небом и землей, дорога лишь в пустоши и неудобия, в обрушенные стены развалин, колышущийся травой покой кладбищ и бесцельную толкотню базаров – нашептывать, толкать под руку правоверных, искать недавно пролитой крови животных, роиться у мясных лавок и столиков менял, где боль, крик и злоба замешаны всего гуще.
Но он, аль-Мамун, все равно вздрагивал. И оглядывался, чтобы поймать краем глаза – промельк синего, расшитого драконами шелка. Колыхание цветов в высокой прическе. Скользнувший по полу прозрачный рукав. Переваливающуюся походку – дын-дын-дын, ножки врастопырку – годовалого карапуза.
Мазар строился быстро. Широкая – на двоих – резная плита быстро скрывалась за растущими стенами, над которыми вот-вот должны были навести купол.
Сначала он, аль-Мамун, перейдет через Маджарский хребет. Затем возьмет карматскую столицу.
А потом – потом его ждет старая, помнящая языческие времена Медина. А из караванного города в горной долине он направит своего верблюда прямиком в Ятриб. В Долину Муарраф. К Черному камню Али. И вымолит там прощение. Для себя и для матери.
Если улемы скажут, что за мать нужно идти в паломничество еще раз, еще дважды, трижды – он пойдет. Раз мать решилась на такое – значит, и на нем вина. Значит, она думала, что подобное деяние он сочтет благим – и простит. Но она ошиблась. И он заплатит за ее ошибку, что бы ни думала она сама, ее советники, ее звездочеты и маги. Так он решил, и так он сделает.
...Распорядитель церемоний, меж тем, подпихнул к тронному возвышению жидкую оборванную толпу. Двое сутулых голодранцев ковыляли, опираясь на палки. Грязные халаты на голое тело светили прорехами, босые ноги шлепали по мрамору, оставляя темные липкие следы. Их что, в пруду вываляли, что ли? И кто все эти постанывающие и заламывающие руки уроды, что волокутся следом? Воистину, свита двоих калек поражала взгляд: видавшие виды аба из протертой шерсти колыхались дырявыми рукавами, драные подолы рубах почти не отличались по цвету от смуглых ног.
Взмахнув рукавом черной туники, распорядитель указал просителям место, где полагалось встать. Те попытались опуститься на колени, но их немедленно подняли бесцеремонными пинками: простым верующим, не имеющим никакого звания, не позволялось целовать землю перед халифом. Они должны были довольствоваться целованием своей правой ладони.
Наконец, распорядителю с помощниками удалось выстроить придурковатых феллахов как положено: двое просителей впереди, свидетели во втором ряду. Все пятеро ошеломленно таращились не на аль-Мамуна, а на золотые извивы узоров над троном. Цокая языками, деревенские дурни качали головами и кивали друг другу – вот, мол, роскошь так роскошь. А уж разглядев сплошь иззолоченные, сине-зеленые балки высокого потолка, и вовсе обмерли.
