Текст книги "Осколки (СИ)"

Автор книги: Ксения Ангел

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 32 страниц)

Лаверн

Боль приходила по утрам.

С грузным охранником, лязгающим ключами и бормочущим себе под нос. От него пахло элем и чесноком, а пальцы, касающиеся плеча Лаверн, оставляли на коже липкие следы.

Со вторым, тощим, молчаливым и закрытым, как сундук с сокровищами. Второй никогда ее не касался и смотрел на чародейку так, будто мог заразиться от нее скверной через воздух.

С третьим, который, ведя ее по коридору, шептал на ухо гнусности. А рука его замирала чуть ниже ее спины, будя воспоминания о прикосновениях Фредрека. У третьего было вечно красное лицо и нос картошкой, а шея – настолько заплывшей, что сомнительно, была ли она вообще. Будто голова просто врастала в плечи, и это казалось Лаверн особенно уродливым.

Сто тридцать шагов, ограниченных цепью, сковавшей лодыжки. Едва уловимый запах масла и плесени, живущей на стенах. Послушники Ордена обрабатывали их специальным раствором, но плесень все равно выживала. Когда-то Лаверн думала, что тоже живучая…

Массивная дубовая дверь с большим железным засовом, покрытым слоем ржавчины. Когда его задвигают, железо скрипит, и Лаверн кажется, его специально не обрабатывают: ожидание боли порой страшнее самой боли. И противный скрип – как знак, предшествующий ей. От него чародейка невольно вздрагивает, и в глазах Атмунда, бессменно наблюдающего из угла, ей видится одобрение.

Он горд собой, и это злит. Но с каждым днем злость все больше уступает место отчаянию… Сдает позиции. И настойчивая мысль приходит все чаще: Лаверн никогда не выбраться отсюда.

С этой мыслью соглашается дознаватель с холодными, пустыми глазами. Он раскладывает на столе инструменты нарочито медленно, и это сводит с ума. Стол накрыт белой холстиной, что к финалу покроется кровавыми пятнами, и стоит перед стулом Лаверн, к которому ее приковали. Седалище его покрыто мелкими выпуклыми шипами, которые на первый взгляд не так остры, но после часов сидения вызывают невыносимые муки. Лаверн старается не ерзать, но дергается всякий раз, когда тела касается очередной инструмент палача.

Нож. Раскаленная кочерга. Иглы. Удавки. Кипящее масло.

Ее не калечат сильно, и боль останавливают ровно на том моменте, когда спасительное забытие вот-вот готово принять ее в свои объятия. Ее поят тонизирующим раствором и дают подышать. Прийти в себя. Чтобы снова начать экзекуцию. Потом в камеру пришлют целителя, который поможет затянуться особо опасным ранам – Атмунд не готов расставаться с любимой игрушкой.

Когда Лаверн мучают, он смотрит жадно, почти с вожделением. А на крики ее реагирует особенно воодушевленно. Когда ее впервые привели в эту комнату, чародейка поклялась, что не доставит им удовольствия, не станет плакать и кричать. Ведь у нее выходило в Клыке, с Фредреком. Но она ошиблась: Атмунду ведь не нужно беречь потенциальный источник… А у боли, как оказалось, еще так много оттенков, о которых она не знала.

Ее руки прикованы к металлическим подлокотникам, ноги – к массивным ножкам стула. Спина касается бугристой спинки его, а шею сдавливает ошейник. На лице – маска. Здесь не носят антимагические кольчуги, и маска ограничивает дар Лаверн. Она налипает на нижнюю половину лица пластинчатым насекомым. В ней можно дышать и даже невнятно отвечать на вопросы, но смертельное слово не пробьется сквозь ее броню. Маску снимают дважды в день, чтобы Лаверн могла поесть. Ее караулят два охранника, облаченные в антимагическую броню, а после маску тут же надевают обратно.

В этой комнате она видится необходимым атрибутом ритуала.

И решимость выстоять постепенно плавится под умелыми руками палача.

Лаверн не знала, сколько прошло времени с момента ее пленения. Недели? Месяцы? Годы? В подземельях Капитула время будто исчезает, превращается в одно мучительное мгновение боли и стыда. Одиночества. Единственной собеседницей Лаверн в минуты отдыха была линялая крыса, с которой чародейка делилась скудной своей пищей.

Однажды навестить Лаверн пришла Олинда. Одетая в бежевое с кружевами на лифе платье, верховная смотрелась чужеродно. Явилась ночью и прервала беспокойный сон чародейки, пропитанный кошмарами. И, наверное, Лаверн должна была за это поблагодарить… Чувство благодарности, как, впрочем, и остальные эмоции, куда-то делось.

Олинда остановилась по ту сторону прутьев и покачала головой, прикладывая к носу надушенный платок. Весь вид ее источал жалость, которая в прошлом непременно вызвала бы у Лаверн ярость. Сейчас же чародейка безразлично смотрела на верховную сонными, закисшими глазами. Пусть любуется, ей-то что…

– Бедное дитя, они все же достали тебя… – с сочувствием произнесла Олинда, забывая, должно быть, что оставалась частью упомянутых “их”. – Пришла пора вспомнить то, о чем мы говорили в саду.

Тот разговор никак не желал вспоминаться. Как и время, проведенное в Клыке. Знакомство с Роландом. И другие события недавнего прошлого. А вот давнее возвращалось часто, будто в помощь мучителям Лаверн. Сыпало ворохом воспоминаний, желая убедить Лаверн в ее глупости.

Верховная говорила что-то еще, но Лаверн не слушала. Смотрела на нее в упор, но образ пышущей здоровьем и силой женщины расплывался перед глазами. Когда она ушла, Лаверн стало легче. Только маска на лице мешала. И ошейник давил горло. Она иногда касалась его, будто убеждаясь, что тот на месте.

Был. Обхватывал шею вместо амулета Сверра, который с Лаверн сняли сразу же, по приезду сюда. И камень был, подавляющий волю. И если так, то… все произошедшее – напрасно.

Долгими ночами, когда коридоры подземелий наполнялись тишиной, Лаверн часто вспоминала прошлое. То, далекое, мысли о котором сознательно затолкала поглубже, чтобы не мешали. Только не утаить тлеющих углей в холщовой сумке…

И, наверное, ее путь всегда вел ее сюда, в темницу. С того момента, как она убила Даррела в лесу, а Сверр спас ее от расправы, приняв удар на себя. Или даже с того, когда она нечаянно погубила Фредрека… Лаверн не хотела, но слово вырвалось само. А с ним и ярость, копившаяся годами.

Нельзя долго мучить человека без последствий, сказал ей Сверр, когда она призналась в постыдных мыслях. Последствий всегда два: человек либо ломается, либо становится сильным настолько, что ломает тебя.

От его слов тогда стало легче. И она расслабилась. Поверила, что все может быть по-другому. Ведь у других бывает… наверное. Когда вместе. Плечом к плечу. Кожа к коже. Когда шепот на ухо сводит с ума и рождает жар в животе. И, кажется, весь мир лежит у ног, готовый, чтобы его покорили.

Она поверила, но разве можно ее в том винить? Разве можно винить женщину, поверившую мужчине, что поклялся ее защищать?

Тогда она была по-настоящему счастлива. Мечтала, что однажды Сверр улыбнется и скажет, что все эти условности – вздор, и она должна перебраться навсегда в мрачную его спальню, перестать пить отвар из лунной травы, сочетаться с ним браком пред ликом Тринадцати. Родить ему ребенка.

О детях Сверр говорил часто. Гладил впалый живот Лаверн, размышлял о том, что их сын однажды возродит источник, но никогда не требовал от нее родить. Она же не могла представить себе жизнь мальчика, родившегося вне брака. Кем он будет? Бастардом, как его отец? Рабом в удушливом ошейнике, как мать? Сверр мало рассказывал о собственном детстве, но Лаверн знала, что радости в нем было мало. Она не хотела такого же для их сына.

Однажды она заикнулась, как было бы хорошо провести всю жизнь вместе, но Сверр отчего-то замер и будто бы окаменел. А затем погладил ее по голове, поцеловал в затылок. И ничего не ответил.

А на следующее утро уехал.

Когда он вернулся, все же позвал Лаверн в свою опочивальню. Она так и застыла на пороге, когда увидела полуобнаженную деву, раскинувшуюся на его постели. Онемела на пороге, когда Сверр объявил, что купил девушку в одном из эссирийских публичных домов, и теперь она будет жить в замке, с ними. И в постель будет тоже ложиться с ними.

После этих слов Лаверн будто по голове огрели чем-то тяжелым. В глазах потемнело, а по коже поползли серебряные струйки пробудившегося дара. Она смотрела на Сверра и ждала, что тот рассмеется и скажет, что решил ее разыграть. А затем прогонит светловолосую красавицу, ведь как он может… при ней… на их постели, где они провели столько счастливых ночей…

Сверр молчал. И взгляд ее выдержал. Его собственный велел прикрыть дверь и подчиниться. Настолько похожий на взгляд Фредрека, что Лаверн ужаснулась. И на всякий случай коснулась горла – непроизвольным жестом, проверить, не появился ли магическим образом ошейник.

Мария – так Сверр представил заморскую шлюху – призывно улыбалась и тянула к Лаверн руку.

– Нет, – сказала она тогда и глаз не отвела. – Я не лягу с ней.

– Тогда тебе придется просто смотреть.

Он невозмутимо обошел Лаверн, прикрыл дверь и ключ провернул. А затем спрятал этот ключ в защищенный магическими печатями сундук. Лаверн так и стояла там, у двери. Лишь, когда силы покинули, прислонилась спиной к резному дверному полотну.

Гораздо позже она часто думала, что помешало ей тогда отвернуться. Закрыть глаза. Не смотреть. И не находила ответа.

Мария была… умелой. Жаркой. Гибкой. Она призывно улыбнулась Сверру, потянув шнуровку на его бриджах. Ее округлое тело по-змеиному извивалось, когда Сверр его касался. Плавно опустилось с плеч полупрозрачное южное одеяние, расшитое камнями. Обнажилась налитая соком тяжелая грудь. Лаверн не к месту вспомнила презрительную фразу Даррела, что ее собственная грудь по-детски маленькая… Да и сама она мелкая, ухватиться не за что. Кожа да кости.

Действо завораживало – эссирийская наложница свое дело знала. Ее тело, будто созданное духами для мужского наслаждения, подчинялось каждому негласному приказу Сверра. Она давала себя касаться там, где он хотел, и бесстыдно раскрывала рот в протяжных стонах. Сама трогала его, где он приказывал. Там, где Лаверн до сих пор было неловко его касаться. Порой, в минуты близости, ей иногда вспоминались липкие руки Фредрека. В такие моменты она зажималась, и Сверр, должно быть, был недоволен…

Когда Мария коснулась губами мужского признака Сверра, Лаверн всхлипнула.

Мария же будто бы не замечала Лаверн, забыла о ее присутствии. Как, впрочем, и Сверр. Ее будто вовсе не существовало… Не было никогда. Быть может, она умерла там, на лесной поляне, от острого клинка Даррела, или же от не менее острых зубов его гончих…

Лаверн закусила губу, чтобы удостовериться: жива. Существует. И ощутила во рту соленый привкус – оказывается, она успела заплакать. Стоит у двери. Напротив нее – окно, в него заглядывает небо, усыпанное крупными звездами. По-летнему низкое, насыщенное. В настенных светильниках трепещет огонь свечей. Он такой же гибкий, как и Мария. Податливый: дунь – погаснет. Комната заполнена стонами, словно ядом.

Дальнейшее она помнила смутно. Смотрела, но не видела. Сжимала кулаки. Пыталась возненавидеть обоих, но ненавидеть получалось лишь Марию. Она убила бы ее, если бы не Сверр. Прикончила на месте только за то, как она на него смотрела. И как он в ответ смотрел на нее.

Когда все закончилось, и Сверр все же соизволил отпереть дверь, Лаверн стремглав выбежала из спальни. Она просидела в каморке Ча у конюшни до самого рассвета, пока Сверр не выволок ее оттуда – брыкающуюся, как норовистую кобылу. Она не издала ни звука – боялась, что словом может ненароком убить его. Тогда она не представляла себе жизни без него, он казался ей нужным, как воздух, как вода, как пища. Он был частью ее самой, и Лаверн казалось, вырви эту часть – она истечет кровью. Не сможет ходить, говорить, дышать.

Умрет.

Раньше ее не пугала смерть, а теперь…

– Не плачь, – прошептал Сверр ей в висок, крепко прижимая в себе, и она не выдержала – разрыдалась. Пошел дождь, и теплые струи его спрятали слезы. Только рыдания душили, и в груди все сжималось от боли, а Сверр все приговаривал, гладя ее по спине: – Не плачь. Так было нужно.

Кому именно было это нужно, Лаверн поняла гораздо позже. Тогда она отчего-то подумала, что это нужно ему. Сверру не хватает ее ласк, она слишком неумела, пуглива, к тому же внешне не настолько хороша, как Мария. Разве может она винить мужчину за то, что не в состоянии ему дать?..

Лишь здесь, в темной и тесной камере темницы Капитула, она призналась себе в том, что ошиблась. И убедила себя, что та ошибка – единственная из истин.

– Я была глупой, – оправдываясь, прошептала Лаверн и слизала кровь с треснутой губы. Крыса в углу с ней согласилась. Мазнула по ней взглядом бисерных глаз, вильнула хвостом и была такова. Лаверн снова осталась наедине с собственной памятью.

Память порой – самое опасное оружие. Если обращаться неосторожно, оно убивает хозяина…

Боль в поврежденном колене немного утихла. Затянулась рана на ключице после манипуляций умелого лекаря. Лаверн то проваливалась в небытие, то всплывала в реальность. Звякали цепи, когда она шевелилась в надежде улечься поудобнее. Тщетно. Каменная скамья была еще одним орудием пыток, она это знала. Возможно, Атмунд и сейчас наблюдает за ее мучениями. Что ж, она не доставит ему удовольствия смотреть, как она плачет. Не здесь.

Она стиснула зубы, коснулась пальцем камня на ошейнике. Дура и есть! Не стоило верить Матильде. Не стоит верить никому из них – высшие лорды и леди всегда делают лишь то, что выгодно им.

Ничего, один раз она уже избавилась от ошейника, избавится и второй. Пора перестать жалеть себя. Придумать план. Олинда права, женщин в их мире слишком недооценивают. Лаверн просто нужно суметь сыграть на этом, но… как? Умолять она точно не станет. Не сумеет такое сыграть, а фальшь Атмунд сразу заметит. На ее тело он тоже вряд ли польстится, особенно после пребывания в темнице Капитула – выглядела она сейчас наверняка и на толику не так привлекательно, как раньше. К тому же она не была уверена, что Атмунд вообще способен обращать внимание на женщин. Лаверн отчего-то казалось, что в портках у него давно безжизненная пустыня. И мужского не осталось ничего…

Она могла бы признать вину в обмен на лучшие условия содержания. Но не факт, что из Капитула вообще получится бежать, особенно учитывая антимагические наручи и ошейник. И тогда она добровольно, без суда, подпишет себе смертный приговор.

Нет, нужно придумать что-то еще. Она должна выжить, обязательно. Ради Ча. Ради цели, к которой идет вот уже много лет. Если она погибнет, кто позаботится о мальчике? Возможно, первое время Роланд в память о ней и не оставит его. Почему-то она была уверена, что, даже несмотря на ее якобы вину, в которой Роланда убедят, он не сможет осквернить память об их отношениях. К тому же он ей должен – огненная жила после знакомства с Лаверн, как никогда, сильна.

Но даже в этом случае Роланд не сможет спасти Ча. Вблизи его источника мальчик продержится год, может, два, но после болезнь возьмет свое.

Нет, Лаверн нужно выбраться! Она просто обязана сбежать отсюда. Она придумает как – нужно лишь немного отдохнуть, поспать. Олинда сказала, жизнь Лаверн в ее собственных руках, значит, она видит возможные выходы. Кто Лаверн такая, чтобы спорить с главной менталисткой континента?..

Однажды она уже выбралась из плена. Использовала то, что было под рукой, не гнушалась хитростью и коварством. Память заботливо отсыпала еще горсть картинок из прошлого.

…Несмотря на то, что Сверр снял с нее ошейник в тот же день, когда нашел в лесу, она все еще оставалась его рабыней. Он старался как можно меньше напоминать ей об этом, но сам никогда не забывал. Оттого и привез в дом Марию.

В первое время после появления наложницы с юга, Лаверн честно старалась угодить ему. Но всякий раз срывалась, стоило Марии коснуться Сверра. Ярость накрывала Лаверн с головой, подчиняла себе. Она швырялась посудой, подушками, подсвечниками, да и в целом тем, что под руку попадется. Сжимала кулаки, предупреждающе сверкала глазами, не давая к себе приблизиться ни Сверру, ни потаскухе с юга. Рот держала закрытым – свой дар она еще плохо контролировала.

Сверр тоже злился, Мария пугалась, и Лаверн уходила – больше пути к отступлению Сверр ей не перекрывал. Чаще всего она сбегала к Ча и сидела в его темной каморке, обнимая мальчика и уткнувшись лицом в его седую макушку. Но иногда оставалась за дверью, и до нее доносились сдавленные стоны Марии. Воображение, которыми духи Лаверн не обделили, рисовало красочные картинки их со Сверром соитий.

К ней самой он теперь не прикасался. Позволял приходить в лабораторию, безмолвной тенью наблюдать за его работой, иногда звал поужинать в огромном чертоге с длинным столом, с одного края которого не было видно другого. Лаверн демонстративно занимала место напротив Сверра – место хозяйки замка, несмотря на то что ей безумно хотелось быть ближе, ощущать тепло его ладони, видеть, как горящие свечи отражаются в его зрачках. Аврора, сидящая по правую руку от брата, ворчала, но перечить Лаверн не смела. Аврора всегда явно чувствовала в чародейке угрозу. Лаверн знала, она шептала брату всякие гнусности про нее, но отчего-то это ее не заботило.

До появления Марии в доме Лаверн мало что заботило – так она была счастлива. Беспечна…

Она любила. Впервые в жизни кроме Ча у нее был тот, за кого она готова была драться до смерти. За кого готова была убивать. Тогда она не могла себе представить жизни без Сверра.

Сидя в холодном подземелье Капитула, она раздумывала над тем, как легко тогда Сверру удалось ее приручить. Избрав противоположную отцовской тактику, он нашел подход к измученной душе Лаверн тем, чего та больше всего жаждала – теплом и лаской. Были ли то тепло и ласка искренними? Ведь в итоге Сверр ее все же отпустил. Зачем? Что заставило его тогда открыть дверцу клетки?!

Чем больше Лаверн думала над этим, тем больше путалась в догадках. Еще после той злосчастной ночи она уверилась, что Сверр ее никогда не любил…

Тем вечером они поужинали, как обычно – в полной тишине. Аврора к ужину не спустилась, и они остались вдвоем. Лаверн собралась было уже уходить: выдерживать его молчание с каждым днем становилось все сложнее.

Сверр остановил ее у выхода из зала. Коснулся рукой плеча, а второй ладонью провел по волосам. От неожиданной ласки из груди Лаверн вырвался невольный стон. Сверр заглушил его поцелуем – глубоким, обещающим. Она должна была заподозрить неладное, но так истосковалась… Да и вина за ужином выпила прилично. Вино действовало на нее успокаивающе. Оно дурманило разум, глушило злость, а порой Лаверн казалось, она может утонуть в собственной ярости. Раствориться.

Она не помнила, как они оказались в его спальне. Впервые за все время, что они вместе, страхи притупились, выпуская на волю распутницу – Лаверн и не предполагала, что может быть… такой. Развратной. Умоляющей. Открытой.

Когда появилась Мария, она не знала. Она просто возникла – из темного угла спальни, словно призрак, словно веллов дух. От нее пахло пряной сладостью, из одежды на рабыне осталась лишь полупрозрачная набедренная повязка. Тяжесть тела Сверра сменилась тяжестью ее тела, Лаверн даже не поняла, как. И испугалась. Но Мария прислонила палец к губам и прошептала медовым голосом:

– Не бойся…

Лаверн хотела сказать, что это ей стоит бояться, ведь если Лаверн снова разозлится, одного слова, одного прикосновения хватит, чтобы навсегда закрыть глаза наложницы. Но злости не было. Страх тоже схлынул, все тело Лаверн заполнило желание. Потому на смелые ласки Марии она ответила. Коснулась бархатной кожи ее плеча, провела пальцем по щеке.

Мария покрывала лицо Лаверн легкими, как прикосновение перышка, поцелуями. Коснулась губами шеи, и Лаверн инстинктивно выгнулась. Женские ласки разительно отличались от мужских, пряный запах мутил сознание. Мария спустилась ниже, коснулась языком соска Лаверн, проложила дорожку поцелуев к животу.

– Нам нужно прочертить эту грань, мийнэ, – сказал Сверр, вглядываясь в лицо Лаверн глубокими темными глазами. Когда и как он снова появился в поле зрения Лаверн, ее почти не волновало. – Это необходимо нам обоим, иначе мы погубим друг друга. Должна быть граница, и никто из нас не должен ее переступать.

Мария целовала впалый живот Лаверн, опускаясь ниже, где пульсировала ее женская суть. Когда Мария коснулась ее губами, Лаверн не сумела сдержать стона, Сверр довольно улыбнулся и погладил Лаверн по щеке.

– Жена никогда не касается мужа губами внизу, – продолжал он с нежностью. Нежность эта никак не вязалась с тем, что он заставлял Лаверн делать. От мыслей этих ей было одновременно и стыдно, и сладко. – Не пьет его семя. Это забота рабынь. И сегодня ты коснешься меня там. Когда я стану просить повторить, это будет значить, что ты переступила грань.

Огоньки свечей трепетали, очерчивая тенями крепкие мускулы на теле Сверра. На его смуглой коже выступили капельки пота, он запустил пальцы в волосы Лаверн, приближая ее голову к себе. Его вздыбленное мужское естество оказалось перед ее лицом, на кончике его застыла капелька влаги.

Горячий и шершавый язык Марии скользил по нежной коже между ног Лаверн, и ей казалось, она вот-вот задохнется от стыда и похоти. Большой палец Сверра скользнул по ее щеке, коснулся нижней губы, побуждая открыть рот. Лаверн всхлипнула, закрыла глаза и подчинилась…

…На следующее утро, когда Лаверн меняла белье в одной из гостевых комнат, к ней пришла Мария. Натолкнувшись на полный злобы взгляд, остановилась на пороге, спрятала ладони в широкие юбки светлого шерстяного платья.

– Не злись, – сказала примирительно. – Я тебе не враг.

Не враг, верно. Соперница. При виде которой внутри Лаверн расцветает лютая ярость, и кровь бурлить начинает. Сверр говорит, это оттого, что Лаверн пока не очень хорошо себя контролирует, но сама она уверена, причина в ней. И в нем. В том, как Мария умеет его завести. Как красиво извивается, когда он касается ее. Зачем он привел Лаверн и показал это? Зачем потом заставил ее терпеть прикосновения этой девки?! Позволил Марии увидеть ее слабой? Унизил…

– Ты ненавидишь меня, но ведь я такая же, как ты. Рабыня. И здесь меня ценят не больше, чем мебель, чем эту веллову занавеску.

Она кивнула в сторону окна, и черты ее красивого лица исказила гримаса брезгливости. То есть Марии тоже не нравится то, что происходит?

– Даже лошадь в этом замке стоит дороже меня.

Это стало для Лаверн откровением.

Мария вздохнула, и высокая грудь колыхнулась в глубоком вырезе голубого платья. Платье выгодно подчеркивало ясно-синие глаза рабыни. Если бы не золотой ошейник, Мария вполне сошла бы за леди. Лаверн рядом с ней чувствовала себя неуклюжей. Ребенком. Мария умела многое… умела доставить Сверру удовольствие.

– Я была сговорена, знаешь… – На лице Марии отразилась тень муки, но тут же схлынула, и едва заметные морщинки на лбу разгладились. – Обещана воину. Он был сильным, сильнейшим в деревне. Однажды он голыми руками, имея при себе лишь разделочный нож, убил медведя. Воткнул нож ему в глаз, представляешь? Я была счастлива, мечтала родить мужу детей.

– А потом… ты…

– Мужчины отправились на охоту, – горько усмехнулась Мария. – Их не было неделю. Налетчики пришли ночью, и нам нечем было защитить себя. Убили всех… почти. Старики, дети, беременные женщины… Беременную не продашь. Мне повезло – меня не тронули. Везли в теплой повозке, кормили хорошо, смотрели жадно, но ни один не посмел притронуться. За нетронутую дают дороже…

– Мне жаль.

– Не жалей меня. – Взгляд Марии был прямым и резким. – И себя жалеть прекрати. Мы здесь, о нас заботятся, нами не брезгуют, а поверь, нет ничего хуже для женщины, чем оказаться ненужной и отвергнутой. Пока хозяину хорошо с нами, он будет нас беречь, и только в наших силах сделать так, чтобы ему было хорошо подольше. – Она помолчала немного и добавила с грустью: – Я ему надоем очень скоро, и меня сошлют на кухню или к прачкам, или, что хуже – веселить его воинов после битвы. Ты другое дело. Тебя он оставит надолго, и ты будешь его ублажать.

– Я не умею… ублажать, – нахмурилась Лаверн.

Мария рассмеялась звонко и совсем не зло. Лаверн уже и не понимала, как могла ее ненавидеть. Разве можно ненавидеть сестру по несчастью?

– Думаешь, зачем он купил меня? Заставлял тебя смотреть?

– Сверр хотел, чтобы ты меня научила?! – удивилась Лаверн, и, наверное, сделала это слишком громко, потому что Мария быстро подскочила к ней и зажала рот ладонью.

– Никогда, слышишь, – она воровато оглянулась, будто боялась, что их могут подслушать, – никогда не называй его по имени на людях!

Лаверн была далека от понимания приличий. Ей казалось, что если у человека есть имя, оно создано для того, чтобы человека им называть. Однако Мария боялась. И никогда не называла Сверра иначе, как хозяином. Наверное, в этом тоже был какой-то смысл. Та самая грань, о которой накануне говорил Сверр. И Лаверн бы увидеть ее, но в горле все еще стоит комком обида, ведь до появления Марии Сверр был нежен и добр, относился к ней как к равной. И ошейник снял сразу же, как только привез в замок. А теперь… теперь…

– Такие, как он, никогда не женятся на рабынях, – будто в ответ на ее мысли горько сказала Мария. – Никогда. И этот – не исключение. Придет срок, он приведет в этот дом жену, и она-то вряд ли станет терпеть кого-то из нас в его постели. Недавно я подслушала его разговор с другими лордами, они так и норовят женить хозяина на одной из своих дочерей. Рано или поздно это случится, у высоких лордов помимо желаний есть долг перед короной.

Лаверн представила это очень ясно: надменную, холеную незнакомку в этом доме, изящную ладошку, накрытую рукой Сверра, властный взгляд, осматривающий приобретенное имущество. И ее, Лаверн, тоже. Брезгливость на идеальном лице новоиспеченной хозяйки замка. И холодность хозяина, не желающего расстраивать молодую жену.

Что тогда станет с Лаверн?

– Твоя ошибка в том, что ты считаешь его своим, а все совсем наоборот, – подтвердила опасения Мария. – Ты – его вещь, собственность, которая прилагается к титулу и власти. Игрушка, которой он приходит поиграть. Мы все его игрушки. Глупо винить ребенка в том, что игрушки ему опостылели. Рано или поздно нас выбросят в мусор или отдадут другим… детям. Все, что у нас есть – время, так воспользуйся им. Когда мужчина доволен, он добр и щедр. Он может дать многое…

– Могу ли я получить свободу?

Мария улыбнулась и посмотрела на Лаверн из-под ресниц. В ее взгляде было что-то такое, что Лаверн никак не могла постичь. Некое тайное женское знание, коего сама она была лишена. Лаверн подумала, что уж Мария-то прекрасно знает, чего просить. И когда. В отличие от нее самой, которая оказалась настолько глупой, чтобы мечтать о несбыточном. Думать, что Сверр мог бы оставить ее в своей постели не на ночь, но навсегда…

Что ж, Мария действительно оказалась полезной и многому ее научила. Если Лаверн не может получить любовь, то хотя бы свободу получит. Свобода в этом мире стоит много дороже любви.

– Дай ему то, чего он хочет, – вкрадчиво посоветовала Мария. – Роди ему сына. А потом попроси, и увидишь…

В ту ночь Лаверн ушла на конюшни, прокралась в каморку Ча, обняла его крепко, прижавшись к горячему боку. Она слушала сиплое, больное дыхание мальчика и шептала едва слышно, уткнувшись носом в седую макушку:

– Я вытащу нас отсюда. Научусь ублажать Сверра, рожу ему, если понадобится, но добуду для нас свободу.

Ча тихо застонал во сне, будто сомневаясь в дерзкой ее затее. А Лаверн впервые за последние недели уснула крепко. И снились ей родные места. Болотистая земля, пахнущая торфом и прелым мхом, дом, утопающий в пышных цветах, и веселый Ча, резвящийся на лужайке с огромным бурым псом.

Здоровый Ча. Свободный Ча.

И сама Лаверн, опьяненная свободой, была счастлива.