Текст книги "Писательский Клуб"

Свадьба

Я был старше Инны на три года, но после войны, как многие, демобилизовался не сразу, и, когда она осенью сорок пятого пришла после школы в Литинститут, я находился под Будапештом, на острове Чепель. Этот остров, между двумя рукавами Дуная, имел тогда у солдат стойкое наименование – «Прощай, молодость». Когда осенью сорок шестого Инна явилась на второй курс, я еще служил, но уже в Эстонии, – как ни странно, судьба опять забросила меня на остров, на этот раз на настоящий, хмурый и опасный остров Даго. Когда же Инна потянула на себя дверь аудитории третьего курса, я тоже забрел в институт, но только в другой – в геологоразведочный. И лишь когда она была уже на четвертом, я наконец заявился в Литературный институт. Мы вполне могли разминуться.

Но, любопытно, мы и тогда не обратили друг на друга внимания. Я осмотрелся. Девчонок во всем институте было штук десять, и, бегло окинув их взглядом, я тут же понял, что ориентироваться нужно на сторону. Мы проучились рядом, ежедневно видясь, еще полтора года, однако лишь в начале зимы, – я еще был на втором, а она уже на пятом, – нас словно бросило навстречу друг другу, и наши отношения стали развиваться стремительно.

Весной мы решили объединить наши судьбы. Но ведь как-то глупо было обнародовать это: я жил в мужском флигеле, Инна в женском общежитии в главном здании, встречаться почти негде, – сложно, мучительно.

Произошло все скрытно, как тайные венчания влюбленных в старинных повестях и балладах, – помните? – в ночном деревенском храме, второпях, в метель…

Только у нас все происходило в ЗАГСе Советского района, на Миусах. Стеклянная дверь была разбита, осколки визжали под ногой. Ни о каких официальных поздравлениях в ту пору и не слышали. Кому до нас могло быть дело? Разумеется, и нам это было ни к чему. Шлепнули штампы в паспорта – и привет.

А вот верные свидетели у нас были: у меня – мой друг, балтийский морячок Ваня Завалий, у Инны – новая тишайшая соседка по комнате, носящая странное прозвище Подкидыш. Они ни словом не выдали нас.

После ЗАГСа мы вчетвером зашли в ресторан «Киев» (сейчас это «София») и пообедали. Помню борщ с пампушками, свиные отбивные. Тогда все это было добротно и не дорого. Стояло начало апреля пятидесятого года.

Родные, понятно, были введены в курс дела, событие скромно отметили в домашнем кругу.

До самого мая мы прожили так, для всех раздельно, а для себя в тайных встречах, в ожидании отложенного медового месяца.

И только в первых числах мая сняли комнату, зато на улице Горького, почти напротив Моссовета. Тотчас это стало известно, и весь институт возопил: гоните свадьбу! Не заматывайте!..

Ну, что ж, мы были не против. Но где? О кафе или ресторане не могло быть и речи – пригласить предстояло человек семьдесят. Не уместилась бы свадьба и у соседей, в буфете Камерного театра, где мы были своими людьми. Все равно там это получилось бы слишком скованно.

Выручил однокашник Рамаз Мчедлидзе, добрый, легкий, красивый человек. О нем я мечтаю еще написать отдельно.

Отец его, Дмитрий Мчедлидзе, в свое время был известным деятелем в оперном мире, не только грузинском, хотя и служил немало лет директором Тбилисской оперы. Ну, а мать – Вера Александровна Давыдова, солистка Большого театра, знаменитое меццо-сопрано, депутат, лауреат и прочее. Было общеизвестно, что ее всячески поддерживает Сталин, что она его любимица. Но любовница ли? Спрашиваю так потому, что не так давно вышла за рубежом на русском языке книжка, написанная как бы с ее слов, от первого лица. Я ее читал. Весьма бульварная книжонка с подробностями из интимной жизни артисток и вождей. Может быть, там есть и своя маленькая правда, но клюквы явно больше. Скажем, описывается, как за молодой Верой Давыдовой активно ухаживают Ворошилов, Калинин, Ежов и другие профессионалы этого дела, прекрасно зная, что к ней неравнодушен Сталин. Можно ли этому поверить! Да они и помыслить бы не посмели.

Но как бы там ни было, сын ее Рамаз предложил устроить свадьбу на давыдовской даче: папа в Тбилиси, мама на гастролях, дома только бабушка и дедушка, души не чаявшие во внуке.

Хорошо, спасибо. А где это? Станция Снегири. Поселок артистов Большого театра на Истре. Тихое место. Добираться паровиком. А нас он, конечно, на машине отвезет. Ну да, у него же своя «Победа».

Я уже изрядно печатался, – через год стал даже членом Союза. А тут как раз вышел коллективный сборник, и я получил неплохой гонорар. Так что вполне хватило. Да и ребята, кто мог, понемножку скинулись. Когда Инна случайно увидела, как грузят в машину ящики с водкой, она испытала смутную тревогу и поспешила поделиться ею со мной. Я, разумеется, успокоил ее: народу будет много!

В общежитии подготовка шла полным ходом. Командовал мой недавний сосед Сашка Шабалин.

– Пиши! – диктовал он Володе Семенову. – Сельдей – шесть килограммов…

Посуду – попроще, конечно, – предоставил буфет Камерного. И что интересно – ничего не разбили.

Наша любимая уборщица – комендант, татарка Зина, приготовила чан плова и котел винегрета. Хлеба закупили как на роту. И даже какие-то довольно изысканные были закуски: колбаса, ветчина, рыбка. Рамаз челноком сновал между Снегирями и Тверским бульваром.

А вскоре он уже подал машину и нам – к самому подъезду. Мы сели сзади и покатили на свою студенческую свадьбу, совершенно не предвидя ее столь бурного сюжета.

Везли Иннино венчальное платье в пышном пакете и три круглых домашних пирога. Впрочем, бабушка Инны называла их тортами. О, она была великая мастерица! И внучка оказалась достойной ее ученицей и последовательницей.

Был конец мая, только входила в силу зелень, цвела сирень.

А институтская шарага добиралась, понятно, поездом. Да не все прибыли на вокзал к сроку, опоздавшим пришлось долго ждать второго. И ехать на паровике долго, да и от станции порядочно.

Пока собрались, день приблизился уже к вечеру. Участок был покатый, перед этим прошел дождь, и все спускались по скользкой траве, боязливо обходя конуру, из которой время от времени появлялся недовольный грозный пес и мчался рядом, гремя цепью, укрепленной на проволоке.

Внизу благостно светилась река, и вскоре прибывшие чинно гуляли по ее берегу, с нетерпением ожидая, когда позовут к столам – ведь успели проголодаться как следует.

Выползли и соседи: посмотреть на молодых. На Инне было не белое, но светло – розовое свадебное платье. Она трогательно вышагивала, окруженная подругами. А на мне единственный мой костюм, – правда, кто-то сунул мне в нагрудный карман пиджака веточку лиловой сирени.

Мирная, идиллическая картина. Но время-то, время какое! Небольшое окно, краткий промежуток между мрачными валами беспрерывно накатывающихся государственно-партийных кампаний.

Промельк тревоги возник и здесь. Ко мне подошла Зоя, жена моего приятеля Олега Зверева, и пожаловалась, что с ними в вагоне ехал Толя Кулагин и пообещал ей убить сегодня Олега.

– Да он шутит! – сказал я.

И тут позвали садиться.

Накрыто было на веранде. Сидели тесно на досках, положенных между табуретками. Но места все же хватило не всем, и некоторые пристроились у подоконников. А в углу несколько человек приспособились возле этажерки: захватившие тарелками и стаканами верхний ее этаж пили и закусывали стоя (а ля фуршет), на уровне второго сидели на корточках, а у нижнего свободно полулежали на полу.

Это никого не смущало: здесь были все свои, институтские. Впрочем, Толя Клочков был из геологоразведочного, но мои общежитские соседи его хорошо знали – он часто навещал меня. В свое время я полгода жил в его доме. Он был мне как брат. Еще, учуяв родной запах сорокаградусной, прибыл с кем-то Ваня Бауков, позже его поведение не понравилось остальным гостям, и он был изгнан ночью на станцию. И наконец, наш плясун и весельчак Миша Кильчичаков нашел где-то трех девиц не лучшего разбора, – впоследствии они исчезли.

Иван Завалий с полотенцем через плечо был деловит и серьезен. Светлоголовый Ваня Ганабин играл на баяне, под его музыку мы с Инной вышли к столу.

Над окнами висели плакаты и лозунги, – от отечественного: «Жена да убоится мужа своего» до китайского: «Длинный язык жены – вот лестница, по которой в дом входит несчастье». К нам эти афоризмы никогда не имели отношения.

Инна шепнула мне, что спрятала бабушкины сладкие пироги в печь – чтоб не съели до чая. Разумно. Но когда он будет, тот чай, да и дойдет ли до него дело?

Свадебное застолье шумело, разрасталось, делилось на мелкие группки, снова сливалось, опять дробилось, но по-другому. Иногда вспоминали и о нас.

Потом нас с Инной тихонько попросили выйти в соседнюю комнату. Там стояли хнычущие Гриша Тимченко и Володя Шорор. Лица обоих несли на себе отчетливые следы недавних соприкосновений с кулаками.

– В чем дело? – спросила Инна.

Они захныкали громче:

– Простите нас. Мы чуть не испортили вам свадьбу. Мы подрались… Простите?

Инна объявила им амнистию, и они удалились, раскаявшиеся. Я же только легкомысленно посмеялся.

Когда же мы возвратились на веранду, то обнаружили перемены. Было все чинно, пристойно, но людей явно поубавилось, будто гости стали уже разъезжаться. За столами теперь свободно, не теснясь, сидели, разговаривая, девчонки и наиболее спокойные, миролюбивые из ребят. Да и то некоторые не выдерживали, вскакивали и нервно выходили.

Васька Федоров тоже было рванулся к дверям, но Ларка буквально повисла на нем, и он сдался. Сашуня Парфенов в своей манере начал хихикать над ними, что возмутило Федорова. Он, высокий, схватил маленького Паршуню одной рукой за грудки и стал трясти во все стороны. Того еле отбили. Безмятежно покуривал «казбечину» Боря Бедный. Рядом курил, выпуская дым в открытую дверь, Юрка Бондарев.

Я как хозяин испытал потребность выяснить – что же там, снаружи.

Как раз в это время с крыльца скатился мой друг Женя Винокуров и со словами: «Ну кому дать?» – направился к темнеющим на склоне деревьям, но тут же резво развернулся и живо возвратился к крыльцу. Спортивный Рамаз, стоя у косяка, загадочно посмеивался. Его бабушка взволнованно говорила сама себе, что беспокоится за Верочкины цветочки.

Все это было не слишком понятно. Но я, как и положено жениху, был спокоен, трезв и осмотрителен.

Я сошел с крыльца и завернул за угол. Кто-то выкрикнул мне вслед приятную формулу:

– Жених – лицо неприкосновенное!..

За углом, прислонясь спиной к дому, сидел на земле мой сосед по общежитию Сашка Шабалин, бывший летчик, сейчас на протезе. Его костюм и рубашка от галстука до ботинок были покрыты тоненькой, уже подсыхающей, глиняной корочкой. Видимо, он съехал на животе по склону – ведь незадолго перед этим прошел дождь.

Он плакал.

– Что случилось, Саша? – спросил я.

– Ты понимаешь, Костя, – объяснил он охотно, – Барсик такой блядью оказался. Я ему два пальца сунул в конуру, а он меня укусил.

Страшный пес, которого поначалу все сторонились, сам струхнул не на шутку и забился в конуру, так Сашка и туда к нему добрался.

– Да ладно, не плачь, ничего. Подумаешь, какое дело! – приободрил я его. И это Шабалина убедило.

Он начал вставать, и тут я увидел возле него стакан, бутылку и продолговатую селедочницу. Он налил в граненый стакан водки, подцепил на вилку кусок сельди и выпрямился. В одной руке у него оказались стакан и вилка, в другой палка, и он стал карабкаться по склону с криком на устах:

– Братия во Христе, помиримся…

Но, как видно, там мириться не пожелали, и он вскоре полетел вниз, растеряв все, что имел в руках, и мелькая оголившимся протезом.

Тогда решил подняться наверх я, но не в этом месте, а рядом, по более отлогому склону.

В темноте меж стволами дралось одновременно человек десять или пятнадцать. Только треск стоял. Я приближался, наивно помня о собственной неприкосновенности. И тут из гущи выскочил Тендряк и схватил меня за лацканы, выбив сирень из кармана. Я для равновесия взялся за него точно так же и спросил:

– Володя, ты что?..

Он смотрел белыми глазами, явно меня не узнавая.

За ним тогда такое водилось, накатывала дурь. Он просто голову терял. Уже после нашей свадьбы произошли такие случаи. Однажды в нашем ресторане ему не понравилось какое-то высказывание Урина, и он тут же кинулся на Витьку. Но тот оказался пошустрей, опрометью вылетел из клуба и, преследуемый по пятам, с ходу попросил защиты у милиционера, охранявшего консульство ФРГ. Почти что политического убежища. Этим только и спасся.

Сурков потом сказал на собрании:

– Молодой, талантливый Тендряков побил Урина…

Урин шел без эпитетов.

За это действие Тендряка перевели из членов СП в кандидаты.

И еще было. На банкете по поводу окончания их курсом института он исхитрился схватить тихого Колю Войткевича зубами за кадык. Полчаса Володьку уговаривали разжать челюсти, не перекусывать горло. Наконец ему надоело, и он смилостивился.

Потом это у него вообще прошло.

А сейчас я тоже крепко держал Тендрякова за лацканы и смотрел в его невидящие глаза.

Я стоял ниже и мог легко использовать это преимущество: сделать ложную уступку и тут же бросить его через бедро. Слава Богу, кое – чему научили в десантных войсках. Но я полагал, что это как-то не слишком идет жениху по отношению к гостям, да еще нетрезвым.

А в это время за спиной Тендряка неожиданно появился невозмутимый Володя Семенов, наш признанный силач, как мячиками игравший по уграм двумя двухпудовыми гирями.

Он сгреб Тендрякова сзади, прижав его руки к туловищу, оторвал от земли и понес. Тот дрыгал ногами и кричал:

– Кто это? Убью!.. – Наконец ему удалось повернуть голову, и он произнес своим нормальным голосом: – А, это ты, Володя?..

Сразу вся дурь прошла.

Я продолжал подниматься. На полянке, покачиваясь, стоял Бакланов и бормотал про себя что-то воинственное, а вокруг него, сужая круги, делал прыжки Солоухин. Он прыгал боком, сразу обеими ногами, не спуская с Бакланова взгляда и выискивая момент для атаки. Вдруг он мгновенно бросился и нанес удар, вложив в него всю тяжесть тела.

Бакланов пискнул, как зайчик, и рухнул пластом. Солоухин сделал глубокий вдох, затем нагнулся и, тронув лежащего рукой, спросил участливо:

– Что с тобой, Гриша?

Я был уже в двух шагах и сказал:

– Володя, я все видел…

Он засмеялся и отошел.

Потом Бакланова вносили в дом. Лицо его страшно изменилось, оплыло, оказался сломанным нос. Ближайший друг пострадавшего, Юра Бондарев, взирал на происходящее грустно-философски.

И другие сгрудились – посмотреть. В том числе и обеспокоенная отсутствием жениха невеста. Впрочем, не слишком обеспокоенная, – она тогда почему-то была очень во мне уверена.

Сашка Шабалин, уже приведший себя в относительный порядок, помахал ей и крикнул со двора:

– Инночка, свадьба настоящая!..

Спали мы одетые, на застеленной кровати. За окном всю ночь раздавались время от времени то крики, то свист. Соседние чинные дачи замерли в испуге.

Потом уже я узнал, что наиболее уверенно чувствовали себя мои однокурсники, ходившие крепко сбитой компанией: Ганабин, Завалий, Балтер. С ними же был и Толя Клочков. И когда разочаровавшийся в людях Шабалин раза два порывался топиться, они его утихомирили.

На рассвете наиболее конфузливые или чувствовавшие себя виноватыми, не дожидаясь завтрака, ушли на станцию.

За завтраком собрались немногие. Зверевы, скрываясь от Кулагина, нашли приют на соседней даче. Олег был в ссадинах и в чернилах. Говорили, что Кулагин бил его авторучкой, причем, отвинтив колпачок, вгонял во врага перо и нажимал на клапан. Бабушкины пироги из печи исчезли. «Пьяные, пьяные, а нашли самое вкусное», – заметила Инна.

Водки было вдосталь. Ее не только пили, ею умывались в целях дезинфекции. И еще осталось после утреннего опохмёла. Рамаз положил нам в машину шесть бутылок. Мы чуть смущенно попрощались с его стариками и опять, как вчера, устроились на заднем сиденье.

Эта свадьба наделала шуму. Человек двадцать получили выговоры по партийной и комсомольской линии. Через год их начали, как водится, снимать, и к событию опять подробно вернулись. Известие о нем вышло далеко за пределы столицы, и долго еще внезапно вскрикивал какой-нибудь приезжий догадливый литератор:

– Слушай, слушай, а это не у тебя ли была та самая свадьба?..

Потом, когда мы ездили летом в Латвию, а это случалось довольно часто, – сперва с дочкой, а потом и с внучкой, мы всякий раз дожидались в вагонном коридоре, пока поезд не минует подмосковную платформу Снегири, и, посмеиваясь, переглядывались.

А сейчас мы мчались к Москве в машине марки «Победа», посматривали на свежезеленые майские рощи, видели крепкую спину Рамаза, и впереди был сорок один год нашей совместной, поистине счастливой жизни. Всего сорок один…