Текст книги "Писательский Клуб"
Автор книги: Константин Ваншенкин
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 32 страниц)
Высоцкий и Кайсын
Слышал по телевидению рассказ Валерия Золотухина о том, как у них в театре встала когда-то на собрании молодая актриса и заявила, что Владимир Высоцкий невежлив, заносчив, не здоровается. Ее не опровергали. Чувствовалось, что такую точку зрения разделяет и кое-кто еще. Высоцкий был растерян, обескуражен, смущен.
Через несколько дней Золотухин столкнулся с ним в тесном служебном переходе, где тянулась по стенам кабельная проводка и было непросто разминуться. И Высоцкий прошел, коснувшись его плечом и вроде не замечая. Конечно, Золотухин, сам человек пишущий, понимал, что тот углубился в себя, отключен, вероятно, что-то сочиняет, но все-таки осадок остался.
Однажды на Рижском взморье около нашего писательского дома я встретил Высоцкого. Я был с ним знаком и уже видел несколько дней назад, – он там поблизости снимался. Вид у него был крайне расстроенный.
Он тут же объяснил мне, что повстречался только что с Кайсыном Кулиевым, поздоровался с ним, но тот не ответил.
– Да он не узнал вас, – успокоил я его решительно.
– Как он мог меня не узнать! – И Высоцкий пошел по диагональной дорожке, мимо цветника под окнами библиотеки (говорю это для тех, кто там бывал). На нем был потертый джинсовый костюм.
И тут из-за другого угла, со стороны моря появился Кайсын, окруженный слушателями, благодушно витийствующий.
– Кайсын, – сказал я, – что же ты с Высоцким не здороваешься? Он на тебя обиделся.
– Володя? – изумился тот. – Где он?..
Высоцкий уже скрывался за углом.
– Володя! – закричал Кайсын. – Володя, я не узнал тебя! – и пошел к нему, воздевая и распахивая руки.
Тот обернулся, постоял миг и двинулся навстречу.
– Володя! – восклицал Кайсын с характерным своим придыханием. – Сэдэравствуй!..
Они обнялись, и я увидел, что Высоцкий, попросту говоря, счастлив.
Свадебное путешествие
Капитаном теплохода «Грузия» долгие годы был Анатолий Гарагуля – яркая личность и, между прочим, настоящий меценат. Люди искусства всегда находили на его корабле пристанище и ласку, пока «Грузия» ходила во внутренних водах, по Крымско-Кавказской линии. Каких только блистательных писателей и артистов я на ее борту не встречал!
Совершали на «Грузии» по приглашению капитана свое свадебное путешествие и Марина Влади с Владимиром Высоцким.
Это была еще старая, довоенная, трогательная «Грузия», впоследствии списанная и замененная новым кораблем финской постройки под тем же названием.
А первым помощником был в ту пору у Гарагули Воронкин. Что это значит – первый помощник? Есть во всем мире и у нас тоже старший помощник, старпом, заменяющий при надобности капитана. Но еще и первый? Заграничные моряки сперва не понимали, а потом догадались: «А, комиссар!..» Да, замполит.
Они часто у Гарагули менялись, отступали в неминуемых схватках с несокрушимым капитаном, и Воронкин заступил недавно.
А Высоцкий был на корабле своим человеком.
Воронкин увидал на палубе эту пару и, потрясенный, спросил:
– Анатолий Григорьевич, это что, Высоцкий?
Капитан невозмутимо подтвердил его наблюдение.
– А с ним кто?
– Его жена, Марина Влади.
– Марина Влади? Серьезно?..
Он все же не совсем поверил, подбежал и обратился к ней:
– Простите, вы Марина Влади?..
Она улыбнулась:
– Да.
Воронкин счастливо засмеялся, козырнул и произнес с облегчением:
– Отдыхайте!..
Он пробыл на «Грузии» два или три года.
Гитара Тодоровского
Кинорежиссер Петр Тодоровский замечательно играет на гитаре.
Его привел когда-то к нам домой капитан Анатолий Гарагуля. В середине обеда Толя поинтересовался, нет ли у нас гитары. А у соседей?
Пришлось послать сына капитана Борьку за гитарой для Тодоровского.
Тот играл потрясающе, совершенно виртуозно. И то, что сам хотел, и все, что просили.
Истинное наслаждение от его игры получали не только мы, но и он тоже. Он, возможно, даже большее.
Со временем я рассказал об этом визите Зиновию Гердту. И Зяма вспомнил, как снимался когда-то в картине у Тодоровского, – тот постоянно жил еще в Одессе, – и вот в выходной (кажется, не было погоды, от которой киношники порой зависят еще больше, чем авиаторы) Гердт пригласил группу к себе на обед.
Тодоровский мечтательно спросил:
– А гитара будет?
– Вы играете? – вежливо осведомился Гердт.
Петя ответил:
– Но как!..
Два письма
(о Федоре Абрамове)
Федор Абрамов приехал из Ленинграда по договоренности с Твардовским в «Новый мир», но Александр Трифонович оказался нездоров и пригласил Абрамова на дачу, в Пахру, где Федор прежде не был. Это происходило во второй половине шестидесятых.
Абрамов провел там почти весь день, а ночевать его позвал к себе сосед Твардовского – Юрий Трифонов. Федя еще у него на крыльце нарочито запричитал:
– Это как же писать-то надо, чтобы так жить! Это какими же художниками надо быть, чтобы в таких-то хоромах…
Юра только добродушно посмеивался. Хочу засвидетельствовать, однако, что у Трифонова и на даче, и в городской квартире была очень скромная обстановка. В ту пору во всяком случае.
Что же касается самого Абрамова, то он по мере возрастания литературного успеха и упрочения своего положения, обращал на эту сторону жизни все большее внимание. Известно, что одна женщина, горячая его поклонница, чрезвычайно высоко ставившая Федора Абрамова как народного писателя, была разочарована его квартирой и даже назвала ее буржуазной. Наивно, конечно. Что же, он должен на полатях спать, если он народный?
Но иногда в нем проглядывала удивительная, может быть, отчасти и наигранная спесь. Прочитайте его рассказ «Елочка».
Он любил повалять дурака, просто покуражиться. Порой это выглядело трогательно-наивно. Так, вернувшись из Франции, он говорил, что Пряслиных там знают больше, чем Ругон-Маккаров.
Однажды вечером я стоял в ЦДЛ поблизости от контроля на ступеньках, чтобы лучше видеть входную дверь, и ждал гостя. Вошел Абрамов, вынул членский писательский билет и безропотно отдал его в руки контролерши. Нужно сказать, что многие наши дежурные дамы никого не запоминают в лицо.
Тогда я крикнул со ступенек нарочито форсированным, театральным голосом:
– Пропустите его! Это же Федор Абрамов! Это европейски известный писатель Федор Абрамов…
Тут Федя воскликнул:
– Негодяи! – вырвал свой билет и направился к гардеробу.
Он был высокого о себе мнения, но в нем чувствовалась университетская закваска, вкус, интерес к литературе не только о деревне и почти не было присущей сейчас многим угнетающей внешней серьезности, озабоченности.
Встречая его вместе с Борисом Можаевым, я часто спрашивал:
– Нет, вы мне все-таки объясните, кто же лучше: Федор Абрамов или Федор Кузькин?
Федя всегда подыгрывал – сперва приосанивался, а потом изображал возмущение.
Всходя на трибуну на пленумах и съездах, он вдруг начинал говорить не вполне своимголосом, кричал, словно его переключили на другой регистр. Однако подобные метаморфозы случались не с ним одним. Меня, помню, поразил М. Дудин, когда я впервые услышал его общественное выступление. Его подчеркнуто простецкая в быту манера разговора сменилась откровенной декламацией.
Абрамову была присуща не только любовь к спору, но и внимание к иному мнению.
Помню, он говорил с трибуны об ужасном явлении: дети у него на родине, в деревне, не хотят учиться, кончают с грехом пополам пять классов – и все. Абрамов объяснил это отсутствием учителей-мужчин и, таким образом, падением авторитета школы.
Я сказал ему в перерыве, с трудом прорвавшись сквозь хвалебный хор:
– Это, конечно, верно, но лишь отчасти. Вспомни, у нас, помимо отличных учителей, были и замечательные учительницы. Беда в другом. Дети не хотят учиться потому, что взрослые не хотят работать. Это передается уже как опыт. Ведь учеба – тоже работа.
Он согласился со мной.
Помню еще Дубулты, песчаный пляж, глубокий длинный шрам на ноге Абрамова. Их бесконечные беседы – дискуссии с Трифоновым об Октябре, о гражданской войне, – один как бы представлял крестьян, другой – профессиональных революционеров. Федор горячился, Юра отвечал спокойно, рассудительно:
– А имения барские тоже большевики пожгли?
Подошел кто-то из поклонников Абрамова, предложил перед обедом заглянуть в бар.
– Выпить, что ли? – уточнил Федор. – Пить я бросил. – И объяснил еще: – Пустая трата денег…
Федор Абрамов был по-настоящему крупным писателем, вышедшим из гущи народа. Серьезное образование тоже не повредило. Привлекает в нем его упорство, стремление к намеченной цели, его подвижничество. Ему повезло, что он встретился с Твардовским, который поддержал, укрепил веру в собственные силы, призвал к постоянной требовательности, к совершенствованию, наконец, просто напечатал.
Я больше всего люблю короткие повести Абрамова «Деревянные кони», «Пелагея», «Алька».
Я услышал о нем до того, как увидел или прочитал. Помню, В. Ф. Панова говорила в выступлении, что ленинградского писателя Абрамова несправедливо не печатают. Но и лично знаю его, кажется, с незапамятных времен. Чуть ли не всегда мы были с ним на «ты», хотя иногда он начинал говорить мне «вы», на что я не обращал внимания.
Таковы «штрихи» к моему портрету Федора Абрамова. К портрету достаточно будничному – парадные надоели.
Да и это вряд ли стал бы писать, если б не отыскались среди моих бумаг два его коротких письма ко мне, которые захотелось привести, а заодно прокомментировать.
Итак, первое.
Константин,
просматривая «Литературку» за последние 3 недели (я только что вернулся из ГДР), я, между прочим, натолкнулся в одном из номеров на твою фотографию (где-то на заднем плане, на периферии стоишь) и вот что хочу сказать тебе: разуй голову! Что ты все прячешь ее в мануфактуру!
Нам, читателям твоим, хочется видеть поэтическое солнце, которое излучает такие дивные стихи.
Это – раз. А два… А два и нету. Передай привет милой Ирине (так, кажется? Я не ошибся?).
Ф. Абрамов.
23/V-77 г.
Вот такое послание, весьма решительное. Но о чем? О том, что я люблю носить кепку? «А два и нету». Но есть и «два». «Милая Ирина» – это Инна Гофф. Абрамов был с ней знаком, читал ее, но упорно называл Ириной. Однако все-таки не вполне был уверен («я не ошибся?»).
А Инна прочитала где-то, что у него была любимая бабушка Иринья, и этим оправдывала его оговорки.
И второе письмо. В 1980 году отмечалось семидесятилетие Твардовского. Был торжественный вечер в Зале им. Чайковского, среди прочих выступал там и я. А непосредственно в день рождения, двадцать первого июня, должно было состояться возложение цветов на могилу, – мне об этом сообщили заранее. Прежде, пока Новодевичье было открыто для посещений, я в этот день рано утром покупал на ближайшем рынке пять красных гладиолусов, приезжал и ставил их в одну из приготовленных банок с водой. Потом подходил еще к могилам Исаковского, Бернеса, Смелякова. Но когда кладбище сделали закрытым, я перестал навещать их, – не хотелось добиваться, доказывать, убеждать. (Теперь начал ездить снова.)
А тогда, купив гладиолусы, я поехал, уверенный, что встречу у ворот писательскую толпу. Но у входа было пустынно, и я решил, что все уже внутри ограды. До сих пор не знаю, чем объяснить, но, подойдя ближе, я увидел только тогдашнего председателя Литфонда СССР Алима Пшемаховича Кешокова и Федора Абрамова с толстым портфелем командированного в руке.
Утро было очень жарким, они стояли в тени и разговаривали. Я поздоровался и стал рядом, не принимая участия в их беседе.
Абрамов говорил о том, каким должен быть новый Дом творчества для писателей Ленинграда. Кешоков соглашался и обнаруживал знание предмета, что удивляло Федора. Затем Абрамов сообщил, как его ценит ленинградское высокое руководство. Кешоков разговаривал с ним очень вежливо и уважительно, но называл не Федором Александровичем, а наоборот, Александром Федоровичем, – как Керенского. Это бесило Абрамова, но он ни разу не поправил собеседника. Настроение у меня было скверное.
Приблизился сотрудник Литфонда, сказал, что никого уже, видимо, больше не будет, а родственники ждут давно. Мы пошли. Две корзины цветов стояли поблизости от могилы. Одну подняли Кешоков и Абрамов, – в другой руке у Федора был портфель. Вторую – я и нашедшийся поблизости молодой поэт. Обе дочери с мужьями и детьми стояли у могилы. Глаза Валентины были полны слез. Пока мы ставили корзину, она взяла у меня из руки мой букет.
Через несколько дней я получил письмо:
Уважаемый Константин Яковлевич!
Уже который день на душе свинарник. Отчего? Перебираю в памяти последние дни и – не обидел ли я Вас?
Bo-1–x, вдруг ни с того ни с сего начал тыкать. А во-вторых, по дороге к могиле Твардовского, сдается мне, я несколько небрежно и даже высокомерно разговаривал с Вами.
Если так, бога ради, простите.
Спасибо за статью в «Правде». Хорошо!
Марии Илларионовне, добавлю к этому, понравилось и Ваше выступление в Зале Чайковского, которое я, к сожалению, будучи на президиумовской Камчатке, не слышал.
Привет Вашей милой супруге.
Ф. Абрамов.
24. VI. 1980 г.
Что сказать? Осадок у него, конечно, остался – от того разговора с Кешоковым, от самих тем разговора. Что же касается «высокомерного» обращения ко мне, то тут каждый, знающий меня хоть немного, только улыбнется. Со мной это не пройдет: где сядешь, там и слезешь. Так что просить прощения было ему не за что.
Статья в «Правде» – это моя статья о Твардовском; она была напечатана в тот день, но тогда он ее еще не видел. Называлась она «Народность таланта».
После этого мы еще не раз виделись и говорили друг другу «ты», и я спрашивал:
– Кто же все-таки лучше: Федор Абрамов или Федор Кузькин? – а Абрамов подыгрывал.
В Тарханы!
Я не раз уже обещал Ираклию Луарсабовичу Андроникову поехать на пушкинские торжества в Михайловское и, конечно, не собирался нарочно его обманывать. Но каждый год что-нибудь мешало. И еще, по правде говоря, я побаивался этой поездки.
Прекрасно, что в день рождения поэта собираются из окрестных, да и из дальних мест тысячи и даже десятки тысяч людей. Неплохо, может быть, что среди них и современные стихотворцы. Но вот должны ли они демонстрировать публике собственную продукцию – в этом я не уверен.
Летом 1960 года мне предложили поехать в Тарханы. Конечным пунктом была Пенза, но с заездом в лермонтовские места. Я подумал о том, что ведь специально не выберешься, и согласился. Привлекала и возможность хоть отдаленно представить себе, как ездил к бабушке Михаил Юрьевич.
Дело в том, что организовала путешествие «Литературная газета», всерьез увлеченная тогда передвижным способом пропаганды. Редакционный микроавтобус «УАЗ» с красочной надписью на борту «Подписывайтесь на “Литературную газету”» можно было повстречать на многих дорогах Европейской части Союза. Возглавлял экспедиции «вечный» член редколлегии Георгий Гулиа. Он и пригласил меня поехать.
– Сперва в Белинский, в Чембар, – кричал он в телефон так, что я относил руку с трубкой далеко в сторону. – В шесть утра выезжаем, слушай, семьсот километров всего. За десять часов доедем. Шоссе, слушай, Москва – Куйбышев, водитель хороший, компания отличная…
Кроме него в составе экипажа были Булат Окуджава, заведовавший в газете отделом поэзии, тоже не новичок в таких операциях, и авторы Евгений Винокуров, Михаил Львов и я.
Выехали, разумеется, не в шесть, а позже, без обгона тянулись до Люберец, потом разогнались по живописной, с пригорка на пригорок, дороге. Солнце едва набирало силу, настроение было хорошее, то один, то другой что-нибудь тихонечко напевал. В Рязани, о которой тогда много писалось, остановились ненадолго, перекусили в молочном кафе и покатили дальше.
Гулиа, сидящий впереди, рядом с шофером, повернул голову и сообщил, что представители райкома будут ждать нас у развилки, в степи, в четыре часа. Он договорился. Так что все в порядке. А там еще в сторону. Сколько? Километров десять. Еще выступим сегодня. В библиотеке…
Но началось непредвиденное: дорожные работы, заторы, объезды. Автобус раскалился. Окна не открывались. Лишь нелепо раскачивалась распахнутая задняя дверца, когда «уазик», опасно кренясь, сползал с шоссе и окунался в густую горячую пыль, – видно, дожди здесь не выпадали давно. Поболтавшись по ухабам, он снова вылезал на дорогу, водитель тут же давал газ, и мы каждый раз верили, что худшее позади, но начинался новый объезд, и все повторялось.
Сперва мы делали вид, что не обращаем внимания на неудобства, потом начали подтрунивать друг над другом, затем помрачнели. Винокуров ворчал, Львов покусывал костяшки пальцев, я укорял командора в легкомыслии. Лишь фаталист Окуджава сохранял невозмутимость, что, впрочем, полагалось ему и по должности. Молчали также Гулиа, шофер, бессменно ведущий машину, и его сын, мальчик лет двенадцати, взятый отцом, чтобы посмотрел новые места, а не болтался бесцельно в городе. Последние двое переносили тяготы пути особенно стойко.
Мы ехали и ехали сквозь Россию. Объезды наконец кончились, пошли длинные мордовские села, на обочинах женщины в разноцветных платках и паневах, и опять степь, степь, лишь изредка рощица близ дороги. Но остановиться не было возможности, мы и так безнадежно опаздывали.
Все-таки наш водитель сдался на уговоры, и в городке Нижний Ломов мы остановились на узкой зеленой улочке у водоразборной колонки. Мы снова и снова намыливали руки, лица и головы и все не могли смыть въевшуюся пыль и грязь. Маленькая толпа молча смотрела на наш усталый «уазик». С его запыленного борта «Литературная газета» призывно напоминала миру о своем существовании. Один из горожан, обративший на это внимание, шумно выражал неудовольствие отсутствием Шолохова.
К обещанной развилке в степи мы прибыли в восьмом часу.
Мы бы, конечно, проскочили ее, если бы не стоявший на обочине райкомовский газик. На всякий случай нас встречали здесь с двух часов. Оказалось, что до города Белинского еще около ста километров в сторону. А дорога? Неважная дорога. Дожди сильные прошли.
И опять мы ехали. И опять наш удивительный водитель вел машину, сперва в сумерках, потом в полном мраке, чудом вылезая из густой грязи, чудом удерживаясь на скользком склоне, вслед за газиком минуя узкий мосток, оставляя в стороне застрявший мощный автобус.
– Лермонтово проезжаем, Тарханы, – сказал севший к нам райкомовец, и мы различили два или три огонька.
Прибыли глубокой ночью. В доме приезжих нас уже не ждали, но самовар еще не остыл.
Днем мы пересекли старую торговую площадь, обставленную лабазами, и выступили-таки в библиотеке. Мы читали стихи, Гулиа рассказывал о работе редколлегии. В конце он спросил:
– Скажите, а не найдется у вас гитары?
– Есть, – ответили с радостной готовностью.
– Понимаете, – объяснил Гулиа, – я иногда пою, для себя… Вы не будете в претензии?..
– Нет, нет, – оживились все. – Спойте.
Ему через головы уже подали гитару, и он тут же протянул ее пожимающему плечами Булату.
– Я пошутил, пою не я, – сказал Гулиа, – а мой друг Булат Окуджава. Но это все равно…
Ни его, ни его песен еще не знали. Он исполнил несколько вещей, в их числе «Леньку Королева».
Принимали его доброжелательно.
Над Тарханами стоял будничный пасмурный день. Экскурсантов не было. Только что отъехал большой автобус. Поразительна все-таки эта тяга к дорогим сердцу местам – в любую глушь, по плохим дорогам, – лишь бы побывать, увидеть.
Витало ощущение тревоги: оказалось, в пруду утонул человек, не местный, из экскурсии, полез купаться, никто не заметил. И этот несчастный случай придал какую-то дополнительную печаль нашему здесь пребыванию, словно подчеркивая ее.
Густой парк среди степного простора. Симметричный барский дом с мезонином. Сюда Лермонтов был привезен в младенчестве и прожил здесь тринадцать лет, да и потом наезжал погостить.
Я не слишком подробно рассматривал экспозицию, рисующую его жизнь, старинную мебель и картины. Но я подходил к окнам и не мог оторваться от них, остро представляя себе, как он мальчиком подолгу смотрел на черные стволы парка, на сквозивший за ними беспредельный простор.
Потом мы бродили по усадьбе, внизу, в парке, стояли у огромного дуба, посаженного еще им самим. А другой, завещанный им «темный дуб» посадила уже над его могилой бабушка. Его останки в запаянном цинковом гробу привезли из Пятигорска не скоро, лишь в 1842 году. Местное предание утверждает, что перед тем, как установить гроб в фамильном арсеньевском склепе, бабушка приказала вскрыть его, взглянула – только она одна – и велела запаять снова.
Кавказ, воды,где ему суждено было столь горько погибнуть, давно не были для них, как для иных, диковиной, экзотикой, – еще в детстве он ездил туда с бабушкой трижды.
Мы спустились в склеп и постояли перед могилой с высоким надгробием за легкой металлической оградкой.
Нас попросили оставить запись в толстой книге почетных посетителей, и я ужаснулся: ну что тут напишешь? Но Гулиа оказался опытней, он вывел: «Были здесь и преклонили колени» – и мы поставили под этими словами свои подписи.
В клубе или в школе – не скажу точно, я даже не обратил на это внимания – собрались молодые учителя и экскурсоводы. Георгий Гулиа ответил на несколько их вопросов. Мы не выступали. Было бы как-то странно читать свои стихи.
С чувством некоторого облегчения я вышел на тихую сельскую улицу. Стоял пасмурный летний день, начинал накрапывать дождик.
Мне не хотелось бы приезжать в Тарханы в составе представительной писательской делегации.
