Текст книги "Призвание: маленькое приключение Майки"

Автор книги: Константин Кропоткин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)

Жемчужная пустыня

Когда Майка открыла глаза, то пелена вокруг не рассеялась, а лишь поблекла. Это было похоже на ранний вечер, когда еще светло, но уже грустновато.

Девочка стояла на краю озерца, которое переливалось сочно, сыто, лениво, перламутрово. К нему хотелось прикоснуться, но было боязно: казалось, ласковая шелковистая масса способна без следа поглотить и палец, и руку, да и саму Майку.

Замусоренный пустырь исчез. Вместо него вокруг раскинулась пустыня неописуемого цвета. Она то вспыхивала розовыми огоньками, то перемигивалась синевой, была то серой, то искристо-белой.

– Ау, – нерешительно сказала Майка.

Ветерок донес до нее кусочек птичьей песни и слабую музыку шелестящих деревьев.

Жемчужина безвольно повисла на Майкиной шее, уже не трудясь на что-то намекать. От жужиков тоже не было никакого толку. Открывание нового мира далось им нелегко. Апельсиновый Ратла и грушевый Мойсла слабо покачивались на песке, утратив всякий интерес не только к Майке, но и ко всему на свете.

Рассовав жужиков по кармашкам своего платья, Майка предалась непростым раздумьям.

В сказках, которые она прежде читала, все само собой становилось на свои места. Появлялись диковинные существа, задавали пустяковые задания, а потом указывали нужные пути-дорожки. Но тут, в центре жемчужной пустыни, никто не торопился указывать ей, как жить и что делать.

«Живи, как можешь», – без единого звука, но со всей возможной внятностью сообщал ей этот, до жути посторонний мир.

– И куда идти? – спросила себя Майка. – Ау! – в сердцах она даже притопнула.

– Вас тут не надо…

Извилистый камень

Под ногами у Майки, задевая собой тяжкую гладь перламутрового озера, лежал небольшой камень-голыш. Множество лет обкатали его в голубиное яйцо без выпуклостей и вмятин.

Он был невозможно стар.

– Не надо тут. Надо, чтобы не был никто, – прошелестел камень.

Майка отступила на шаг.

– Не загораживай вид. Мешаешь, – сказал другой камень. А этот был побольше, еще не такой гладкий, а голос его меньше напоминал шепот.

Майка отступила от озера еще на шаг.

И снова чей-то приказ:

– Убирайся!

– Я б с удовольствием, – жалобно сказала Майка. – Но знать бы куда!

– Вон! Вон! Пошла вон! – на разные лады загремели камни.

Дело было ясное – ей, живой, с этими каменными делать нечего. Она отбежала подальше от каменной гряды.

– Было бы на что смотреть, – обиженно сказала она наконец.

– Смотреть тут и впрямь не на что, – гулко сказал кто-то рядом с Майкой.

Этот камень был гораздо крупнее прочих и не такой гладкий – глубокие черные морщины бороздили его вдоль и поперек, складки нависали то там, то сям, рисуя что-то интересное, а не сглаженную всеми ветрами плешь.

Темный камень, находившийся на отшибе, еще сохранил извилины.

– Интересно, – разглядывая его, сказала Майка. – Как изюм.

– Что?

– Облик у вас такой.

– Еще не утрачен? – камень не пошевелился, но девочке показалось, что темные извилины его дрогнули. – Как странно, мне еще есть что выражать. Как долго ждать, как же долго еще ждать…

– А чего вы ждете?

– Ухода.

– Разве можно уйти лежа? – удивилась Майка.

– Разве можно уйти иначе? – ответно удивился извилистый камень.

– Ну, – Майка задумалась, – под лежачий камень вода не течет.

– Все течет. Пустынные волны меняют свое направление. Там, где дни облачны и кратки, вечное озеро расступается, оно близится к племени, что не боится умирать. Ты видишь его красоту?

Этот камень был, пожалуй, даже слишком извилистым.

– Не вижу, – оглядевшись, сказала Майка.

– А мы видим. Мы слышим, мы созерцаем, мы приближаем наш покой… Век за веком, эпоха за эпохой, время за временем…

– Веками сидеть и ничего не делать. Я б умерла со скуки…

– Мы видим то, на что другие не смотрят, мы слышим то, что иным недоступно. Ты слышишь?

Ветер вновь донес обрывок птичьей песни.

– Кукушка сказала «ку», – сказала девочка.

– Что это значит?

– Птица сообщает, что кому-то жить осталось всего одно «ку». То есть немного.

– Разве можно зависеть от глупой птицы?

– Не знаю, – пожала плечами девочка. – Так говорят.

– Слышишь звон… – сказал камень и, кажется, насторожился. Если б у него были уши, то можно было утверждать, что он их навострил.

Майка тоже прислушалась, но ничего нового не уловила.

– Живи своим умом, жемчужинка, – сказал затем камень. – Учись не слушать, а слышать, не смотреть, а видеть, и тогда ты поймешь то, о чем безмозглые птицы могут лишь догадываться, потому что… – он умолк, не договорив.

Теперь и Майка разобрала низкое мерное гудение – казалось, где-то под землей побежала волна.

– Хм-м-м, – гудели камни у озера.

– Не жди – и я к тебе вернусь, – вознесся к серому небу тонкий голос. – Совсем меня не жди.

 
Я сквозь пустыню просочусь,
Как серые дожди…
 

Камни гудели на разные лады, а камень-голыш, о который Майка едва не споткнулась, неспешно утопал в озере.

 
–  …Сойду, чтобы чудесный ток
Унес меня туда,
Где омывает сном песок
Волшебная вода.
 

– Хм-м-м.

 
– Где все – навек, где не зовут,
Там новая пора
Взрастит в чудесный перламутр
Ушедшее вчера.
Не жди, пока не надоест,
Чтоб былью поросло.
Не жди, чтоб чудо из чудес
Нежданным стать смогло…
 

С последними словами камень-голыш скрылся в озере без остатка. Оно приняло каменного старца, ни разу не взволновавшись. Погудев еще немного, камни стихли.

– Ушел, – после почтительной паузы произнес извилистый камень.

Майка представила, как сама вязнет в перламутровом озере, и едва не задохнулась от ужаса.

– Вам не страшно? Вот так… уходить?

– Зачем бояться того, что придет?

– Вы нарушаете покой! – пророкотал кто-то из старцев.

В саду уходящих камней вновь стеной встала тишина.

Здесь, в пустыне, к высокому небу прилагалось озеро, а к озеру был песок, а к песку – камни, которые тянулись к озеру, и в этом был особенный круговорот, где все иное, неживое, и, тем не менее, все – на своем месте.

Живой девочке нечего здесь было делать.

Майка похлопала себя по карманам, проверяя на месте ли жужики, и зашагала подальше от каменной россыпи.

«Иногда, чтобы знать куда идти, надо всего лишь бросить камень», – подумала девочка хорошую мысль.

– Не ищи легких путей, ищи правильные, – прогудел кто-то.

Может быть, это был всего лишь ветер…

Зюзя

Небо над головой наливалось синью, а песок под ногами наоборот утрачивал свою яркость: жемчужно-переливчатая серость на глазах линяла до пепельной белизны, будто кто-то потихоньку выключал подземный свет, и в этом было что-то правильное.

– Если где-то очень полно, значит, где-то очень пусто, – сказала Майка. – Одно без другого не бывает.

– А суслики без хомяков бывают?

На песчаном холме торчал грязновато-бурый столбик. С девочкой заговорил облезлый суслик.

– Бывают, наверное, – запросто вступила в беседу Майка.

– Тогда почему вы все время нас вместе ставите? – он скатился вниз по бархану. – Как не взглянешь, так непременно мы помещаемся рядом с этими толстыми хомяками? Чего ради?

– Не знаю.

– Вот и я не знаю, – сказал суслик, очутившись рядом. – Приветики!

Оказалось, что пустынное существо не достает Майке и до колена. Суслик был сухим, крошечным, но совершенно не таким, чтобы его хотелось взять на руки и побаюкать.

– Приветики, – также сварливо у Майки не получилось. Скорее, растерянно.

– Ты куда прешь?

– Я иду, – поправила его Майка.

– Я и говорю, прешь. Вот будешь там, – он махнул лапкой в сторону, – скажи-ка, чтобы прекратили наше доброе имя трепать. Зачем они там все время помещают сусликов вместе с хомяками, будто мы не отдельно проживаем, а ведем с ними совместное хозяйство?

Майка не ответила. Она не знала, что сказать.

– Живешь себе свою жизнь, – ворчал суслик дальше. – Стараешься, из сил, можно сказать, выбиваешься, а тут тебе здрасте-пожалте: мы не сами по себе, а с жирюгами в паре. Где правда? Нет, правды, а есть только разгильдяйство и плювание в животные права.

– Да скажите же толком, в чем дело? – не стерпела Майка.

– В том и дело, что дела никакого нет. Гадкие вы, придумали себе, что суслики должны обязательно с хомяками дружить, а в том ваш произвол и чистосердечное плювание. Скажи, громадина, зачем вот нам, пустынным сусликам-зюзям, дружить с какими-то пухляками, которые все время обманывают и выставляют? Как это по-вашему называется?

– Я не знаю.

– А я знаю. Вы зовете свой обман «мультфильм», и показываете друг другу, как гордые суслики кланяются пустяшным хомякам. Пфи! – суслик-зюзя обиженно затряс лапками. – Где такое видано, чтобы мы кому-то там уступали?! Тем более хомякам излишним, которые и живут-то далеко от наших поселений и дел к нам никаких не имеют. Вот скажи, громадина, зачем?

Тут, наконец, дошло и до Майки. Пустынный суслик обижался на мультики, в которых его лучшим другом назывался хомяк! Девочка рассмеялась: и правда, зачем?

– Зачем из-за таких глупостей волноваться? Мало ли что показывают в мультфильмах?!

– Мне непонятна ваша позиция, – насупился суслик; глазки-пуговички еще больше почернели. – Под угрозой наше доброе имя, а вам глупости. Вас как звать?

– Майка.

– Вот, например, водится где-то там другая такая Майка, которая ведет себя против правил. Трясется там, как осиновый лист, за тридесять центнеров годовых зерен, а по ней считают, что все майки, какие есть на целом свете, на самом деле не майки, а трусы позорные, забывшие свое место. Как бы тебе тогда было?

– Плохо, наверное, – поразмыслив, признала девочка.

– И нам плохо, – глазки-пуговки стали еще черней. – Приманили вы там нашего брата разными благами, а он стал в мультфильмах семейное имя зазря порочить. Разве можно так? Я бы на его месте не позволил себе такую вольность.

– Вы хотите на его место?

– Я? Зюзя Тридцать Второй? – взвизгнул суслик. – За тридесять центнеров годовых зерен? За кого вы меня принимаете? – он обиделся. – Я ж вам не Зюзя Шестнадцатый! У меня другой номер и честь другая! В два раза больше! Шестьдесят и ни единым зерном меньше!

– Не понимаю… – начала девочка.

– Чего непонятного? – перебил ее суслик. – Умная черепаха быстрее глупого зайца, а умный Зюзя Тридцать Второй в два раза умней глупого Зюзи Шестнадцатого.

– Не понимаю, чем плох суслик в мультике, – завершила Майка начатую мысль. – Он, конечно, суматошный, но зато хороший и добрый.

– О, да! – присвистнул Зюзя. – Мы в нашем племени все хорошие и добрые. Тут уж не отнять и не прибавить. Я вот, как Зюзя Тридцать Второй, в два раза добрее, чем Зюзя Шестнадцатый. У меня есть широкая душа, какая этим хомякам даже во сне не снилась. Вам куда надо?

– Мне вообще-то все равно, куда идти.

– Тогда лучше, куда глаза глядят. Только имейте ввиду, громадина-майка, скучно переть к тому, что видишь. Лучше прите, куда попало.

– Так я уже… – она пошла дальше.

– Вы какой путь любите? – Зюзя побежал следом. – С приключениями и окольный или короткий и без приключений?

– Прямой с приключениями.

– Одобряю. Мы тоже любим бег по прямой, но с препятствиями. Знаете, громадина, что суслики быстрее хомяков?

– Теперь знаю, – Майка прибавила шагу.

– Мы ловкие, юркие, и умеем возвышаться над действительность. А еще у нас щеки не такие толстые. Можно сказать, что у нас их и нет вовсе, этих щек, одна впалость. Для мультфильмов в самый раз. Вы так не считаете?

– Конечно-конечно, – на липучего суслика Майка уже даже и не глядела.

– А вы тоже делаете эти самые… мультфильмы?

– Я их смотрю.

– А вы имеете разные блага?

– Нет, не имею.

– А кто имеет?

– Не знаю.

– А если вы узнаете, то вы там расскажете про меня, ладно?

Дело было ясное. Суслик Зюзя хотел стать мультзвездой.

– Вы какие мультфильмы зырите? С разными кульбитами и тра-ля-ля? Или там, где все про чужую жизнь?

– Мне нравится «Ну, погоди!», – сказала девочка.

В 1995 году по телевизору показывали много иностранных мультфильмов, но папа воспитывал Майку ура-патриоткой и частенько покупал ребенку видеокассеты с отечественными мультфильмами. Там все было, может, и старенькое, зато родное. Майка всегда говорила таким подаркам «ура». Она была патриоткой.

– И правильно, – похвалил Зюзя. – Надо там всем сказать «Ну, погоди!». Сейчас наступило другое время, чтобы показывать правду жизни и ее лучших представителей. Как вам последняя картина про нашего брата?

– Я не смотрела.

– Зря, – суслик присвистнул. – Там Зюзя Шестнадцатый служит самой Приме. Он ей подвески приносит, чтобы она предстала на балу вся в богатстве. А хомяк ходит там чужестранцем в красном пиджаке и суслику строит препятствия. Они там на шпагах и бомбах дерутся, скачут с места на место, жуть! Там. Вы точно не принимаете сусликов?

– Нет, – отрезала Майка.

– Какая незадача, – суслик застыл ненадолго, подумал о чем-то и, не попрощавшись даже, поскакал назад в сторону холма.

– Почему все ему, за что? – удаляясь, сварливо пищал он. – И зачем такое всенародное счастье этому дураку Шестнадцатому? Ну, ничего-ничего-ничего, отольются ему народные слезки. Он еще хлебнет лиха с этими хомяками. Пусть ему. Пусть-пусть-пусть…

Бормотание суслика стихло, а гадкий осадок у девочки и не думал пропадать.

Зюзя Тридцать Второй был не только липуч, но и завистлив.

Очень неприятно.

Кобыломериновая меринокобыла

Майка думала про зависть и шла именно так, как предсказывал Зюзя – куда попало. Иначе она не стала бы растерянно хлопать глазами, когда перед ней, как лист перед травой, проявилась лошадь с двумя головами – большой и поменьше.

Если пустыня была благородно-пепельной, то ее обитательница имела самый невыдающийся цвет – серый, как солдатское пальто.

Это была самая рядовая двухголовая лошадь, с разбитыми копытами, тощими костистыми боками и разношерстной гривой: у большой головы холка была подстрижена в короткий ежик, а у той, что поменьше, лохматилась седая нечесаная копна.

Не лошадь, а настоящая двухголовая кляча.

– Скажи: Мериносовыйахалтекинецишачитпоследнимослом, – по-женски выпалила лохматая голова.

Майка повторила, на удивление не сбившись.

– Скажи: Кобыломериноваямеринокобыла, – по-мужски предложила голова с прической-ежиком.

И это непростое слово удалось девочке без труда. Чудеса, да и только!

– Ты туда не ходи, ты сюда ходи, – сказала одна голова, мотнув направо.

– Ты сюда не ходи, ты туда ходи, – сказала вторая голова, мотнув налево. Клячу раздирали противоречия.

– Вы уж решите что-нибудь одно, а то на вас всех не угодишь, – сказала Майка.

– А у нас национальная рознь, – заявила женская голова. – У тебя что, глаз нет? Ты не видишь разве, что я ахалтекинской национальности и имею выдающиеся титульные достоинства. А он – так себе – савраска без узды.

– Я гордый аргамак, – обиделась мужская голова.

– Мерин ты пристяжной.

– Кобыла коренная.

– Чего ты пристал ко мне, репей?! Надоел, как вчерашний день! – выругалась женская голова.

«И правда, кобыла», – подумала Майка.

– Ничего вчера было, – примирительно сказала мужская голова.

«Настоящий мерин», – решила про себя девочка.

– Вчера такое было, – настаивала Кобыла. – Это такое было ничего себе.

– Я и говорю, такое было ничего! – утихомиривал ее Мерин.

– А что было вчера? – спросила Майка. Она не любила, когда ссорятся.

– Какая непонятливая! – крикнула Кобыла. – Какая недалекая! – поддержал ее Мерин. – Ни-че-го! – гаркнула кляча в две глотки.

– Станешь тут далекой, – сказала Майка. – Вы все слова какие-то говорите, а мне идти надо.

Мерин и Кобыла переглянулись и дружно фыркнули. Обиделись почему-то.

– Ай, что я такое несу! – воскликнула Майке.

Зафырчали-заикали.

– Это я несу, – сказала затем Кобыла, строго глянув на девочку.

– Это мы несем, – поправил ее Мерин. – Это наши обязанности. Чего стоишь, залезай! Хоть и не запрягала.

Лошадка была добрей, чем казалась.

Майка взобралась на клячу, и та зарысила по пепельным барханам.

– Я бы рад ей хвост накрутить, но надо же и приличные правила знать, – потихоньку сообщил девочке Мерин.

– Разве бывают правила неприличные? – прошептала в ответ Майка.

– А то! – встряла Кобыла, заржав во весь голос. – Скажи, зачем седлают лошадей? Зачем в сбрую наряжают? В пасть глядят?

– Рвут даже иногда, – грустно добавил Мерин.

– Коновалы! – ругнулась Кобыла.

– Я не седлала и не рвала, – примирительно произнесла девочка.

– И что с того? Ты все равно несешь ответственность, – сказала Кобыла.

– Как интересно! – притворно восхитилась Майка. – Вы меня несете, а я несу вашу ответственность.

– А зачем было приручать? – попрекнула Кобыла, видно забыв, что сама пришла.

– Это смотря с какой стороны поглядеть, – вспомнила Майка любимую присказку. – Может, это вы меня приручили?

– Нет, – помотал ежиком Мерин. – Не видишь разве? Мы совсем безрукие. Парнокопытные мы.

– Лучше бы я с кентавром сошлась, – Кобыла опять принялась ругаться. – Не пропадала бы тут зазря, – она клацнула зубами. Нечесаные космы взвились белым пламенем. Мерин испуганно дернулся, и двухголовая лошадь едва не повалилась в пустынную пыль.

– Вы очень достойная! – испугавшись, поспешила заверить Майка. – Красивая даже. Хотите, я вам косички заплету?!

– Много? Длиненньких?! – покосилась на нее Кобыла.

– Какие хотите.

– Валяй! – разрешила Кобыла. – А я ржать буду!

– Может, не надо? – Майка знала, что если ржут, то дела делаются плохо.

– Любой труд должен быть оплачен по заслугам, – твердо сказала Кобыла. – Я – буду ржать, а ты будешь валять мне за это красивые косички.

И закричала, заикала, зафырчала. «По-своему, говорит, по-ахалтекински», – решила школьница, осторожно распутывая седые космы.

– Я расскажу вам стародавнюю легенду, которую принесла пыль веков, – Мерин без выражения переводил вопли своей Кобылы. – Ее звали…

– Чу… – выдала Кобыла странный звук.

– Ча-Чундра, – добросовестно пересказал Мерин. – Она была прекрасно-бурмалиновая, как свежий речевой поток, спускающийся с долины горних сфер…

– Чу…

– …Чаща темнела вдали, а Ча-Чундра возвышалась на роскошно убранном поле, полном калорийных сенных стогов, которые манили к себе сильнее, чем сто тысяч кукурузных початков.

– Чу… – Кобыла продолжала свою песнь.

– …Чалая челка трепыхалась от непростых раздумий. Ча-Чундра страстно хотела кушать, ее аппетит был подобен мириадам бабочек, которые прятались в ее брюхе…

– Чу…

– Чаяла, о, как чаяла Ча-Чундра утолить свой голод по прекрасному. Перед ней стояли два дивных стога сена. Один был ароматным, а другой благоуханным…

– Чу…

– Часы шли, бежали дни, недели, месяцы, а Ча-Чундра так и не могла решить, чем же ей напитать свое брюхо. Она застыла навсегда, как самый великий памятник лошадиному чуду…

– Ча!

– Чу! Ласковая, как райское стойло, веселая, будто конек-горбунок, неумолимая, словно ломовая лошадь.

– Ча-Чундра! – хором крикнула Меринокобыла и умолкла.

Молчал Мерин. Молчала Кобыла. И Майка молчала.

Судьба Ча-Чундры тронула девочку.

В благоговейной немоте они проехали еще немного. Потом еще.

– Ну, вот, дело сделано, – объявила девочка, когда лошадиная грива обрела человеческий вид.

– Конеяблоки, конесивые! – радостно загоготал Мерин, поглядев на прическу своей прекрасной половины.

– Это вредная песня, – оборвала его преображенная Кобыла. – Детей везешь, а не дрова, чтоб про конеяблоки петь. Чуткости в тебе нет. Душевной тонкости никакой. Иная умная голова уж давно бы передел собственности произвела, а я все мучаюсь с тобой, будто у меня других занятий нет. А все потому, что воспитанная слишком. Уважаю чужие чувства…

– Кобыла, – сказал Мерин.

– Мерин, – ответила Кобыла.

Они опять собрались ругаться.

– А там, где я живу, одна и та же лошадь всегда имеет одинаковую породу, – примирительно сказала Майка.

– И-и-и, какие у вас односкучные лошади! – заржал Мерин.

– Так и копыта отбросить недолго, – согласилась с ним Кобыла.

– Да, вы в цирке не были! – загорячилась Майка. – Вы бы видели какие там красивые лошадки! Белогривые! Гордые! По арене скачут, сбруя золотом горит, на лбу пышные перья, а по спине – драгоценные попоны. Настоящие лошадиные лебеди! – она так увлеклась рассказом, что не заметила, как перед ними выросла стена ярко-зеленого леса.

– Скажите, пожалуйста, – затормозив, вежливо осведомился Мерин. – А что такое «драгоценная попона»?

– Одежда такая лошадиная. Для тепла и красоты. Вроде пальто.

– Ай, бедная, я несчастная, сирая-убогая! – замотала свежезаплетенными косицами Кобыла. – Хожу голая совсем, без красоты и тепла! Где перо мне в лохматушках? Где пальто дефицитное?

– Каурка ты моя дорогая, – стал утешать ее Мерин. – Зачем нам эти фигли-мигли, пальто дурацкое, да по кругу бегать?

– Как жить дальше не знаю! – Кобыла все рыдала. – Как! Хоть пополам разорвись!

– Ну, ее, арену эту, чужую, нам и здесь хорошо, в согласии… – Мерин уж сам был готов удариться в слезы. – Ну, чего ты? Не надо нам…

Девочке сделалось неловко: сцена была совсем частная, а Майка в ней, стало быть, чужая.

Она спустилась на землю и, скороговоркой произнеся слова благодарности, заспешила к лесу.

– …Конеяблоки, конесивыя, ай, судьба моя раскрасивая! – понеслось во все концы слаженное двухголосое ржание.

Чудная лошадка убегала прочь, а девочку поджидал изумрудный лес. Каждому свое.