Текст книги "Призвание: маленькое приключение Майки"

Автор книги: Константин Кропоткин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

На встречу

Сумрак понемногу расходился, зеленый огонек впереди становился все явственней.

Перед Майкой, не спеша, вырастал письменный стол. В левой его части все ярче разгоралась лампа с зеленым абажуром, справа понемногу проявлялись стопки бумаг. А за столом, по чуть-чуть выступая из полумрака, сидела женщина. Склонив голову, украшенную объемной прической из медных волос, она что-то читала.

Еще не видя лица незнакомки, Майка догадалась, что раньше у нее были веснушки, а мальчишки дразнили ее «рыжий-рыжий-конопатый убил дедушку лопатой».

Дело, наверное, в том, что школьница попала в особенную библиотеку. В полумраке, переполненном книгами, она будто выучилась глядеть в прошлое и запросто его угадывать.

Медная голова женщины с каждым шагом становилась все подробней, а Майка ловила чужие воспоминания: прешептывания на Законе Божьем, спальная комната по имени «дортуар», надзирательница Вильфрида Густавовна и подружка Катечка. Ах, как здорово было играть с нею в «обожалки»! Они вместе подглядывали за Олинькой из пепиньерок-старшеклассниц и перенимали её манеру поведения. У Олиньки была пушистая коса, румянец во всю щеку, длинное платье из бордового камлота и строгий голос. Она собиралась стать школьной воспитательницей и считалась лучшей в изящных искусствах: чистописании, танцевании и хозяйственном рукоделии…

…образы давно ушедшего прошлого, которые слетелись к Майке, уплотнились настолько, что стали толкаться и друг другу мешать… Они могли бы и надоесть, но шагах в пяти от рыжей женщины вдруг умолкли – расступились, поняв наконец, что современному ребенку незачем знать все подробности старинной девчоночьей жизни, а особенно о грустной судьбе румяной старшеклассницы, которая в смутные времена уехала домой под Смоленск и там сгинула.

Самой упрямой из бесплотных теней оказалась Катечка – она успела нашептать Майке о душном пароходе, о дурманном городе Константинополь с тараканьими бегами, о чарльстоне в Ницце и каком-то Джеке, который должен вот-вот сделать ей предложение. «Софочка, я не знаю, как быть…», – прежде, чем исчезнуть проворковала она уже в образе взрослой барышни в смешной шляпке кастрюлькой и мешковатом платье в крупную продольную полоску. Она называла Майку «Софочкой» – обозналась в библиотечном полумраке?

Тень Катечки, давным-давно уехавшей за океан, истаяла, лишь когда рыжая женщина за столом подняла голову.

Ай! Девочка ее знала!

И она знала девочку!

– Ну, наконец-то? – произнесла она, глядя поверх очков с толстыми стеклами, похожими на печные заслонки. – Присаживайся. Поговорим по душам.

Зелен виноград

Это была бабка. Та самая, что два раза в неделю совершенно бесплатно учила девочку жизни.

– Ты помнишь, как меня зовут?

– Конечно, – сказала Майка.

– За поведение «отлично», за честность «неудовлетворительно». Ты не можешь знать моего имени.

– Почему?

– Потому что я никогда его не говорила, – бабка улыбнулась краешками губ. – Это не входит в мои обязанности. Будем знакомы. Софья Львовна, «Родительный отдел», – она кивнула.

– Майя…

– Как тебе наш террариум единомышленников?

– …очень приятно, – договорила Майка.

– За дипломатию «отлично», за откровенность «неудовлетворительно». У тебя же все на лице написано. Что ж не так? Не по твоему? – теперь ее голос звучал сочувственно.

Прежняя обида в считанные секунды налилась и лопнула – захлебываясь словами, Майка высказала все, в чем даже себе признаваться не хотела: и про бедного Дурня, и про бутерброды, и про всеобщее осмеяние, и про Никифора, который правил развенчанием так привычно, споро и ловко, что делалось жутко, и про Гаргамеллу, которую, вроде бы, не волновал распятый идиот, и про Лизочку, с удовольствием глазевшую на позор.

– … будто злые дети, которые к собакам консервные банки привязывают, – запоздало заступалась Майка за бедного счастливого Дурня.

– Они и есть дети.

– Но ведь они все такие умные, прав авторских лишают и вообще…

– Они – дети, – настойчиво повторила бабка. – Обыкновенные взрослые дети. Они выросли, а вместе с ними выросли и их игры.

– Но ведь нехорошо так.

– Разве лучше вырубать леса? Загрязнять воздух? Устраивать войны? – Софья Львовна говорила без всякого выражения. – Двоечники становятся успешными дельцами, очкарики – президентами. Мы меняемся, но в чем-то мы всегда остаемся прежними. Все мы родом…

– …из детства, – подхватила Майка. Ей стало не по себе. – И ничего не поделать?

Девочке было не очень приятно воображать, как она вместе со всеми потешается над Дурнем – чумазым и жалким.

– Почему же? – спросила бабка. – В том и смысл, что делать – надо.

Дальше она заговорила нараспев:

 
– …ползти – смотреть.
Пойти – увидеть.
Взойти – взлететь
И обрести:
Познать, принять
И донести…
 

Надо хотеть, Майя. Тянуться. Стремиться. Преодолевать себя. Страдать.

Майка понимала: бабка говорит что-то серьезное и правильное, но ей казалось, что на ее глазах сейчас начнет расти глухая стена из слов-кирпичей. Они были такими беспросветными, эти бабкины слова, что Майке захотелось выбежать куда-то на волю и скакать до полного изнеможения, пока из головы не выветрится последний остаток мыслей про «страдание» и про «надо». С бабкой вечно так. Как начнет говорить про мораль – ничем не остановишь.

– Зелен виноград, – произнесла Софья Львовна. Лампа бросала на нее мягкий свет, голос ее звучал приглушенно, будто и впрямь сквозь стену. – …Плоды познания, Майя, бывают не только сладкими. Увы, горечь учит нас лучше и вернее. Люди не знают своей природы, торопятся, бегут, спешат, ломают головы – они играют с огнем…

Мудрая старуха тянулась к девочке – она торопилась передать ей какие-то очень важные слова…

– Вы бывшая учительница, да? – невпопад спросила Майка.

– Зелен виноград, – осев, вздохнула бабка. – Однажды учитель – учитель навсегда. Я – преподаватель.

– А какие предметы вы даете? – спросила Майка. – Ну, кроме хороших манер, там, или вышивания… Это же не по-настоящему. Так… Игры.

– Я учу жизни, Майя, – библиотека была чудесной, а бабка как была строгой, так ей и осталась. – Я подталкиваю к верным решениям, указываю направление.

– Как?

– Чтобы выдохнуть, нужно вдохнуть, чтобы отправиться в путь, надо сделать первый шаг, чтобы взлететь следует оттолкнуться от земли. Хорошо, если ребенок настолько силен, что сам все про себя знает. Но чаще всего необходимо опекать его, подталкивать…

– Заниматься воспитанием, – вставила Майка. Приятно иногда чувствовать себя взрослой – все понимать и делать уместные замечания.

– Да, иногда одернуть и отчитать, иногда поддержать и похвалить. Помочь. К каждому – особый подход. Бывает, кому-то нужен кнут, кому-то пряник, а кому-то и то, и другое – попеременно.

Если б Майка не знала бабку прежде, то она могла подумать, что та колотит своих воспитанников. Хотя иногда девочка легче перенесла бы от нее шлепок, чем один укоризненный взгляд.

– Вы многих, наверное, научили, – произнесла Майка, отгоняя одно неприятное воспоминание.

– Отнюдь. Двух рук хватит. Один шахтер-ударник, одна кинозвезда, один полководец, строитель, великий поэт, один физик-нобелевский лауреат. Из недавних: реформатор, фабрикант. Ну, и конечно, сама Прима, – сказала бабка, загнув указательный палец.

Майка быстро пересчитала.

– Итого – девять.

– Десять, – поправила бабка. – Десятым был мальчик.

– Просто мальчик?

– Да, просто мальчик. Ты – девочка, он – мальчик. Симметрия жизни, – загадочно произнесла бабка.

– И где он теперь?

– Здесь, – бабка поглядела в полумрак за Майкиной спиной. – Везде. Он остался мальчиком. Вечным мальчиком. Знаешь, Майя, о ком я сожалею, больше всего?

– О том, кто вас не слушался и плохо себя вел?

– О том, кто мог бы, но не стал. Кто завял до срока.

– Как цветок?

– Как древо жизни. Я жалею о тех, кто мог бы писать гениальные стихи, а стал пушечным мясом, кто мог бы изобрести вечный двигатель, но сгинул на Колыме, кто обещал вырасти в провидца, но подхватил шальную пулю морозной зимой 41-го. Иногда вот думаешь, – Софья Львовна подперла щеку рукой, сделавшись похожей на старушку из сказки. – Пусть пошли бы детки по неправильной дорожке. Пускай. Лишь бы жили. Как угодно, хорошо или плохо, счастливо или не очень. В большом и главном это неважно. Ведь жить имеет смысл даже тогда, когда смысла у жизни, вроде бы, и нет.

Обычно пожилая, но моложавая, сейчас Софья Львовна выглядела древней-предревней, умной-преумной. Она, казалось, знала все и про всех.

– Я жалею тех, кого принесли в жертву. Не спросили, а принесли. О тех, кто был лишен выбора.

– В жертву? Как это? – растерялась Майка. – Кому?

– Долгу, случаю, обстоятельствам, миру, войне, глупости, идеалам, да мало ли…

Софья Львовна замолчала.

– Зато вот у вас какие ученики, – Майка попыталась утешить ее. – У вас и ученые, и звезды, и шнобелевские лауреаты.

– Ученики перерастают своих учителей. Они идут дальше, а ты остаешься. И все начинаешь сначала.

– Да, трудно, наверное, все время учить. Устать можно.

– Зелен виноград, – Софья Львовна покачала медной головой. – Ученики уходят, а учителя остаются с теми, кто мог бы уйти, но не сумел. Среди теней. Они – навсегда.

Облачко света, испускаемое лампой, зашевелилось.

Теперь только Майка заметила, что лампа – не электрическая, а свечная.

Под зеленым абажуром, на старинном столе горела свеча.

– А теперь, иди, – сказала умная грустная старуха. – Иди и смотри.

Девочка повиновалась.

– До свидания!

– До скорого свидания! – поправила ее Софья Львовна.

За дверью снова шумели. Попытка Дурня завершилась. Все куда-то стремились. Каждый жил своей жизнью.

Зелен виноград.

Снимость

Майка шла к директору и ничуть не боялась. Ей сделалось легко. Истины, которыми поделилась Софья Львовна, были трудны и даже печальны, но – странное дело! – сумели окрылить девочку.

Савонароловой на месте не оказалось, так что спрашивать, занят ли директор, Майке по счастью не пришлось. Она толкнула дверь и…

…никого не нашла.

Кабинет был пуст. Никифор находился где-то на другом конце «Детского мира» – наверное, определял Дурню его штатное место.

Он был где-то там, а Майка – здесь – столкнулась с новой жизненной задачей.

Толстый фолиант, прежде украшавший стену за директорским креслом, был снят с золотых цепей и покоился теперь прямо на столе.

Манил.

Даже в раскрытом виде старинный том был так высок, что Майке пришлось встать на цыпочки, чтобы в него заглянуть.

Страницы у книги были ветхие, желтые, обтрепанные. Но стоило ребенку сунуть нос, как они вмиг ожили – всколыхнувшись, они пошли друг на друга и сложились в фигу.

Перед Майкой закачалась издевательская фигура. То, что была она бумажной, дела не меняло.

– И что ты видишь? – промурлыкал кто-то.

Откуда раздавался голос, было непонятно: не то сверху, не то снизу, не то сразу со всех сторон, будто невидимые весенние коты решили выступить стройным хором.

– Ничего, – ответила Майка.

– Вот и правильно, – на весь кабинет сказал кошачий голос. – Не доросла еще, чтоб заглядываться.

Откуда бы голосу знать, до чего доросла Майка Яшина?

– Чеши давай, – посоветовал неизвестный мурлыка.

Бумажная фига ехидно пошевелила большим пальцем, затем распалась и образовала новую фигуру. Теперь это было похоже на кошачью улыбку. Только без кота. Майка наконец поняла: с ней разговаривает старинный фолиант.

– Где чесать? – спросила она, желая сделать приятное говорящей книге.

– Отсюда чеши.

Страницы сложились в домик. Дверь в домике открылась и из нее выпала фигурка. У нее было условное бумажное платьице, условные косички, а смысл ее был безусловен – бумажную девочку вышибли, и полетела она кувырком.

– Извините, – Майка отступила. – Я больше не буду.

– Будешь-будешь, – сказал фолиант-мурлыка, разглаживая страницы. – Такое у тебя предназначение. Всюду нос совать и всем интересоваться.

– А какое у вас тогда предназначение?

– Мое дело – недозрелых не пущать, а делиться только с теми, у кого доступ неограничен, – фолиант муркнул, а страницы зашевелились. – Иногда лучше б дотла сгореть, а я не могу – все несу, несу, несу…

– Что вы несете?

– Что есть, то и несу. Бывает, свет просвещения, а бывает, чепуху на постном масле. Короче говоря, – прописные истины!

– Разве истины могут быть чепухой? – удивилась школьница.

– А ты их поджарь постно, они в такое скукожатся, что уж и чепухой не назовешь. Конеяблоки меринокобылы и те лучше, – страницы образовали смешную двухголовую лошадку. Она попрыгала из одного конца книги в другой и тоже распалась. Фолиант продолжал. – Прописные истины – штука нежная, к ним нужен особенный подход и постоянная ревизия, а ты попробуй их все учти… Полнишься ими полнишься, думаешь, драгоценности несешь, а придет однажды вот такая кроха, да скажет – вот это хорошо, а это плохо – и половина прописных истин – бац – и в печку. Постно жариться. Это я тебе, как «Несу» сообщаю…

– Кто? – переспросила Майка.

– «Несгораемый суммарь». Коротко – «Несу». Самописная летопись «Детского мира».

– Так вы летопись!

– Во мне вся история, – мурлыкнул Несу, – с самого начала и до самого недавнего конца.

– Большая значит.

– Очень длинная, непростая и местами поучительная.

– А как она к вам попала?

– Известно как – впечаталась.

– Сама собой?

– Кто ж за историю станет впечатываться, кроме нее самой? – книжный том явно удивился. – У нее такой удел. Либо кануть, либо впечататься, третьего не дано.

– А там у вас впечатано, откуда взялся «Детский мир»?

– Спрашиваешь, – самодовольно произнес фолиант. Страницы его опять ожили и, пометавшись из одной стороны в другую, превратились в угловатую птицу. – По одной легенде аист принес. Но есть и другая легенда, – вместо птицы страницы свернулись в нечто похожее на розу. – Считают, что «Детский мир» нашли в капусте. А третья версия самая смешная, – теперь раскрытая книга показывала новую птицу – со взъерошенными перьями. Она тюкала бумажным клювом по бумажному полю, будто собирая жемчужные зерна. – Будто бы «Мир» снесла большая белая курица.

– А по правде как было?

– Я предлагаю всю полноту знаний, остальное – не моя забота. Не входит в мои должностные полномочия. У меня и так от этих сведений вся сущность пухнет, – кладезь мудрости вроде бы обиделся.

– Хорошо, пусть будет курица, – поспешила выбрать Майка.

– Мне что курица, что… – Несу изобразил яйцо, которое закачалось из стороны в сторону. – А символ мира хочешь?

– Хочу!

Бумажное яйцо завалилось на бок и разбилось в бумажную яичницу. Выцветшие буквы собрались в окружность, изображая желток, а побелевшее бумажное пространство заволновалось, зашипело, будто лежит на раскаленной сковородке.

– И это символ? – недоверчиво переспросила Майка.

– А-то не видишь. Тут тебе и те, – пространство изображающее белок на миг вздыбилось. – И другие, – вот и «желток» выпучился на Майку, делая вид, что пристально ее разглядывает. – Поняла?

– Те… другие… – задумчиво повторила Майка. – Нет, не поняла.

– Куда начальство смотрит? – раздраженно зафырчал Несу. – Допускают к моему телу каких-то недорослей! Тревожат понапрасну, срывают с места, раскрываться заставляют, будто мне делать нечего. Отстань! Брысь!

– Еще чего!

Ну, и хамские бывают эти книги!

– Снимости в тебе много! – заявил Несу.

– А слова «снимость» не бывает! – заявила Майка. – Что? Съели?

– Чудеса, – снова разглаживаясь в невыразительный бумажный кирпич, сказал Несу. – Снимость есть, а слова нет. Непорядок.

Из него, как из музыкальной шкатулки, полилась песня. Немного тягучая, она не пелась, а мяукалась:

 
– Если притворится снимым,
Если притвориться мнимым
Миром неосуществимым,
Никаким, совсем нигде.
 
 
Если притвориться ложным,
Если притвориться сложным,
Невозможно многосложным,
Можно сразу быть везде!
 
 
Ага! Снимок на память, чтоб себя не забыть!
Ага! Снимость приснись! Не тяни! Не таи!
 

 
– Ага! Будут лошади смеяться! —
 

подхватила Майка, сочиняя на ходу, —

 
Ага! Будут жабы колыхаться!
Ага! Гриб расскажет про людей!
 

– Ага, все расскажет про людей! – поддержал Несу, а на его страницах стали проступать крупные буквы.

– Сни-мость, – прочла Майка.

– Впечатались, – удовлетворенно произнес Несу.

Новое слово ему явно пришлось по вкусу. Оно и Майке занятным показалось. Веселым, как пасхальное яичко.

– А вы знаете про пирамиду талантов?

– Ты еще таблицу умножения спроси. – Несу фыркнул и играючи сложил свои листы в уже знакомую девочке фигуру.

Бумажная пирамида была не так красива, как у Никифора.

– Одаренность, дарование, дар, – перечислила Майка. – А где мое место?

Несу поиграл страницами, изображая не то огонь, не то дождь – понять Майка не успела. Послышались голоса. Несу закаменел. Назревало нечто серьезное.

Пометавшись по кабинету, девочка поступила самым известным ей образом. Сделала вид, что ее нет – спряталась под стол. Под ковровую скатерть.

Поголосим!

Майка сидела и боялась дышать.

То там, то сям перед ней возникали ноги – одни в штанах, другие под платьями, мужские и женские. Здесь были почти все, с кем Майку за последнее время свела судьба: костюмные брюки Никифора, элегантные брючки Гаргамеллы, строгая юбка Телянчиковой, розовая лепота Савонароловой, лоснящийся шевиот мастера Леши, Лизочкин оранжевый подол, темно-зеленое одеяние Софьи Львовны, глубокая синева брюк мистера Гифта и бурая рванина Обдувана Божьего.

Детина-мальчик-Васенька тоже явился к директору. О своем присутствии он оповестил громче всех: два длинных гудка, один короткий и еще один длинный.

– Ща-вам-не-ша, – сложила Майка странные слова.

– Васенька, вы не могли бы шуметь чуточку потише, – жалобно попросила Софья Львовна. – Девочки, нельзя ли научить его чему-нибудь более благозвучному?

– Чему, например? – мелодично осведомилась Фея Телянчикова.

– Хотя бы игре на флейте.

– И замучал бы нас вконец «Шуткой» Баха, – это вступила Гаргамелла. – Non, madame, пусть уж дудит, как ему хочется. Милая какофония.

– Заседание Предложного отдела объявляю открытым, – произнес Никифор. Его брюки находились во главе стола – судя по всему, он и руководил этим секретным заседанием. – Что у нас первым нумером? Ах, да, ветренность. Кому дать слово? Да, конечно…

Постукивая широкими ногами в тесных черных туфельках на низком каблуке, Савонаролова заговорила о пакле, которой надо законопатить все щелястые окна.

– …В левом крыле дуновенья царят, – страшным голосом информировала она.

Должного впечатления новость не произвела. Никто не дрогнул и не закричал «какой ужас!». Очевидно, дуновения царят в левом крыле так давно, что уже не удивляют.

– А вы зря, – осудила розовая блондинка и сообщила новость, которая вызвала легкое оживление: разгулялись покойные ветры, и некий Селестин смастерил кляузу, потому что не может творить в такой обстановке.

– И не мне объяснять, какие могут быть последствия, – со значением произнесла толстушка. – Наверху могут не одобрить.

– Эка невидаль, – сказал мастер Леша.

– Да, не одобрят, а могут кое-кому порицание выставить, – елейно проговорила Савонаролова.

– Об чем это вы? – заинтересовался Обдуван.

– Да, так, – сказала она. – Говорят, тут некоторые инструкции нарушают. Пользуют неразрешенные средства. И может даже с опасностью для жизнедеятельности.

– А некоторые подслушивают, – сказал великан, потирая ладони о штанины.

«Заволновался», – догадалась Майка.

– Как же вы, mon amie, за дело болеете, – весело включилась в разговор девица Арманьяк. – Сразу видно – за справедливость. Все в порядке очереди, без блатных, по-честному, – она воинственно закинула ногу на ногу.

Савонаролова раздраженно пристукнула каблуком свой тесной туфельки. Сдалась.

Страсти разгорались.

– Я еще в прошлой декаде сделал заявление на макаронную пайку, чтобы мне увеличили, как труженику незавидного фронта, – заскрипел Обдуван Божий.

– Неужто не увеличили? – удивился Никифор.

– Кого ж там! – засердился старик, нервно колотя тростью об пол. – Разве ж это пайка? Смех курий! Требую себе в соответствии со вкладом.

– Со вкладом? Вы собираетесь умереть от недоедания? – с ленцой произнес мистер Гифт. – Oh!

Потрепанные штиблеты Обдувана заплясали злой танец, один ботинок соскочил с ноги, показав серый носок с дырой на большом пальце.

«Бедный», – пожалела Майка.

Ей не нравилась равнодушная ехидца мистера Гифта. Все-таки нельзя так с пожилым человеком, он хоть и вредный, но ведь уже старенький…

– Дедушка, зачем вам эти макароны? От них один вред, – произнесла Фея Телянчикова.

– Я равенства хочу, – упрямился старик.

Вот и второй ботинок слетел с его ноги. На другом носке дырок Майка не приметила.

– Вкусненького хочу, длинненького с дырочками и перченым соусом, – толковал он.

– Предлагаю рассмотреть на особом Совете, – предложила Софья Львовна.

– Опять меня откладываете, – заныл Обдуван. – Обделяете!

– Кто не согласен с предложением? – перебил старика Никифор.

Судя по молчанию, все были «за». Один только Обдуван несогласно шевелил пальцами ног.

– Что ж! – продолжил директор Пан. – Переходим к третьему вопросу. Запуск Яшиной.

Майка застыла. Ноги под столом оживленно задвигались. Вопрос был явно не дежурным.

– Думаю, лучше начать по старшинству, – предложил директор.

– Негодная никуда. Противная девчонка, – заявил Обдуван Божий. – Взрослым дерзит, приказаний не слушает, идет наперекор. Лишняя она. Зряшная. «Против».

– Принято, – согласился Никифор. – Кто следующий?.. Да, мы вас внимательно слушаем, – его голос потеплел.

– Все запущено, – заговорила Гаргамелла, деловито покачивая ножкой в мягком башмачке. – Держит дистанцию. Понимает прекрасное. Чувствует шутку. Границы дара исключительны. «За».

– Исключаю, – вступила Фея Телянчикова, она провела рукой по юбке, будто стряхивая невидимые соринки. – Прозрение иных миров незавидное. Мнимое принимает за явное. Не ведется. «Против».

– Well, – начал мистер Гифт. – Я – «за». Хорошее поведение, чуткость, понимание относительности, умение держать себя в рамках, слушает и слышит.

– Ага, слышит звон, а не знает где он, – голос у Лизочки был веселый, но Майке казалось, будто она кидается утюгами. Даже оборки ее платья под столом угрожающе затопорщились. – Совершенно невыносимый экземпляр ребенка. Непроницаема. Неуступчива. Упряма и неуправляема. К тому же я вижу у нее тень прошлого.

– Глупости, – сказала Софья Львовна. – Какая может быть тень? Она ж еще ребенок. У нее такое маленькое прошлое, что можно считать, что его и нет вовсе.

– Будущего у нее тоже нет, – стояла на своем Лизочка. – Я – против.

– Да, вот и я вынуждена вас проинформировать, как специалист, радеющий за общее дело… – закружилась в словах Савонаролова.

– Никто не сомневается, что вы специалист, – перебил ее Никифор. – Ближе к делу, пожалуйста.

– Неразвитая, необщительная, бесконтактная совершенно, – Савонаролова вскочила. – Недалекая она.

– Эк, далеко зашли, – произнесла Софья Львовна.

– Я против. Против я! Против! – куковала толстушка.

Оскорбив девочку до глубины души, она села и пристукнула ногой об пол.

Победной дробью отозвалась и Фея Телянчикова. Ей нравился ход дела.

«Сговорились», – уверилась Майка. По неведомым причинам розовая толстушка и смуглянка-красавица решили дружить против нее – Майи Яшиной, десятилетней гимназистки.

Да, девочка сидела под столом, под покровом толстой ковровой скатерти, а все тайны – симпатия и неприязнь, боязнь и нежность – были видны ей, как на ладони.

– Вынуждена признать, что некоторые упреки небезосновательны, – осторожно начала свое выступление Софья Львовна. – Яшина далеко не всегда прозорлива, часто увлекается второстепенным в ущерб главному, ей недостает опыта, она так юна, что, боюсь, миссия ей, может, еще не по силам.

«И эта туда же», – пригорюнилась девочка.

– Вы помните Никифор Петрович наш спор… – тут бабка позволила своему голосу немного сердечности.

Софья Львовна была суровой к директору, но на деле его почитала.

– Еще бы, такое не забывается, – пробормотал директор.

– Да, спор был жарким, но я была вынуждена уступить. Уступаю и сейчас. Мне кажется, вы правы. Я – «за».

– Благодарю за понимание, что ж… – директор Пан старался набрать в голосе прежнюю серьезность, но чуткая девочка уловила, что мнение старухи было ему очень важно. – Ах, да, я сам. Ну, мое предложение известно. Итого…

– Кхе-кхе, – многозначительно кашлянула Савонаролова.

– Вот говорят, что… – вступила Лизочка.

Розовая сплетница не бездействовала. «Фамильный секрет» Никифора уже разнесся по всем этажам «Детского мира».

– Знаю, что говорят, – оборвал ее директор. – Мало ли говорят на свете чепухи. Все проголосили?

– А вы, Алексис? – спросила Фея Телянчикова. Майка видела, как она легонько ткнула башмак мастера носком своего сапожка.

Лысиков заерзал.

– Не уверен я, – виновато забормотал великан. – Я тоже вижу тень… Кажется… Я… Эм… Я лучше при своих останусь.

– Спасибо за ваше мнение, Алексей, – голос директора звучал сухо. – А теперь посчитаемся. Раз-два-три-четыре – «за». Раз-два-три-четыре – «против». Один сам по себе. Итого: ничейный счет.

Наверху загалдели, а перед Майкой ноги снова задвигались, затопотали.

– Без Примы не обойтись, – перекрикивая голоса, объявил Никифор.

Скатерть приподнялась и в образовавшемся просвете перед Майкой оказалась рука Никифора: большой палец был соединен в колечко с указательным. «Все в порядке», – показывал директор.

Никифор знал, что она сидит под столом!

– Опять высший суд, – заскрипел Обдуван, сердито вталкивая ноги в разбитые штиблеты. – Все время высшим судом попрекаетесь! Недостоверных, лишних людей берете. Ну, погодите, наступит вам срок, кончится ваша власть…

– Смотрите, сами не кончитесь, – буркнул Лысиков.

– Ах, не понимаю, зачем незавидному ребенку занимать чужое место, – прозвенела Фея битым стеклом.

– Of course, вы хотите, чтобы она отдала свое, – ласково попрекнул ее мистер Гифт.

– Выписываем Яшиной путевку к Приме. Заседание Предложного отдела объявляю закрытым, – подвел итог Никифор.

– И-ди! – прогудел в трубу детина-мальчик-Васенька, объявляя окончание встречи.

Загрохотали стулья. Ноги вокруг девочки стали исчезать. Края скатерти опускались. Под столом делалось все темнее.

– …что же, однозначно благоприятное впечатление способна производить только бесцветность…

– А на фоне всеобщей серости шанс выделиться есть только у темных личностей…

– В наши времена…

– Зачем жить прошлым?..

– Все эти голосования, разговоры, переливание из пустого в порожнее…

Голоса стихли.

Поголосили.