Текст книги "Призвание: маленькое приключение Майки"

Автор книги: Константин Кропоткин

И вот они уже стояли возле дома, похожего на Майкин, как две капли воды.

– Тут две дороги, – сказал Никифор. – Или вверх, или вниз. Тебе выбирать.

Рядом с дверью в подъезд располагалась дверца поменьше.

Обычно за ней прятался черный сырой подвал. Надо было только спуститься на четыре ступеньки и не удариться лбом о притолоку.

Девочка заглядывала в подвал всего раз, на спор, но навсегда запомнила запах гнили, шуршание неизвестных существ, пыльные доски, отделяющие одну кладовую от другой, а на дверях – шатких, скриплых, чахлых – толстенные висячие замки. В кладовках было только старье и рухлядь, но замки все равно запирали двери, намекая на тайны, которые детям знать не дозволяется.

– Динь-дон, – уведомил невидимый колокол.

– Не ищи легких путей, ищи правильные, – произнес хор голосов неизвестно откуда.

– Мне сюда, – преодолевая страх, девочка указала на подвальную дверь.

И задудел шутовской мотив. Скрипочки, трубы, кларнеты, тромбоны, виолончели, бубны, пищалки и литавры заиграли громовую, разнобойную музыку.

Жужики отскочили от Майки, словно это она звучала, как целый оркестр.

А может, так оно и было? Ведь о маленьком приключении Майки известно только с ее слов, а она – всем известная фантазерка…

– …И тут я поняла, что это играют гимн страны в мою честь, – так она позднее описывала друзьям свой триумф, а для верности его даже надудела. Ехидный Кропоткин сказал, что гимн старый и его уже давно не играют, потому что «символ тоталитаризма выброшен на свалку истории».

Девочка оказалась права, а мальчик, хоть и был отличником, попал пальцем в небо. Или сел в лужу – смотря с какой стороны глядеть. Через пару лет после описываемых событий старинный гимн взяли из того места, где он прежде хранился, отряхнули, вычистили, и теперь он часто звучит на разных торжественных мероприятиях с участием высоких гостей. И каждый раз, когда Майка слышит этот гимн, ее сердце ёкает, совершенно как тогда, в десятилетнем возрасте…

Девочка стояла возле двери, выкрашенной в тускло-зеленый заборный цвет, и готовилась одолеть последний рубеж. Сделать шаг в неизвестное будущее, которое выбрала себе сама. Что-то сложное происходило внутри – она и чем-то гордилась, и о чем-то жалела, и страшилась чего-то.

– Самый настоящий форс-мажор, – рассказывала потом Майка, а ехидный Кропоткин…

Да, ну его, надоеду.

– Пора, – шепнул Никифор.

Майка дернула дверь.

– Да здравствует созданный волей народов… – запищал Ратла в спину девочки ее же собственным голосом.

Небо грохнуло. Подул сильный ветер. До грозы было рукой подать.

В покоях Примы было просторно и свежо. Сквозняк, выродившийся из наружного грозового ветра, метался по необъятным хоромам и игриво посвистывал.

– Эй, фью, – говорил он, приветствуя гостей.

На потолке просторного помещения хороводились гипсовые дети. Изображая каемочку, они вели свою насыщенную детскую жизнь: гонялись друг за другом, дули в горн, играли в мяч, сидели за книжками, плясали вприсядку, выступали на Совете Дружины, стояли у доски, показывая, где мы, а где Америка… Это был очень старый «Детский мир», поэтому некоторые мальчишки и девчонки еще занимались пережитками прошлого.

Разглядывая расписной потолок, Майка подумала, что, наверное, не согласилась бы идти в такую компанию. Она вряд ли сумела бы завести себе друга среди этих беленьких мальчиков и девочек. Дети из прошлых времен были такие ликующие, такие счастливые, что даже самая радостная Майкина радость, наверное, показалась бы им унылой.

Никифор времени даром не терял. В сопровождении жужиков и чуть ли не под их конвоем, он кружил вокруг пестрой башенки, возвышавшейся в середине зала.

Башенка была составлена из множества обручей, разных размеров и цветов. «Будто браслеты на руке», – подумала Майка, вспомнив рыночную гадалку, давным-давно нагадавшую девочке великие дела.

Никифор выбрал большой красный обруч, а к нему маленький зеленый.

– Шарики за ролики! – крикнул, обеими руками ставя обручи на ребро.

Ратла и Мосла запрыгнули внутрь обручей и заскакали, забились, удерживая их в равновесии.

– Вира! – далее Никифор нахлобучил на обручи неизвестно откуда взявшиеся сидения и ловко запрыгнул на красный. Майке не оставалось ничего другого, как взобраться на зеленый.

– Он сказал «Поехали». Он взмахнул рукой… – Мойсла, выбивавший под Майкой барабанную дробь, успевал и петь.

– Я боюсь, мамочки! – вслух угадал Ратла известно чьи мысли.

Помчались.

Они переезжали из одного зала в другой, минуя комодики с деревянными кружавчиками, пузатые золоченые креслица, темные портреты на разноцветных стенах – то красных, то голубых, то розовых. Но вот распахнулись и последние двери.

Майка и Никифор прибыли в огромный овальный зал, обставленный по краям стульями, креслами и разномастными табуретками. День сегодня был, видимо, неприемный, потому что и здесь не было ни души.

– Майна! – Никифор соскочил со своего обруча.

Майка неловко последовала его примеру.

Ратла и Мойсла умчали обручи в боковую комнатку.

– Ты готова? – спросил провожатый.

– Не готова.

Приоткрылась, незаметная прежде, потайная дверца откуда-то сбоку и в щель просунулось сооружение, похожее на торт – с завитушками, волнами, цветами и бантиками. Волны были белые, бантики – синие, а ленточки – красные, а сверху возлежала золотистая кисточка-мохнатушка.

Показавшись полностью, сооружение вытянуло за собой и малыша-кругляша. Именно он-то и нес на голове этот торт. Золотистая кисточка при каждом его шаге легонько подпрыгивала.

Ножки в старинных, тускло блещущих бронзой, штанах до колена, были тонкими. Стручки напоминали и ручки в тесном, крохотном камзоле. Зато ступни, приделанные к ножкам и облаченные в черные туфли с пряжками и на красных каблуках, были несоразмерно большими. Немаленькими были и ладони, торчавшие из коротковатого старомодного пиджачка. Казалось, что бело-сине-красную башню-марсельезу несет на голове лягушонок в ластах. Рот, кстати говоря, у него был большой и выпуклый, под стать глазкам, доверху налитым прозрачной водой.

«Наверное, он жабью королевну поцеловал и сделался лягушиным принцем», – быстренько вообразила Майка.

– Ники, мы будем делать голову? – звонко произнес он, обращаясь к Никифору, а Майку будто совершенно не замечая. – Разве нам можно ходить в таком виде? Это ведь даже не вчерашний, а уже позавчерашний день!

Смутившись, директор виновато забормотал что-то про неотложную занятость.

– Если нас еще принимают всерьез, то никто ж не возражает, – перебил его малыш-кругляш, выкатив и без того выпуклые светлые глаза.

Даже непосвященной в их дела Майке было ясно: лягушонок сердит.

– Можно и вообще забыть про голову, – говорил он. – Зачем она? Пусть Меринокобыла думает, у нее две головы и обе большие. Нет нам дела до головы, какая разница, что все решат, будто Селестин свой дар на помойку выбросил. Пускай скажут, что мы уже и трех волосин в косу связать не можем. Зачем нам порядочная голова? Конечно, незачем! Нам и так хорошо, живенько…

Никифор виновато почесал свою лысину.

– Ники, зачем мы тонзуру портим, будет раздражение, – сказал малыш, которого, очевидно, звали Селестином.

Майка восхитилась: тонзура – звучит гораздо лучше, чем плешь.

При дворе великой Примы даже самые простые вещи назывались необыкновенно.

Никифор кивнул в сторону Майки.

– Не посмотрите? – робко произнес он и попятился в полумрак предыдущего зала. – А я тут пока подожду! – крикнул он и поспешно захлопнул за собой дверь.

– Жду вас завтра и ни годом позже, – крикнул в закрытую дверь покойный житель и повернулся к Майке.

Точнее, вначале повернулось его тельце, а лишь затем – медленно и величаво пред глазами девочки предстал фасад башни, сделанной, как выяснилось, из разноцветных волос, и выпученное личико лягушиного принца.

– Как мы обросли! – сказал он, поелозив по Майке своим выпученным взглядом. – Волосатые девочки давно вышли из употребления.

– Извините, – произнесла Майка, чувствуя себя прямо-таки преступницей.

– Не извиню. Мы подстрижемся овцой. Самый модный писк. По вискам волны, на темени начес, на затылке колтун, – пояснил он, приставив к своей башне руки-ласты.

– Если б вы подстригли меня, как девочку, то я бы, наверное, не отказалась, – сказала Майка.

Селестин наморщил коротенький нос и снова ненадолго задумался.

– Хорошо, – решил он, кисточка на торте сплясала румбу, – мы подстрижемся овечьей девочкой.

– Вы не умеете стричь человечьих девочек? – спросила Майка.

– Скучно, – надул он пухлые губы. – Мы ж не цирюльники-брадобреи за пять копеек. Мы – Селестин при дворе Ее Преосвященства!

Свой титул он произнес торжественно, будто святыню вносил.

– Какое веселое у вас имя, – восхитилась Майка.

Дунул шаловливый сквозняк. Волосяная башня закачалась.

– Ай, – вскрикнул парикмахер, хватаясь за голову. – Безобразники! Эти покойные ветры думают, что они – бури. Смешно, – он послюнил пальчик и разгладил высокие бровки-ниточки. – Никакого уважения к святым авторитетам. Бурунят все подряд, мешают. Голову морочат, – он понизил голос. – Вообще, меня зовут Андрюшка, но в нашем кругу это не звучит.

И кивнул. Башня вновь заколыхалась всеми ленточками, бантами и завитками.

– Ах, эти высокие лбы! Как мы их любим, – мечтательно произнес Андрюшка-Селестин. – До полного помутнения!

– Почему? – спросила Майка.

Она не совсем понимала причину восторга.

– Высокие лбы выдают тех, кто много думает и размышляет, кто видит на много шагов вперед и всегда выигрывает! Обожаем победителей! Обожаем высокие лбы и потому их бреем!

– Зачем бреете? – задала девочка глупый вопрос.

– Чтобы стать еще умней и видеть не на сто двадцать, а на все триста шестьдесят пять шагов вперед, – парикмахер выпучился еще больше. Теперь его глаза напоминали две плошки.

– Брить лбы нельзя, – возразила Майка, подобрав, наконец, нужные слова. – Брить можно только то, что растет, а на лбу волос не бывает. Волосы выше, чем лоб.

– Этажом выше? – уточнил Селестин.

– Если считать по-вашему, то волосы, наверное, не этаж, а крыша, – возразила девочка. – Или чердак.

Башня Селестина затряслась – должно быть, опять просквозил ветерок, называемый здесь покойным.

– Какие мы скучные, – произнес парикмахер, без удовольствия разглядывая Майкины косички. – Правильные. Ни колтуна, ни кудряшек, ни начеса коконом…

– Знаю-знаю, – согласно покивала девочка.

Прическа была ее вечной головной болью. Майкины волосы выглядели жидковато во всех видах: и в свободном полете, и в косах, и в бубликах.

В кудрях им было бы лучше, но по возрасту ей полагалось иметь только тот вид, каким природа наградила.

Майка вздохнула. На каждый день, может, и сойдет, но для визита к Приме, пожалуй, маловато.

– Мы ж говорим, не готовы, – произнес Селестин. – Следуйте.

Малыш засеменил, а его кудрявая башня величаво поплыла.

Шагая за Селестином, Майка прошла через галерею боковых комнаток и комнатенок, пока они не оказались в небольшом зальце: там было только зеркало в золоченой раме, стул и тумба-каталка с парикмахерскими штучками.

– Просим в наш салон.

Селестин предложил Майке занять стул, накрыл ее шуршащей черной тканью, какая бывает только в парикмахерских, и поглядел на нее в зеркало.

– Мы точно не хотим овечью голову? – спросил он.

– Не хотим, – ответила Майка как можно решительней.

Селестин скис. У него будто и прическа сделалась ниже, слегка оплыв, словно торт на солнцепеке.

Парикмахер сердито забренчал ножницами, щипцами и расческами, раскладывая их по ранжиру. Просто стричь ему было скучно… Жалея малыша, Майка уж была готова согласиться на овечью голову, но он уже снова расцвел.

– Сейчас мы представим дивную картину! – объявил он.

– Чтоб смотреть? – опасливо уточнила девочка. Мало ли что имеет в виду лягушиный принц…

– Как угодно, – повел он плечиком. – Можем и слушать.

– Она интересная?

– По мотивам классических произведений. Про трех сестер. Новая песня о старом. Дефицитная вещь. Можно сказать, профильная.

Ответа ждать он не стал: мигом закрыл Майке лицо чем-то вроде маски.

Маска сильно пахла огурцом.

– Подождите, – пискнула девочка, – а как же…

– У нас не упадет ни единый лишний волос, – заверил он и, чем-то пошуршав, уронил на голову девочки парикмахерскую историю.

Между небом и землей: МП «Жысь»

…а работа кипела.

– Следующий! – звенела тонкая девица с медным лбом, вытягивая волос из неопрятного дымчатого клубка.

Она перебирала ловкими пальцами – вертела, крутила, завивала.

– Следующий, – вот уж деловито кричала ее соседка, спелая тетка в цветастом платье и золотых косах.

Она выхватывала волос из рук своей товарки. Ее ладони – сильные, тяжелые, горячие, как утюги – распрямляли волос, вытягивали его в звонкую струну.

– Следующий… – волос оказывался в клешнях древней старухи. Салоп ее серебряно блестел, а скрюченные руки могли выполнять лишь одно, самое простое движение – вжик – и волос, прежде казавшийся бесконечным, обрубался.

Сам собой он спутывался в клубок, который тут же растворялся в комковатой дымке.

– Следующий! – звенел на другом краю молодой голос.

Работа кипела.

Малое предприятие «Жысь» не знало сбоев…

…Неизвестно, слушала она эту историю, смотрела ее, или даже в ней участвовала. Майка вляпалась в сказку-картину, немного в ней побыла, пока позволяли условия, и вернулась назад – в сидячее положение с благоухающей свежестью чернотой перед глазами и назойливым пением Селестина под ухом:

 
– Увлечена: завороженно
Гляжу из дальнего окна.
С башкой нестрижено-газонной
Слежу, как тянется длина,
 
 
Как высит высь, сиянье множа.
Спадают косы. Белизна
На кудри льется – нам, вельможам,
Краса на черепе нужна.
 
 
Часы бегут, процессы движут,
Там – мода, я – исключена.
Всё у окна, мой лоб не стрижен
Тужу, гляжу – всклокочена…
 

…браво-брависсимо, браво-брависсимо, браво-брависсимо. Всклокочена… – выпевал цирюльник чужую дворцовую тайну под названием «Фабричная близость».

Мотив у песни был задорный, но голос у парикмахера дребезжал, как пустой трамвай, так что особого удовольствия Майка не испытала.

Кстати сказать, она вообще ничего не испытывала. Ножницы парикмахера были так умелы и легки, что, сидя с маской на лице, девочка не чувствовала ни единого прикосновения.

«Вот что значит мастер», – подумала девочка, настраивая себя на лучшее.

Она старательно отгоняла мысль о том, что в этом сезоне среди парикмахеров в моде овечьи головы.

– Ну-ка, уважим! – потребовал Селестин, сдернув с девочки маску.

Майка посмотрела на себя в зеркало и вздрогнула.

На ее голове все осталось по-прежнему. Две стройные косички с резиночками, а посередине головы прямой пробор.

Селестин не соврал: на мраморный пол не обрушился ни единый Майкин волос.

– Мы в восхищении, – сказала Майка, стараясь не ехидничать.

Селестин горделиво кивнул, признавая ее правоту. Сквозняк-озорник был иного мнения. Он возмущенно взметнулся, башня на голове вруна зашаталась – и грохнулась, взбив облачко пыльной пудры.

Взору Майки, глядевшей на Селестина в зеркало, предстал сияющий бильярдный шар. Лоб малыша был таким высоким, что начинался над бровями, а заканчивался на затылке.

Он был совершенно, абсолютно, бесконечно лыс.

Как ни странно, в таком виде парикмахер понравился девочке больше. Глазки его были уж не водянистыми, а серенькими, а лицо сделалось милым, потерянным.

Без волосяной, уделанной красотой, башни Андрюшка, по кличке Селестин, выглядел лишним в покоях Примы.

Как блестящая белая жемчужина в пустом бассейне.

– Уходи, уходи, пожалуйста, – попросил бедный малыш, закрывая лысину своими большими ладонями. – Зачем тебе лишнее знать? Уходи! – он взмолился.

Девочка шепнула «до свидания» и вышла.

Она пожалела обманщика и все ему простила. Потаскай-ка целыми днями такой небоскреб. «Чем делать ничего, лучше ничего не делать» – рассудила Майка, возвращаясь назад в овальный зал.

Теперь Никифор и Майка стояли возле стены, изображающей пастораль. На ней рисованный пастушок-оборванец играл на дудочке, призывая в акварельную туманную даль рисованных детей в несегодняшних одежках. Сказочные ребятишки тянулись за пастушком, словно зачарованные. Раскрыв рты, с блестящими глазами, они стремились к неизвестности.

– Начинай, – шепотом сказал Никифор.

– Что начинать? – спросила Майка также шепотом.

– Зови.

– Кого?

– Судьбу, кого ж еще?

– Разве ее можно звать? Я думала судьба сама приходит.

– Она любит, когда ее зовут.

– А я не знаю, как ее зовут, – заупрямилась девочка.

– Сэра-а-а! Были твои губы сладкими, как вино! – подсказал из боковой комнатки Мойсла.

Его голос был пронзительно-мужской.

– Небо и земля, небо и земля! – теперь из комнатки истошно по-женски заливался Ратла.

Чьи мысли он угадал, было непонятно, но точно не Майкины. Может быть, это была тетя Женя, все еще покойно спавшая в своей будочке где-то по соседству?

– …ты со мною рядом, ты – любовь моя-а-а! – распевал Ратла.

– Слышу, слышу, чего глотку-то драть… – донесся громовой голос.

Стена распалась на две половины: пастушок-чародей отъехал куда-то влево, а очарованные детки утонули справа.

Перед Майкой и Никифором предстала широкая лестница. Ее каменные ступеньки вели высоко-высоко, на небольшую площадку, в центре которой возвышалась ванна, полная белоснежной упругой пены.

– Что там у нас? – спросила невидимая женщина.

Пенное облако зашевелилось – из него вынырнула голова с густой копной чудесных красных волос. Майка пригляделась и… не поверила своим глазам.

В какой уж раз.

На ученицу четвертого класса школы-гимназии номер двадцать девять глядела Алла Пугачева. Прежде Майка никогда не видела ее вживую, но сейчас она почему-то была уверена, что там, на вершине длинной лестницы, принимает ванну именно она – самая знаменитая Прима необъятной страны.

Алла Пугачева.

Девочка знала ее по множественным портретам и старалась вместе со всей страной следить за ее заоблачной жизнью. Конечно, иногда Майка отвлекалась на свои собственные дела, но чувство, которому она была еще не в силах дать имя, меньше от этого не становилось.

«Майка благоговела», – так обозначил бы взрослый душевную бурю ребенка.

Майку ничуть не удивило, что Прима принимает гостей, сидя в пене.

В тот момент ей казалось даже, что по-другому и невозможно. Ведь из пены появляется много самых замечательных вещей.

«Пирожные „безе“ – раз, мыльные пузыри – два, – считала про себя Майка. – Богиня любви Афродитка – три, и… – девочка задумалась изо всех сил, чтобы дотянуть хотя бы до четверки. Ответ, конечно, отыскался. – Папин подбородок, когда он бреется!».

Порядковый номер у нынешнего пенного чуда был пятый. Такой же была и Майкина оценка. Алла Пугачева была самым отличным от других пенным чудом.

Дива имела максимально подлинный вид, какой могла себе представить школьница: у нее были красные волосы, красивые большие глаза в длинных ресницах до бровей, а вокруг глаз лежали цветные тени и протуберанцы.

– Какая красота!

Девочка благоговела, но зоркости не утратила. На стульчике Майка высмотрела подушечку из вишневого бархата с золотыми кистями. На невысокой тумбочке в виде античной колонны, стоявшей чуть подальше, она разглядела множество флакончиков и пузырьков разнообразных цветов и форм. Конечно, все они были восхитительные, у примадонн ведь по-другому не бывает. Из глубины площадки на гостей тускло поблескивало большое зеркало-трельяж, увитое цветочными гирляндами.

А самая значительная диковина не пряталась.

Наоборот она все время лезла на глаза.

Ванна.

Она казалась выдолбленной из цельного каменного куска. Ложе Примы напоминало сказочную люльку. «Вдруг это кровать? А пена служит одеяльцем?» – пискнула в голове Майки обманная мысль, которая тут же была отметена.

Вряд ли Дива стала бы встречать гостей, лежа в постели. Она же – Алла Пугачева, а не какая-то там соня-лежебока.

Майка смотрела, а заодно придумывала породу темного, почти красного камня, из которого была сделана ванна. Выбирая между тремя известными девочке камнями – мрамором, гранитом, и яшмой, она выбрала самый, по ее мнению, благородный.

«Мрамор, конечно», – решила она. Так Майка другим девочкам и расскажет. Те будут ахать-охать и не верить ни единому ее слову. Напрасно: ведь чудеса – капризные примадонны – являются только тем, кто их очень ждет.

– Молния?

Голос у Аллы Пугачевой Детского Мира был в точности, как думала Майка: красивый и хрипловатый, будто только что явившийся с мороза.

Подзывая Никифора, она вынула из пены руку с длинными красными ногтями. С широкого дырчатого рукава на желто-мраморный пол повалились клока пены.

Никифор торопливо запрыгал по ступенькам и, добравшись до самого верха, что-то почтительно пробормотал.

Прима кивнула и глянула на Майку:

– Поди сюда, доча.

Девочка пошла наверх, а ее сердце с каждым шагом проваливалось.

Все ниже, ниже, ниже…

Майка Яшина отчаянно трусила.