Текст книги "Призвание: маленькое приключение Майки"

Автор книги: Константин Кропоткин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)

Обдуван Божий

Как в тумане девочка покинула зал. Пошла, не понимая, куда идет, зачем…

Ей хотелось побыть одной. Совсем одной, как той самой песчинке, которая собирается стать жемчугом.

В ушах еще звучали стенания девицы Арманьяк. Гаргамелла была прекрасна, и Никифор был прекрасен, и все было прекрасно так, что Майке хотелось обнять весь этот мир и сказать ему, что она его очень-очень любит.

Но девочка просто шла. Она шла осторожно, боясь расплескать новое чувство.

Дорогу ей перегородил согбенный старик. Его голову покрывала соломенная шляпа-канотье, он был одет в грязноватую рубаху с галстуком-шнурком под тощей жилистой шеей, а в руке держал кривую деревянную трость.

Точнее, трость держала старика. Опираясь на палочку, он горбился посередине пустынного, гулкого коридора и глядел в пол. Будто поджидал кого.

Если бы девочка не была до краев полна искусством, то она, конечно, осторожно обошла бы пожилого человека: так уж тяжко дедушка наваливался на свою палочку – ткни и посыплется. Но за недетскими переживаниями четвероклассница проглядела постороннего и едва не отдавила ему ногу.

– Простите! – отступая, сказала Майка.

Тот взвился, словно выпущенная на волю пружина, и пихнул Майку так, что она, отлетев, больно ударилась об стену.

– Ходят тут всякие, – заскрипел старик, замахиваясь на ребенка тростью.

Синий туман, в котором школьница пребывала неизвестно сколько, разметало без остатка. Она испугалась – судьба еще не сталкивала ее с драчливыми стариками.

– Чего гляделки пучишь? Сюда иди! К ноге!

Старик смотрел на Майку пристально и недобро – казалось, ее форменное платье скрипит от его шершавого взгляда.

Прежде девочка знала, что взгляды бывают тяжелыми. Но сейчас она впервые ощутила, что они могут и пахнуть. Дед распространял вокруг себя что-то болотисто-затхлое. Не чужое даже, а лишнее.

Будь девочка повзрослей, то назвала бы его зеленой тоской, или бурой ненавистью, но, дожив до десяти лет, она еще не была знакома с такими сложными чувствами.

– Из-за тебя что ль сыр-бор? – спросил старик. – Чего шлындраешь? Дел нет? Ленишься-поди, уроков не учишь.

– Что вы, дедушка, я учу, – сказала Майка, с опаской приблизившись к нему.

– Врешь, не учишь. Шустра больно для отличницы. Егозишь, вертишься, ворон считаешь, записки строчишь. Ну?! Правду, говорю или как?

Под его въедливым взглядом она едва не запищала: «Да, дедушка, конечно, вы правы, а как же иначе».

– Наполовину правда, наполовину нет, – ответила Майка, стараясь произносить слова твердо и непреклонно, но ее голос задрожал.

Как трудно все-таки быть честной!

– Я и говорю, больно шустра, да на язык бойка не в меру, – отчитал ее старик. – Ну, давай, веди меня.

– Куда?

– Вперед. Вначале до гардеробу, где моя непростая служба располагается, там возьмешь пальтушку с горжеточкой хорьковой, потом до халупы доведешь, пожрать мне сваришь, черепки помоешь, ковры выбьешь, крупу переберешь, пока я спать буду, а к вечеру налепишь коклет, чтоб зубам моим было чего куснуть. Поняла меня? – дед постучал палкой об пол.

– Извините, у меня дела, я не могу… – начала оправдываться Майка.

– Сухолапка мокроносая?! – старик снова разгневался. – Не тебе решать, чего могешь, а чего нет. От горшка два вершка, а уже занозы строит! Ну-ка, делай, чего говорю!

В его словах было что-то неправильное, но девочка не могла сказать что.

Майке было душно рядом с ним, чего рядом с другими стариками и старухами она не испытывала. Вот та же бабка! Стара по названию, но от нее наоборот разные просторы открывались. У Майки порой голова кружилась, когда та рассказывала новые вещи, которые почему-то обязательно надо было знать.

Сейчас был другой случай. Старик наступал на ребенка, топотал клюкой и, казалось, сделай Майка хоть один-единственный шаг ему навстречу, как он схватит ее за руку и навсегда утащит на свое бурое, тухлое дно.

– Если хотите, я провожу вас до гардероба и помогу одеться, – предложила Майка.

Четвероклассница пыталась хорохориться, но голос ее все равно звучал виновато. Неприятно было отказывать пожилому человеку. Он же не виноват, что уже давно не веселый божий одуванчик, а целый Обдуван – настырный, злой и облетевший.

Так Майка его и назвала. Обдуван Божий.

– Не пойдешь? – старик тяжко смотрел на ребенка.

– Не могу.

Она хотела объяснить подробней, почему не может, но лишь испуганно отшатнулась.

Майке показалось, что перед ее глазами жахнула огненная вспышка: так на торфяных болотах иногда взрывается газ.

– Пожалеешь, – пообещал старик и на удивление резво засеменил прочь.

Тяжелая легкость

Майка терзалась. У коридора имелось всего два направления: или туда, или сюда. Идти по следам Обдувана она не хотела, а другая сторона коридора заканчивалась глухой стеной.

– Оп-ля! – воскликнул Никифор, снова слепляясь буквально из ничего. – Кого ждем, корявка? Автобус? Троллейбус? Такси?

– Трамвай, – буркнула Майка.

– Так поехали, – он взмахнул рукой.

Майка очутилась на задней площадке старомодного трамвайчика с поручнями из желтого металла и пухлыми сиденьями из темно-красной кожи. Откуда-то девочка знала, что трамвай носит ласковое имя «Нюшик».

Он двигался без рельсов внизу, без проводов наверху и даже без водителя в кабинке. «Нюшик» ехал так, как иные жили. Вперед, сам собой, без затей и поражений. Может, и не лучшая участь, зато уж точно не худшая.

– Нравится? – спросил Никифор.

Он ждал похвалы.

В другой раз Майка ответила бы безоговорочным согласием. Но после встречи с Обдуваном настроение ее заметно поувяло. Она неопределенно кивнула.

– Чего скуксилась?

– Так, просто, – Майке хотелось поделиться, но она боялась расплакаться.

Ясных причин для слез не было и от того Майке делалось еще горше.

– Зря, – сказал чудак-директор, – цени момент. Не каждый день желания сбываются по одному лишь зову.

– Так, я ценю…

За трамвайным окном плыла осень. Она была необычайно правдоподобной: редко из трамвая можно увидеть столь исчерпывающую картину стылого ноябрьского утра – здесь было и низкое свинцовое небо, и голые деревья, и облачка птиц над ними, и тусклый ковер из жухлых листьев, ждущих снега, как избавления…

Тоска.

«Нюшик» двигался бесшумно, словно парусник по морским волнам. Девочке показалось даже, что она слышит крики чаек.

Это был ненастоящий трамвайчик. И мир за окном тоже был придуманный.

Девочка опять спала с открытыми глазами.

– Все неправда. Вы меня разыгрываете, – сказала Майка, глядя на удручающий пейзаж, неспешно проплывающий мимо.

– Разве плохо? – спросил Никифор. – Зачем грустить, если можно радоваться? Зачем плакать, если можно смеяться? – и договорил уже шепотом. – Пчелы счастья слетаются на мед, а не на уксус.

Майка лишь покачала головой. Какие пчелы осенью… Да еще такой поздней, что пора бы в спячку… Нет, осень, пусть даже выдуманная, не вызывала у Майки радости. Она была весенней девочкой и всем месяцам предпочитала свой собственный – суматошный, яркий и свежий май.

– Так у вас все просто, – сказала она.

– Поверь, корявка, все просто в жизни, если умеешь с ней обращаться.

– А вы умеете?

– Пытаюсь. Стремлюсь и тебе советую. Посмотри, какое чудо вокруг: море плещется, чайки летают, белоснежные яхты идут своим чередом…

Майка посмотрела в окно, но там все было прежним. И деревья, и листва, и небо, и птицы. Ну, может, чуть более стылым…

– А у меня осень…

Никифор и Майка грезили одновременно, но видели его каждый по-своему.

– Ах-да, мы же в трамвае, – спохватился провожатый. – Прости, забылся!

Но было поздно: тусклая осень перед глазами девочки потекла, будто рисунок на стекле смывал дождь. Столкнувшись, иллюзии взрослого и ребенка опали. Они вновь оказались в пустынном коридоре.

– Я понимаю тебя, – произнес директор Пан. Он был серьезен. – Трудно нести дар…

– Он тяжелый? – спросила Майка, представив на своих плечах неснимаемые гири.

– Он слишком легкий. В том и заключается его тяжесть. Обманчиво легкая тяжесть, – сказал лысый чудак.

– Разве так бывает?

– Тебе жаль трамвайчика, в котором ты только что прокатилась?

– Зачем мне его жалеть? – удивилась Майка. – Он ведь неправда.

– Как знать, – произнес директор. – А представь, что о поездке на «Нюрке»…

– «Нюшике», – поправила она.

– …на трамвае, – на свой лад продолжил Никифор, – тебе пришлось много и долго мечтать?! Может, ты всю предыдущую жизнь жаждала прокатиться на трамвае?! Что бы ты сказала тогда?

– Не знаю. Наверное, мне было бы очень жаль, что все так быстро закончилось.

– Почему же тебе сейчас не жаль? – Никифор испытующе глядел на Майку.

– Нет, мне очень понравилось, – заверила вежливая девочка.

– Странно, если бы тебе не понравилась собственная иллюзия, – сказал директор. – Тяжесть дара в том, что он не имеет цены. Дар бесценен – он дается от рождения и никто не знает, почему и за что. Он – как и умение дышать – просто с тобой. И кажется, что так будет всегда, ведь мы же не можем разучиться дышать, правда?

Директор Пан говорил торжественно и важно. Он открывал девочке какие-то нужные истины, а Майка вдруг вспомнила шутку про ежика, который забыл, как дышать, и умер.

– А ведь дар может уйти, – рассказывал Никифор. – От этого не умирают, нет, но счастливей тоже не становятся. Дар исчезает, как золотой песок – он просыпается между пальцев.

– Почему он может уйти?

– Дар нельзя растрачивать на сиюминутные прихоти. Он не сочетается с частным маленьким довольством. Получается, как говорят наши иностранные друзья, «системный конфликт». Дар, использованный не по назначению, меняет свой состав. Понемногу, исподволь, сначала и не заметишь…

– Так уж и не заметишь?

– Посмотри, – сказал Никифор, указывая Майке под ноги. – Ты видишь?!

Кроме своих туфель и плашек старого паркета, она ничего не заметила.

– И я не вижу, – сказал Никифор. – Ты растешь на моих глазах, а я не замечаю. Но вот встретимся мы, положим, через 24 дня, 4 часа и 35 минут и я скажу себе: «Батюшки! Как она выросла! Как изменилась! А как похорошела!».

Майка зарозовела от смущения.

– Иногда мы не замечаем перемен, но это не мешает им случаться. Плохим и хорошим, – говорил Никифор. – А дароносец – тоже человек и ничто человеческое ему не чуждо. Он может ошибаться, идти по неверной дорожке, соблазняться и мучаться разочарованием. Он может разучиться слышать свой талант, обманываться и обманывать, и однажды оказаться в тупике. Представь, ты еще есть, а твой талант уже кончился…

…Фигура Никифора зарябила, раздробилась на песчинки, которые тут же сдул ветер, а его голос истоньшился в веревочку, которая на глазах расплелась на совсем тонкие нити.

Майка снова грезила наяву.

Перед ее внутренним взором нити задвигались в особенном танце, сплетаясь в сеточку с мелкими ячейками, которые заволновались, воспряли, затем опали – и стали наполняться цветами.

Перед Майкой проявилась слабоосвещенная комнатка с полукруглыми сводами и узеньким оконцем. Старый телевизор на колченогом столе, тумбочка с ночником в виде Останкинской телебашни, к лампочке под потолком приделаны металлические рыбки на тонких лесочках, на стене коврик с лебедями, под ним узкая кроватка с железным спинками, на полу половичок – вот и вся обстановка.

На кроватке под бурым одеяльцем лежал келейный обитатель. Божий Обдуван.

Между небом и землей: Нежить

Он любил мир. А мир любил его. И запросто делился с ним всем, что имел.

Мир отдавал ему себя, волнуя его, вынуждая его кричать, из конца в конец терзая его иссохшее тело. Мир не давал ему спать, но именно там, на одиноком ложе, тогда, в кромешной тьме, он любил мир – с отчаянной яростью, с неистовством существа, которое пришло, чтобы порвать суть мира, вырвать, выгрызть зубами то, что не было заметно им, другим, простым и смертным, которые спали с миром, пока он им страдал.

Перебирая впечатления ушедшего дня, он скрипел этим миром, он переваривал его трудно, натужно, с усилием, от которого в комок сбивалось одеяло, дыбилась подушка, а под потолком звенели металлические рыбки на тонких веревочках – они позвякивали от каждого неосторожного вздоха. Рыбки кружили свой бесконечный хоровод, пока он кружился в кутерьме лиц, предметов, шумов и запахов. Обливаясь потом, иногда горячим, иногда ледяным, он заново вызывал впечатления прожитого дня… Каждая мелочь, застрявшая в его памяти, заслуживала того, чтобы осмотреть ее, обнюхать, облизать, распотрошить, а затем – сожрать, давясь слюной, утробно ворча, наслаждаясь. Каждый новый день был полнее и полноценнее предыдущего – ему снова недодали, его опять обнесли, не позвали, обидели. Недолюбили.

Он любил мир. По-своему. И тот отвечал ему взаимностью.

Нежить.

Попытошная

Божий Обдуван заворочался. Майка испуганно выскользнула из кошмара. Никифор внимательно смотрел на нее.

– Поучительно?

– Страшно.

– У бывших незавидная участь. В лучшем случае, они становятся… – Никифор усмехнулся. – Божьими обдуванами. Коптят небо в своих винительных отделах, ворчат и совершенно никому неинтересны. Даже добрым девочкам… Ай! Не поспеваем! – вдруг сорвался он на крик.

Схватив девочку за руку, Никифор помчался вниз по лестнице. На первом этаже свернул налево, где по расчетам Майки должна была находиться столовая. Но на полпути рванулся в сторону, к низенькой полукруглой дверце.

Там, после трех ступенек вниз, по Майкиным расчетам должен бы, как и у нее в школе, находиться спортивный зал с баскетбольными кольцами по обеим сторонам, подслеповатыми окошками под самым потолком.

Никифор толкнул дверцу.

Директор и школьница выпали в огромный стадион, похожий на развалившийся персик. По обеим сторонам его долек располагались до отказа набитые трибуны, а в центре, где положено помещаться персиковой косточке, лежал землянистый овал стадиона, расчерченный белыми линиями.

– В шайбу! Шайбу! – кричали люди на трибунах в ожидании чего-то особенного.

Никифор протащил Майку через людскую толщу куда-то на головокружительную высь. Оттуда, с небольшой, отдельной площадки, спортивное поле казалось не больше дынной косточки. Обнаружилось немало знакомых. В лупу игровым полем любовалась Лизочка. Недалеко от нее с угрюмым видом сидел мастер Леша. А вот и Варкуша, перевалившись с фотоаппаратом через бортик, снимал ликующий народ. А в другом конце площадки шевелила кудряшками Савонаролова. При виде Никифора она встрепенулась, но, не поймав его взгляда, снова оплыла и подвяла: сейчас она никаких обязанностей не исполняла и могла, наконец, немного побыть собой.

– Успеваем? – спросил директор Пан непонятно кого.

– Лучше поздно, чем никогда, – произнесла Гаргамелла, возникнув рядом. Она протянула директору металлическую трубу-воронку.

Никифор приставил ко рту узкий конец:

– На позицию вызывается… – загудел он.

Трибуны замерли.

– …Парадоксов друг, Дрозомух!

Люди загалдели, не то радуясь, не то осуждая выбор своего трибуна.

На поле выкатилась полосатая горошина. Майка пригляделась: Толстый!

Так точно – в центре внимания оказался один из Задириков. На нем было прежнее полосатое трико. Только к спине были зачем-то приделаны прозрачные, как у гигантской стрекозы, крылья.

– Сын ошибок трудных, Кроль! – прогудел Никифор вторым номером.

На поле выкатилась горошина поменьше. Тут Майка и приглядываться не стала – конечно, Тонкий. Он украсил себя розовыми заячьими ушками, а на трико сзади приделал пушистую пимпочку-хвост.

– Итак, наш вопрос! Кому писан закон? – спросил Никифор на весь стадион.

Гости зашумели, сообщая что-то невнятно-шумное и многоречивое.

В этот момент на поле появилась странная компания: двое неизвестных тащили за ноги третьего. Он болтался вниз головой, очень похоже изображая овощ. По трибунам прокатился одобрительный гул.

– Дурень! – разглядев, воскликнула Майка.

Загребая руками траву, Дурень улыбался во все чумазое лицо.

«Обломился сук», – поняла Майка.

– Попытаем! – пролаял Никифор в трубу.

Железными оковами человечка закрепили на окружности большой тарелки, установленного на дальней стороне стадиона. По стадиону поплыл надсадный, сиплый звук – тарелка с Дурнем медленно завертелась.

– Что это? – шепотом спросила Майка у девицы Арманьяк.

– Развенчание, – ответила фарфоровая крошка. – Новое зрелище.

Дурень кружился, улыбаясь все истошней. Быть в центре внимания явно нравилось ему гораздо больше, чем висеть в одиночестве на суку.

– На позицию – ать-два, – скомандовал в свою трубу Никифор.

Толстый и Тонкий резво подбежали к белой полосе, прочерченной на солидном расстоянии от тарелки с Дурнем. В руках они что-то держали.

– В шайбу! Шайбу! – скандировали трибуны.

На край поля вышел детина-мальчик-Васенька. Он приставил к губам трубу и выдул из нее четыре коротких отрывистых гудка.

– Хи-ми-чи-те! – разобрала Майка.

Хорошенько размахнувшись, Задирики запустили свои снаряды в вертящийся круг. Один из них, хлопнув желтую кляксу рядом с головой Дурня, отвалился, а другой, целиком залепил ему улыбку светлым пятном.

Майка поняла: в Дурня кидали хлеб с маслом.

– Какой кадр! Ах, какой! – фотографируя, вскрикивал со своего места Варкуша.

– Закон бутерброда писан всем! – огласил вывод Никифор.

Ликуя, трибуны взметнулись, в воздух вознеслись шапки, шарфы и тюбетейки.

– В шайбу! В шайбу! – воодушевленно закричала толпа, отмечая событие.

Кругляш остановил свой надсадный ход. Хлеб отпал с лица Дурня, улыбка прорезалась сквозь масло. Впервые Майка увидела Дурня нормальном виде: вниз ногами и вверх головой.

С вымазанной физиономией, распятый на вертлявой тарелке, осмеянный во множество ртов, теперь он был совершенно счастлив. Если на засохшей ветке Дурень отыскал себя, то здесь, став мишенью для бутербродов, он нашел свое место.

– Мы принимаем вас в штатные служки, – прокричал Никифор в воронку. – А теперь переходим…

Девочка ринулась прочь.

Дурень перестал быть Заштатным. Трибуны воздавали ему громкую хвалу.

Майка убегала.

В тупике

«Прочь! Прочь!» – колотился в голове Майки испуганный молоточек.

Девочка выскочила в коридор и кинулась прямиком туда, где привыкла прятаться от невзгод еще в родной школе – в библиотеку, где тихо и полутьма…

Библиотека «Детского мира» оказалась гораздо больше школьной. Огромное пространство было тесно расчерчено высоченными стеллажами – вершины книжных шкафов терялись в черноте потолка.

– «„Блюбка“. Практическое руководство», – прочла Майка на корешке брошюрки, стоявшей поблизости, на уровне глаз.

С этой книжкой все было более-менее ясно. Она, должно быть, учила выдувать из воспитательного бульона предвидящие фонари.

– «Перевоспитание вундеркинда», – лезли на глаза другие названия, – «Патологика хитрованцев». «Зубзазуб. Лишение авторских прав», «Эксплуатация доносчика», «Благая весть. Руководство к действию», «„А“ и „Б“ сидели на трубе: методология тайны»…

На взгляд десятилетнего ребенка, библиотека составлялась, как попало: книги были расставлены не по буквам и не по содержанию. В обычных домах девочка такое видала, но в библиотеках – никогда. Впрочем, какой-то смысл был и здесь. Книги явно пробовали складываться по временам и по происхождению: XVIII век, XIX век, XX век. Иностранцы располагались по левую от Майки руку, русские писатели – по правую. Какие-то имена девочка знала, а некоторые не говорили ей ровным счетом ничего.

Один стеллаж был пустоват: всего-то пара-тройка книжек. «Скучно», – подумала Майка, лишь ради приличия глянув на табличку. На ней значилось: «Русская детская литература конца XX-го века».

Вдруг ей почудился тонкий, словно мышиный писк.

 
– Мы редкие книжата,
Кто же нас прочтет?
Страницы не помяты,
Пусть же он придет,
Читатель редких книжа-а-аток…
 

Книжки пытались петь, но голоса них были слабые, неокрепшие. Им будто не хватало витаминов. А может обыкновенной веры в то, что они – говорящие на одном с девочкой языке – тоже достойны внимания…

– Умца-умца, – Майку отвлек назойливый звук с противоположной стороны.

Левый стеллаж был пестрый, богатый и такой многоголосый, что аж оторопь брала.

Он не был заунывным. Но и родным он тоже не был. В глаза лезли иностранные книжки и требования у них были тоже иностранными.

Они хотели всего, много и сразу.

Майка не без труда разобрала сложную мелодию на три главных темы:

– Эй, ты! – нахраписто трубили одни книжки. – Слышь?! Ну-ка, греби сюда! Прочти нас!

– Почитай-ка! Почитай-ка! Мы такие хорошие! Мы дурному не научим! – льстиво приглашали флейты и альты.

– И не вздумай к нам подходить! В нас столько тайн и приключений, что лучше не трожь, – сообщали тревожные арфы и скрипочки.

Вот последние-то и манили к себе сильнее всего…

Майка уж потянулась было к толстенному тому с очкастым мальчиком на буро-зеленом корешке и… опустила руку.

«Я сюда прятаться пришла, а не читать», – сказала себе девочка и решительно зашагала дальше – навстречу зеленому огоньку.

– Топ-топ, – глухо бились детские туфли о старинный паркет.