Текст книги "Призвание: маленькое приключение Майки"

Автор книги: Константин Кропоткин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

Под колпаком

Коридор был забит людьми. Они куда-то неслись, к чему-то стремились, но стеснения Майка не чувствовала.

Посторонние аккуратно ее обходили и даже взгляды обитателей «Детского мира» скользили мимо, совсем ее не замечая.

– Сегодня, сегодня, сегодня, – раздавались возбужденные голоса.

– Правда?

– Точно так, именно сегодня!

– Будет нам!

– Будет…

Говорили вроде бы понятно, но Майка ничего не соображала: что сегодня будет?

Невидимкой она двигалась сквозь человеческую толщу. Девочке это было ново: ты вроде бы на виду, но вид твой никому неинтересен.

Она шла, напитывалась необычным чувством и, может быть, совсем скоро совершила бы какую-нибудь глупость. Встала на голову и завизжала бы изо всех сил, чтоб в кабинете Телянчиковой все банки полопались. Надо же чем-то заниматься, когда ты предоставлен сам себе. Когда тебя не слышат.

Глупости помешал случай. Вряд ли случайный, как и все, что происходило с Майкой в этом причудливом мире.

Случай вылез в виде неопрятного худого человека в длиннополом зеленом плаще. Невидимый колпак, под которым Майка прежде находилась в одиночестве, принял его легко и без усилия. Теперь никто не обращал внимания на них двоих.

– Спроси меня? – он умоляюще глядел на Майку.

– Что спросить?

– Что-нибудь. Спроси! – он поклонился.

Жесткие полы плаща вздернулись, делая человека похожим на большого кузнечика.

– Все, что угодно спросить? – уточнила Майка.

Кузнечик не разгибал спины, плащ топырился. И сушеный человек, и его потертый плащ смиренно ждали Майкиного слова.

– Куда впадает Волга?

Проситель разогнулся и забубнил:

– Волга – крупнейшая река Европы. Свое начало она берет на Валдайской возвышенности и впадает в Каспийское море, образуя дельту площадью девятнадцать тысяч квадратных километров…

– Интересно, а вот… – хотела было уточнить Майка, но ее заглушил новый словесный поток.

– Длина Волги составляет три тысячи пятьсот тридцать километров. На своем протяжении река принимает около двухсот притоков, самые крупные из них – Кама и Ока. Волга и впадающие в нее реки, зарегулированы водохранилищами, образующими Волжско-Камский каскад.

Майка хотела спросить, что такое «каскад», но кузнечик и не думал умолкать:

– …Все водохранилища используются комплексно: для нужд водоснабжения, энергетики, водного транспорта, ирригации, рыбного хозяйства, лесосплава. На гидроэлектростанциях Волжско-Камского каскада вырабатывается более двадцати процентов электроэнергии, производимой всеми гидроэлектростанциями России.

В Майкиной голове зазвенело.

– Подумаешь, Америку открыл, – попыталась остановить она словесный поток.

– Первые европейцы побывали в Америке в 10–11 веках, – играючи переключился человек-кузнечик на другую тему. – Еще в 981–983 годах норманны Эйрик Рауди и его сын Лейф Эриксон плавали вдоль берегов Гренландии, высаживались на полуострове Лабрадор и острова Ньюфаундленд.

– Надо же. У них острова, а у нас собаки так зовутся.

– Ньюфаундленд – порода служебных собак, – отрапортовал кузнечик-всезнайка. – Выведена на острове Ньюфаундленд. Крупная собака с большой головой, висячими ушами, густой длинной чёрной шерстью. Высота в холке до 75 сантиметров. Используется для караульной службы, вытягивания рыбачьих сетей, спасения утопающих. Ньюфаундлендов разводят главным образом в США, в Западной Европе. В России путем скрещивания с местными породами выведен собственный ньюфаундленд, известный под названием «водолаз».

Майка загордилась: не отстаем. Ньюфаундленд привиделся ей гладким, блестящим, как дельфин, в очках, ластах и в специальном облегающем костюме для плавания.

– А водолазки у них есть?

– Водолазка, – забубнил кузнечик, – бытовое название трикотажных свитеров из тонких шерстяных, шелковых, хлопчатобумажных и смешанных пряж с высоким воротником.

– Просто свитер? Скучно, – Майка уже жалела, что человек-кузнечик залез в колпак ее одиночества.

– Да уж невесело, – раздался над головой Майки громовой голос.

Никифор! Точнее, Директор Пан!

– Кыш-кыш, Кошелкин! – прикрикнул он на кузнечика.

Тот отошел и замер у стены, как истукан-кариатида.

– Будет в другой раз надоедать, спроси его: «А ты купи слона».

– Зачем? – спросила Майка.

– Все говорят «зачем», а ты купи слона!

– Какого слона?

– Все говорят, «какого слона», а ты купи слона! – бородач захлопал глазами, как целлулоидный пупс, которого надо кормить с ложечки.

– А ты купи слона! – повторила Майка заклинание, отводящее от приставучего всезнайки-кузнечика.

– Именно так, – похвалил Никифор. – Пару раз слона продашь, Кошелкин и отстанет. Только этим и спасаемся.

– Он такой умный…

– Кошелкин? – переспросил Никифор и расхохотался. – Он – идиот. Дурак кромешный.

– Не может быть, – Майка не верила. – Он и про собак водолазных знает, и «карманов», которые американские острова открывали…

– Разве ум измеряется одним лишь количеством знаний? – спросил Никифор. – Не в карманах дело, и даже не в их наполнении…

Он поглядел девочке в глаза – перед Майкой замельтешили серые искорки, которые споро залепили собой все пространство вокруг. Она очутилась в темном помещении, похожем на погреб – на полках стояли банки и коробки, посередине покоился сундук, затянутый пылью. Она потянула за крышку – и та осталась в ее руках. Когда-то красивый и дорогой, сундук превратился в рухлядь. Его содержимое оказалось не лучше: Майка тронула припыленные складки, похожие на одежду, и те вмиг обвалились на дно сундука. Труха.

Девочка прошлась вдоль полок. Некоторые емкости треснули и вспухли. Но кое-какие еще сохранили свежий вид. Майка сняла крышку с банки, наполненной чем-то вроде яблочных долек. В нос ударил резкий запах.

Девочка отшатнулась – и вывалилась назад в коридор, к Никифору.

– Погреб, банки какие-то, – озадаченно сказала она. – Что это было?

– Твое видение – тебе и решать, – ответил лукавый взрослый. – Кошелкин! – крикнул он.

Кузнечик торопливо шагнул.

– Может ли белый медведь съесть пингвина? – спросил Никифор.

– Белый медведь – хищное млекопитающее семейства медведей, – как заведенный, отрапортовал чудак. – Длина до трех метров, вес до 800 килограммов. Типичный представитель арктической фауны. Населяет плавучие льды и побережья Северного Ледовитого океана. Хорошо плавает и ныряет. Основная пища – тюлени. В заповеднике Остров Врангеля находится под специальной охраной. Внесен в Красную книгу Международного союза охраны природы и природных ресурсов.

– Может ли пингвин быть съеден белым медведем? – по-новому задал вопрос Никифор.

– Пингвин – отряд плавающих птиц. Крылья похожи на ласты. Вес до 42 килограммов. Обитает на морских побережьях в Антарктиде и в умеренном поясе Южного полушария. Хорошо плавает и ныряет. Гнездится колониями…

– Хватит! – Никифор решительно оборвал умного дурака. – Повторяю вопрос: может ли арктический медведь съесть антарктического пингвина?

Кузнечик покланялся и выдал:

– Еда – принятие пищи ртом в целях насыщения…

– Кыш-кыш, – отмахнулся Никифор.

Кошелкин отступил.

– Теперь тебе все понятно?

– Про пингвина?

– Про птичьи мозги, – сказал Никифор. – Кошелкин собирает знания, но не умеет ими пользоваться. Ты сама подумай: если медведь живет на Северном полюсе, а пингвин на Южном, то как один может съесть другого?

– Никак, – согласилась Майка, восхищаясь задачкой со столь необычным решением.

– Наш ученый знает все, – рассказал Никифор. – Но ничего не понимает. А какой тогда толк от его знаний?

– Прямо уж никакого? – недоверчиво переспросила Майка.

– Согласен, корявка, – неохотно признал директор. – Он может быть очень полезен. Но есть ли у него ум? Вот в чем вопрос… Сидит в своих знаниях, как банке.

– Под колпаком, – добавила Майка.

– Скорей уж в колпаке, – сказал Никифор и закричал.

Авторские права

– Опаздываем!

Никифор помчался сквозь толпу. Майка припустила следом.

– Кошелкин – пример дурного воспитания, – на бегу рассказывал чудак. – Переучился. По классификации талантов у него была третьестепенная одаренность, а родители приняли его за первостепенного. В три года его заставили выучить алфавит, в пять рассказали все про логарифмы. Самое удивительное, что он поспевал и мог бы стать неплохим ученым. Не блестящим, но неплохим. Однако в один далеко не прекрасный день Кошелкин перестал понимать, зачем ему столько знаний, и стал их просто копить.

– И ничего не поделать? – спросила жалостливая девочка.

– Пробовали. Безуспешно. А теперь и незачем. Ему хорошо в его банке. Удобно.

– Что же хорошего в банке?

– У ограниченного мира много плюсов. Все аккуратно уложено, все вопросы отвечены, сомнений нет и быть не может. Ничего не беспокоит. Кошелкин наглухо замурован в темнице своих знаний. Ему уютно – в банке не подхватишь насморка, там не поддувает, там всегда одинаковая температура.

– Скучно же, – подумав, решила Майка.

– Каждому свое. Но у нас он к месту. Кто же откажется от ходячей энциклопедии?

– А как он к вам попал?

– Была у нас пробная программа. «Макаренко-2000» называлась. Взяли Кошелкина на перевоспитание, так он и задержался навсегда.

– Как Сонька? – нечаянно Майка подобралась к очень важному для нее вопросу. – Да, я вот спросить хотела. Разве можно отбирать ребенка у родителей? Они так переживали! Все переживали. Весь подъезд и я тоже.

– А можно иначе?

– Получается, что вы детей воруете, – сама собой высказалась неприятная мысль.

– Мы лишаем родителей авторских прав, – поправил Никифор.

– Как это?

– Очень непросто. Долго взвешиваем все «за» и «против», наблюдаем, оцениваем, спорим, а если уж нет сил ждать – идем на крайности. Мы отбираем у родителей авторство на ребенка.

– За что?

– За плохое поведение, конечно. За что же еще?

– Дядя-Саня не хотел бить Соньку, – попыталась заступиться девочка. – У него жизнь непростая. Трудности. Завод закрыли давно, а он был настоящий мастер. Вы бы видели, как он потом страдал и мучился. Он не всерьез Соньку бил. Я знаю.

– Побить можно и ради забавы, но боль-то ведь настоящая… – покачал головой директор. – Мы бы и по сей день ждали, да «Блюбка» нам такое показала… – Никифор умолк.

– Какое «такое»? – заинтересовалась девочка.

– Не скажу, – ответствовал Никифор. – Решение было вынужденным, но не напрасным и даже с сюрпризом. Вот ведь как бывает: ищешь чудо-детей, ищешь, за горами, за лесами, в далеких краях, маешься-стараешься. А встанешь, бывает, с левой ноги, легкой рукой себя хлопнешь – и батюшки-светы, что выясняется! В одном доме с карапузом проживает она. Та самая.

– Какая! – Майка замерла.

– Никакая еще, – хихикнул Никифор. – Живет девица, две косицы, а в голове всего-то две мыслишки – про ванильное мороженое и будущего поэта Беренбойма.

Майка побагровела.

Сорняк из грязи – грязь из сорняка?

– А как вы считаете, – Майка поспешила перевести разговор на другую тему, – можно сорняк в культурное растение перевоспитать?

– Чую-чую, откуда ветер дует, – сказал директор Пан. – Лысиков химерами поделился. Вообще, на сей предмет единого мнения пока не имеется. Может, нет, а может, да. Некоторые считают, например, что сорняк из грязи вынуть можно, но вряд ли удастся вынуть грязь из сорняка.

Мысль была, возможно, и верная, но девочке было неприятно с ней соглашаться.

– Да-да, конечно, – добавил чуткий Никифор далее, – пускай растут все цветы. Лишь бы друг другу не мешали. Цвели и радовали глаз. Вот, скажем, пойдешь ты в лес, а там все деревья по ранжиру выстроены, травинка к травинке, как по линеечке, к солнцу тянутся. Нет тебе ни буреломов, ни чащоб, ни синих теней, ни полумрака… Вроде бы все правильно, но скучновато, правда?

– Правда, – согласилась Майка.

– Розы – садам, ромашки – полям. Всему свое место. Каждому овощу свой срок. Так и с талантами. Балерина должна узнать про свой дар лет в семь, а философ дозревает до него не раньше тридцати. Ты книжки читаешь? – Никифор завернул за угол.

– Да, если интересные. Сказки, там, приключения, фантазии, – Майку немного укачало на вираже, но она и бега не замедлила и ход мыслей уловила.

Умница.

– А знаешь?! – Никифор обрадовался.

Жил-был мальчик…

– Знаменитый сказочник Ганс Кристиан Андерсен довольно долго искал свой путь. Писал стихи, романы, предлагал их всюду, но все без толку.

– Сам Андерсен?! – Майка не верила своим ушам.

– Именно он, Ганс Кристиан, – покивал Никифор. – Но затем он стал писать сказки и… ну, дальше ты в курсе.

– Конечно! – воскликнула Майка, – «Гадкий утенок», «Стойкий оловянный солдатик», «Снежная королева»…

– Но, предположим, однажды в отчаянии он бросил бы все и пошел, например, в придворные глашатаи. И что бы тогда было?

Майка не знала ответа.

– Ничего хорошего, – сказал Никифор. – Мир недосчитался бы одного великого сказочника, зато прибыло бы полку бездарных глашатаев. И не было бы твоих любимых утят, солдатиков и королев.

– Но они же есть, – даже на секундочку Майка не собиралась отказываться от дорогих ей героев.

– Да, талант пробил себе дорогу. Датский чудак нашел свой путь, с которого никогда больше не сворачивал. Повезло и ему, и миру. Кстати, бывает даже полезно подстраивать дароносцам препятствия.

– Зачем?

– Чтобы узнать, на что они способны, – Никифор улыбнулся. – Иногда, чтобы протянуть руку, надо подставить ногу. Как ты думаешь, зачем во многих школах для одаренных детей царит суровая, спартанская атмосфера?

– Чтобы меньше баловались?

– Чтобы умели преодолевать себя. Чтобы вырабатывали волю к победе, чтобы наращивали уверенность в своих силах, ведь чем больше препятствий ты миновал, тем выше ценность твоего дара. Дару нужны условия, ему нужны учителя. И препятствия – трудные, но преодолимые – ему тоже очень нужны.

Майка была вынуждена согласиться, но вслух этого делать не хотела: ведь так было бы хорошо, если б все происходило легко, светло и радостно…

– Легкость легкости, конечно, рознь, – возразил невысказанной мысли Никифор. – Иные таланты имеют такую природу, что им противопоказаны ограничения. Им нужна свобода, ласковое слово, похвала. Чтобы суметь пролиться плодородным дождем, им нужно полетать на воле, на ветрах одобрения и приязни. Только так и никак иначе, – он поглядел на Майку. – С ними нужно обращаться чрезвычайно осторожно. Это очень нежные, светлые дары. Вот, например, жил-да-был мальчик со смешным именем и актерским даром. Ему бы постигать азы мастерства, ему бы ходить в театры, смотреть кино, слушать людей, которые знают много о красоте, об искусстве и о красоте в искусстве. Но мальчика считают идиотом. Все, – Никифор бросил на Майку многозначительный взгляд. – Или почти все. Никто не видит его Дара. Никто, или почти никто, не хочет верить, что этот ребенок с повадкой неуклюжего медвежонка, на самом деле будущий актер, которому по плечу самые сложные, самые необычные роли. Ему прописаны почет, слава и уважение.

– Гадкий утенок, – Майка всплеснула руками. – Сонька!

– Но в жизни не всегда есть место сказке. Сонька, наш будущий актер, так и остался бы идиотом, забитым и жалким, а его дар мог бы угаснуть или даже переродиться…

– А что с ним теперь будет?

– Он нашел свое место, и набирает силу с каждым днем… Он сможет сыграть нового Гамлета, потрясти воображение своим Чудовищем. А роль горбуна Квазимодо написана будто специально для него…

– Горбун? Вы хотите, чтоб над Сонькой смеялись?

– Иногда можно и посмеяться, – признал Никифор. – Например, хорошую комедию невозможно смотреть без смеха. Но пойми, зрители смеются не над актерами, а вместе с ними. Ведь это игра – добрая, поучительная игра. Если ты играешь в разбойницу против казаков, то тебя никто не собирается сажать в настоящую тюрьму, правда?

– Правда.

– А другая правда в том, что время пришло! – произнес Никифор, очутившись возле большой двустворчатой двери. – Ты позавтракала?

– Ага, еще как. Чаю попила. С плюшками. В первый раз все сама.

– Значит, бурчать не будешь.

– Чему бурчать? – едва не обиделась Майка. Неужели Никифор думает, что она правил поведения не знает?

– Животом бурчать. От голода. Ведь здесь, – он склонился над Майкой и понизил голос. – Здесь потчуют другой пищей!

– Какой?

– Духовной! – объявил Никифор. Он распахнул дверь. – Театр!

«Нет уж, лучше плюшки сонькиного папы», – с испугом подумала Майка, следуя за Никифором. Организм ученицы четвертого класса иногда странно усваивал духовную пищу.

Не очень давно театр у Майки закончился настоящей вешалкой.

«Вешалка»

Майка знала: с театром шутки плохи. Можно так вляпаться – и смех, и слезы. А точнее, слезы сквозь смех, потому что нельзя показывать виду, что тебе обидно, иначе совсем засмеют.

В самом начале учебного года они всем классом пошли в театр.

Начиналось все хорошо. Трамвай гремел, скрежетал и повизгивал. Было весело и страшно, потому что на прежнем месте жительства трамваев Майка не видала.

– Вы любите театр? – спросил ее Беренбойм.

Он впервые обратился к Майке и говорил ей «вы». От радости девочка сама едва не завизжала, как трамвай.

– Я еще не знаю, – ответила она. – У нас в Тальцах театра не было. А здесь мы только в цирк сходить успели.

Красивый темноволосый мальчик отступил. Глядеть, как из-под трамвая выбегают рельсы, Майке сделалось неинтересно. Но это было только начало.

Сам театр выглядел замечательно. Лина-Ванна сказала, что это «храм». Слово было торжественное, и Майка мигом с ним согласилась. У храма был большой вислый лоб, на котором каменные фигуры разыгрывали разные сцены. Чтобы до него добраться, надо было подняться по лестницам мимо фонтанов со скамейками, пересечь площадь, выложенную фигурной плиткой, преодолеть еще несколько ступенек, полукругом тянувшихся возле парадного входа.

Храм. Иначе и не скажешь.

В лобастом храме показывали спектакль «Золотой ключик». По сцене ходила женщина в полосатых штанах и с носом. Она изображала Буратино, который ищет себе приключения и все время их находит. Ее отговаривала женщина с синими волосами. Мужчина в белом халате читал носатой женщине стихи. А другой, с лохматыми тряпками на ушах, лаял. Конечно, были и прочие сказочные герои, которые тоже ходили среди фанерных домов и картин природы. Потом женщина с носом отыскала ключик, похожий на кочергу, и отомкнула ей кукольный театр: все попрыгали, музыка позвучала, а Майка так не поняла, любит ли она театр.

Ей было только жаль, что самая смешная сказочная героиня появилась всего один раз. В самом начале представления Буратино ругался с крысой Шушарой. Ах, какая она была смешная! Пищала, вертелась, верещала! Она крутила носиком, дергала острыми ушками и виляла длинным голым хвостом. Настоящая крыска! Она так задорно себя вела, что девочке хотелось тоже подскочить к ней и вместе запрыгать-запищать. Но потом Шушару наказали низачто, и она уже больше не появлялась. Очень жаль.

На следующий день на уроке Лина-Ванна стала спрашивать, кем бы кто хотел стать в этой сказке. Добрая Варька сразу взяла себе невыигрышную черепаху Тортиллу. Коновалов с Силиверстовым чуть не подрались из-за Буратино. Кропоткин захотел быть Карабасом. Иманжигеева согласилась на Лису-Алису. Великанова сказала, что будет Мальвиной. Верка тоже хотела быть Мальвиной, но Великановой уступила. Она сказала, что будет вдумчивым зрителем, и Лина-Ванна ей разрешила. Беренбойм сказал, что согласился бы читать стихи о богатом внутреннем мире, как Пьеро. И поглядел на Великанову.

Майка тут же решила выучить самое красивое стихотворение, какое ей только попадется, выйти к доске и прочесть его так, чтобы всем стало ясно, что у нее тоже есть богатый внутренний мир, а не только мышиные косички и маленький рост.

– Кем же хочет быть Яшина? – спросила Лина-Ванна в самый разгар ее раздумий.

– Крысой Шушарой, – девочка ляпнула первое, что пришло ей в голову.

Смеялись все: и Великанова, и Беренбойм, и Коновалов с Силиверстовым. Лина-Ванна и та проявила непедагогичность. Рассмеялась и Майка, потому что в коллективе иначе нельзя.

– Вешалка, да и только, – сказал папа, жалея дочку, вечером того же дня.

Он тоже смеялся, но по-другому. С ним Майке не было стыдно.

«Яйцо любви»

Теперь Майка словно раздвоилась.

Тело ее скромно сидело в тени фикусовой пальмы в «Актовом зале» на втором этаже «Детского мира»: рот ее был заперт на замок, а руки прилежно сложены на коленях… Но душой Майка витала неизвестно где.

Она смотрела в другой конец комнаты, где было устроено небольшое возвышение с ситцевыми шторками по бокам.

На маленькой сцене, на кривоногом старинном стульчике с круглой спинкой, сидела девица Арманьяк. Ряженая в старинное пышное платье с тонкой талией, Гаргамелла держала в руках гитару с бантом. Голубые волосы ее были распушены по плечам, за спиной куколки цвели рисованные сады, а в ногах лежали пяльцы с мужским портретом, завершенным едва ли наполовину.

Перебирая гитарные струны, она пела:

 
– Вышиваю
Нерасчетливо, без тщеты.
Добываю
Губ изгиб, четкость черт.
Вызываю
Жизни жизнь, розу роз.
Проступает
Лика блик. В тело шелк
Превращаю…
 

Песня кончилась, а мысль о ней – так казалось Майке – осталась.

Она тревожила.

– Хочу искать! – вдруг вскричала крошка и бросила гитару.

– Дзынь, – жалобно ответил инструмент, грохнувшись на пол.

– Хрю-хрю, – подтянул кто-то третий.

Майка пригляделась. Этот звук произвел белый треугольник, топорщившийся на стволе нарисованной вишни. Поначалу Майка приняла его за древесный гриб – он был белый, немного вислый, с маслянистым блеском. Но, поглядев повнимательней, девочка поняла, что задник украшен самым настоящим человеческим носом.

– Хрю-хрю, – сочувствовал тот страдающей куколке.

– …Я хочу, чтобы было ожидание, – произнесла Гаргамелла далее, прижимая к груди свои крохотные ладошки и выразительно хлопая разноцветными глазами. – Я хочу, чтобы были пустые страхи, чтобы волнения расцветали на моих щеках розанами…

– Хрю-хрю, – выражал участие нос.

– …Я хочу бороться, искать, найти и не сдаваться, а в итоге обрести счастье с музыкой и танцами…

Муки ее были так неподдельны, что сострадающий носогриб взял и провалился – в стволе нарисованного дерева образовалось дупло. Задник слегка пошевелился, и из-за занавески появился Никифор.

Его костюм был торжественно застегнут на все пуговки, натертая лысина вспыхивала огоньками, а за спиной торчало ружье.

Одежда директора Пана была прежней, но, тем не менее, он выглядел достойным самых художественных чувств. Теперь Никифор выглядел солидным, как антикварный шкаф.

– Ах! – счастливо выдохнула Гаргамелла, увидев Никифора.

– Все сгинет, дорогая, это сезонное, – ласково произнес Никифор, нежно касаясь ее плеча. – Маета пройдет. Соберут баклажаны, в кадушках посолят капусту и твоим терзаниям наступит конец. Ты заживешь лучше прежнего.

Никифор утешал Гаргамеллу. Ружье сочувственно скребло прикладом по полу.

Сомнений быть не могло. Они разыгрывали любовь.

– Хрю-хрю, – это захлюпала носом Майка.

Как и многие девочки, она ужасно любила истории про чувства, хоть и немного стеснялась: в наше трудное время всем, даже маленьким детям надо уметь держать удар, а лить слезы разрешается так редко, что, кажется, лучше уж и не тратить времени даром…

Но любовь, запылавшая на маленькой сцене, между ситцевыми занавесками, была чудесней иностранного сериала «Рабыня Изаура», который девочка впитала вместе с молоком матери. Как тут не прослезиться? Как?

– Я не могу ждать! – воскликнула Гаргамелла, тараща на Никифора свои необыкновенные глаза. Ее голос звенел и серебрился. – Я не умею ждать! Когда ждешь, надо чем-то заниматься, а у меня от ожидания возникает скука. Я лежу, словно сонная выдра, и ничего уж не хочу… – она отвернулась от Никифора, задев подолом платья гитарные струны.

– Дзынь, – снова отозвались они.

Руки девицы Арманьяк повисли плетьми. Голубые волосы повисли – она увяла, словно цветок, уставший от солнца.

– Хрю-хрю, – взрыднул Никифор. – Не рвите же мне сердца! Займитесь же чем-нибудь! Претворите в жизнь что-то свое! Особенное! Воспитайте вундеркинда, совершите подвиг!

Гаргамелла вскочила и воздела руки к потолку:

– О! Ведь моя любовь к детям – и есть подвиг. Я вкладываю в малышей самое лучшее, но не знаю, взрастет ли из семян знаний пышное дерево, усыпанное плодами и плюшками. Сомнения терзают меня! Может статься, милые детки не слышат меня! Мой голос кажется им фальшивым! Я пробую открыть им новые горизонты прекрасного, но они – кто знает? – видят меня всего лишь лягушкой на болоте, которая поет свою лягушачью песню, а думает, что у нее колоратурное сопрано?

– Вы прекрасны! Поверьте мне! – закричал Никифор, хватая девицу за руку и прижимая ее к своей груди.

– Как знать, – отвечала девица Арманьяк. Она качала головой, но руки от чужой груди не отнимала. – Если они видят меня лягушкой, а не белым лебедем, то как же я смогу приблизиться к исполнению своего замысла?! – крошка-страдалица уже не кричала, а будто стонала. – Ах! Я хочу заронить яйцо любви, согреть его, за него взволноваться и увидеть, как вылупляется что-то большое и настоящее.

– Зачем вам быть лебедем? Будьте же собой? Вы неподражаемы, восхитительны! Вы полны достоинств! Вы человеческий лебедь! А если и нет, то что ж с того? Ведь не одни лишь лебеди откладывают яйца!

– Кто ж еще? – пылко спросила Гаргамелла.

– Многие, – заверил влюбленный чудак. Он вскинул ружье и принялся беззвучно палить по воображаемым мишеням, приговаривая. – Гуси! Пах! Куропатки! Бум! Ехидны и утконосы! Ба-бах! Глисты-аскариды! Тра-та-та! Они откладывают! Они именно откладывают! И в долгий ящик, и на черный день, и просто на завтра…

– Ах, – всплеснула руками крошечная женщина, заворожено глядя в неведомую даль, где-то над Майкиной головой, где ружье Никифора производило неведомые разрушения. – Какие они молодцы! Птицы! Звери! Звероящеры! Они стараются! Они стремятся! Может быть, им удастся заронить яйцо любви! – на лице ее был написан восторг.

– Мне хотелось бы верить, – опустив ружье, произнес Никифор. – Но знать бы наверняка, способны ли они к любви… Ведь они не люди. У них ведь нет мозгов…

Теперь уж Гаргамелла загорячилась. Она схватила гитару и принялась колотить ею об пол. Струны звенели и рвались, а героическая куколка говорила возвышенно и прекрасно:

– Разве любовь проистекает из мозгов? Разве в голове хранится это возвышенное чувство?! Тогда почему так мало любви в научных журналах и книгах по истории человечества? Почему?

– Дзынь! Брынь! – разрушаясь, жаловалась гитара.

– Нет, мой милый друг, вы не правы, – вскрикивала Гаргамелла. – От мозгов есть польза покорению мира. Но яйцу любви холодно в неоглядном пространстве. Ему нужна нежность, теплота и забота. Его надо согревать, иначе получится не яйцо любви, а всего лишь песчинка в пустом бассейне.

В руках девицы Арманьяк остался один лишь гитарный гриф, а сцена была усыпана фанерными обломками.

– Но ведь песчинка может стать жемчужиной, – сказал Никифор, с восхищением наблюдавший за сценическим буйством. – Из крошечной серенькой частички способно народиться новое чудо.

Гаргамелла одарила Никифора долгим многозначительным взглядом. Майка едва не вскочила со своего места, чтобы прокричать: «Да! Точно! Жемчуга рождаются из песка! А песок из камня! Я своими глазами видела! Там, на берегу озера!».

Но крошечная женщина уже раскинула руки и, словно только что пробудившись, потянулась изо всех сил.

– Я согласна! – счастливо проговорила она. – Пусть это будет не яйцо любви, а всего лишь песчинка! Пускай! Тогда мы станем свидетелями тайного таинства. Мы увидим, как серость превращается в шелковистый жемчуг.

– Божество! – произнес Никифор. – Богиня любви Афродитка!

Он грохнулся перед Гаргамеллой на колени и молитвенно сложил руки. Рисованные сады зашевелились, кажется готовые обдать все вокруг сладким дурманом.

Ситцевая завеса пала.

Девочка осталась с носом. «Хрю-хрю», – чувствительно шмыгал он.

Майкин дух был захвачен не на шутку.