Текст книги "Призвание: маленькое приключение Майки"

Автор книги: Константин Кропоткин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)

Мировые голоса

– Как мама? – голос Примы будто выцвел.

– Хорошо, – ответила Майка, стоя от нее на пару ступенек ниже.

– Слушаешься?

– Стараюсь.

– Шалишь часто?

– Бывает, – неохотно признала Майка. Под взглядом примадонны правда сама собой соскакивала с языка. – Недавно письмо потеряла. Сама не знаю, как вышло.

– Что за письмо?

– Обыкновенное, только пахло вкусно, как целый магазин.

– И марка треугольная, – добавила Дива.

– А вы откуда знаете? – удивилась Майка.

– Никишка, – позвала Алла Пугачева. – Почему не донесли?

Никифор, прежде скрывавшийся в тени портьер, вышел на свет.

– Хитрованская вылазка, – пробормотал он. – Не сумели, упущение, признаем, исправим.

Ему было стыдно.

– Прочь поди, – распорядилась Дива. Она была сердита.

Никифор отступил.

– Так это вы моей маме письма пишете? – спросила девочка. Дар Майки расцветал на глазах.

– Стараюсь быть в курсе, – признала Прима.

– А я не знала.

– Много будешь знать, скоро состаришься.

Прима улыбнулась.

Ее улыбка, как волшебный ключик, отомкнула потайную комнатку в душе Майки. Девочка ответила улыбкой на улыбку. Она улыбнулась, как умела.

Искренне.

Ледок отчужденности треснул.

– Динь-дон, – звякнул невидимый колокол, отмечая новизну.

Дива и дивочка, осень и весна, нашли общий язык.

Алла Пугачева взмахнула рукой и из мокрого рукава ее вылетел сполох.

Флаг – знак особого отличия «Детского мира» – оказался в руках Никифора.

Покойный сквозняк, прежде было задремавший, стал весело играть с полотнищем, показывая его во всей красе: на белоснежном поле желтым шелком был вышит треугольник, а в нем – глаз – всевидящее око.

Никифор Петрович Пан, сделавшийся знаменосцем, был безмерно счастлив. Мечты сбывались на глазах.

– А что вы тут делаете? – осмелев, спросила девочка.

– Подслушиваю, – Алла Пугачева набрала горсть пены и приложила к уху. – Внимаю мировым голосам. Их у меня тут целая фабрика. Да, ты бери, не колготись. Все свои.

Майка шагнула к ванне, зачерпнула пены и прислушалась.

Ничего.

В ухе была только мылкость и щекотанье.

– Как тебе? Любо? – спросила Прима.

– Щекотно, – призналась девочка.

– Врать не научилась, – похвалила Алла Пугачева. Она пошевелилась, будто возя рукой по дну своей чудесной ванны. – А так слышно?

Майка замерла. В ухе еще немного постреляло, но вот уж сквозь треск послышалось нежное пение. Невидимые ангелы исполняли:

 
– …На скрипочке пиликала
Плаксивую мелодию.
И в унисон поскрипывал
У стеночки комодик мой…
 

– Это не их песня, – сказала девочка. – Она чужая.

– Она спетая, – поправила Прима. – Песню выпустили на волю. Теперь хоры мальчиков-зайчиков и девочек-припевочек могут исполнять ее как хотят и когда хотят. Искусство, доча, принадлежит народу, если оно стало классическим…

– Понимаю, – сказала Майка, вдруг вспомнив их последний поход в консерваторию.

Они тогда слушали Баха, который гремел, будто настоящая война. Мама, чуткая к любой музыке, едва не плакала от восторга, Майка радовалась за маму, а самый военный человек в их семье спал на концерте, как убитый. Папа не любил войну. А война, кажется, не любила папу, потому что ни разу его не призвала. «Зато он остался моим личным, а не её общественным папой», – мимоходом порадовалась девочка.

Майка думала про войну и мир, а Никифор не дремал.

– Я целиком с вами согласен, Ваше Преосвященство, – держа флаг, он склонил голову, показывая… как ее?.. тонзуру.

– Что ж, проси, – Дива поглядела на девочку.

– Что просить? – робко спросила та.

– Счастья большого, красоты неземной, любви до гроба, мира во всем мире – да чего хочешь. Откуда мне знать, какая у тебя заветная мечта. У тебя есть заветная мечта?

Прима уставилась Майке прямо в глаза, добираясь, кажется, до самого донышка девочкиной души.

– Э, как у тебя там все перемешано, и новые мечты, и старые, и даже совсем ветхозаветные, – сказала Дива после некоторого молчания. – Ты уж определись, доча, о чем мечтать. В таких делах ясность нужна. Знать надо, куда идти и чего добиваться.

Смешливые упреки Майка слушала, чувствуя, как ее щеки заливаются румянцем. Вот, может, самый главный миг ее жизни настал, а она ничего толком сказать не может. Как дурочка.

– Ну-ну, у нас еще есть время, – утешила Прима. – Ведь команды не было…

Ослепительный луч рванулся от девочки к Диве.

Розовая жемчужина ожила.

Прима восстала из пены.

Жизнь в розовом…

Майка прежде и думать забыла, что на ее шее болтается шнурок с шелковисто мерцающим шариком – ведь к красоте привыкаешь быстро, если не знаешь ей цены.

Сейчас жемчужина сделалась горячей и тяжелой. Она пробивала пространство розовым лучом.

Достигнув Примы, возвышавшейся над пеной, луч затвердел и с тихим, будто электрическим гудением стал шириться вверх и вниз. Образовав что-то вроде нервной тонкой стены, свет резко разошелся во все стороны, залив собой мраморную площадку.

Ни единый предмет не утерял прежней видимости, но стал теперь гораздо красивее.

Для Майки началась новая жизнь – в розовом.

Платье ее само собой закоробилось, пошло волнами и воланами, вдруг облегчаясь, делаясь тонким, воздушным и танцующим. В один момент форменный наряд преобразился в знак, который станет для Майки фирменным на ближайшую вечность.

Да, она выглядела самой нарядной школьницей, какую себе только можно представить.

Гимназистка четвертого «А» стала предметом обожания.

Правда, сама Майка об этом не догадывалась. Она лишь придирчиво осматривала преображенное платье и – ох, уж эти современные дети! – не слишком удивлялась. Было бы странно, попав к Алле Пугачевой, так и остаться прежней серой мышкой.

Стоит сказать, что топ-моделью девочка, конечно, не сделалась. Кроме платья, в ней все осталось прежним – и тощие косички, и ножки-спички, и маленький рост. Но в Постороннем мире царили свои законы.

– Вах, – Никифор учтиво поклонился. – Рад приветствовать вас, Ваше Внучатое Преосвященство!

Теперь его торжественность была непоказной, а самой настоящей, будто Майка подросла и стала если не самой Аллой Пугачевой, то, хотя бы ее бедной родственницей.

– Цыц, – прикрикнула на служку Дива, будто он выболтал что-то лишнее.

Прима уже выбралась из ванны и теперь сидела на стульчике, распространяя вокруг себя облачка пены.

– Особые пожелания к наряду имеешь? – осведомилась она.

Майка потупилась, боясь высказать чаемое.

Понимающе улыбнувшись, Прима хлопнула по колонне-тумбочке. Потайная дверца распахнулась и оттуда, на серебряном блюде выехали две вазочки, оказавшиеся хрустальными туфельками как раз небольшого Майкиного размера.

– Семейный раритет, – пояснила Дива. – Плясать не будешь – чтоб ног не поломать. Сиди, улыбайся, смотри и думай. Все понятно?

– Понятно, – пролепетала Майка.

– Думай, что говоришь, говори, что думаешь, – добавила Алла Пугачева. – А теперь давай.

– Что?

– Кричи.

– Как?

– Как хочешь, – пожала плечами Прима. – Как можешь. Как знаешь. Как тебе удобнее. «Как» в балах не главное, – голос Дивы зазвучал по-волшебному полнозвучно. – Главное в балах – кто…

Она знала, о чем говорила.

Взгляд Аллы Пугачевой заставил Майку вытянуться в струнку.

– Раздайся, бал! – огласила она.

И началось.

Бал²

И была музыка, звучавшая сама по себе. И были танцы, плескавшиеся во всех концах огромного зала. Сияли розовые лампы, невидимый оркестр играл вальс, а кавалеры во фраках, смокингах и костюмах в талию кружили дам, наряженных в ажурные платья с голыми спинами и рукавами фонариком.

Майка сидела в особом креслице без ножек – янтарная капля креслица висела на прозрачной леске, от чего казалось, что она парит в воздухе, забыв о притяжении. Прима находилась рядом. Она восседала в капле-кресле размером побольше. Пена с ее большого платья с рукавами-крыльями еще не везде отпала, но была заметна лишь вблизи: многочисленным гостям, кружившимся у подножья лестницы, примадонна являла ослепительную белизну.

Алла Пугачева была здесь Дивой, а Майка Яшина – Дивочкой. Второй по важности персоной.

Только сейчас, в свете бальных огней, в грохоте музыки, во взрывах смеха и шуршании множества бальных туфелек, Майка поняла вдруг, что лестница, которую ей выпало венчать, была непростой: красновато-желтой внизу, золотистой посередине и почти белой, на кончике. Ни дать, ни взять – переливчатый парус огромного корабля.

Майка будто увидела себя со стороны. Ей представилось, что ослепительный парусник мчится в чудесную даль по морю из танцующих пар, сквозь голоса и прекрасную музыку.

А ведут его две янтарные капли.

Алла Пугачева и Майя Яшина. Две Впередсмотрящие.

Впередсмотрящая Великая Прима и Впередсмотрящая Внучатая Примочка.

ВВП².

Да, случилось то, что и предсказывала одна нелепая лесная обитательница, в тот невозможный миг еще только готовившаяся к выходу в свет.

Удвоение ВВП.

Но вот что странно! Вальс звучал, а танцевать Майке совершенно не хотелось. Сейчас, переживая, быть может, самые счастливые моменты своей жизни, она не торопилась прожигать их в бальном шуме. Ей хотелось запомнить каждый миг головокружительного утренника.

Сидя неподалеку от Аллы Пугачевой, украшая собой трехцветную лестницу-парус, Майка вглядывалась, не пропуская ничего. Она видела даже больше, чем прежде могла себе представить.

Глаза ребенка приобрели такую орлиную зоркость, что, казалось, у нее открылся еще один, третий глаз.

Гости были одновременно и далеки, и близки. Майка переводила взгляд с одной фигуры на другую, без усилия наводя резкость, как на фотоаппарате, и вьедливым объективом его различая малейшую деталь. Девочка была уверена, что слух ее тоже приобрел невиданную остроту, но испытывать его не стала: это было бы неблагородно и невоспитанно – дивочкам подслушивать не полагается.

Никифор попросил разрешения удалиться и, получив согласие, закружился в паре с крошкой Гаргамеллой. Они были так счастливы вместе, что вскоре совершенно потерялись. Где-то в дальней дали мелькнуло радостное Сонькино лицо. Он вынырнул из людского моря, помахал подружке, и снова слился с толпой. Сладкий Гифт, вертясь по паркету вместе с Феей Телянчиковой, нашептывал ей что-то приятное. Красавица то склоняла голову, прислушиваясь, то вскидывала ее, оглашая зал редкой красоты смехом. Белокурый негр отвечал ей улыбкой. Они по праву могли считаться на бальном утреннике самой красивой парой.

Тонкий Задирик изнемогал. Савонаролова повисла на нем, как будто хотела прилечь, а не танцевать. Смотреть на них было еще веселее, чем на красавца и красавицу. Но вот к вальсу присоединились еще двое. Это Лизочка затянула в самую гущу старика Обдувана. Она веселой огненной юлой крутилась вокруг старика, вскидывая платочек. Глядя на кусок нескромной ярко-синей материи, старик не мог на него налюбоваться. «Оп-ля! Оп-ля-ля», – казалось, приговаривал он. «Два сапога – пара», – безошибочно определила Майка. Раззадоренный юркой поскакушкой, отставной Великий Соблазнитель вдруг по-молодецки выпятил грудь, затопотал и закланялся, словно никогда в жизни не держал тросточки. Бальный градус был так высок, что даже преклонный дед сумел вернуть себе былую силу.

Желания исполнялись. Хотя бы ненадолго.

А когда зазвучало танго, к Алексею Лысикову, прежде томившемуся у стены, подлетела сама Фея. Ради него она бросила даже мистера Гифта. Лысиков смутился, покраснел, но на приглашение ответил – и вот уже красавица чаровала мастера своим танцем, а тот счастливо мялся рядом. Ни слова не говоря, всего лишь наклоном головы, изгибом шеи, поворотом плеча Телянчикова сообщала влюбленному гиганту что-то очень важное. Она тормошила Лысикова, вынуждая его показывать себя с самой лучшей стороны.

Да, желания исполнялись. Мастер вдруг отбросил смущение и на удивление изящно заплясал. Пара заскользила слаженно, будто репетировала всю предыдущую жизнь.

Дело было ясное. Белокурый негр остался без своей лучшей партнерши по танцам. Может быть, навсегда.

Но его это будто и не волновало. Присев на краешек стула, безупречный, как новая книжка с картинками, он беседовал с Софьей Львовной. Тяжелая медная прическа ее осталась прежней, не изменилось и темно-зеленое платье, однако сама бабка выглядела так, что к Майке вернулись невольно подслушанные в библиотеке воспоминания: дортуар, Катечка, Вильфрида Густавовна…

На бальном утреннике мудрейшая Софья Львовна казалась вчерашней гимназисткой.

А Селестину пары не нашлось. Он, как небесный птах, был счастлив уже одной близостью к счастью. Парикмахер, с увенчанной волосяным тортом лысиной, ярко светил отраженным светом.

– Каждый охотник желает знать, где сидит фазан! – верещал он у подножья лестницы, выказывая свой радужный наряд.

Да, на чудесном утреннике каждый был напоен собственным цветом счастья. Майка стала считать всех, кто маячил перед ее глазами.

Во-первых, красная, как помидор, Савонаролова.

Во-вторых, огневая Лизочка в оранжевом оборчатом платье.

В-третьих, Фея Телянчикова с желтой хризантемой в волосах.

В-четвертых, Софья Львовна с брошью из зеленой яшмы на груди.

Счастье Алексея Лысикова было исполнившейся мечтой – голубой мечтой мальчишки, танцующего с самой красивой барышней мира. Он заслужил свою оценку «пять».

Любезное счастье мистера Гифта было шестым и синим, как его двубортный пиджак с эмблемой яхт-клуба.

А последним – седьмым – девочка насчитала Обдувана Божьего. Фиолетовый от танцевания с Лизочкой, он сидел теперь на диванчике и обмахивался шляпой. Все-таки, балы балами, а годы берут свое…

Гаргамелла с Никифором – непроницаемые, смутные – в список не попали. Они на время растворились во тьме, и деликатной девочке не хотелось тревожить их даже в мыслях.

К тому же, ей предстояло куда более ответственное занятие: набравшись духу, Майка подобралась к главному.

Прима.

Цвет ее счастья был белым, ослепительным, как айсберг в океане, всеобъемлющим, словно весь белый свет и полное его отсутствие.

Ничто не могло сравниться со счастьем Примы. Она венчала собой бал и была счастлива всеми счастьями сразу.

Давать ей порядковый номер Майя не посмела, лишь самым краешком подумав, какая из цифр первого десятка подходит ей больше всего.

«Или все, или ничего», – как-то предлагал на выбор Никифор.

Здесь, в сиятельной близости, царили иные законы: и все, и ничего. Одновременно.

Майке показалось вдруг, что зал умножился. Стал еще более ярким, выпуклым, цветным и четким. Даже Изумрудный лес, виденный в недалеком прошлом, уступал внезапно открывшейся картине в блеске, глубине и невероятной жизненности.

Сидя на янтарном троне, Майка поняла главное: ей выпало стать героиней бала в квадрате – «Бала²» – на котором гости присутствовали целиком и полностью, всеми силами ума, души и сердца. Они были на балу, а не казались бывшими.

На своем месте.

Девочка училась видеть реальную реальность.

Обыкновенное чудо

Оттуда-то со стороны до Майки донесся слабый скрип. Из дверцы рядом с лестницей выбралась кенгуровая тетя. Переждав в покойной тишине нашествие хитрованцев, тетя Сима угодила из символического корабля прямо на волшебный бал.

Принарядиться она, впрочем, не забыла. Ее уши были прикрыты лиловым чепцом с серо-жемчужными длинными лентами. Красоты в тете Симе не было, зато у нее был вкус.

Прислушавшись, Майка разобрала исступленный шепот:

 
– …Целиком одним куском
Черствость я вкушаю.
Жизнь гудёт особняком,
Я о ней мечтаю…
 

– Вы танцуете? – к тете Симе подлетел Тонкий.

Кенгуровая тетя встрепенулась. Она распахнула свои чудесные бархатные глаза…

– Она поет, – встряла Савонаролова, вновь хватая Тонкого в охапку и уволакивая его в самую гущу бальной кутерьмы.

Крупная слеза прочертила темную дорожку по длинному носу тети Симы и, повисев немного на самом его кончике, шлепнулась на пол.

Чаша кенгурового терпения переполнилась.

 
– Напрасно я ждала-звала.
В громаде утреннего бала, —
 

закричала Сима свою новую сиротскую песню.

Музыка хрипнула и оборвалась. Зал затих.

 
– …Ай, никому я не мила.
Зазря чепец я надевала…
 

Мордочка тети Симы тряслась, а длинные острые ленты ее головного убора танцевали на белоснежной груди танец с саблями.

 
– …И там была, и тут искала,
Была сама себе мала.
Я испытаний не держала,
Не я от счастья плакала… —
 

рвала душу кенгуровая тетя.

Невидимый оркестр стал потихоньку наигрывать ласковую мелодию. Стены зала украсились жемчужной серостью, сгущались прихотливые фигуры – Майке виделась то шапочка с венцом, то карета с лошадьми, то бальная туфелька с крылышками, а еще раз – калоша, похожая на лапоть. Майка моргнула – неуместное видение исчезло.

Толстый с шумом высморкался в большой носовой платок. Софья Львовна опечалилась. Сладкий Гифт закаменел в изваяние. Обдуван скрючился.

Бедная Сима разводила мелодекламацию:

 
– …Нет, мне призванье не обещано.
А знать – напрасно буду ждать,
Но дивно звать, но сладко тешиться,
Надеждой нежной трепетать…
 

Истошный крик кенгуровой тети улетел под звездный потолок и обвалился на головы гостей дождем из серебряной пыльцы. Казалось, небеса щедро благодарят тетю Симу за проявленное отчаяние. Одна лишь Майка видела, что знак им подала Алла Пугачева – она легонько щелкнула пальцами, скрывая условленный звук в крылатом рукаве.

Что-то подобное с серебряным дождем и летающими калошами девочка уже видела по телевизору. Строго говоря, было немного чудесного в переливчатых мелких крошках и живых картинках на стене. Но те, кто находился в этот миг в бальном зале, все, вплоть до самой последней тюбетейки, могли сказать лишь одно:

– Чудо!

Самое обыкновенное.

– Бис! Просим! Гол! Подъем! – выкрикивал Кошелкин все знакомые ему восторженные кличи.

– Уникально! Эксклюзив! – щелкал фотоаппаратом Варкуша, сейчас и немедленно решивший сделать Симу новой номерной звездой.

– Уря-а-а, – дружно аплодировали Тонкий и Толстый.

Им вторили и Лизочка, и Обдуван, и Гифт, и Телянчикова – и даже ее змеевидная коса, кажется, тянулась не просто, а по-особенному одобрительно.

Селестин шумно сморкался в свой парик, который он теперь держал в руках, ничуть не стыдясь голой, как коленка, головы.

– Ма-ла-дец! – пробасил мастер Леша.

В его руке возник душистый венок, который он метнул так ловко, что тот очутился на шее тети Симы, не потеряв ни единого листочка.

– Браво! – била в ладоши Савонаролова. Ее шапочка съехала на затылок, а глаза были полны слез.

«Даже в самой неуклюжей кенгуровой тете может прятаться маленький и нежный кенгуренок», – сделала открытие Майка.

Она не меньше других была восхищена тетей Симой.

Да, это был, наверное, самый звездный миг из всех, какие вообще могут выпасть на долю кенгуру.

И этому мигу не хватало лишь самой малости.

Неподдельного полета.

Необыкновенное чудо

Сима неловко поклонилась и, тяжело переваливаясь с лапы на лапу, отошла к стене. Гости почтительно перед ней расступались. Кенгуровая тетя была слишком чудесной, чтобы стоять у нее на пути.

– Вы спрашивали меня про заветную мечту, – девочка впервые за все время бала посмела обратиться к Приме.

– Нашлась? – раздался полнозвучный вопрос.

– Думаю, да.

– Что ж, зови.

Набираясь решимости, Майка мысленно попрощалась со всеми отличными дипломами за просто так, всеми алмазными подвесками за нечеловеческую красоту, со всеми главными обложками знаменитых журналов ради себя одной. Она попрощалась со всемирным благоденствием без труда, общим счастьем задаром и любовью на веки вечные.

«Может быть, до свидания!» – произнесла про себя фантазерка и прежде, чем приступить к задуманному, успела расслышать тихий, едва слышимый, ответ: «Будем ждать».

Оглядев замерших в ожидании гостей, Майя объявила:

– Я хочу, чтобы бедная тетя Сима обрела себя.

Ахи и вздохи разбежались по залу.

– Всего-то? – произнесла Алла Пугачева.

Она усмехнулась, но Майка расслышала в ее голосе похвалу.

– Тут, ты и сама справишься, – сказала Дива. – Раз повесила чудесный жемчуг, изволь соответствовать.

– Как?

– Молча.

Украшение на шее ребенка вновь сделалось весомым. Волшебная жемчужина подсказывала.

– ………………………? – спросила Майка.

– …………

– …!..………… ………!!! – воскликнула Майка.

– …………… – подтвердила жемчужина.

Майка вняла и…

…кенгуровая тетя послушно двинулась к ней и, благоговейно сложив хилые передние лапки, замерла у подножья лестницы.

У четвероклассницы был слишком маленький опыт в исполнении чужих желаний, но она изо всех сил старалась не подавать вида, ведь Сима ей верила.

– Будь собой! – подумала Майка, приложив все мыслимые силы.

И подул ветер – в считанный миг он набрал силу вихря, который приглушил жемчужный шепот. Все ненужное полиняло, стены расступились, отдалив от Майки и Симы многолюдье утреннего бала.

Закружившись в тугое ураганное кольцо, набравшись духу, вихрь сильно толкнул кенгуровую тетю в белую манишку. Голова ее дернулась, чепец слетел, а с мордочки сбежала обиженная гримаса.

Сима застыла, напружинилась и со скрежетом ввинтилась высоко в воздух – в самый центр маленького урагана. Она взмыла, как ракета, а, вернувшись на бальный паркет, побыла на нем лишь самую чуточку. И вновь прыжок, еще выше, еще грациозней, еще воздушней. От прежней тяжести в ней не осталось и следа. Неуклюжая кенгуровая тетя Сима сделалась прекрасно-прыгучей кенгуру.

Луч исчез, а ураган, научив кенгуру летать, вновь переродился в игривый покойный сквозняк.

– Эй, фью, – прошептал он напоследок, отдавая должное тете Симе.

Розовая жемчужина снова сделалась почти невесомой, а кенгуру, известная прежде как Сима, все прыгала и прыгала, добираясь до седьмого неба своего счастья.

Ей больше незачем было петь свои сиротские песни. Для них не осталось места.

С каждым прыжком кенгуру приметы бала возвращались на круги своя: переливчатые стены съезжались, гости наливались жизнью, а воздух в зале наполнялся ожиданием.

Наступил черед Примы.