Текст книги "Поцелуй королевы (СИ)"

Автор книги: Константин Кривчиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц)

Если бы я знала, что ждет меня впереди. Но ящик Пандоры уже был приоткрыт. И вряд ли справедливо обвинять в этом только меня. Ящик, судя по всему, открывали и раньше. Но захлопывали по каким-то причинам. Или он захлопывался сам, не даваясь в руки случайным людям. Волею судьбы мне было суждено приоткрыть его вновь.

Ну да, конечно, если оставаться честной перед собой, я догадывалась о том, что манускрипты могут содержать какую-то тайну. Но это обстоятельство лишь разжигало мое любопытство. И забыла я поучение Ахикара – писца ассирийского царя Синахериба, которое читала во время учебы в Комплутенсе: "Если услышишь слово секретное, то пусть в душе твоей оно и умрет. Никому не открывай того секрета, дабы он не стал пылающим углем во рту твоем, не обжег языка твоего, не причинил страданий душе твоей и не заставил тебя возроптать против Бога".

Начала я с расшифровки пергамента. Анализ, как сообщил мне позже Винкеслас, в итоге показал, что возраст кожи превышает две тысячи лет. Это означало, что ее выделали еще до Рождества Христова. А вот анализ чернил установил, что запись произвели не позднее пятнадцатого века.

Под большим увеличением я разглядела – новый текст нанесен поверх старого текста, смытого, но не до конца. Зачем так поступил автор рукописи, знал только он. Такая практика применялась, но в более ранние времена, в целях экономии материала. Бывало, что переписчики удаляли текст (на их взгляд – малозначимый) с древних пергаментов, и использовали их повторно. Но у автора текста, который я расшифровывала, была под рукою бумага. Именно на нее нанесли клинописный текст. Исходя из аутентичности чернил – в то же время, что и на пергамент. Так что, эти манипуляции писца с пергаментом остались для меня загадкой. Но я ей особо и не заморочивалась. Содержание – вот что меня интересовало в первую очередь.

Как и следовало ожидать, автор применил двоичный код. Других систем шифрования в то время не знали. С помощью специальных программ, задействовав несколько мощных компьютеров, которыми располагал архив Национальной библиотеки, я бы "расколола" такой шифр за несколько дней, максимум, за неделю. Но писец, словно предвидя технический прогресс, прибегнул к дополнительным ухищрениям.

Уже потом, когда текст удалось дешифровать, стало понятно, с каким изощренным умом я столкнулась. Оригинальный текст автор составил на латыни. Но затем, используя арамейский алфавит, заменил буквы латинского алфавита буквами армейского. А так как арамейское письмо – консонантное, то есть использует лишь согласные звуки, то средневековый сочинитель применил еще и цифры. И уже этот текст зашифровал с помощью общего ключа. Получилась тройная кодировка.

Если бы не компьютерные программы, то на расшифровку подобной головоломки могло уйти несколько лет. И то – при условии знания языков.

Но и мне пришлось потрудиться. Еще на самом первом этапе понадобилось преобразовать всю рукопись, по буквам и знакам, в компьютерный вариант, используя специальную программу для шрифтов (сканирование здесь не годилось). Затем я составила кучу таблиц для дешифровки.

Не буду вдаваться в подробности, но с криптографической загадкой подобной степени сложности раньше я никогда не сталкивалась. Два месяца, перебрав неисчислимое количество вариантов, я топталась на месте. Винкеслас, поначалу интересовавшийся ходом работы ежедневно, потом даже перестал меня спрашивать. Только поглядывал, как мне казалось, с укоризной, когда проходил через зал, где я работала.

И тут мне, дитю компьютерного века, впервые пришла в голову крамольная мысль о том, что не во всем следует полагаться на искусственный интеллект – надо и собственное логическое мышление подключать. Просматривая, в Бог знает какой раз, рукопись, я задумалась над обстоятельством, которое раньше упускала из вида. Большое количество цифр, хаотично разбросанных по всему тексту – чем это вызвано? Именно тогда у меня и мелькнула идея – а вдруг автор использовал разные языки, заполняя недостающие буквы алфавита цифрами?

Посоветовалась с Анибалом – он счел такое предположение резонным. И даже помог определиться с примерным перечнем языков, которые мог знать средневековый монах-доминиканец, живший в центральной Испании. Затем я выделила из текста несколько повторяющихся сочетаний знаков, начинающихся с прописных букв. Скорее всего, это были имена, но ранее их обработка не дала эффекта. Обложившись справочниками, составила списки всевозможных имен на языках из установленного перечня, разбила информацию по таблицам, и задала очередную работу компьютеру. Но результата это не принесло.

Признаюсь, я понемногу начала отчаиваться, попутно проводя жесткую переоценку своих способностей. Похоже, я возомнила о себе слишком много и судьба решила поставить меня на место – то убогое место в энном ряду бестолковых девиц, подвизающихся на ниве науки. Я бы, наверное, капитулировала, да мешал стыд перед Винкесласом и Анибалом – ведь я проявила перед ними такую самонадеянность, что сдаться просто так, не добившись даже малейшего результата, я не могла. Ни за что! А еще дедушка Бартолоум – он ведь так в меня верил и рекомендовал Лопезу…

В один из майских вечеров, когда я сидела в библиотеке у монитора и грустно размышляла о том, что очередной день закончился ничем, мне позвонил Анибал.

– София, я вот о чем подумал. Когда мы составляли перечень языков, знаешь, возможно, упустили один аспект. Я тебе говорил, что монах мог происходить из крещеных евреев, в то время их в Испании проживало очень много, около миллиона. Пока не начался исход с подачи Изабеллы Кастильской и Торквемадо. По некоторым данным, даже в роду великого инквизитора были евреи.

– Ну да. Но через древнееврейский алфавит я текст прогоняла. Никакого толку.

– А ты попробуй еще и арабский алфавит. Начни с имен. Почему бы не предположить, что среди предков писца затесались крещеные мавры-мориски? Языка он мог и не знать, но отдельные слова и буквы – почему бы и нет? И книги на арабском в монастыре могли находиться.

Я с воодушевлением поблагодарила за подсказку – хоть какая-то свежая мысль. Сама-то я явно выдохлась.

И именно идея профессора Мартинеса в конечном счете и сработала! Применив арабский алфавит, вскоре я расшифровала одно из имен. Оно оказалось женским. Звали неизвестную женщину Летиция. Дальше все пошло, как по маслу. Слово "Летиция" оказалось общим ключом ко всему тексту. Буквально за неделю я восстановила латинский вариант рукописи и приступила к его переводу на испанский язык.

Анибал и Винкеслас меня не торопили, но не скрывали любопытства, пусть и сдержанного.

– Ну, хотя бы понятно – о чем текст? В общих чертах? – поинтересовался профессор через несколько дней после того, как я нашла ключ и расшифровала первые абзацы на латыни.

– В общих чертах, кажется, да. Похоже на биографическое описание. Что-то вроде мемуаров монаха второй половины пятнадцатого века.

– Исторические персонажи, события?

– В том-то и дело, что нет. Скорее, житейская история.

– Странно, – разочаровано протянул Анибал. – С чего бы это монах своим жизнеописанием занялся? Да еще зашифровал так, что даже ты, с современными программами, больше двух месяцев мучилась… А со вторым текстом как? Тем, что в форме клинописи?

Я ответила, что второй рукописью еще не занималась, чтобы не рассеивать внимание. После этого разговора Анибал перестал звонить, заметно утратив интерес к моей работе. По крайней мере, так мне тогда подумалось. А Винкеслас, узнав, что речь идет о биографических заметках средневекового монаха, спокойно заметил:

– Что же, переводи до конца. Там яснее станет, какую ценность представляет текст, – и добавил, словно успокаивая. – А ты на самом деле – умница. Не зря тебя дедушка нахваливал.

– Ничего особенного, – самокритично ответила я. – Современные технологии плюс немного логики и здравого смысла.

Я тоже была несколько разочарована, как и Анибал. Но не подавала виду. Я же выбрала путь ученого. Только дилетант может думать, что ученые с утра до вечера лишь тем и занимаются, что совершают открытия. На самом деле наука, это тяжелый и монотонный, зачастую, нудный процесс. Процесс, далеко не во всех случаях приносящий не то, что успех, а даже обычное удовлетворение. И я об этом знала заранее. Также как и то, что уныние – смертный грех. Об этом мне не уставал напоминать дедушка Бартолоум.

Положа руку на сердце, уже та работа с рукописью, которую мне удалось выполнить, давала отличный материал для диссертации. Другое дело, что, дешифровав сложную систему кодировки, я рассчитывала, как минимум, обнаружить какие-то секреты. Пусть не слишком значимые, пусть утратившие свое значение к нашему времени, но хотя бы какие-то. И намеки на секреты, вернее, тайны, в пергаменте содержались. Но уж очень завуалированные. И в целом текст производил странное впечатление.

За годы учебы и последующей работы на кафедре, я перечитала немало древних и средневековых манускриптов, включая литературные памятники. По форме рукопись монаха напоминала летописное изложение автобиографических событий, но вот, по сути… По сути она больше походила на средневековую новеллу, этакую готическую страшилку. Правда, без замков, склепов и черепов, но с такими жутковатыми подробностями, что… Это и сбивало с толку. С чем же я имею дело, в конце концов?

Если это новелла, то чья? Неужели в Испании во второй половине пятнадцатого века жил неизвестный автор? Мысль невероятно заманчивая, но почему до настоящего дня о нем никто ничего не слышал? И почему литературный текст так мудрено закодировали?

А если это документальное изложение реальных событий, то, как их объяснить? Уж больно они отдавали фантасмагорией. Конечно, люди средневековья обладали специфическим религиозным мышлением. И были способны порой на весьма изощренную и своеобразную фантазию, которую они воспринимали, как реальность. Но тогда следовало признать, что рукопись сочинил человек с явными психическими отклонениями.

Я терялась в догадках, даже не подозревая о том, что, попавшие в мои руки тексты, не содержат ответа сами по себе, а являются лишь частью грандиозной и страшной тайны. Тайны, постижение которой способно перевернуть все представления об истории человечества. Да и о самих людях. По крайней мере – о некоторых из них.

Закончив испанский перевод, я распечатала на принтере текст и решила показать его Анибалу. Мне требовался квалифицированный совет по поводу дальнейшей работы. Никакие особые предчувствия меня не томили. В тот момент я рассматривала ситуацию, как абстрактную теоретическую задачу, которую надо точнее сформулировать, чтобы затем внести коррективы в предварительно намеченный план.

И вот тут-то события начали приобретать неожиданный оборот. Моя покойная бабушка Софья иногда употребляла такое русское выражение – нарастает, как снежный ком. Некоторые люди считают, что Испания – южная жаркая страна. Наверное, оттого, что туристы чаще приезжают в Испанию весной и летом. Да и рекламные ролики снимаются в это время. Турфирмам не нужно, чтобы Испания ассоциировалась со снегом (кроме горных курортов) – это же не Россия. Но на самом деле в том же Мадриде, где я живу, зимой иногда выпадает много снега. И я очень хорошо понимаю, что такое снежный ком. О, не дай Бог угодить под него. От одной мысли – холодные мурашки по коже.

Правда, сейчас мы сидим с Мишей в каком-то ресторанчике поблизости от Невского проспекта, и мне тепло после двух рюмок коньяка. Мне кажется – я уже много рассказала и мне пора испить третью. Бабушка это называла – промочить горло. Миша смеется:

– А у тебя язык не станет заплетаться?

– Почему мой язык должен плестись? – обижаюсь я, высовывая язык и показывая его Мише. Видишь, какой длинный и ровный? Но Миша почему-то обращает внимание на цвет.

– Какой розовый, – произносит он с непонятной интонацией. – Ладно, давай еще по рюмочке под горячее. Здесь отлично готовят баранину. Потом продолжишь…

София. Время пошло

Итак, я отнесла расшифрованный и переведенный текст профессору Мартинесу, а на следующий день взялась за клинопись. Но особенного желания трудиться над очередной головоломкой я не испытывала. Во-первых, чувствовала себя очень уставшей. У меня есть привычка – если за что-то берусь, не даю себе ни секунды передышки, пока не доведу дело до конца. Здесь мне, видимо, что-то передалось от бабушки Софьи, которая любила повторять – сделал дело, гуляй смело.

Теперь я вспомнила, что за последние месяцы толком не отдыхала ни одного дня, и эта провокационная мысль исподволь, с самого утра, начала подтачивать мою каменную волю. А ведь вода и камень точит…

Конечно, гулянка в мои планы пока не входила. Дело-то я выполнила лишь наполовину – это в лучшем случае. Кто его знает, с какими трудностями я столкнусь при расшифровке клинописи? Да и гулять было не с кем. Донато находился в командировке в Португалии и намеревался вернуться лишь через день.

Донато журналист и работает корреспондентом в крупной мадридской газете. А еще он начинающий писатель и собирается сочинить роман. Уже два года собирается, но как-то все не срастается.

Я однажды посоветовала Донато между делом написать рассказ. Ну, мол, пока на роман времени не хватает, можно и рассказом заняться. Чтобы руку набить. Но Донато на меня так обиделся, что с тех пор я ему советов не даю. Ведь он тогда мне сказал, что я ничего не понимаю в творчестве. Как будто ученый – не творческая профессия.

Однако я не стала с ним спорить. Я вообще человек не конфликтный и предпочитаю не тратить время на бесполезные выяснения отношений. Кто-то из древних греков, возможно, Сократ, изрек, что в споре рождается истина. Мне всегда это казалось сомнительным. Люди, как правило, спорят не для того, чтобы узнать истину, а для того, чтобы доказать собственную правоту. Мне гораздо ближе и понятнее мысль Гегеля, заметившего, что "истина рождается как ересь и умирает как заблуждение". Иными словами, абсолютной истины не существует, а есть лишь бесконечный путь познания. И лично мне нравится идти по этому пути.

Так что я предпочитаю познавать, а не спорить. Даже если кому-то хочется считать белое черным – пусть считает. Это его проблемы.

А что касается Донато… Он полагает, что сочинять рассказики, значит, разбрасываться по пустякам. Донато хочет придумать такой сюжет, чтобы сразу создать бестселлер. Раз – и в дамки! И поэтому постоянно ищет сенсационный сюжет. Но пока не нашел и сильно из-за этого переживает. И я тоже переживаю. Потому что не сомневаюсь в его таланте. Вот только сюжета хорошего не хватает.

Но в те дни Донато находился в Португалии, а без него устроить праздник у меня все равно бы не получилось. Ведь для праздника нужен человек, который тебя понимает. Разумеется, я могла позвонить какой-нибудь подружке и посидеть с ней в ресторане. Но тогда пришлось бы долго растолковывать ей, по какому поводу собрались пить шампанское. И это могло испортить весь эффект. К сожалению, мало кто понимает, как это интересно – изучать старинные рукописи, да еще в оригинале. В этом смысле мне не повезло с родом занятий. Занималась бы я, к примеру, модельным бизнесом, от подруг отбиваться бы приходилось. Или мне не везет с подругами?

Так или иначе, работать не хотелось. Я сидела за столом в зале библиотеки с рассеянным видом и грезила о том, как мы вскоре полетим с Донато в Санкт-Петербург. До поездки оставалось меньше трех суток. Мы давно планировали эту поездку. Донато мечтал посмотреть знаменитый город, в котором Раскольников убил свою старуху-процентщицу. Мой друг восхищался Достоевским и не скрывал, что едет в бывшую столицу российской империи за творческим вдохновением.

А я очень хотела увидеть романтичные белые ночи, о которых мне много раз рассказывали дедушка Эстебан и бабушка Софья. Но причины поездки романтическими и творческими факторами не исчерпывались. Я собиралась в Россию еще и для того, чтобы выполнить долг памяти. Вернее, это и являлось первопричиной и главным побудительным мотивом поездки.

Наверное, пора сделать обещанное отступление. Ведь Миша настаивает на том, что я должна изложить все по порядку и с самого начала. И он прав. Теперь я тоже сообразила, что некоторые подробности о моей семье будут полезными и даже необходимыми для понимания всех обстоятельств моей истории. Тут все так запутано, что не разберешь, где начало клубка.

Миша сам напросился – пусть теперь слушает. Я ведь, все-таки, женщина, хотя и умная. Откуда мне знать, что такое "по порядку"? Пусть не сердится, но рассказываю так, как умею.

Мой папа – из детей так называемых «испанских детей», выросших в Советском Союзе. Как-то я коряво выразилась. Надеюсь, вы поняли.

Когда в Испании началась гражданская война, моего прадедушку, учителя испанского языка и литературы, члена коммунистической партии, еще в первый день путча убили фалангисты. Убили прямо на улице около школы, где он преподавал. Фалангистов через пару дней прогнали отряды республиканцев, и старший сын прадедушки, которому было тогда шестнадцать лет, ушел воевать за республиканское правительство.

В годы войны тысячи маленьких испанцев из семей сторонников республиканцев отправили за границу: в Советский Союз, Бельгию, Францию, страны Латинской Америки… Прабабушка не хотела отпускать младшего сына, Эстебана (моего дедушку), но старший сын ей сказал: "Если меня убьют, чем ты будешь их кормить? Да если еще победят фалангисты?" И прабабушка согласилась.

В 1937 году около трех с половиной тысяч детей в возрасте от 5 до 14 лет с учителями и воспитателями отплыли из Испании на корабле "Гавана" во французский порт Бордо. Там они пересели на другой корабль, отправлявшийся в СССР. Эстебану тогда было двенадцать лет. Уже много лет спустя дедушка узнал, что его мать, Мария, переменив решение, приезжала за ним в Бордо, но не успела – корабль отошел от пирса у нее на глазах.

В числе примерно тысячи испанских детей Эстебан попал в детский дом в Ленинградской области. Летом 1941 года, когда началась война с Германией, Эстебан как раз закончил школу. В армию его по возрасту тогда не взяли, но он смог устроиться на службу в пожарную охрану. Взрослых мужчин не хватало, а пожаров в городе было много. Немцы безжалостно, особенно в первый год блокады, бомбили Ленинград, используя зажигательные бомбы.

Зимой, в феврале 1942 года, Эстебан с товарищем подобрали на улице, в сугробе, замерзающую девочку. Они отнесли ее в общежитие, отогрели. Выяснилось, что все близкие девочки к тому времени умерли от голода. Ее позже удалось вывезти по "дороге жизни" на "большую землю". Несколько лет спустя, после войны, эта девочка, уже девушка, нашла Эстебана в Ленинграде, чтобы поблагодарить. Их новая встреча растянулась почти на шестьдесят лет. Девушку звали Софьей, и, если кто еще не догадался, это была моя будущая бабушка. Она вышла замуж за моего дедушку, и у них родился сын, мой отец. Больше бабушка родить не смогла, сказались последствия голода и дистрофии.

И дедушка Эстебан, и отец закончили факультет филологии Ленинградского университета. У дедушки на всю жизнь осталось что-то вроде комплекса: с одной стороны, он боялся, что он сам, а потом его сын, забудут испанский язык. С другой стороны, дедушка считал, что, живя в России, надо в совершенстве владеть русским языком.

Вот и мне, словно по наследству, выпала стезя филолога. Хотя я родилась уже в Испании, и русскому языку меня учили отец и дедушка с бабушкой.

Они переехали в Испанию в 1977 году, вскоре после смерти Франко. Здесь мой папа и женился. Сначала родился мой брат, а затем и я.

Мои родители и брат погибли в автомобильной катастрофе. Это произошло в средине сентября, в начале учебного года. Брату тогда было восемь лет, он уже учился в школе. А я еще в школу не ходила и оставалась в гостях у бабушки с дедушкой в Сеговии. Родители и брат поехали в субботу из Мадрида в Сеговию, чтобы забрать меня домой, но на шоссе на встречную полосу внезапно выехал грузовик…

Так я и осталась на попечении дедушки Эстебана и бабушки Софьи. Дедушка умер осенью две тысячи четвертого года, немного не дожив до восьмидесятилетия. А вскоре, в июне следующего года, умерла бабушка Софья. Умерла через неделю после того, как я защитила диплом, закончив факультет филологии Комплутенсе. Как и хотел дедушка.

Теперь я взрослая, серьезная и самостоятельная женщина. По крайней мере, мне иногда так представляется. Но из родственников, самых близких, у меня остался лишь дедушка Бартолоум и его мама, бабушка Химена.

Вот такая моя родословная.

В Петербурге до сих пор живет Юрий Рогачев – дальний родственник бабушки Софьи. У русских это называется "седьмая вода на киселе". Он и его жена были самыми близкими друзьями нашей семьи, когда она находилась в Советском Союзе. А Юрий Константинович еще и помогал моим родственникам выехать в Испанию, потому что служил в то время в КГБ.

Дедушка Эстебан и, особенно, бабушка Софья всегда скучали по России и Петербургу. Они несколько раз порывались туда съездить вместе со мной, да как-то все не получалось. А потом они начали болеть. И тогда дедушка взял с меня слово, что я обязательно побываю в России и встречусь с их друзьями. Если те к тому времени будут живы.

Донато обрадовался, когда я завела речь об этой поездке. Он даже договорился в своей газете, что напишет потом путевые заметки о Петербурге. И именно Донато спланировал сроки поездки. Так, чтобы они совпали с его и моим отпуском. Я не возражала. Мы впервые отправлялись в отпуск вместе, и это обстоятельство волновало меня, наводя на лирические размышления. Я представляла в воображении набережную Невы, крылья разведенного моста, белую ночь… И мы с Донато, взявшись за руки, стоим у парапета набережной. Какой прекрасный момент для объяснения в любви.

Пусть никто не думает, что я какая-то романтичная дурочка. Вовсе нет. И я безо всяких комплексов отношусь к тому, что Донато никогда не говорил мне о любви. Мужчины вообще стесняются говорить на эту тему, как объясняла мне одна продвинутая подружка. Их надо провоцировать, заставлять, а потом ловить на слове, пока не забыли. А я так не умею. Но из этого вовсе не следует, что Донато меня не любит. Он просто стесняется, и все. Ведь главное не слова, а отношения. Слова можно произнести всегда. Вот возьмет меня за руку на набережной Невы или, как там, Фонтанки, и скажет…

Совсем размечтавшись, я залезла в Интернет и нашла виды Петербурга. Звонок дедушки Бартолоума застал меня на фоне величественного и мрачного Казанского собора. Пришлось срочно перемещаться обратно в Мадрид.

– Привет, Фисташка. Чего не звонишь, не делишься успехами?

Я смутилась:

– Да какие там успехи, так… А ты откуда знаешь?

– Слухами земля полнится. С Винкесласом разговаривал, он и сообщил, что ты первую рукопись перевела. Хоть бы похвалилась перед родней. Интересный материал?

Я, воодушевленная тем, что появился весомый повод продлить бездельничанье, попыталась пересказать все перипетии моего титанического исследования, но дедушка меня прервал:

– Да ты не торопись. Вечером спокойно расскажешь. И перевод с собой захвати, почитаю на досуге. Когда тебя сегодня ждать?

Тут я "зависла". Вроде бы никакой предварительной договоренности о встрече не было. Или дедушка в такой завуалированной форме велит мне явиться пред светлые очи его и бабушки Химены? На него не похоже. Диктатором он никогда не был. Но дедушка продолжил и тем самым спас меня от большого конфуза.

– Кстати, не забудь, в прошлый раз ты подарила шаль из ангорской шерсти. Уже вторую за три года. Не советую больше этого делать, хи-хи.

О, Господи! Только тут я поняла, как едва не опростоволосилась. У меня есть мелкий, на мой взгляд, недостаток, приносящий мне иногда крупные неприятности. А именно – я всегда забываю про дни рождения своих близких и знакомых. Так же, как и про свой день рождения. Как-то не придаю этому существенного значения. Родился человек и родился – чего особенного?

Но не все люди придерживаются такого же мнения. Некоторые даже обижаются, когда не поздравишь во время. А с чем? Можно подумать, что, однажды родившись, человек совершил некий выдающийся поступок, с которым его надо потом каждый год поздравлять в условный день. Да еще дарить подарки.

Тем не менее, обычай есть обычай. И испанцы относятся к нему щепетильно. А я едва не забыла про день рождения бабушки Химены. Как хорошо, что дедушка не успел этого заметить. Он хотя и человек с чувством юмора, но, кто его знает?

После этого разговора желание заниматься клинописными значками пропало окончательно. Во-первых, надо было идти по магазинам и искать оригинальный подарок для бабушки. Главное, не забыть, что ангорскую шаль я уже дарила дважды. Потом еще дорога до Толедо займет часа два. Там же, скорей всего, придется заночевать. Считай, и завтрашний день для работы почти пропал. А потом уже и в Петербург надо лететь. Какая уж тут клинопись?

Я сложила материалы в ящик стола, закрыла его на ключ и направилась в кабинет Лопеза. Отчитываться перед ним я была не обязана, но предупредить, и, в какой-то мере, согласовать дальнейшую работу, следовало.

Заведующий архивом сидел за столом, спиной к широкому окну. Кабинет выглядел маленьким и узким из-за высоких шкафов, забитых старинными фолиантами и манускриптами. Несколько таких же рукописей лежали и на столе. Насколько я знала, Винкеслас был по профессии реставратор и, заведуя архивом, сам занимался восстановлением поврежденных книг и рукописей.

При виде меня Лопез, как обычно, приветливо улыбнулся:

– Хорошо, что ты зашла, я как раз тоже собирался переговорить. Что ты думаешь о первой рукописи?

Я присела на стул.

– Довольно странный текст, больше похож на литературный.

– Полагаешь, что это может быть чем-то вроде новеллы?.. Любопытно.

– Странно то, что в этом тексте содержится ссылка на вторую рукопись, клинописную. Ни с чем подобным мне ранее сталкиваться не приходилось.

Винкеслас бросил на меня короткий взгляд и отвел глаза в сторону. Без улыбки лицо уже не казалось приветливым. Более того, складывалось впечатление, что Лопез пытается скрыть озабоченность.

– Думаешь, оба документа взаимосвязаны?

– Я не знаю, имеет ли отношение клинопись к первому тексту. Скорее всего, она составлялась значительно раньше. В записках монаха есть на это прямые указания. Помнишь, про еврея-маррана? А вот сама рукопись явно связана с клинописью, и появилась, если исходить из содержания, как раз из-за клинописи. Но взаимосвязь, возможно, станет понятна лишь после изучения клинописи.

– А ты имеешь… – Винкеслас тщательно и как-то неуверенно подбирал слова, – имеешь представление, о чем идет речь в клинописи? Хотя бы приблизительно?

– Нет, – ответила я с неожиданной для себя твердостью и решительностью. Не то, чтобы я соврала. Но к тому моменту у меня уже возникли определенные предположения по поводу того, какая информация может содержаться в клинописи. И, наверное, при других обстоятельствах я бы поделилась этими предположениями с Винкесласом. Однако, что-то меня остановило. Тревожное предчувствие? Не уверена. Задним числом все мы горазды рассуждать о своей интуиции и проницательности. Вероятнее всего, мне тогда просто не хотелось затягивать разговор, выкладывая Винкесласу не ясные для меня самой догадки.

– Значит, никаких предположений?

Я скорчила гримасу и отрицательно помотала головой. Увы!

– А расшифровкой займешься…

– Уже после Петербурга.

Винкеслас зачем-то начал перекладывать на столе бумаги, будто что-то искал. Я вежливо ждала.

– М-да… Ну да. Наверное и действительно – спешить не стоит… Помнишь наш разговор? О том, что ученый, приступая к работе, никогда не знает, что ждет его за закрытой дверью?

– Да.

– Ты по-прежнему уверена в том, что дверь надо обязательно открывать?

– Ну а, как же по-другому? – я почувствовала замешательство. Куда он клонит? – Я ведь не знаю наверняка, что за дверью. Вдруг там великое открытие, которое спасет человечество?

– А если, наоборот, погубит?

– Да как же можно заранее знать? – разговор на тему этической ответственности ученого начал меня раздражать. Нет, тема, сама по себе, интересная, но лучше бы ее обсудить в другой раз. Да и какое это имеет отношение ко мне?

– А если тебе скажут, что за дверью – смерть? – Винкеслас явно не собирался соскакивать с запряженного коня.

– Для кого?

– Для людей. Для твоих близких.

– Это имеет отношение к рукописям? – спросила я в лоб.

– К рукописям? Э-э, я не это имел в виду, – Винкеслас смутился. – Откуда ж мне знать, что там? Я так, абстрактно. В общечеловеческом смысле.

– Ну, если в общечеловеческом, – я решила взять себя в руки и заодно успокоить собеседника. Его явно что-то мучило, какой-то сложный вопрос. – Наверное, бывают ситуации, когда познание чего-либо несет гибель. Возможно, если бы я в такой ситуации получила какое-то подтверждение тому, что это опасно, пагубно, то тогда бы я подумала. Хотя…

Я на самом деле не могла ответить однозначно. Я ведь еще никогда не сталкивалась с подобной дилеммой. Действительно, вопрос на засыпку. Идти вперед по пути познания, невзирая на очевидную опасность и непредсказуемость последствий – что это? Долг настоящего ученого или безрассудное любопытство, доставшееся нам в наследство от обезьяны?

Винкеслас озадаченно покивал головой.

– Да, я понимаю… Все очень не просто. Извини, что пристаю с такими вопросами… А что ты думаешь, я хотел спросить об этом монахе… Каетано, так, кажется, его звали?.. Вот, про его историю.

– Про клозов?

– Не совсем. Вот про то, как он влюбился в Летицию. Можно так влюбиться?

Я недоуменно пожала плечами. Странный вопрос.

– Ладно, это я так. К слову. Значит, о чем клинопись, ты даже не представляешь?

Я выразительно посмотрела Винкесласу в лицо и с нажимом произнесла:

– Нет, даже не представляю.

– Что же, может оно и к лучшему, – негромко пробормотал Винкеслас. – Кто знает, кто знает… Грехи наши тяжкие.

Смысл этой невнятной реплики приоткрылся мне через несколько дней, точнее, через двое суток, когда самого Винкесласа уже не было в живых. Но тогда я не обратила на бормотание заведующего архивом никакого внимания. Мы попрощались, и я поспешила в магазин, искать подарок для бабушки Химены.

В Толедо я добралась на электричке. Машина у меня есть, но выгоняю я свой хэтчбэк Citroen со стоянки редко. С моей склонностью к рассеянной задумчивости в самых неподходящих местах много не наездишь. Угодив пару раз в аварию, к счастью, без тяжелых последствий, и разбив фару после крепкого «поцелуя» со столбиком ограждения, я пришла к выводу, что Фернандо Алонсо из меня не получится. И вообще, зачем платить муниципальные налоги, если не пользоваться общественным транспортом? Человек я тихий, кабинетный, можно сказать, прирожденный пассажир. На пассажирском месте так хорошо думается…