Текст книги "Поцелуй королевы (СИ)"
Автор книги: Константин Кривчиков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц)
…Юрий Константинович сосредоточено наморщил лоб:
– Сочинение гражданина Сизоненко мне, конечно, не понравилось. Текста у меня не сохранилось. Не думал тогда, что может понадобиться в будущем. Но, собственно, ничего особенно примечательного там не содержалось… Явно не дописано. Никакая не повесть, а, скорее, план и наброски. В литературе-то я кое-чего понимаю, приходилось общаться с разными диссидентами. И антисоветчиной отдает за версту. Вроде и закамуфлировано, но уж фиговый листочек больно маленький. Клевета на вождей пролетариата очевидная. Хотя и глупая клевета, даже смешная. Уж не знаю, насколько здесь годится термин "фантастика"…
Вызываю Максимова и говорю: "Ладно, статью 190-1 я еще как-то принимаю. Но зачем пропаганду и агитацию инкриминировать, ведь по этой статье даже в мирное время до семи лет могут дать? Может, вообще воспитательной беседой ограничиться? Он еще и не сочинил ничего толком. Я справку посмотрел: мужик совсем молодой, сын маленький. Испортим ему жизнь".
А Максимов улыбается кривенько и отвечает: "Вам, товарищ подполковник, конечно, виднее. Но я собственное видение проблемы изложил и менять точку зрения не собираюсь. С субчиком этим я беседовал, вины своей он не осознает. Говорит, что художественный вымысел здесь частичный. А остальное – достоверные факты. Якобы видения ему такие были, и он этим видениям склонен доверять больше, чем передовицам в газете "Правда". Так и сказал. Но это еще не все, товарищ подполковник".
Достает Максимов из папочки листок бумаги и протягивает мне: "Вот, взгляните". – "Что это?" – спрашиваю. "Донесение агента по кличке "Шнур", – отвечает. – Я привлек его к оперативной разработке "объекта". Сизоненко любит по воскресеньям, после бани, заходить в пивнушку, что на углу Марата. Так вот, Шнур докладывает, что Сизоненко ведет в пивной всякие антисоветские разговоры среди посетителей, заявляя при этом, что товарищи Ленин и Сталин – инопланетяне".
Тут Максимов голос понизил, смотрит на потолок многозначительно и добавляет: "И не только они. Тут все записано". – "А ты не думал, – говорю, – товарищ лейтенант, что этот Сизоненко просто свихнулся? Ну, раскинь мозгами, какие, к черту, инопланетяне?" – "Вы, товарищ подполковник, иносказаний не понимаете. Вся эта фантастическая чепуха лишь прикрытие, чтобы оклеветать наш советский строй. Слишком много этот Сизоненко знает". И смотрит мимо меня на стену, где портрет Дзержинского висит. А глазки бесцветные, будто стеклянные пуговки.
В общем, дал я тогда слабину, да. Подумал: чего мне этого Сизоненко защищать? Еще неприятности получу. Максимов – гаденький тип, мог и по начальству настучать. В смысле, доложить, что я антисоветчиков прикрываю. И папаше своему, секретарю по идеологии, мог нажаловаться. А у того связи большие… Написал я на отчете "Не возражаю" и передал по инстанции…
Через какое-то время завели на Сизоненко уголовное дело. Занимался им следователь, я особо не интересовался. Но до суда дело не дошло. Весной восемьдесят восьмого угодил наш сочинитель в психиатрическую лечебницу… Не знал и до сих пор не знаю точной причины. Циркуляр ли такой сверху поступил, чтобы в психушку парня закрыть без суда и следствия, или на самом деле он уже тогда свихнулся. Не знаю. Не до того мне в тот период было. Такие дела завертелись в стране, что голова у всех кругом пошла, не только у меня… И минуло так три года, да.
Юрий Константинович, покряхтывая, поднялся из кресла. Неторопливо, разминая ноги, подошел к перилам веранды… Потом развернулся лицом к слушателям.
– Не утомил я вас своей болтовней?
– Нет, нет, – Софья тоже поднялась. Забавно подпрыгнула на месте, затем с хрустом вытянула руки вперед, выворачивая кисти. Переставила стул спинкой вперед и села, облокотившись на нее руками. – Мне очень любопытно. Вам может показать странным…
– Показаться, – поправил Михаил.
– …Спасибо. Пока-зать-ся странным, но то, что вы сказываете, немного напоминает обстановку в Испании во времена Франко. Я читала и родственники сказывали. Но, я пока не очень понимаю, как история этого человека…
– Сизоненко.
– Да, Сизо-нен-ко. Как эта история имеет отношение к нам? Хотя в его повести упоминается тот же странный термин, что и в рукописи монаха.
– Ну-ка, ну-ка? Какой именно?
– Моледа.
Юрий Константинович кивнул головой:
– Верно. Упоминается. Потерпите еще чуть-чуть. Мы уже приблизились к главному… В начале лета девяносто первого года меня вызвал начальник управления, генерал Чупракин. Спрашивает: "Помнишь дело Сизоненко?"
Я не сразу сообразил о ком речь, и Чупракин пояснил: "Ну, в журнале работал, антисоветскую повесть пытался сочинить. Потом его в психбольницу направили". – "Ну, да, – протянул я. – Теперь вспоминаю. Что-то там про инопланетян. А чего, вылечили его?" – "Нет, все лечится. Но вот какая ситуация. Получили мы анонимку следующего содержания. Мол, этот Сизоненко опять начал что-то сочинять. Да не просто так, а вроде как с одобрения самого главврача. Целый роман накатал". И смотрит на меня – мол, догадайся сам.
А чего не догадаться? Намек понятен. "Товарищ генерал, – говорю. – Неужели нам снова этим заниматься? Сейчас в журналах такое печатают, что Сизоненко и не снилось. Сплошная демократия и гласность, а тут какая-то анонимка. Да и эти статьи, по которым он привлекался, не работают уже несколько лет".
Чупракин насупился. Строго произнес: "Ты, Юрий Константинович, мне демагогию не разводи. Это у политиков демократия и гласность, а у нас – служба. Сегодня демократия, а завтра… дисциплина – мать порядка. И статьи сразу заработают. Кроме того…" Он помялся. Мне даже показалось – оглянулся по сторонам. И говорит негромко: "Скажу тебе по секрету – сей писака у нас на особом контроле. Только не спрашивай – почему. Тебе знать не положено. Да и я – не сказать, чтобы много знаю. Короче, поручи кому-нибудь из отдела. Пусть в больницу съездит, она в Гатчинском районе находится, и разузнает, что к чему. Может, главврач либерал какой, хочет с помощью этого придурошного пасквиль на руководителей нашего государства сочинить и издать. Сам знаешь, при чьей поддержке".
Вышел я из кабинета не то, чтобы сильно озадаченным… Но какое-то нехорошее предчувствие возникло. Только тут я понял, что сидит у меня заноза в душе. Не надо было тогда на этого парня дело заводить. Не заслуживал он такой судьбы. А я руку приложил, да. Приложил.
Юрий Константинович замолчал. Ощущалось, что он волнуется, и воспоминания о событиях двадцатилетней давности даются ветерану госбезопасности нелегко.
– В общем, решил я сам съездить в больницу, разобраться во всем и, по возможности, поставить в этой истории точку. Если получится…
– А этот ваш, с нехорошими глазами, он еще работал? – неожиданно спросила София. "Смышленая и наблюдательная, – уже не в первый раз за короткий период отметил про себя Юрий Константинович. – И с головой, похоже, все в порядке. Зря Мишка на нее бочку катил. Она и ему фору даст по сообразительности". А вслух отозвался:
– Максимов? Нет, уже не работал. С ним следующее приключилось. Отца его, секретаря горкома КПСС, в 1989 году на пенсию отправили, во время горбачевской чистки партийных рядов. А еще через год Максимов погорел… ну попался, скажем так, на одной паршивой истории. Он курировал, по линии госбезопасности, валютных проституток, которые обслуживали иностранцев. Ну и, начал их "крышевать", по-простому – брать с них деньги. И натурой не брезговал. Да еще с бандитами контакты завел. Кто-то из проституток его сдал милиции. Те за это дело ухватились: для милиции кагебиста прищучить, в смысле, компромат на него завести – милое дело. В общем, уволили Максимова из органов, чуть не посадили. Но он не пропал. Чуть позже кооператив организовал… Такой вот, идеологически стойкий товарищ оказался… Так, на чем я остановился?
– Ты собрался в психушку, – подсказал Михаил.
– Да, верно… Значит, на следующий день на служебной машине приехал я в лечебницу. Находилась она на территории Ленинградской области, неподалеку от Гатчины. Нашел главврача. Маленький и пузатенький, но шустрый, как футбольный мяч. Звали его Василий Иванович, да.
Так и так, говорю, мол, находится у вас на лечение некий Виталий Сизоненко. Меня интересует вся информация, связанная с этим товарищем. Вижу, что психиатр удивился и вроде как даже растерялся. "А зачем он вам понадобился? – спрашивает. – Он у нас уже три года безвылазно. Только жена с сыном иногда навещают". – "Зачем он нам понадобился, это наше дело, – объясняю вежливо. – А вы рассказывайте о нем все, что знаете". – "А чего рассказывать-то? Историю болезни?" – удивляется врач. "Давайте с этого начнем", – соглашаюсь сразу, но с намеком. Мол, одним этим разговор не ограничится. "Хорошо", – отвечает Василий Иванович. И вытаскивает из ящика стола папку.
Эге, смекаю, а анамнез-то он под рукой держит. Видимо, частенько с Сизоненко общается. Но молчу, жду. "Странноватый он, вообще-то, больной, – начинает психиатр. – С одной стороны: диагноз достаточно четко ставится: шизофрения и параноидальный бред. Это если не вдаваться в медицинские подробности. Явное раздвоение личности, плюс мания преследования". – "А в чем раздвоение выражается?" – "Видите ли, ему кажется, что в нем живет сознание разных людей. Точнее, не сознание, а воспоминания. То ему мерещится, будто он был вождем первобытных людей, то – римским легионером, то – монахом, то…"
Тут врач споткнулся и замялся: "Да, чего там перечислять? Всего не упомнишь. В анамнезе записано. Можете взглянуть, если мой почерк разберете". – "Взгляну, но попозже, – отвечаю. – А странность в чем?" – "Странность в том, что это не типичное поведение. Обычно шизофреники склонны себя идентифицировать с какими-то конкретными персонами, часто – историческими личностями, вроде Наполеона. Слышали, наверное?" – "Или вроде Ленина", – замечаю как бы вскользь. "Ну да, – соглашается психиатр, но без энтузиазма. А сам в стол смотрит. – И такое бывает…"
Я жду. Не тороплю. "Так вот, – продолжает Василий Иванович. – У Сизоненко же никаких Наполеонов. В голове целый клубок воспоминаний: совершенно разные люди из разных эпох. Некоторые моменты он очень хорошо помнит, подробно и точно описывает, например, обстановку у папы Пия III. А это, между прочим, эпоха Возрождения". – "А откуда вы знаете, что он точно описывает?" – интересуюсь. "Так специально с одним историком консультировался… Воспоминания подобные Виталия постоянно мучают. Но он никого из себя не изображает, как это другие сумасшедшие делают. Просто помнит всякую всячину. Понимаете, в чем разница?"
Зырк на меня – и снова глаза в стол. Тоже выжидает, чтобы лишнего не ляпнуть. Но я-то свою линию уже наметил. Опыт у меня к тому времени большой был, чего скрывать.
В чем, к слову, заключается мастерство вести подобные расспросы? В том, чтобы, используя всю известную информацию и мельчайшие проговорки собеседника, заставить его самого, логическим путем, прийти к нужному ответу. Не задавая прямого вопроса. Так, что человек даже не догадается о том, что вас изначально интересовала эта тема.
– Это как? – с любопытством спросила София.
– Достаточно просто. Требуется лишь хорошая память, внимательность и определенная техника. Предположим, мне надо узнать возраст женщины окольным путем. Так, чтобы она даже не заподозрила, что я об этом ее выпытываю. Самая простая схема – навести разговор на нужное общеизвестное событие. Вот мы с тобой, София, как с иностранкой, вполне могли завести разговор о распаде Советского Союза, конце "холодной войны" и тому подобном. И я тебя, этак небрежно, спрашиваю: "Ты же помнишь, как разрушали Берлинскую стену?" Отвечай быстро.
– Ой, – София растерялась. – Берлинскую стену?
– Ну да. В Германии. Это было в девяностом году. Неужели не помнишь?
– Кажется, видела по телевизору хронику. Но я тогда…
– Что? Заканчивай фразу.
– Я тогда была совсем маленькой, – София улыбнулась. – Я проговорилась?
– Именно. Я уже получил определенное представление о твоем возрасте. И при желании могу это выяснить вплоть до конкретной даты, используя лишь наводящие вопросы и косвенную информацию. При этом у тебя будет полная иллюзия, что ты сама обо всем рассказала. Речь идет, естественно, о ситуации, когда собеседник вынужден отвечать на определенные вопросы, создавая хотя бы видимость правдивости… Психиатр наш, Василий Иванович, находился именно в такой ситуации.
Вот я и подтолкнул его в необходимом направлении: "Вы еще что-то про манию преследования говорили", – напоминаю. "А-а, да, мания… Боится Сизоненко все время, что его убьют". – "Кто?" – "Да эти самые…"
Чувствую, что психиатр опять замялся. Думаю, надо проявить определенную осведомленность. Удивляюсь: "Неужели инопланетяне? Помнится, у него в повести инопланетяне действовали. Хроны, кажется?" – "Хроноты", – слегка задумавшись, поправил меня Василий Иванович. "Вот-вот. А за что его убить-то хотят?" Врач пожал плечами: "Видимо, за то, что слишком много знает. Как ему кажется".
Я насторожился. Слишком много знает? Что-то вертелось у меня в голове, но я не мог зацепиться. Много знает? Чего он может знать, псих несчастный? "А в остальном – нормальный человек", – негромко добавил психиатр. "Так уж и нормальный?" – быстро спрашиваю. – "Ну, почти нормальный. И совсем не буйный. Я бы его давно выписал, к семье". – "А чего же мешает?"
Жует Василий Иванович губы, взгляды на меня бросает. И молчит. "Да вы не стесняйтесь, – подбадриваю. – Я же не Малюта Скуратов. Да и вообще – не во времена Ивана Грозного живем".
Психиатр вздыхает: "Нет смысла его отпускать. Быстро обратно вернется. Ляпнет где-нибудь, что-нибудь на улице – и готово. Уж больно у него эти воспоминания навязчивы, как бред. Всем рассказать хочет, фиксирует постоянно". – "Фиксирует?" – вроде как удивленно спрашиваю. А про себя думаю: "Вот и вышли на нужную тему, уважаемый Василий Иванович, никого не засвечивая".
И уже с нажимом повторяю: "Фиксирует? Каким образом?" Приоткрывает наш эскулап рот, словно испугавшись. Физиономия, как прокисшее молоко. Потом признается уныло: "Записывает. Я разрешил". – "Зачем?" – "Уж больно интересно… Понимаете, я докторскую диссертацию готовлю. А тут такой случай, неоднозначный. В каком-то роде – уникальный".
Так вот оно в чем дело, соображаю. Картина начинает проясняться. "Где записи?" – спрашиваю.
Выбирается Василий Иванович нехотя из-за стола, подходит к шкафу: "Вам все доставать?" – "А что, много?" Психиатр на мгновение замялся, потом говорит: "Две папки".
Привстает на цыпочки, извлекает с верхней полки толстенную папку с тесемками. Я аж присвистнул непроизвольно: "А почерк-то хоть разборчивый?" – "Не-а, – отвечает. Чувствую, что со злорадством. – Как курица лапой. Да еще карандашом". – "А почему карандашом?" – "Опасно им шариковые ручки доверять. Психи, все же".
Я задумался. Врач возвращается к столу. Опершись на него, запрыгивает в кресло. Смотрит на меня и произносит осторожненько: "Если вы почитать хотите, то я могу вам машинописный вариант предложить". – "А есть?" – спрашиваю наивно. – "Для вас – есть, – говорит. – Мне машинистка кусками перепечатывает, для работы над диссертацией". – "Кусками?" – "Да там нет смысла все читать, замучаетесь. Он все подряд записывает, все мысли, которые в голове. Тоже вроде мании… Я куски отмечаю, а машинистка перепечатывает. Медленно, но иначе еще бы медленней выходило". – "И много обработали?" – "Около двух папок… Почти все, то есть. Так как? Берите машинопись. А рукопись – пусть у меня полежит. Мне для диссертации может понадобиться, чтобы идентичность подтвердить. Годится?" – "Не совсем, – говорю с лицемерным сочувствием. – Я вас понимаю, но должен изъять все. На время".
Вижу – побледнел Василий Иванович. На лысине аж пот выступил. "Это как же так?.. Вот как… У меня ж целый раздел в диссертации…"
Мне стало его жалко, говорю: "Вы не расстраивайтесь раньше времени. Может, там ничего криминального и нет. Я же понимаю, что диссертация. Сам когда-то кандидатскую защищал". – "Да ну? Это, по каким же наукам? – спрашивает. А сам, вижу, злится, губы покусывает. – Если не секрет". – "Не секрет. По филологическим… Как кандидат кандидату обещаю. Почитаю – и верну. Если не все – то часть. Бред нам не нужен. А вы же по бреду, в основном, специализируетесь?" – "А вы?" – огрызается психиатр.
Тут мне смешно стало. "Да будет вам, – говорю. – У каждого своя служба".
Запихиваю папки себе в портфель. Врач смотрит, будто я у него родных детей отнимаю. "Эх, – думаю. – Ну что за работа у меня? Этот хоть людей лечит, пусть, в основном, и без пользы. А я? Действительно, бредом занимаюсь. Зато на службе Родине. Такие пироги. И куда деваться?"
Василий Иванович вдруг ни с того, ни с чего заулыбался. Суетиться начал. "Может, чайку на дорожку? У нас тут повариха вкусные булочки печет. Для медперсонала. Пальчики оближете".
"Ишь ты, шустрый какой, – думаю. – Чаи с тобой распивать – не рановато ли? Думаешь, уболтать меня, чтобы рукопись оставил? Вот завербую по полной программе, тогда угостишь чаем". А вслух отвечаю: "Спасибо за приглашение, да некогда мне. Времени мало. В следующий раз. Мне вот бы, что еще. Надо на больного взглянуть". – "На Сизоненко?.. Это без проблем. У них сейчас время прогулки. Выйдем на улицу, они там во дворе почти все, кому можно. На солнышке греются".
Открываю дверь кабинета, чтобы выйти в коридор, и едва не сталкиваюсь лоб в лоб со здоровенным детиной в голубом халате. На носу у него такие круглые никелированные очки, знаете, "а ля Ганди"? В общем, видок, как у натурального убийцы-маньяка из детективного ужастика. Я аж вздрогнул. "Чего тебе, Петрухин?" – спрашивает Василий Иванович. "Извините, я хотел узнать, – отвечает громила, а голос писклявый, девчачий. – Четвертую палату на прогулку выводить?" – "Я же объяснял Марии Викторовне: четвертую отдельно после ужина, на полчасика". – "Извините, я не знал".
И шустренько так – шмыг куда-то. И исчез. "Кто это?" – интересуюсь. "Старший санитар", – отвечает Василий Иванович. Но с такой интонацией, будто я очень глупый вопрос задал. Или странный. "Да уж, – думаю. – С такими санитарами и у здорового человека психика поедет".
Вышли на улицу, и врач показал мне невысокого худого мужчину с изнеможенным лицом. Тот стоял около чахлой березы и тоскливо смотрел на небо. А небо ясное, без единого облачка. Почему-то в память врезалось. "Вот ваш "писатель", Виталий Сизоненко. Будете общаться?" – спрашивает психиатр. Прикинул я, а дело уже к вечеру. Надо, думаю, сначала сочинение почитать. Никуда этот писака не денется. "Нет, – говорю. – Может быть, в следующий раз".
Дошли до ворот. Тут Василий Иванович берет меня за локоть осторожно: "А можно спросить?" – "Пожалуйста". – "Вам ведь на меня настучали?"
Я, конечно, сделал удивленное лицо, но с опозданием. Вопрос застал врасплох. Врач оказался проницательнее и хитрее, чем я предполагал. "С чего вы выдумали?" – удивляюсь. "Я ведь все-таки психиатр, а не терапевт общего профиля, – усмехается Василий Иванович. – Я даже догадываюсь, кто донес… Во-первых, могла машинистка. Все просит ей доплату сделать, ругается, что работы много, а тут я еще рукопись психа заставил перепечатывать… Я бы и не прочь ей доплачивать, да где ж деньги взять? У нас же не хозрасчет. Медперсонал копейки получает. Вот… А еще Петрухин мог стукнуть". – "Ему-то зачем?" – "Уж больно любопытный. Я даже подумал…" – "Чего подумали?"
Смотрит Василий Иванович на меня хитренько, щурится: "Да так, ничего особенного". – "Не берите в голову, – советую. – На всех доносят. Считайте, что я к вам по собственной инициативе приезжал".
Покосился он выразительно на мой портфель, спрашивает: "Когда еще в гости ждать?" – "Не знаю. Вот почитаю сочинения вашего романиста и решу. Может, и лично с ним переговорю".
Но поговорить с Сизоненко мне так и не удалось. События приняли неожиданный поворот. Так, кажется, пишут в романах?
Юрий Константинович замолчал. Подошел к столу, налил в кружку из чайника воды.
– Наконец-то, – с подковыркой, после паузы, отозвался Михаил. – Добрались до поворота. А я думал – уже финиш.
– Сразу видно, Миша, что ты не ученый человек, – София посмотрела с неодобрением. – Детали и обстоятельства играют важную роль в изучении процесса или явления. Они создают полную картину. Я правильно размысливаю, Юрий Константинович?
– Правильно, София, – девушка нравилась старику все больше. – Не обращайте внимания на Мишку. Он всегда был торопыгой.
– Торопыга, от слова "торопиться". Поясняю специально для уважаемых филологов и ученых человеков, – Михаил не выдержал серьезного тона и засмеялся. – Деда, я готов слушать тебя хоть до утра, но я пока не улавливаю сути. Да и темнеет уже. Может, в дом зайдем?
– Подожди чуток. Сейчас зайдем. Я уже заканчиваю… Вот что дальше случилось. Дело происходило в пятницу. Вернулся я на работу. Папки с рукописью положил в сейф. А машинописный текст захватил с собой. Думаю, прочитаю за выходные на даче. Не терпелось мне от этого камня на душе избавиться. Или от горы с плеч. Не знаю, как лучше выразиться. В общем, беспокоила меня эта история. И угнетала.
– Камень с души и гора с плеч? – София оставалась в своем репертуаре. – Это посло-вИ-цы?
– Нет, София, это не пословицы. Это фразеологизмы, устойчивые выражения. Так вот, машинописный текст я отвез на дачу и здесь, – Юрий Константинович махнул рукой, – прочитал за выходные. Ничего криминального, антисоветского в этом тексте не содержалось. Утверждаю со всей ответственностью. Он на самом деле походил на фантастический роман. С одной стороны я обрадовался – не хотелось мне, чтобы Сизоненко продолжал по нашему ведомству числиться. С другой стороны – отпечатано было не все. Для полной очистки совести мне предстояло просмотреть, хотя бы выборочно, рукопись. Особого желания к этому занятию я не испытывал. Думаю: позвоню в понедельник Василию Ивановичу. Он весь текст читал. Поговорю с ним откровенно – если что подозрительное в рукописи есть, пусть признается, чтобы я зря время не тратил…
Приезжаю в понедельник на работу, звоню в больницу. Трубку берет медсестра. "Не могу я вам позвать Василия Ивановича, – говорит. – Убили его". Вот так.
София приоткрыла рот. Михаил наклонил голову и застыл. Рассеянное выражение сползло с лица молодого человека, сменившись озадаченным недоумением. Такого "поворота" он явно не ожидал. Юрий Константинович усмехнулся про себя: "Ах, молодежь! Дети фаст-культуры. Без трупов, погонь и стрелялок для них кино не кино, история не история. Ладно, будет вам еще все по полной программе". И продолжил:
– Подробностей медсестра мне сообщать не стала. Мол, милиция запретила. Я тут же связываюсь с начальником райотдела. Выясняю детали. А они следующие. В субботу утром в палате обнаружили труп Сизоненко. Виталий был задушен… Далее медсестра позвонила домой Василию Ивановичу, ну, чтобы начальство в известность поставить. А жена говорит, что он дома не ночевал. Но с вечера предупредил о том, что на работе задержится. Уже ночью жена ему пыталась в кабинет дозвониться, но трубку никто не брал. Супруга решила, что он пьяный уснул. С нашим психиатром такое, оказывается, случалось: любил он медицинского спиртику, дармового, за воротник заложить. В смысле – тяпнуть… Ну, выпить, выпить. Особенно на выходные, когда руководство не беспокоит. И засыпал иногда после этого на диванчике в своем кабинете, да.
Переговорив с женой, медсестра пошла в кабинет к главврачу. А там на ключ закрыто. Сбегали на проходную за ключом. Открыли. И нашли Василия Ивановича. Только мертвого, а не пьяного. В кабинете полный разгром, все бумаги на полу разбросаны. Похоже, искали что-то… Тут уже персонал милицию вызвал. Тогда и выяснилось, что пропал с дежурства санитар Олег Петрухин. Поздно вечером его накануне видели в последний раз и все. А у психиатра на груди свежие ожоги обнаружили от сигареты. Как будто кто пытал его перед смертью…
Чего еще там было такого значимого? Да, в тот же день, в субботу, то есть, но вечером, убили во дворе собственного домика секретаря-машинистку этой больницы. Ту самую, которая Василию Ивановичу рукопись перепечатывала.
Итого, меньше чем за сутки, три убийства в небольшом поселке.
Как только я это от милиции узнал, сразу смекнул, что каша крутая заваривается. Очень походило на грубую и поспешную зачистку свидетелей. Я тут же к генералу Чупракину, доложил все. Тот, замечу, опешил. Аж посерел. Говорит мне: "Иди к себе в кабинет и жди, пока позову. А мне тут… посоветоваться надо срочно".
Минут через двадцать вызывает меня обратно: "Где рукопись?" – "У меня в сейфе". – "Читал?" – и глазами сверлит.
А я уже понял, конечно, что вся эта жуткая история закручена вокруг Сизоненко и какой-то информации, которой, он, возможно, владел. И, возможно, что-то успел изложить в своей рукописи. Все подобные соображения у меня в голове с утра уже провернулись. И пришел я к выводу, что в этой истории лучше других будет тому, кто будет меньше всех знать. Или делать вид, что меньше всех знает. "Виноват, товарищ генерал, – отвечаю. – Не успел. В пятницу уже поздно было, а в выходные на дачу ездил, шашлыки, банька… Не сообразил, что так срочно. Сейчас же прочитаю". – "Не надо! – говорит Чупракин и вроде как даже с испугом. – Не читал, и не надо. Запакуй в пакет, поставь в "секретке" печать и ко мне. А потом езжай в больницу, собери всю оперативную информацию, какую сможешь, и к утру подготовь мне подробный отчет".
Вот так и получилось, что рукопись я отдал и даже заглядывать туда не стал, от греха подальше. А вот машинописный текст остался у меня. Не из любопытства я его оставил. И не из каких-то высоких побуждений. Не хочу врать. Из страха я ничего не стал о нем Чупракину говорить. Испугался. Потому что понял, что прикоснулся к чему-то очень страшному и зловещему.
Юрий Константинович устало вздохнул и замолчал.
– А что дальше было? – спросила после паузы София.
– Потом расскажу. Поздно уже, прав Миша. Кроме того, думаю, что лучше вам сначала прочитать текст Сизоненко. Самое время.
– Но вы же сказали, что ничего особенного там не нашли.
– Это мне тогда так показалось. Потому что я тогда очень мало знал. Вы сейчас знаете гораздо больше, и есть с чем сопоставить. Прочтете – и вам многое станет ясно. И мы сможем поговорить об остальном. А сейчас – читайте. Гарантирую – более подходящего чтива на ночь не придумаешь.
– Чтобы крепко уснуть? – пошутил Михаил.
– Чтобы не заснуть до утра, – без тени улыбки ответил отставной полковник КГБ.
– А я и так не засну, – заметила София. – Наверное. Выспалась. И очень любопытно.
– Нет, я спать завалюсь, – с сожалением заявил Михаил. – Что-то меня в сон начало клонить. Чувствую, только до подушки доберусь – и свалюсь. Так что, ты читай, София, а я завтра с утра уже… Деда, а что ты думаешь по поводу ситуации с Софией? Зачем к ней этот тип из консульства приходил? Могут ее по обвинению в убийстве разыскивать?
София помрачнела, тоскливо взглянула на Юрия Константиновича. Тот ответил не сразу.
– Теоретически все может быть. Но сейчас лучше выждать. В одном ты, Миша, точно прав. По официальным каналам испанцы так быстро действовать не могли. Если профессора Мартинеса убили в субботу, вряд ли уже в воскресение утром сотрудник генконсульства мог об этом знать. Не такая уж великая фигура, этот профессор… Кстати, София, ты после отлета из Испании с кем-то из своих связывалась? С тем же Донато?
София отрицательно помотала головой:
– С Донато я пыталась поговорить, но телефон не отвечает. Правда, он велел без крайней необходимости ему не звонить.
– Почему?
– Не знаю. Может, боится, что наши разговоры подслушают?
– Подслушать разговор с мобильного телефона не так просто. Для этого надо сильно постараться. Впрочем… Ладно, не будем паниковать раньше времени. А Софию мы в обиду не дадим. Мы своих не сдаем. Ведь так, внучка?
София попыталась что-то сказать, но только сглотнула комок в горле. Потом молча кивнула. Глаза у нее подозрительно блестели.
