Текст книги "Война: ускоренная жизнь"

Автор книги: Константин Сомов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 44 страниц)

Труба – пять рублей, окно – двадцать

Еще одной составляющей оккупационной «сказки» были налоги, а их поборники «нового порядка» придумали немало.

В листовке подпольного Смоленского областного комитета ВКП (б) от 10 ноября 1942 года говорилось, какие поборы придумали оккупанты:

«Каждый крестьянский двор должен вносить подворный налог – 120 руб., налог на трудоспособного – 60 руб., дорожный налог – 35 руб., налог с коровы – 100 руб, с овцы и свиньи – по 50 руб., за собаку – 100 руб., а если она не привязана – 500 руб., за кошку – 35 руб, за пропуск из деревни в деревню – 5 руб., за справку на помол зерна – 5 руб. и пропуск на мельницу – 5 руб., за дымовую трубу ежемесячно – 5 руб., за окно на улицу – 20–25 руб., за посещение больницы – первый раз – 3 руб., второй – 5 руб., за лечение – за сутки – 10 руб. (на своих харчах, со своей постельной принадлежностью).

Молока с коровы крестьянин должен сдать 360–400 литров, за невыполнение налога по молоку отбирается корова; есть деревни, в которых не найдешь уже ни одной коровы. Но это еще не все. Крестьянина заставляют платить полицейским, бургомистрам за их лакейскую службу немцам в среднем по 6 пудов хлеба с каждой деревни. Есть еще старосты деревень, писари, судьи и другие фашистские лакеи, которые также дерут с крестьян.

За невыполнение налога – штрафы, аресты, телесные наказания, расстрел и виселица. В деревне Подери Монастырщинского района за невыполнение налогов хлебосдачи повесили гражданина Магидова.

Немецко-фашистские захватчики грабят крестьян, душат их поборами и налогами, физически истребляют советских людей. По Хиславичскому району за один только февраль месяц казнено 550 человек, в Монастырщинском районе – 950 человек. Вот каков «новый порядок» и «новая земельная реформа» гитлеровцев!».

Кроме налогов, на оккупированных территориях нашей страны существовали и разнообразные штрафы в отношении жителей.

К примеру, в Смоленске Павлова Ефросинья, рабочая, 26 февраля 1942 года была наказана денежным штрафом в размере 2000 рублей и принудительными работами на срок в четыре недели за то, что «дала своей сестре для продажи военные брюки-галифе немецкого производства». Домохозяйка Поташова Анна отправилась на 10 дней в тюрьму, предварительно заплатив штраф в 200 рублей за то, что без разрешения пользовалась электричеством. Предприниматель Панков Михаил выложил 3000 рублей за торговлю сахарином, а швея Фомина Екатерина – 300 за покупку на рынке немецкого одеяла.

Штрафы в 100 рублей полагались за «нарушение постановления городского управления об очистке», «продажу в не базарный день молока» и даже за «нарушение постановления комендатуры о пребывании в чужих квартирах в запрещенные часы». Доказательством вины выступало собственное признание. Наиболее сурово нацисты и их пособники наказывали за административные правонарушения, связанные со сделками по продаже немецкого военного имущества (так же, как и наши. – Авт.).

В переименованном гитлеровцами в Лемберг Львове все евреи обязаны были нашивать на одежду желтые звезды, которые они были вынуждены покупать в специальных магазинах за огромные деньги. Отказ от их ношения карался уже просто фантастическими штрафами.

Иудины деньги

Предатели же, как всегда, устраивались получше. Причем не только явные, но и те, кто попросту считал себя предприимчивыми людьми, способными приспосабливаться к любым житейским обстоятельствам.

Всего за месяц (с 3 сентября до 11 октября 1941 года) городской управой города Старая Русса были проданы частным лицам городские строения, имеющие производственное значение, всего 36 на общую сумму 18 тыс. 400 рублей. Некая госпожа Аксенова стала владелицей электростанции со всем оборудованием, а господин Васильев получил во владение гончарный завод (и госпожа, и господин были родственниками членов городской управы. – Авт.).

Вскоре следственная комиссия, куда вошли представитель полиции и контролер новой городской управы (немцев такие детали жизнедеятельности русских не интересовали. – Авт.), проверила правильность оценки 25 строений. Их осмотрели и установили действительную стоимость, с учетом размера износа и сохранности отдельных элементов зданий, по техническим нормам и ценникам 1932–40 годов. При этом оказалось, что действительная стоимость этих объектов исчислялась в сумме 75 400 рублей.

Но это были хоть и ворованные, но все же не иудины деньги, их получали другие. К сентябрю 1942 года в Краснодаре началось формирование 7-й добровольческой казачьей дивизии, которая вскоре в районе Майкопа приняла участие в боях против Красной армии. Ее название «добровольческая» весьма условно, ибо значительная часть казаков вступила в дивизию, польстившись на различные льготы. Их семьям выдавалось вознаграждение в 500 рублей, налоги им уменьшались в два раза.

Зимой 1942–1943 годов в глубине оккупированной территории России происходила замена некоторых немецких гарнизонов «добровольческими частями». Личный состав, помимо обмундирования и питания, получал денежное довольствие. Официально оно делилось на три разряда: по первому разряду получали 375 рублей, по второму – 450 и по третьему – 525 рублей. Фактически выдаваемые суммы были меньше. В казачьих частях холостые бойцы получали по 250 рублей, а женатые по – 300. Питание, квартиры и медицинское обслуживание, как и для немецких военнослужащих, были бесплатные, причем они должны были проживать отдельно от немецких солдат и офицеров.

Особыми льготами пользовались лица, с оружием в руках боровшиеся с советским сопротивлением – каратели и бойцы так называемых «сил самообороны». Не только они, но и члены их семей освобождались от всех видов налогов и сборов.

Помимо тех, кто взял в руки оружие для борьбы со своими братьями, появилась возможность «подработать» и у людей не особенно воинственных, но тоже считавших, что деньги не пахнут.

В приказе по 26-й пехотной дивизии вермахта № 575/41 от 11 сентября 1941 года разрешалось оплачивать доносы деньгами в размере до 25 марок в каждом отдельном случае. Вместо денежной оплаты выдавалось иногда продовольствие, спирт, табак, а также скот и имущество, принадлежавшее колхозам. Наиболее активных помощников в борьбе с партизанами оккупанты наделяли земельными участками.

Из инструкции № 184, изданной немецкой военной комендатурой г. Брянска:

«Во всех оккупированных населенных пунктах вводится порядок, согласно которому все жители, до сведения которых дошли вести о заговорах против немецкой армии и распоряжениях, издаваемых немецкими властями о вредительских актах, саботаже в особенности, и о всякого рода покушениях, обязаны немедленно заявлять об этом в ближайшую немецкую воинскую часть. Упущение такого заявления карается смертной казнью. Имущество таких жителей уничтожается. Тем, кто сообщает о таких случаях, обещается вознаграждение в размере 5000 рублей».

В качестве иллюстрации к этим инструкциям и приказам можно привести запись из дневника военного журналиста Павла Лукницкого о его встрече в только что освобожденной от врага Луге с командиром партизанского отряда, а до того секретарем Лужского райкома ВКП(б) Иваном Дмитриевым, в лесах «товарищем Д». Дмитриев о чем-то спорил с прибывшими в Лугу офицерами-железнодорожниками.

«Спор был прерван вошедшим в комнату здоровым парнем с красной ленточкой поперек шапки-ушанки:

– Понимаешь, Иван Дмитриевич, оказия! Пошел я в «Военторг» за чернилами для райкома. Рубль двадцать копеек стоят. Хватился, а у меня ни копейки. И у товарищей ни у кого нет. Забыли мы, как с деньгами дела имели. Нет ли у тебя?

– А денег у меня нет. Сто двадцать тысяч было у нас. Трофейных, что мы поотбирали у перебитых немцев, которые, когда живы были, грабили население. Ну да эти деньги мы отослали самолетом в Ленинград, сдали в фонд обороны. Надо было бы мне из тех денег оставить моих тридцать тысяч!

– Каких это твоих? Зарплаты, что ли?

Иван Дмитриевич рассмеялся:

– Это ты, майор, получал зарплату, а мы. Ну, впрочем, считай как хочешь! В уплату за мою голову эти тридцать тысяч предназначались. Прихожу я в деревню Далеково, а там немецкое объявление с моей фотокарточкой: за живого тридцать тысяч рублей, четыре га лучшей земли, две коровы, табак, вино, а за мертвого – половину этого. Прочитал я, вошел в избу к одному знакомому овощеводу, говорю ему: «Ну, капитал нажить хочешь?» Два дня укрывал он меня в той самой избе, на которой объявление висело. В общем, слушай, майор, дай-ка мне рубль двадцать копеек.

И все офицеры железнодорожных войск мигом полезли в карманы. На столе разом – ворох червонцев».

Девушка – 60 марок, женщина – 40

Вот как пишет о том, что происходило в 1943 году на пересыльном пункте для вывозки из партизанских районов местного населения, расположенном на территории лагеря советских военнопленных в Рославле, Сергей Горелов в своей книге «В фашистском плену»:

«Очень скоро пересыльный пункт был превращен в настоящий невольничий рынок. Говорят, рабство давно отменено, утверждают, что в наше время торговать людьми нельзя. Чепуха! Вздор! Кто находился в начале 1943 года в Рославльском концлагере, может подтвердить, как немецкие фашисты торговали живыми людьми. Отношение немцев к славянам даже не может быть сравнимо с отношением американцев к неграм в XIX веке. Что там Бичер-Стоу со своей «Хижиной дяди Тома»!

Людей продавал подполковник немецкой армии Иоганн Фичер, а в продажу шел любой человек, поступивший на пересыльный пункт. Покупать, конечно, мог только немец, то есть чистокровный фашист.

Ежедневно фашистские мерзавцы приходили на пункт и выбирали себе служанку, уборщицу или няню, а то и наложницу. Они могли купить девушку или женщину и оставить ее здесь, могли купить и для отправки в Германию. Плати только денежки. Как немцы тогда говорили: надо уплатить «комиссионные».

И покупали сравнительно недорого. Девушка 1516 лет стоила от 30 до 60 марок. Женщина от 25 до 30 лет – 40 марок. Неважно, если у женщины дети, семья. Для фашистов семья ничего не стоила. Они разлучали понравившуюся им женщину с детьми, оставляя их на произвол судьбы. Ведь дети-то – славяне!».

Здесь надо отметить, что деньги имели хождение даже в гитлеровских лагерях для военнопленных. Вот как описывает лагерный «базар» в Рославле тот же Сергей Горелов:

«Около главных бараков в лагере открылся своеобразный базар. Здесь можно было купить все, что угодно. Хлебная порция в 200 граммов – вот мерило стоимости. На деньги хлебная порция стоила 30, а потом доходила и до 100 рублей. Но денег-то пленным негде было взять. Больше всего шел обмен, обычно про деньги и не вспоминали.

На базаре «торговали» положительно всем. Хлеб, печенье, консервы, мясо, конфеты, гимнастерки, брюки, шинели, даже часы – все можно найти и купить здесь. Некоторые выносили сюда свою порцию баланды с «петушком» и старались ее променять хотя бы на несколько немецких сигарет или на одну закруточку русского табачку.

Другие ухитрялись принести с работы из города даже водку, а то и бутылку самогонки. Находились «коммерсанты», которые отправлялись в госпиталь торговать чистой водой. За глоток воды из фляги брали по 25–30 рублей.

Базары пришлись фашистам не по душе. Время от времени комендант с полицейскими организовывали облавы и разгоняли такие базары. Один, два, три, даже десять полицейских еще особой роли на базаре не играли и существенного вреда принести не могли. (Полицейские в одиночку – простые продавцы или покупатели и наиболее активные сотрудники местного «казино», то есть заядлые игроки в «очко», другой игры они не признавали.)

Когда же на базаре появлялись 50–70 полицейских, да еще усиленных 5–7 немцами-автоматчиками, базар начинал волноваться. В таких случаях базар оцепляли. Оставляли лишь небольшие «ворота», где становился начальник полиции со своими приспешниками, и начиналась расправа. Пленных с базара выпускали небольшими партиями. Сначала тщательно обыскивали. Все наиболее ценное отбиралось и становилось достоянием полицейских и немцев».

«По лагерю бродит и переливается огромная толпа, напоминающая толкучий рынок, – пишет в своих воспоминаниях о лагере Саласпилс 1941 года Борис Соколов. – И действительно, как нечто естественное, такой рынок и возникает. Продается все необходимое: хлеб, картофель, капуста, одежда, обувь, и, конечно, табак. Все в мизерных количествах и по неслыханным ценам. Например, пайка хлеба размером в два спичечных коробка стоит 180–250 рублей. Столько же стоит и одна папироса. Кроме того, продается масса всевозможных кустарных изделий: колец, мундштуков, портсигаров, земляных котлет, пирогов из коры и т. п. Все изготавливается тут же из всякой дряни.

Деньги пока еще советские, так как других нет. У большинства вообще нет никаких денег, и покупать им не на что. Но это отнюдь не означает, что эти люди покидают рынок. Наоборот, они, по-моему, и есть самые активные участники торговли – ко всему прицениваются, торгуются, хулят или хвалят товары, щупают их пальцами, обнюхивают и т. п. Широко идет и меновая торговля. Меняют все на все: хлеб на табак, одежду на хлеб и прочее. Иногда возникают необыкновенные меновые комбинации. Так, на моих глазах, один, вероятно, больной язвой желудка отдал почти всю свою одежду за ложку соды.

Но, как и всегда в этом мире, бок о бок с нищетой живут и богачи. Так, у моряков, привезенных сюда с фортов острова Даго, количество денег измеряется вещевыми мешками. В свое время они не растерялись и прихватили с собой войсковые кассы.

Но все это зримый рынок. Есть еще более солидный, но невидимый, в котором через переводчиков, врачей, работников кухни и других, живущих в более свет-лом мире, принимают участие и немцы. Последние скупают советские деньги, ценности и кустарные сувениры, до которых они большие охотники. Все это за хлеб и водку, а иногда и за более ценное. Мы с Захаровым уже несколько дней кое-что добавляем к нашему скудному пайку за счет использования рыночной конъюктуры подобно заправским игрокам на бирже.

Так, вечером, когда возвращаются рабочие команды, продукты дешевеют, и за какую-нибудь часть своего туалета, например, за кальсоны, можно купить пять-шесть картофелин. Половину этой покупки мы втроем в сыром или вареном виде тут же съедаем. А вторую половину бережем на следующий день, когда с утра цены на продукты подпрыгивают вдвое. Тогда оставшуюся половину мы продаем и выручаем деньги или принадлежности туалета, за которые вечером можно опять сделать хорошую покупку. Все это, однако, требует осторожности, так как никакой охраны собственности и личности здесь нет. Товар просто могут вырвать из рук, а взамен сунуть под нос кулак или дать по физиономии».

Дмитрий Небольсин вспоминает, что в лагерях для наших пленных в Германии во второй половине войны даже появились специальные деньги. Они «выдавались, как зарплата, пленным и имели хождение только в лагерях и рабочих командах военнопленных. На них можно было купить у некурящего пачку махорки, у французов или поляков – кусок мыла, пайку хлеба и кое-что другое. На марки играли в «очко», играли азартно, проигрывали иногда вместе с марками недельный паек хлеба, одежду, залезая бездумно в долги. Проигрывали все, каждый раз, надеясь выиграть, что удавалось редко и не всякому».

«По субботам нам стали платить жалованье в виде нескольких небольших коричневых купюр, каждая ценностью в одну марку, – рассказывает Борис Соколов. – Для реализации этих денег по воскресеньям привозили огромную бочку, по-видимому, суррогатного черного низкоалкогольного пива. А мы становились за этим пивом в огромную очередь, точно так же, как делали у себя на Родине».

Немецкие военнопленные, привлеченные к работе в различных отраслях народного хозяйства нашей страны, получали зарплату в размере, установленном управлением НКВД СССР по делам военнопленных и интернированных. Из этой зарплаты производились удержания на возмещение расходов по их содержанию – оплата жилой площади, коммунальных услуг, питания и т. д.

«За подрыв военной мощи»

Берлинец Иоганн Химинский, солдат 376-й пехотной дивизии, попал в советский плен в августе 1942 года под Сталинградом. На допросе он показал:

«Денег в настоящее время подавляющему большинству хватает, так как купить на них все равно нечего. Я получал рабочим-токарем 200 марок в месяц, а техником – 280 марок. Расходовал 27 марок на квартиру и 100 марок на питание, выдаваемое по карточкам. Большую поддержку, в смысле питания, давал мне мой личный огород. Остальные деньги тратить было некуда. Можно было бы, конечно, покупать товары по спекулятивным ценам, но они так высоки, что рука не поднимается.

Иностранные рабочие живут в специальных бараках, расположенных неподалеку от завода. Бараки обнесены колючей проволокой и напоминают скорее концлагерь, чем общежитие. Продовольственных карточек им не выдают, все питание они получают на заводе, кроме того им причитается небольшая заработная плата, которая, однако, также не выдается на руки, а вносится администрацией завода на «текущий счет». В цехах, где работают иностранные рабочие, находится охрана, следящая за тем, чтобы не было каких-либо актов саботажа иди диверсий. Рабочий день на заводе 10 часов, но обычно всегда приходится работать больше и по воскресеньям. Сверхурочная работа оплачивается только на 50 процентов».

Другой немецкий пленный, солдат 120-й моторизованной дивизии, уроженец Данцига Эрнест Банковский сообщает, что на предприятиях этого города «установлен 12–14-часовой рабочий день, но почти всегда приходится работать сверх нормы. Платят рабочим чрезвычайно мало, а у тех, кто работает сдельно, все лишние деньги отбираются в фонд помощи фронту».

В немецких деревнях в это время жизнь была по-сытнее, и возможностей подзаработать с войной даже прибавилось. 12 ноября 1941 года родители солдата Ганса Шеффера пишут ему на русский фронт из Кальтенгерберга:

«Дорогой Ганс! Мы все в добром здравии и надеемся, что и ты тоже. Дорогой Ганс, я купил свинью украдкой, хочу зарезать ее в ближайшие дни, чтобы у нас было мясо на зиму, тем более с салом у нас в обрез. Я мог бы зарезать овцу, но она мне даст больше, у нее будут ягнята, и я доставлю их на аукцион, так как они нужны для разведения в новых областях Эльзас-Лотарингии. Цены колоссальные. За козла платят до 600 марок, а за ягненка (самку) – 200 марок. Итак, на овцах можно нажить деньги».

И последнее о деньгах в Третьем рейхе. В мае 1945 года в одной из разбитых берлинских квартир писатель Владимир Богомолов нашел письмо, которое хочется привести здесь без всяких комментариев.

На казенного образца конверте адрес: «Наследникам Густава Блейера: фрау Блейер».

Слева: «Судебная касса Моабит».

Справа: «Касса открыта от 9 до 13 ч. 26.9–44».

Текст: «Предлагается в течение недели оплатить нижеуказанные издержки в размере 838 рейхсмарок 44 рейхспфеннигов».

Далее следует указание: за неуплату – штраф.

На обороте:

«Счет за расходы по судебному делу Густава Блейера, осужденного за подрыв военной мощи».

«Выполнение смертной казни 300

Транспортные расходы 5,70

Почтовые расходы 0,13

Стоимость содержания в тюрьме

за 334 дня по 1,50 532,50

Порто 0,12

Всего 838,44».

Любовь и около

«В пору войны мы любили распевать частушку, услышанную в какой-то деревне, – пишет в своих воспоминаниях «Наедине с прошлым»» фронтовой журналист Борис Бялик:

 
Надоели, надоели
Сапоги военные.
Еще больше надоели
Дроли переменные.
 

Частушка была зряшная (не всякое народное творчество несет в себе народную мудрость). Далеко не все «дроли» были тогда переменными. Война разрушила немало браков (она являлась проверкой для всего, не в последнюю очередь для любви), но она не только разрушала»

Война, действительно, не только разрушала, но часто становилась сводницей (сводила) на своих дорогах молодых людей, чья судьба потом – хотя далеко не так часто, как хотелось бы – становилась счастливой. Все, пожалуй, было примерно так же, как в обычной мирной жизни: ясная светлая любовь и присущее каждому здоровому человеку сексуальное влечение к противоположному полу, поцелуи и обещания любить до гроба. Все так же, при одном маленьком «но» – «до гроба» в те двадцать лет порой было очень близко. Приходилось торопиться, поскольку на вопрос будешь ты жить завтра или нет, – ответа зачастую дать было нельзя.

Молодой в то время офицер, выпускник Барнаульского пехотного училища Юрий Стрехнин поведал историю, которая началась с размещения их части после тяжелых боев под Курском в деревне Куркино летом 1943 года:

«Когда танцы кончаются, по укромным местам разбредаются парочки. И потом даже в самый поздний час можно услышать где-нибудь в темном палисаднике, за деревьями, сокровенный шепот. Мгновенные знакомства, быстро возникающие привязанности, нетерпеливое взаимное узнавание – жизнь требует своего, и медлить не хочется: недолгий срок отмерен для встреч, все понимают – скоро опять на фронт. И подгоняемые этой неизбежностью, неизбежностью разлуки, может быть, разлуки навсегда, рождаются смелые, а то и отчаянные решения – война торопит сердца.

Нежин. Почему-то стоим чрезвычайно долго. Из вагона в вагон ходит патруль офицеров нашего полка, выискивает: нет ли посторонних? Оказывается, по пути командир узнал, что с некоторыми из наших лейтенантов решили разделить все фронтовые невзгоды девушки из Куркино – они согласны быть хоть санитарками, хоть рядовыми солдатами, лишь бы не расставаться со своими избранниками, лишь бы быть вместе. Но суровый Ефремов (командир полка. – Авт.) строжайшим образом запретил пополнять полк таким незаконным образом – и молодые офицеры решили провезти своих подруг тайком, в расчете, что на фронте все отрегулируется, каждой девушке в полку найдется дело.

Но секрет сохранить не удалось. И вот финал: на перроне станции Нежин, под охраной солдат местной комендантской службы, тесной кучкой стоят плачущие девчата – их около десятка. А эшелон уже трогается. Девчата стоят со скорбными лицами, глядят, как их милые уезжают без них. Так выполняется приказ Ефремова: всех посторонних высадить и до той минуты, пока эшелон не двинется, не отпускать, чтобы не успели сесть на ходу. Суров этот приказ, жаль отважных куркинских девчат, но как же иначе? Мало ли что нам предстоит, нельзя же без острой необходимости подвергать девушек военным опасностям. Да и ради дисциплины в полку надо расстаться с ними: что же это было бы, если один лейтенант обзавелся боевой подругой, другой бы ему завидовал – началось бы соперничество, ревность и вообще бог знает что. Жаль, но иначе нельзя.

Уже на фронте под Киевом, во время выхода из окружения, шагая вдоль цепочки в голову ее, я вдруг обратил внимание на одного из бойцов – чем-то его фигура показалась мне необычной. Боец как боец, в шинели и в шапке, с винтовкой на ремне, но что-то даже в походке его не мужское. Присмотрелся внимательнее, глянул в его лицо – да ведь это девушка! Нетрудно было догадаться: та, из куркинских! Вот отважная курянка! Все-таки сумела спрятаться – вернее, сумел ее спрятать милый, и бойцы об этом знали, да не выдали. И вот воюет она вместе со своим любимым».

Многим отважным девушкам приходилось воевать рядом с любимыми, причем порой те об этой любви даже и не подозревали.

Бывший санинструктор Любовь Гроздь рассказывала писательнице Светлане Алексиевич:

«Младший лейтенант Николай Белохвостик. Я никому не признавалась, даже подруге, что в него влюблена. По уши. Моя первая любовь. Может, и единственная? Кто знает. Я думала: никто в роте не догадывается. Мне никто раньше так не нравился! Если нравился, то не очень. А он. Я ходила и о нем постоянно думала, каждую минуту. Это была настоящая любовь.

Мы его хоронили. Он лежал на плащ-палатке, его только-только убило. Немцы нас обстреливают. Надо хоронить быстро. Прямо сейчас. Нашли старые березы, выбрали ту, которая поодаль от старого дуба стояла. Самая большая. Возле нее. Я старалась запомнить, чтобы вернуться и найти потом это место. Тут деревня кончается, тут развилка. Но как запомнишь? Как запомнить, если одна береза на наших глазах уже горит. Как? Стали прощаться.

Мне говорят: «Ты – первая!». У меня сердце подскочило, я поняла. Что. Всем, оказывается, известно о моей любви. Все знают. Мысль ударила: может, и он знал? Вот. Он лежит. Сейчас его опустят в землю. Зароют. Накроют песком. Но я страшно обрадовалась этой мысли, что, может, он тоже знал. А вдруг и я ему нравилась? Как будто он живой и что-то мне сейчас ответит. Вспомнила, как на Новый год он подарил мне немецкую шоколадку. Я ее месяц не ела, в кармане носила.

Я всю жизнь вспоминаю. Этот момент. Бомбы летят. Он. Лежит на плащ-палатке. Этот момент. А я радуюсь. Стою и про себя улыбаюсь. Ненормальная. Я радуюсь, что он, может быть, знал о моей любви.

Подошла и его поцеловала. Никогда до этого не целовала мужчину. Это был первый»

Тоже санинструктор, Нина Вишневская:

«Только недавно узнала я подробности гибели Тони Бобковой. Она заслонила от осколка мины любимого человека. Осколки летят – это какие-то доли секунды. Как она успела? Она спасла лейтенанта Петю Бойчевского, она его любила. И он остался жить».

Война безжалостно собирала свое, и любовь здесь не была ей помехой. Жестко оценивающий ее реалии командир стрелкового, а затем штрафного батальона Михаил Сукнев повидал всякого, но циником – как некоторые – не стал.

«Надо сказать, что девушки в нашем полку были очень строгими в своем пребывании среди мужского населения, – вспоминал он. – Галина Кузнецова, связистка, подружилась с Григорием Гайченей, они стали мужем и женой. Вскоре она уехала домой рожать, Гайченя погиб на высоте Мысовая под Новгородом. Гале не посчастливилось.

Анна Зорина подружилась с Николаем Лобановым. Но вскоре Николая Петровича не стало в бою под поселком Георгиевским на реке Веряже. Мария Белкина с кем ни подружится – тот погибнет или будет искалечен. И в полку сложилось суеверие: кто с ней подружится, того ждет какое-то несчастье. В боевой обстановке – пуля или осколок. Когда мы стали с ней друзьями (что не зашло дальше нескольких поцелуев), прошел слух: или меня, или Марию возьмет рок. Настоящим другом Марии стал Петр Наумов, о чем мои друзья и не подозревали». (Мария Белкина погибла при бомбежке штаба полка. – Авт.)

Быстро повзрослев на войне, получив зачастую в 19–20 лет офицерские погоны и не раз повидав близко смерть, многие мужчины так и не растеряли душевной деликатности и трепетного отношения к женщине. Так и не научились жить по бытовавшему тогда принципу «Война все спишет». Дмитрий Небольсин вспоминал, о случае с товарищем и сослуживцем Исаковым:

«В боях на Кавказе его ранило в ягодицу. Несколько суток он мучился и не обращался в санбат, надеясь на скорое заживление. И только когда рана сильно воспалилась, волей-неволей пришлось вызывать медсестру. Запоздалое лечение дорого ему обошлось. Его чуть не обвинили в злонамеренном членовредительстве. Это могло повлечь за собой большие неприятности, вплоть до трибунала. А дело-то было проще пареной репы. В ту пору молодой, стеснительный лейтенант Исаков был знаком с молоденькой медсестрой в медсанбате, влюбился в нее (в дальнейшем она стала его женой) и, постеснявшись, как она рассказывала, показать ей раненое место, решил заняться самолечением. Только и всего!».

Мария Дорофеева (Бабкина), военфельдшер 1081-го полка 312-й стрелковой дивизии:

«Еще на формировании в Славгороде я познакомилась с молодыми офицерами-разведчиками нашего полка, и они меня, можно сказать, охраняли, не давали никому в обиду. Даже два трофейных пистолета подарили: сначала браунинг, а потом специальный дамский, с ручкой из слоновой кости.

Как-то, уже на передовой, появился у нас новый заместитель командира полка по тылу, высокий, красивый капитан. Увидел меня и говорит другим офицерам: «Эта моя будет», а ребята ему: «Ну давай, попробуй. Только если обидишь ее, мы тебе сразу голову отвернем». В общем, не вышло у него ничего, не понравился он мне, очень нахальный. Его потом от нас в другую часть перевели.

Когда мы отмечали 23 февраля 1944 года День Красной армии, со мной весь вечер танцевал командир лыжного батальона, просто не подпускал больше никого. Я видела, что очень ему нравлюсь, да и он мне тоже понравился. Но вот когда его ранило под Пустошками, он к нам в санроту не зашел, отправился прямиком в санбат. Уже из госпиталя прислал мне два письма, в которых спрашивал, хочу ли я, чтобы он, когда выздоровеет, вернулся в нашу часть, если да, то он обязательно этого добьется.

Понятно было мне, о чем он спрашивает, но у меня к тому времени погиб на фронте отец, мама одна поднимала на ноги пятерых моих братьев и сестер, и я должна была думать о них, а не о себе. Мне нужно было после войны помогать маме, и я на письма комбата не ответила. В часть нашу он после госпиталя не вернулся».

Офицер-артиллерист Семен Соболев нашел свою первую любовь в самом конце войны в небольшом чешском селе – звали ее Анечка.

«Я подошел к ней. Она не убежала. Не помню уж, наверное, я что-то говорил ей по-своему, а она отвечала мне по-своему. Наверное, мы понимали что-то или догадывались по интонации. Я поцеловал ее, но, наверное, слишком по-братски, ведь я сделал впервые это в своей жизни.

– Хлапчиска, – Анечка засмеялась

Перевода не требовалось. Я знал, что я еще зеленый-зеленый «хлапчиска», хотя уже два года на войне.

Анечка вошла в дом. Постоявши еще на крыльце, вошел и я. В горнице офицеры разместились на ночлег. На полу в прихожке разлеглись наши солдаты. Анечка раскинула свою постель на широкой лавке за столом. Я присел около нее, а потом, подумавши, что лучшего места мне не осталось, полуприлег около нее. Анечка не прогнала меня. Правда, я, обутый, опустив ноги на пол, полусидел, полулежал около нее, ощущая плечом тепло ее тела. Сердце мое колотилось, как на гонках, постепенно успокаиваясь.

Спал я или не спал в ту ночь? Наверное, нам было хорошо обмениваться биотоками. Однако же и этого было достаточно, чтобы мы почувствовали неодолимое влечение друг к другу. Наутро мы обменялись фотографиями и адресами, и словно тени все кружились и кружились друг подле друга. А после завтрака была подана команда взять орудия на передки и подготовиться к движению.

Мы наступали стремительно, вырвавшись, наконец, из гор на более пологое Чешское нагорье. Раза два еще, по свежему чувству, я написал Анечке, но, не получив ответа, успокоился. Была война, и военная цензура, проверявшая всю солдатскую почту, не могла допустить эту переписку. И только больше десяти лет спустя, когда я уже демобилизовался и обзавелся семьей, жил и работал на Сахалине, Анечка через газету «Красная Звезда» и Генеральный штаб нашла меня. Какое-то время мы, уже обремененные семьями, переписывались, как старые случайные знакомые, передавая приветы семьям. И только в тайных уголочках душ наших все тлел и тлел негасимый огонек той нашей первой полудетской любви, которой не суждено было состояться. Но встретиться нам так и не удалось. А теперь разве где-то на небесах»