Текст книги "Война: ускоренная жизнь"

Автор книги: Константин Сомов

В тяжелейших условиях начального периода Великой Отечественной с запада страны в ее восточную часть были эвакуированы тысячи промышленных предприятий и порядка 17 миллионов человек. Одна треть из них была расселена в городах, остальные нашли приют в сельской местности. Согнанные войной с давно обжитых ими мест, люди ехали в неведомые края. Неведомые, но не чужие.

Эвакуированный во время войны вместе с семьей и заводом электротермического оборудования из Москвы в Бийск начальник механосборочного цеха этого предприятия Дмитрий Макарычев с большим теплом вспоминал, как помогла им на новом месте вдова погибшего на фронте солдата Кожина, в семью которой их поселили. Хозяева выделили москвичам клочок огорода, научили работать с землей, добывая себе дополнительное пропитание.

Здесь надо сказать, что в апреле 1942 года советским правительством было издано постановление о развитии огородничества и личных подсобных хозяйств рабочих и служащих, позднее эти хозяйства были освобождены от уплаты сельхозналога. К концу 42-го около одной трети всего городского населения страны было занято в этой деятельности. Развитие огородничества значительно смягчило нехватку продовольствия.

В том же Бийске весной 1942 года объявили: «Сажайте и сейте кто что может!». Уговаривать никого не пришлось. Все пустыри и палисадники города засадили овощами и картошкой, засеяли просом. У каждого предприятия появилось свое подсобное хозяйство.

К примеру, в 1-й средней школе города посеяли несколько соток проса. Уже следующей зимой из него варили кулеш и подкармливали нуждающихся. Таких хватало, особенно из числа эвакуированных.

Действительно, в годы войны люди в тылу жили как одна большая семья, в которой, конечно, не обходилось и без уродов. Уже не раз упоминаемая пословица про войну и мать родну «работала» и там и, пожалуй, посильнее чем на фронте, поскольку разномастные подлецы, общаясь не с вооруженными бойцами, а с их часто беззащитными женами и детьми, чувствовали себя куда более безнаказанно.

В книге писателя и краеведа Василия Гришаева заведующая в годы войны общим отделом Бийского горисполкома Анна Липоткина рассказывает среди прочего о своем посещении одной из сильно бедствовавших эвакуированных женщин. «В доме было хоть шаром покати, только мама да голодная восьмилетняя дочка. Последнюю ценную вещь, швейную машинку, жена сражающегося на фронте командира Красной армии отдала соседу-старику за картошку. Обещал он за нее восемь ведер, дал два». Когда деда позвали и Анна Ивановна принялась его стыдить, старик начал хорохориться:

«Вы, гражданочка, глотку-то не дерите. У меня, ежели хотите знать, у самого сын на фронте.

– Ах, у тебя сын на фронте? А ты не боишься, что он тебе бороду выдерет, когда вернется и узнает, как ты тут на чужой беде наживался? Только мы до тех пор ждать не станем. Немедленно тащи машинку назад!

Думала, не послушает. Нет, похромал, смотрю – несет.

– Пущай она мне за картошку заплотит.

– За картошку она тебе заплатит. Поможем. Только ты еще раз подумай, с кого деньги требуешь.

– Они не родня мне – даром их кормить.

Ушел и дверью хлопнул.

Сходила я домой, насыпала мешочек пшена, картошки с ведро, кринку молока прихватила.

– Вот вам, – говорю, – на первый случай. И возьми себя в руки, милая. Нельзя так духом падать. Сама пропадешь и дите загубишь».

Чтобы не загубить детей, женщины часто отдавали им свой последний кусок. Та же Анна Липоткина вспоминала о жене фронтовика Марии Прониной, которая будучи эвакуированной в Бийск с четырьмя детьми и почти без вещей – то есть без возможности менять их на продукты, – получала за мужа по аттестату тысячу рублей – на три ведра картошки. А поскольку других продуктов в семье, считай, не было, ведро уходило за день. За одну военную зиму Мария Степановна похудела с восьмидесяти до сорока шести килограммов. Но детей сберегла.

Ехали на восток и пережившие первую и самую трудную блокадную зиму ленинградцы. Семья Монюшко нашла приют в деревне Старо-Ажинка Солтонского района нашего края. В своих воспоминаниях Евгений Монюшко о жизни недавних блокадников в сибирской деревне писал так:

«Жить нам было нелегко. Например, очень дорогая была соль, и мы, отдавая все, что зарабатывали за продукты, не могли себе позволить покупать и соль по бешеной цене. Поэтому почти всю зиму обходились без соли, даже хлеб пекли несоленый, и так привыкли к пресному вкусу, что первое время армейская пища казалась страшно пересоленной.

Привыкли и к тому, что в случае необходимости можно рассчитывать на помощь совсем незнакомых людей и знать, что в беде не бросят. Как-то в начале ноября ходили мы с братом по каким-то делам в Ненинку, за 10 километров от нашей деревни, и были застигнуты бураном. Ткнулись в первую же попавшуюся избу, и нас приютили, обсушили, обогрели, накормили и уложили спать без всяких лишних расспросов. Буран за окном объяснял все. Приходилось знакомиться с жизнью, значительно отличающейся от ленинградской».

Москвичка Нина Брюсова была эвакуирована из столицы в небольшой город Сарапул в Удмуртии. Вот как написала она о жизни в приютившем ее городе: «Последнее время в эвакуации я работала в контрольно-учетном бюро города, это такая организация, куда сдавались талоны на проданные за день продукты и промтовары. Все население делилось по категориям снабжения – рабочие, служащие, неработающие и дети до 12 лет. Взрослый человек, рабочий получал 800 граммов хлеба в день, иждивенец – 400. Судить о том, много это или мало, сможешь только тогда, когда сам поживешь по такой норме, да когда в доме при этом – никаких запасов. Потерять карточку – значит остаться голодным на месяц. В КУБе (так для краткости называли контрольно-учетное бюро) было занято 12 контролеров, и мы еле-еле успевали к полуночи принять все сумки с талонами от директоров магазинов. Трудились все, не поднимая головы. Иногда рабочий день заканчивался далеко за полночь. А ночью еще мог позвонить дежурный из отдела госбезопасности. Спросить: все ли в порядке? Контроль за расходованием продуктов был строжайший».

К концу 1942 года в важнейших областях оборонной промышленности доля подростков и женщин среди рабочих составляла 59–69 %, а на предприятиях легкой промышленности 82–84 %. Часто возвращались на предприятия ушедшие до войны на пенсию рабочие.

Все население страны было разделено на четыре категории – рабочие, служащие, иждивенцы и дети до 12 лет. К первой категории относились рабочие и служащие предприятий оборонной, угольной, нефтяной, химической промышленности. В день им полагалось от 800 г до 1 кг 200 г хлеба. Во вторую категорию входили рабочие и служащие остальных отраслей. Их хлебный паек составлял в основном 500 г. Помимо него промышленным рабочим полагалось ежемесячно 1,8–2,0 кг мяса, 400–600 г жиров, 600 г крупы и макарон.

Кроме людей свободных на оборону страны активно работали «простые советские заключенные». Они не только производили значительное количество боеприпасов, обмундирования и обуви, но и выпускали такие необходимые для жизнеобеспечения действующей армии вещи, как котелки, армейские термосы, пищевые котлы, полевые кухни, формы для выпечки хлеба и т. д.

Для заключенных ГУЛАГа в 1942 году были установлены новые нормы питания, которые, со всеми введенными для передовиков производства дополнительными пайками, по калорийности были ниже без того не богатых довоенных. О чем было указано в докладе о работе Главного управления исправительно-трудовых лагерей и колоний НКВД СССР за годы Великой Отечественной войны представленном народному комиссару внутренних дел СССР Лаврентию Берия. Зэки попросту голодали.

Рядом с официальными заключенными трудились полуофициальные – трудармейцы. Ни в одном из документов времен Великой Отечественной такого наименования, как трудармия, не встречается, однако в народе оно ходило широко (очевидно, по аналогии с Гражданской войной, когда трудармии, точнее, «революционные армии труда», существовали в действительности). Во время же войны 1941–45 годов трудармейцами называли тех, кто был мобилизован для выполнения трудовой повинности. Основным костяком трудармии были депортированные из Поволжья за Урал немцы, однако часто попадали в нее не только они, но и люди других национальностей, в том числе русские, которые не были призваны по тем или иным причинам в Красную армию, но сочтены пригодными для работы на оборону. Немцев же после выхода в свет в 1942 году правительственного Постановления «О порядке использования немцев-переселенцев призывного возраста от 17 до 50 лет» стали брать в нее практически поголовно, мобилизуя через военкоматы.

Всего во время войны в трудармии работали порядка полумиллиона российских немцев. Они принимали участие в строительстве новых заводов за Уралом и железных дорог, работали на шахтах, лесоповалах и т. д. Привлекали в трудармию и женщин-немок. Поначалу кроме тех, у кого имелись дети до трех лет, а в 1943 стали призывать и их.

О том, как кормили трудармейцев, можно узнать со слов Бориса Раушенбаха, мобилизованного на принудительные работы в марте 1942-го и трудившегося в «Стройотряде № 18–74» ТагилЛАГа НКВД СССР:

«Столовая. Там стояли столы, каждый подходил к раздаче и получал порцию баланды или каши – в общем, что полагалось, – в свою посудину. У каждого что-то было, какие-то котелки. У одного была миска, и он этим очень гордился.

Минимальная пайка хлеба была 400 г, максимальная – даже 900 г. Но большие пайки выдавались только за крупное перевыполнение норм. ИТР (инженерно-технический работник), который не мог ничего перевыполнять, получал 600–700 граммов. Хлеб был очень мокрый. Но все такой ели, и мы тоже. Мы одно время даже пытались (потом прекратили из-за сильного голода) откладывать пайку на завтра, чтобы хлеб подсох немного и приобрел нормальный вид. Но мы эту затею бросили, съедали сразу. Иногда, когда давали кашу, добавлялся маленький черпачок растительного масла. Странное масло – льняное или еще какое-то.

Раз в месяц давали сахар и кофе, но не настоящий, а ячмень поджаренный. Сахара было с полстакана или чуть больше. Мы его ссыпали в кофе, смешивали, получалась такая рыжая, очень сладкая конфета. И мы их сжира-ли. Кофе нам тоже давали мало. Раз в месяц мы могли делать такую штуку. Это было такое пиршество!»

Как и в Ленинграде, имелось и в других городах очень небольшое число людей, «умеющих жить» и просто имеющих доступ к обособленным «кормушкам», таким, какие были открыты в ноябре 1941 года в Москве. Тогда секретным решением Московского горсовета в каждом районе города были созданы столовые с контингентом не более 100 человек каждая для питания без карточек. В месяц на каждого питающегося выделялось: 3 кг мяса, 2 – колбасы, 1 – ветчины, 1,5 – свежей осетрины или севрюги, 0,5 – кетовой икры, 1 – сыра, 1 – сливочного масла, 1,5 кг сахара, овощи и сухофрукты.

О том, вкусно ли кормили в таких столовых, их посетители тогда особо не распространялись, не говорили они об этом и позже. По крайней мере мне таких воспоминаний обнаружить не удалось. А вот бывшая в то время работницей Бийского оборонного завода № 479 Вера Текутьева о питании на производстве вспоминала кратко:

«Питались по талонам в столовой, где в основном варили суп из соевого жмыха, да чуть картошки добавляли. Хлеба выдавали по 800 граммов на человека».

Здесь нужно сказать, что и хлеб, и другие продукты люди по карточкам получали не просто так, за них нужно было заплатить по фиксированной госцене, а деньги в то время имелись не у каждого. Жительница Барнаула Мария Чернышова вспоминала, что «на всю нашу большую семью мы получали по карточкам в день булку хлеба. Одну ее часть продавали на вокзале (по цене черного рынка. – Авт.), чтобы выкупить хлеб на следующий день».

Валентина Шашкова:

«Хлебные карточки берегли как зеницу ока, больше жизни. Да и можно ли было выжить, лишившись этой ценной бумажки? Хорошо помню тот случай, когда домой пришла заплаканная сестра. Ей была поручена покупка хлеба, а в очереди у нее украли карточки. Сестре тогда было семь или восемь лет. Узнав о пропаже, рыдала уже вся семья.

Как выжили мы в то время без хлеба, не знаю, но были еще настолько малы, что не понимали настоящего смысла потери и все время просили у мамы хлеба.

Случалось, что в магазин долго не привозили хлеб. И снова слезы, мольбы: «Мама, дай нам хлебушка!». А самый младший братишка, захлебываясь слезами, причитал: «Мама, хлеба хочу, дай, пожалуйста! Не дашь хлебушка, на фронт уйду!» Мы, ребятишки, плача, уговаривали его не ходить на войну, и мама плакала вместе с нами»

Валентина Горячева в войну была маленькой девочкой и жила со своей семьей в Табунском районе. Мама ее работала на железной дороге и за это получала паек – 500 г хлеба, иждивенцам полагалось 200 г.

«Хлеб черный, очень липкий, и в нем «устюки», иголками впивающиеся в десны. При таком рационе главное было не помереть от голода, – вспоминает Валентина Владимировна. – Выживали мы благодаря житейской практичности нашей безграмотной, но очень умной мамы».

Вот эта самая житейская практичность да уже выработанная многими еще в 30-х привычка к испытаниям и позволили нашим женщинам не помереть в те годы самим и не дать помереть своим детям. Всем им, как и маме Валентины Горячевой, пришлось тогда досконально изучить «предмет» под названием

Дочь погибшего на фронте Николая Торгашева Нина Николаевна рассказывала:

«Жили голодно в войну. Спасало то, что был участок земли, на котором выращивали картошку. Участок находился на территории старого аэродрома (в Барнауле. – Авт.) Не выбрасывали даже очистки. Их или жарили на плите и ели, или отдавали тем, кто держал корову. За это давали немного молока. Мама, Лидия Павловна, с работы приносила «поскребыши». Она работала на приготовлении печенья и пончиков. После смены мастер специальной линейкой отмерял на столе участок, с которого работницы могли соскрести муки с сахаром, прилипшие к крышке стола. Эти «поскребушки», как их называли работницы (Барнаульской кондитерской фабрики. – Авт.), приносили домой и добавляли в кашу с лебедой и отрубями».

В отличие от горожан, у селян продуктовых карточек не было. Заботу об их пропитании государство на себя не принимало, а вот с крестьян требовало немало. В апреле 1942 года постановлением СНК СССР был увеличен почти в полтора раза установленный минимум трудодней для колхозников, впервые он распространялся на подростков 12–16 лет. Согласно постановлению, необходимо было ежегодно вырабатывать не менее 100–150 трудодней в зависимости от района вместо 60–80 по условиям 1939 г. Для подростков 12–16 лет обязательный минимум составлял не менее 50 трудодней в год. Колхозники, не выработавшие установленную норму, должны были исключаться из сельхозартели и лишаться приусадебного участка. Их следовало предавать суду и наказывать исправительно-трудовыми работами на срок до 6 месяцев. Оценка деятельности колхозников в трудоднях находила свое выражение в дифференцировании работ по сложности (в течение дня человек мог выполнить работу, которая оценивалась от 0,5 до 4 и более трудодней).

При этом для оплаты трудодней колхозникам выделялось не более 20 % зерна от валового сбора колхозов. Натуральная оплата трудодня уменьшилась в два-три раза. В пересчете на одного человека приходилось в день примерно 200 г зерна и 100 г картофеля.

1942 год оказался самым тяжелым для крестьянства и по причине самой низкой технической оснащенности деревни за годы войны. В том году сельское хозяйство получило в 100 раз меньше сельхозмашин, чем в 1940. Поголовье лошадей в колхозах по сравнению с 1940 годом уменьшилось почти на 8 млн. Как следствие основной тягловой силой на период посевных работ пришлось стать женщинам, которым приходилось в самом прямом смысле впрягаться в плуги, чтобы вспахать, а затем пробороновать землю. В 1942 году общая посевная площадь сократилась, по сравнению с 1940, на 42 %. Урожайность основных культур упала в 1,5–2 раза. Количество полученного хлеба уменьшилось на 72 %.

Работая на износ, не щадя себя, чтобы обеспечить Красную армию продовольствием, сами колхозники в буквальном смысле оставались на голодном пайке.

Из воспоминаний партийного работника Новосибирской области Е.Д. Тумашевой:

«Самым трудным годом для региона был сорок третий. Приходилось почти все время быть в селах, разговаривать и помогать. Однажды приехала в Мазалово, осведомилась у сторожа, где работают люди. Подъехав к стоянке, расседлала коня, подошла к женщинам. Вид у них усталый, некоторых из них со взмахом косы бросало в сторону.

Я долго пробыла с ними, подменяя то одну, то другую. Когда сели обедать, увидела, что женщины принесли с собой в узелках. Только в одном из восемнадцати была краюшка, похожая на хлеб, в остальных – по три-четыре картофелины, а в горшках и туесках – запаренные и забеленные молочком листья (срывались молодые листья капусты, свеклы). Для меня это было не новым: мои трое детей также парили в чугунке то крапиву, то лебеду, пока не вырастали овощи на огороде. Но тут – тяжелый изнурительный труд, косовица вручную – и ни грамма хлеба».

Степан Даричев (во время войны малолетний деревенский житель в Нечерноземье):

«Край наш, Нечерноземье, – голодный даже по меркам мирного времени. Родились здесь только картошка (слава ей и хвала), лен да рожь. Урожаи всегда были небогатыми. Правда, как бы трудно ни было, мама всегда держала корову и несколько кур. Но все, что они давали, приходилось отдавать за налоги, а за работу в колхозе ставили трудодни, не подкрепленные деньгами или продукцией. Хлеба как такового тоже не было. Вот и приходилось моей бедной матушке в совершенстве освоить науку выживания: печь лепешки из льняных отходов, которые назывались колокольцем, готовить варево из всяких трав.

А потом приключилось несчастье: заболела наша коровушка-кормилица, и пришлось ее зарезать. Вот тогда и наступила настоящая голодуха. Хорошо помню, как ждали мы весну. Тогда можно было питаться травой. Крапива не успевала расти, срывали ее под корень. Летом ели какую-то траву с ближайших болот, липовые почки, хвощ. А пойдут ягоды и грибы – это уже счастье! В зимнее время с нетерпением ждали святок. Тогда можно было ходить по домам, колядовать и получать за свое христославие что-нибудь из еды. Сколько себя помню, всегда хотелось есть.

В 1944 году пришла в наш дом беда: получили мы похоронку на отца. Я помнил его смутно, а как мама пережила его гибель, трудно даже представить. Она горевала, плакала, но не сдавалась, продолжала работать, ради семьи, ради своего маленького сына. В том году был страшный недород, картошка не уродилась совсем. В колхозе дали только мешок овсяной муки, и с этим надо было перезимовать. Ели кисель из толокна, а не померли от голода только благодаря добрым людям, помогавшим семье погибшего на фронте солдата».

Дмитрий Черемнов жил на станции Овчинниково Косихинского района Алтайского края:

«Я уже хожу в первый класс и как единственный мужчина в семье должен помогать маме. С вечера занимаю очередь за хлебом, утром меня толпа передает «по головам» к заветному окошку, где по карточкам дадут несколько темных липких ломтей.

И вот я бегу вприпрыжку с мамой вдоль железнодорожного полотна. За плечами – холщовый мешочек. Это для семечек. Мама работает в «Живой защите». Это ее руками посажены и ухожены лесополосы от разъезда Косиха до Гордеева. И где-то там у железнодорожного моста, вдали от людских глаз, она вскапывает делянку и сажает подсолнухи. На продажу. Она очень рискует – это дело подсудное. Иногда я хожу с котелком в железнодорожную столовую, где полагается «льготная» пайка супа.

Зимой мама подрабатывала конюхом в той же «Живзащите», я ей помогал.

Открылась новая организация «Кишпром». Мама устроилась туда на работу. Вот уж мы зажили! Кишки животных – не только ценное сырье. Для меня это стало символом сытой жизни. А еще из них бабушка варила мыло. Правда, «аромат» еще тот, но все же лучше, чем просто щелок на золе.

Наступила весна, а с нею – раздолье. Переходим на «подножный корм»: кандык, гусинки, пучки, медунки – не перечислишь всех «вкусностей», что дарит окружающий лес. А там – сорочьи да перепелиные яйца. А то и гнездо куропатки попадает».

Сестра погибшего на фронте Виктора Марычева Валентина помнит, как летом собирали ягоды черемухи, сушили их, мололи на ручной мельнице и потом из этой муки пекли лепешки. Здорово выручала пареная тыква, но особенно мама подруги Валентины, работавшая на приеме от населения овечьих шкур. Со шкур этих перед выделкой счищали мездру и жир, потом все это вытапливали, на полученном «продукте» жарили картошку, и Валентине частенько перепадало такое восхитительное по тем временам угощение.

Для жителей степных районов главным мясным блюдом в теплое время года служили суслики. «Летом нас спасали суслики, – вспоминает жительница села Табуны Зинаида Сапегина. – Дети вылавливали их из норок, а потом жарили и варили суп. Жили на траве да на этих сусликах».

Мария Чернышова во время войны жила на станции Черепаново Новосибирской области и цену хлебу с тех пор знает очень хорошо. Ведь иной раз даже в самом глубоком тылу этот «кирпичик» обходился в человеческую жизнь.

«Хлеба привозили мало, чтобы купить его, мы, дети, занимали очередь уже с вечера. Не спали, мерзли, а в итоге все равно всем не хватало. Хлеб продавали в подвале магазина, и когда его привозили, начиналась настоящая битва за желанную булку. Помню, в один из таких дней привезли хлеб, все кубарем бросились вниз по ступенькам, отталкивая друг друга. Среди этого шума и топота вдруг раздался душераздирающий детский крик. Толпа, не обращая на него никакого внимания, продолжала напор на хлебный прилавок. А когда все достигли желанной цели, на ступеньках осталась лежать затоптанная маленькая девочка. Вот до чего доводит голод!

И все же большей добросердечности, чем в годы войны, я в своей жизни не встречала. Объединенные одним горем ранее незнакомые люди помогали и поддерживали друг друга. В соседский дом поселили семью военнослужащего – тетю Катю с пятью детьми. Мы видели, как ей тяжело на чужбине. И мама предложила им заготавливать сено для коровы. Вместе готовили скудную еду и по очереди ходили ее есть друг к другу. У нас было девять ложек на всех детей. Так мы и носили их из одного дома в другой».

Воплотить свою мечту и наконец-то наесться по-настоящему абсолютному большинству «детей войны» удалось только по ее окончанию, и то не сразу. Мальчишкой получивший медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне» яровчанин Иван Логвиненко об этом рассказывал так:

«День Победы я встретил в поле. Пахали. Прискакал из деревни верховой, кричит: «Война кончилась!». Порадовались, конечно, и стали дальше пахать. За нас-то делать это некому было. Хорошо запомнил я день 15 декабря 1947 года, когда отменили хлебные карточки. Я уже жил в городе. Занял денег, купил кирпич хлеба, килограмм комбижиру, кило сахару и все это съел. Для меня это был самый настоящий праздник»

И еще одно воспоминание человека, ребенком пережившего Великую Отечественную, Нины Санько:

«В 1945 году мне семь лет, я первоклассница. В эти годы, живя в Ростове, мы ели лебеду, гнилую свеклу. Бабушка два раза в неделю ходила на овощехранилище на переборку овощей – это было обязательно для каждого неработающего. Вынести из хранилища хотя бы одну хорошую свеклу или картошку каралось тюремным заключением.

Однажды я проходила мимо стройки, где военнопленные немцы восстанавливали разрушенный Ростов. За железной оградой я увидела двух немцев. Это были молодые ребята, один играл на губной гармошке, а другой, сидя на кирпичной кладке, болтал ногами. Перед ними на развернутой бумаге лежал кусочек хлеба. Мои руки невольно впились в железную ограду, а глаза неотрывно смотрели на хлеб. Один из немцев увидел эти глаза, разломил хлеб пополам и протянул мне, кивая головой. Я тогда своим детским умом поняла, что он не был фашистом, это был нормальный человек, по национальности немец.

 
Пленный немец своим пайком —
100 граммов черного хлеба —
Делился с девочкой, что тайком
Надеялась – фашистом он не был.
Немецкий солдат позор принимал
За нацию свою.
И делясь последним, вину искупал,
Не свою – фашизма вину!
 

Искупать «вину фашизма» пришлось очень многим немецким солдатам и офицерам, и искуплением этим (для тех, кто остался жив) стал