Текст книги "Война: ускоренная жизнь"

Автор книги: Константин Сомов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 44 страниц)

Шнапс и вермахт

Весьма вероятно, что у многих воевавших на Восточном фронте немцев изначально так называемой природной тяги к алкоголю не наблюдалось. Однако ее с избытком заменяли страх, постоянное нервное напряжение, а потому пили они, пожалуй, не меньше наших.

В своей книге «Последний солдат Третьего рейха» Ги Сайер вспоминает, что когда он впервые попал на передовую, раненый немецкий пехотинец рассказывал ему:

«На фронте водки, шнапсу и ликера столько же, сколько пулеметов. Так легче сделать из любого героя. Водка притупляет мозги и добавляет сил. Два дня подряд я только и пью и забываю про осколки в кишках».

Обнаруженные автором упоминания о количестве официально выдаваемого солдатам вермахта алкоголя разноречивы. В самом начале войны 19 июля 1941 года солдат Генрих Янзен пишет домой: «Живем мы хорошо, еда регулярная и приличная, получаем много курительного, на трех человек бутылочку водки, которую распиваем за здоровье нашего фюрера».

Плененный в апреле 1942 года ефрейтор Норвежского добровольческого легиона Едвент Кнель на допросе называет куда меньшую «дозу».

«На каждые полтора дня солдаты получают водку, по полбутылки на 7 человек.

Армин Шейдербауер и вовсе вспоминает, что спиртное в 1943 году в части, где он воевал, выдавалось только по воскресеньям и заключалось в небольшой дозе шнапса – «воскресном пайке».

Неожиданное же увеличение официальной порции шнапса особой радости у немецких солдат-окопников не вызывало, поскольку красноречиво говорило о предстоящем наступлении, а значит и многократно увеличивавшейся опасности быть убитым или искалеченным.

В своей книге «Дорога на Сталинград» Бенно Цизер описывает один из таких случаев:

«Полевая кухня прибыла ночью для раздачи пайков. Каждый получил по бутылке шнапса. Горький опыт научил нас не особенно радоваться такой щедрости: это было определенно плохим признаком. Нам не пришлось долго ждать: было приказано атаковать в шесть утра. Мы плохо спали в ту ночь».

По воспоминаниям же наших фронтовиков, спиртного у немцев было больше чем достаточно. Комбат Засухин о захваченных под Витебском трофеях повествовал так: «Был поражен обилием всяких французских вин, не говоря о шнапсе. Они (немцы) в этом смысле богато жили».

Иван Новохацкий вспоминает, как после прорыва линии немецкой обороны они обнаружили в полутора километрах от переднего края гитлеровцев «самый настоящий дом отдыха для солдат, и везде горы пустых бутылок. Иногда встречались блиндажи, одна из стен которых была выложена из пустых бутылок».

Как и советские, немецкие солдаты были весьма изобретательны в добывании и изготовлении разного рода выпивки. Гельмут Пабст пишет в своем военном дневнике: «Есть запас шнапса, в котелке вода из ближайшей лужи. Мы хотим сделать «грог». И тут же приводит его окопный рецепт: «Шнапс обязательно, сахар желательно, вода – как дополнение».

А вот два отрывка из воспоминаний об этом аспекте войны, начавшего свой боевой путь с рядового солдата офицера 132-й пехотной дивизии вермахта Готтлиба Бидермана:

«Ротный фельдфебель-интендант сделал нам сюрприз – три больших деревянных бочонка крымского вина приехали на самом верху кузова его грузовика. Услышав, что нам можно попробовать, мы выпили бесценную темно-красную жидкость из жестянок, взятых из столовой, и полевых фляг, напевая при этом «Мельницы долины Шварцвальда». К нашему репертуару позже добавилось несколько непристойных песенок, какие солдаты пели с сотворения мира, и в конце концов мы опустошили наши помятые сосуды.

Водители придумали хитрую систему транспортировки вина, используя кусок топливного шланга, который протянули от бочонков через открытое окно прямо к нашему жилью, куда оно поступало незамеченным нашими ротными шпионами. И мы без помех всю ночь пили сладкое крымское вино в лучших традициях Петра Великого и императрицы Екатерины.

На следующий день в ротной канцелярии был подготовлен наградной документ за боевые заслуги, а в основании награды было написано и подтверждено: за получение важного военного материала – вина.

Обязательная бутылка шнапса совершала свои круги. Молодые и менее опытные гренадеры, недавно прибывшие в поредевшую роту, немедленно отказывались от обжигающего самодельного напитка, оставлявшего непривычное покалывание в горле. Этой редкой прелестью мы были обязаны таланту фельдфебеля Рорера, сумевшего соорудить перегонный аппарат из разбитой русской полевой кухни, которую мы захватили во время Крымской кампании. Печь он переделал для нашего пользования и получал самогон с помощью сложного сплетения медных трубок и кусочков резиновых топливных шлангов, а загружал ее порциями картофеля и ревеня, подобранных нами в брошенных деревнях или захваченных в партизанских тайниках».

«В Вере, крупной товарной станции к югу от Парижа, стояли воинские эшелоны, – пишет Армин Шейдербауер о путешествии его части из Франции в Россию. – В товарных составах находились цистерны с вином. Немедленно пошел разговор о том, как солдатам одной части удалось с помощью выстрела из пистолета «присосаться» к такой цистерне. Через короткое время солдаты нашего эшелона уже бежали со своими котелками к этому месту.

Когда появился военный патруль, то установить, кто именно сделал это, было уже невозможно. Пока пулевая пробоина оставалась незаделанной, лучше всего было держать под ней котелки и наполнять их доверху. Вскоре вино начало действовать, и сопровождающим пришлось следить за тем, чтобы дело не дошло до скандалов. Люди лежали на соломе в товарных вагонах, в каждом из которых стояла маленькая железная печка. Для сопровождающих имелся отдельный пассажирский вагон. Во время выгрузки в одном из вагонов печка упала. Солома загорелась, и люди поспешили поскорее оттуда выбраться».

Походили гитлеровцы на наших в плане выпивки и в другом. Например, в понимании того, что любое серьезное дело нужно начинать с бутылки. Вот как бывший обер-лейтенант Шейдербауер описывает свое прибытие на новое место службы в 1944 году на должность командира батальона:

«Связной проводил меня в роту, где меня встретил лейтенант Мартин Лехнер. Мы отметили нашу встречу, выпив по «капельке». Затем я должен был познакомиться и с другими людьми, так как им надо было посмотреть на своего нового «хозяина». Потом мы сели с ним за стол и приступили к выпивке основательно, поскольку это все еще оставалось самым лучшим и испытанным способом начать дело надлежащим образом».

И перебрав, что бывало не так уж редко, гитлеровские вояки зачастую вели себя точно по русской поговорке, гласящей, как известно, что пьяному море по колено. Тот же Шейдербауер приводит один случай из собственной практики:

«Однажды мы с Палиге немного перебрали, и это привело нас к такому головокружению, что мы стали прогуливаться без всякого укрытия по брустверу траншеи, как по эспланаде. Это подавало плохой пример для всех и противоречило приказам. Скорее всего, русские тоже были пьяными или, по крайней мере, спали, потому что они упустили шанс устроить состязание по стрельбе, используя нас в качестве двух мишеней. В разгар веселья, ближе к вечеру, мы выпустили красные и зеленые ракеты. Красный цвет обычно означал «Открыть огонь. Противник атакует», а зеленый «Прекратить артиллерийский огонь». Конечно, эти ракеты были замечены, и мы пережили тяжелое время, стараясь успокоить людей, задававших вопросы на другом конце телефонного провода».

Воевавший на Северо-Западном фронте пехотным офицером Максим Коробейников вспоминал, как в марте 42 года на их участке передовой такой же немецкий комбат, как и Армин Шейдербауер, по пьянке отмочил штуку еще интереснее, правда, пострадал от нее не он сам, а его подчиненный солдат-связист.

«Ночью заместителя командира стрелкового батальона Коробейникова разбудил телефонист:

– Товарищ капитан! Кто-то вас спрашивает.

– Кто?

– Не знаю, что-то неразборчивое.

Взял трубку, услышал встревоженный голос Степана Даниловича (командир роты. – Авт.).

– Выручай. Немец ко мне пришел.

Я быстро затянул ремень, надел полушубок. Анатолий – как нитка за иголкой. Вбежали в землянку Зобнина и увидели в мерцании горящего провода: сидит Степан Данилович в полушубке, перепоясанный ремнями, а рядом с ним здоровенный немец в шинели и каске, с автоматом за спиной. Телефонист направил на него карабин и кричит:

– А ну не дури. Хенде хох, тебе говорят!

Немец ухмыльнулся во весь рот и лезет к капитану целоваться, а на окрики совсем не реагирует, будто не слышит.

Анатолий оторвал немца, скрутил ему руки назад и попросил телефониста:

– Ну-ка дай какую-нибудь веревку.

Тот дал ему кусок провода. А Степан Данилович еле встал, поднял и опустил плечи, размял руки, переступил ногами и произнес облегченно:

– Ну медведь, думал, задавит.

Потом вытащил носовой платок (мы такие платки делали из парашютиков, на которых немцы пускали осветительные ракеты), тщательно вытер лицо и брезгливо сказал:

– Обслюнявил всего, пьяная рожа!

Немец пришел в себя и, испуганный, стоял, упершись головой в накат. А мы хохотали!

Оказывается, немецкий батальон вечером справлял день рождения командира (его отец, крупный промышленник, прислал на фронт спиртного). Когда немцы, сбитые со старых позиций, окопались на новых рубежах, именинник приказал выдать спиртного всем. Солдату-телефонисту тоже поднесли и приказали проверить линию от штаба батальона до первой траншеи.

Но блиндаж, в котором он когда-то жил, был уже в наших руках, и немец, весело напевая, пришел к Зобнину.

Когда узнали, что капитан Зобнин за захват «языка» награжден орденом Красной Звезды, обрадовались. Степан Данилович без всякого стеснения говорил, что это ошибка, ему выдали аванс в счет будущих боевых действий».

А вот отрывок из воспоминаний фронтовика, пулеметчика 76-й гвардейской дивизии Николая Дягтерева:

«Сегодня часто можно прочитать, как пулеметчики «косили» врага. Верится мне в это слабо. Немцы крайне редко открыто шли на пули: они не были дураками и погибать не торопились. За всю войну я лишь однажды «косил» фашистов. Да и то – пьяных. Случилось это, когда мы окружили Брест. Из города в западном направлении мимо нашей роты повалила плотная толпа гитлеровцев. На шквальный пулеметный огонь они не обращали ни малейшего внимания – настолько все были под градусом. Происходящее напоминало бойню. Однако сдаваться фашисты не хотели! В тот день на наши позиции пьяные немцы девять раз ходили в бессмысленные атаки! Несколько раз даже пытались выстроиться в боевые порядки. Под Брестом я перебил из своего пулемета, полагаю, не меньше двух сотен фашистов».

«Держись, малый, по-солдатски!»

При постоянном упоминании о шнапсе, ликере, винах и русском самогоне в обычном рационе немецкого солдата особенно любопытным выглядит такой факт. На встрече представителей немецких комендатур в Пскове в апреле 1943 года успехи партизанского движения в России объяснялись, конечно же, победами Красной армии, ухудшением международного положения Германии, а также «неумением немцев пить водку и, как следствие этого, неуважением к ним со стороны населения».

Но если даже немцы и не умели пить водку, то познать эту «науку» они стремились со свойственной нации Гете и Шиллера последовательностью и упорством.

Стрелок-радист бомбардировщика «Хейнкель-111» 3-й эскадрильи бомбардировочной эскадры «Викинг» Клаус Фритцше так описывает банкет, устроенный летчиками по поводу спасения его брата гауптмана (капитана):

«Никогда не забуду слова брата: «Держись, малый, по-солдатски!». Кто-то подает бокалы с шампанским, чокаемся и пьем. Вот с этого момента я брата больше не видел! Был устроен праздник в честь спасенных и спасателей, но раздельно по званиям. Брат в офицерском казино, я – с унтер-офицерами в столовой. Выпивка страшная, без различий между людьми того или другого уровня. Многие обращаются ко мне с предложением чокнуться и выпить, поэтому конец веселья теряется для меня в тумане. Для лечения от отравления алкоголем мне потребовалось два дня».

Армин Шейдербауер:

«Официальное празднование присвоения нам унтер-офицерских званий с командиром и несколькими офицерами полкового штаба планировалось на вечер. После того, как, поздравив нас, командир ушел, главное место за столом занял командир 13-й батареи полевых орудий Рой, и мы приступили к так называемому усиленному питью. Случилось так, что Рой, сам известный питок, приказал нам, курсантам, напиться по очереди.

Наконец, «для завершения вечера» он заставил меня за пять минут допить все, что оставалось в стаканах на столе. С этим я тоже справился перед глазами своих изумленных товарищей. Но через какое-то время меня пришлось увести под руки спать. Должно быть, я не смог успокоиться, потому что под утро оказался лежащим в зарослях папоротника возле деревенского дома, где мы размещались. Таким был конец наших торжеств. Похмелье прошло только на следующий день, когда я уже снова был в роте».

Немало немцев пострадало и на почве употребления нашего самогона – «русского шнапса». 8 июня 1944 года командир 889-го охранного батальона гитлеровцев издал приказ следующего содержания:

«Выгоняемый русскими шнапс содержит в себе много ядовитых примесей, делающих его очень вредным для здоровья. Поэтому употреблять его военнослужащим и вольнонаемным лицам запрещено. Несоблюдение этого приказа будет рассматриваться как непослушание в военное время».

Задолго до того, как в Германии произошли случаи отравления метанолом вступивших в нее солдат Красной армии, подобные «истории» случались и с немецкими солдатами в России. Так, 9 ноября 1941 года был издан приказ по 416-му немецкому пехотному полку, который констатировал массовое отравление метиловым спиртом:

«Выпив алкоголь из захваченной советской цистерны, 95 солдат тяжело заболели и 10 умерли. Среди гражданского населения, которому дали этот спирт в обмен на продукты, произошел 31 смертельный случай.

Речь идет о ненамеренном доказанном отравлении метиловым спиртом. Захваченный спирт может выдаваться войскам после исследования его химической испытательной лабораторией 16-й армии».

Так что говорить о заметной разнице в отношении к алкоголю русских и немецких солдат вряд ли приходится. И здесь уместно, пожалуй, привести в подтверждение этого короткую выдержку из книги повидавшей воинов и той и другой армий Алэн Польц «Женщина и война»:

«Напившись, русские и немцы становились куда злее, чем трезвыми. Обычно мы больше всего боялись встретиться на дороге с пьяными солдатами».

В серой шинели

Рабоче-крестьянская Красная армия (РККА) встретила Великую Отечественную войну в униформе образца 1935 года. Цвет гимнастерок – защитный, хаки, для автобронетанковых войск – серо-стальной. Для командного и начальствующего состава их шили из шерстяных и хлопчатобумажных тканей. Зимой красноармейцам полагалось суконное обмундирование, практически же в большинстве частей круглый год носили хлопчатобумажное (х/б). Ну и само собой – серая знаменитая серая шинель, сапоги или ботинки с обмотками.

Однако облаченные в такое обмундирование части РККА в большинстве своем были разгромлены уже в первые месяцы войны, и тем, кто пришел им на замену, будучи призван из запаса, военной формы катастрофически не хватало (по крайней мере в первые годы Великой Отечественной. – Авт.). Значительная часть ее попала в руки быстро продвигающегося по нашей земле врага вместе с вещевыми складами, где и хранилась.

«Предать суду военного трибунала…»

Все это привело к тому, что уже 11 августа 1941 года вышел подписанный заместителем народного комиссара обороны СССР генерал-лейтенантом интендантской службы Хрулевым Приказ № 0280, согласно которому следовало:

«Отпуск вещевого имущества личному составу тыловых учреждений Красной армии, органов местного военного управления, окружного и центрального аппарата, госпиталей, складов, кадрам военных академий, военных училищ – временно прекратить.

Все свободное наличие нового вещевого имущества частям и учреждениям под ответственность помощников командиров частей по снабжению до 25 августа с.г. сдать в ближайшие вещевые центральные и окружные склады для использования на обеспечение частей, убывающих на фронт».

Немногим позже Хрулев издал еще один Приказ – «О мерах укрепления воинской дисциплины в гарнизонах и на путях сообщения», где среди прочих был пункт следующего содержания: «Военнослужащих, уличенных в продаже вещевого довольствия, арестовывать и предавать суду военных трибуналов».

Призванные в армию гражданские люди прибывали на пересыльные пункты и части в цивильной одежде, как правило, самой неказистой, какую меньше всего жаль оставить перед переодеванием в военную форму (Кстати, точно так же было и в течение десятилетий после войны. Хотя на пересылках и предлагали отправить за счет армии свое тряпье домой, как правило, никто этого не делал. В лучшем случае меняли его на вино или водку у местных жителей либо просто дарили понравившиеся тем вещи, а чаще просто бросали их перед входом в баню, как сделал в 1982-м автор этих строк, да и все на том. Преемственность поколений. – Авт.).

«Сказали нам, кто желает – сдавайте свои вещи в фонд обороны, – рассказывал направленный осенью 1941 года в формирующуюся в степной зоне края 312-ю стрелковую дивизию славгородец Федор Слепченко. – Ну какой там фонд обороны. Ребята, кто пошустрее, поменяли все тут же у местных на хлеб, масло, сахар, да и все. А кто сдал в фонд обороны, те вещи собрали в каком-то складе и так они там валялись, никому они не нужны были».

«Нас вывели на плац, приказали построиться в колонну и повели в Подольск, – пишет в книге «Девушка со снайперской винтовкой» о своем прибытии в марте 1944 года в Центральную женскую школу снайперской подготовки Юлия Жукова. – Это было зрелище! По-моему, мы больше напоминали цыганский табор, нежели военный строй. Ходить в строю, строго выдерживать равнение еще не умели, ряды путались. Одеты все были кое-как. Мы ведь понимали, что одежду придется бросить, поэтому дома, собираясь в дорогу, надевали самое плохое и ненужное. Девчата громко переговаривались, обмениваясь первыми впечатлениями. Командиры безуспешно пытались навести элементарный порядок, но никто не слушал их. Мы шли, а на тротуарах стояли сердобольные женщины, жалостливо смотревшие на нас. Кто-то вытирал слезы и громко причитал, кто-то осенял нас крестом, некоторые стояли молча. Девчонки на ходу срывали с себя шапки, шарфы, варежки и бросали их в толпу: не пропадать же добру, пусть люди пользуются. Вещи брали, трудно ведь жилось во время войны».

В обмотках и буденовке

Да, во время войны жилось трудно, и хорошей одежды не хватало не только людям гражданским, но и военным. Особенно тем, кто только готовился к отправке на фронт.

Иван Новохацкий, бывший курсант 1-го Томского артучилища:

«Зима 1941–42 годов в Сибири, да и в европейской части СССР, была холодной, морозы стояли крепкие, и на занятиях приходилось несладко. Теплой одежды не было: обычная шинель, сапоги яловые и буденовка. Шапки-ушанки только еще начали вводить в войсках. Нередко приходили с занятий в поле, не чувствуя ног от холода. Сначала вытаскиваешь ногу, а затем с трудом отрываешь портянку, примерзшую к подошве сапога. Довольно часто приходилось стоять в карауле. Нам выдавали при заступлении на пост валенки и тулуп».

Для справки. Суконный шлем-буденовка образца 1927 года шился из серого шлемного сукна. На подкладку шла хлопчатобумажная ткань, шлем нередко утеплялся ватой. Опыт войны с Финляндией показал непрактичность буденовки в новых условиях – стальной шлем на нее не надевался, от мороза она защищала плохо; но продержалась до 1943 года, особенно в формируемых частях, что описал Виктор Астафьев в романе «Прокляты и убиты». В июле 1940 года для снабжения войск ввели зимнюю шапку-ушанку, схожую с ныне существующей; для красноармейцев – с хлопчатобумажным байковым верхом. Эти «на рыбьем меху» ушанки встречались в армии еще в начале 60-х. Комсоставские были суконные, с натуральной или искусственной овчиной серовато-желтого цвета и большой красной звездой на налобнике.

Дмитрий Каланчин:

«Обмундировали нас в 13-м запасном стрелковом полку следующим образом. – Выдали новые иранские гимнастерки. (Вот уж точно с миру по нитке. Как вспоминал курсант 1-го Томского училища Евгений Монюшко, они тоже получили совсем не сибирские – тонкие, зеленого английского сукна шинели, к тому же изрядно потертые и пропитанные «пушечным» салом. Такие шинели в армии обычно именовались «союзными» или «африканскими». – Авт.) Старые бэушные галифе и старые ботинки, которые уже по две-три смены наших предшественников поносили. Выдали также теплое белье, шапки, трехметровой длины обмотки»

«Вместо сапог мы получили ботинки с так называемыми трехметровыми голенищами, – вспоминал о своей курсантской жизни Евгений Монюшко, – обмотками, которые часто становились причиной аварийного выхода курсанта из строя, когда плохо закрепленная обмотка внезапно разматывалась на всю длину. Вид, конечно, был не очень привлекательный, особенно у таких «богатырей», как я, с тонкими как спичка ногами. Но у обмоток было и великое преимущество – во время занятий в окопах или при ходьбе по глубокому снегу обмотки гораздо лучше сапог с широкими голенищами защищали от попадания в обувь песка и снега. Об этом мы узнали позже и с завистью поглядывали на фронтовиков, которым разрешили не менять на ботинки привезенные из госпиталя яловые или кирзовые сапоги».

Здесь бы хотелось сделать некоторое отступление и рассказать несколько подробнее о тех самых «трехметровых голенищах», без повествования о которых не обходится ни одно из воспоминаний побывавших в запасных полках, училищах, на формировке людей. Да и в рассказах о жизни на передовой упоминаний о них тоже хватает.

Стоит здесь сказать несколько слов и об обуви в Красной армии вообще.

Перед войной и в самом ее начале командно-начальствующий состав носил с бриджами черные кожаные сапоги – хромовые или яловые; с брюками навыпуск – ботинки. Вместо сапог допускались ботинки с крагами. Сверхсрочнослужащие обеспечивались яловыми сапогами. Зимой разрешалось носить теплые фетровые сапоги с кожаной обшивкой, белые или черные валенки. Вне строя сверхсрочникам позволялись сапоги-бурки. Красноармейцы обувались в юфтевые или яловые сапоги; позже, при наркоме С.К.Тимошенко, появились кирзовые. (Маршал Тимошенко возглавил наркомат обороны практически перед самой войной, когда количественный состав РККА стал стремительно расти и одевать всех бойцов в юфтевые или яловые сапоги просто не представлялось возможным. – Авт.) Из соображений экономии использовались ботинки с обмотками зеленого или черного цвета. Перед войной можно было увидеть даже кавалериста в обмотках!

Наматывать обмотки на армейском слэнге называлось «крутить спирали», и получалось это у многих бойцов поначалу с большим трудом.

«Я спал на третьем ярусе и по тревоге «ссыпался» вниз прямо на спину своему товарищу, – рассказывал Василий Фалалеев о своем пребывании на формировке в Славгороде в декабре 1941 года. – Накрутил одну обмотку, осталось ее только закрепить, но тут кто-то пихнул меня под руку, и обмотка моя укатилась под нары. Пока доставал ее, опоздал в строй и получил наряд вне очереди. Но потом наловчился их мотать и почти три года на фронте ходил в ботинках с обмотками. Уже перед концом войны в Польше стащил с пленного немца сапоги, а ему свои ботинки отдал. Сапоги у них были хорошие, крепкие, с подковками, но тяжеловатые. Хотя все равно лучше, чем ботинки».

Дабы не получить наряд вне очереди, как Василий Фалалеев, бойцы шли порой на маленькие хитрости. Бывший красноармеец Иван Карнаев, работавший в 60-х годах прошлого века на Бийском химкомбинате, рассказывал, что и у него валики обмоток все время вываливались из рук и укатывались под нары. Поэтому Иван еще с вечера укладывал их в карманы брюк и «под раздачу» не попадал.

В училищах и запасных полках требовали, чтобы бойцы обмотки наматывали высоко – под самое колено, чтобы вид был. По воспоминаниям участников Великой Отечественной, знакомых с этой процедурой, в таком случае, особенно если обмотки были накручены туго, быстро уставали икры, и потому многие научились наматывать их по-фронтовому – низко, чтобы ноге легче было.

Надо сказать, что на фронте порой обмотки шли и не по своему прямому назначению. Связав вместе, можно было использовать их, например, в качестве страховочного троса при переправе через небольшие реки, как делали штрафники офицерского батальона, в котором воевал Александр Пыльцын во время летних боев 1944 года в белорусском Полесье.

Надо отметить, что в годы Великой Отечественной специалисты-обувщики получали бронь от фронта наравне с железнодорожниками, сталеварами и шахтерами. Проблема с кожей во время войны заставила вернуться к ботинкам с обмотками, но уже с 1943 года вновь начал отмечаться быстрый переход к сапогам, хотя свои, и довольно многочисленные, поклонники оставались и у ботинок с обмотками, и многие бойцы нашей армии дошли в них до Берлина и Праги.

Стоит сказать, что, кроме прочего, для изготовления кирзовых сапог (кирзовый материал был изобретен в 1938 году) требовалась сажа газовая, которая выпускалась внесшими свой вклад в победу заключенными на Ухтинских сажевых заводах в Заполярье.

Свой вклад в обеспечение обувью Красной армии внесли и союзники, поставившие по ленд-лизу в СССР 15 миллионов пар солдатских ботинок.

«Поскольку переменный состав из боевых офицеров был обут в основном в сапоги, а «окруженцы», как правило, в ботинки с обмотками, то изношенное, как правило, заменялось равнозначной обувью, если не считать, что многим пришлось поменять свои вконец истрепанные «хромачи» на «кирзу», – вспоминал Александр Пыльцын. – А замена случалась и в виде новеньких английских ботинок (тоже «второй фронт»!). Ботинки были не черными, как у нас, а коричневыми и даже оранжевыми, парадно блестящими, но зато какими-то грубыми, неэластичными, с непривычно толстой, негнущейся подошвой. Как потом оказалось, подошвы эти были сделаны из прессованного и чем-то проклеенного картона, который буквально через 2–3 дня передвижения по белорусским болотам разбухал, а сами ботинки совершенно теряли и былой лоск, и прочность. А вот обмотки, прилагавшиеся к этим ботинкам, были тоже не черные, как наши советские, а цвета хаки. Они оказались достойными похвалы – прочными, долговечными. И годились на многое другое, даже на женские чулки, так как были двойными. При случае были они ценным подарком солдаткам».

Хочется здесь привести еще одну маленькую историю про обувь, рассказанную военным журналистам командиром партизанского отряда им. Кирова, «белорусским Чапаем» А. Самуйликом.

«Как-то возвращаюсь с очередной операции, смотрю, в моей землянке возле стола сапог стоит. Кто-то из бойцов нашел его застрявшим в болоте. Сапог крепкий, мало ношенный. Бойцы решили одну операцию провести. Обследовали ближайшие болота, нашли заболоченную луговину. Потом как-то вечером обстреляли небольшой гарнизон и под натиском немцев начали якобы отступать, заманивая фашистов в лес. Дали немцам пройти луговину и открыли такой бешеный огонь из пулеметов и автоматов, что каратели бросились бежать назад. Сколько-то фашистов так и остались лежать на болоте, а те, что убежали, оставили нам свою обувку, ради которой и состоялась операция. У нас в отряде с сапогами было плохо, а где их возьмешь?»

Однако вернемся в тыл, в Славгород декабря 1941 года. По рассказу Василия Борисовича Фалалеева, одели новобранцев в летнее хлопчатобумажное обмундирование, выдали бушлаты и зимние шапки и, само собой, ботинки с обмотками. Но перед самым Новым годом бойцы неожиданно получили новые дубленые полушубки, валенки, стеганые штаны. Когда выяснилось, что отправка на фронт задерживается, полушубки с валенками у них забрали назад».

Подобная картина наблюдалась во многих формирующихся в тылу частях, запасных полках, офицерских училищах.

– В конце февраля 1943 года нам выдали теплую одежду, валенки, телогрейки и ватные брюки. Все новое, – вспоминал выпускник Асиновского военно-пехотного училища Семен Соболев. – Тогда, как на тактические учения, выдавали теплую одежду, уже бывшую не только в употреблении, но и на фронте: чиненые и сырые валенки, пробитые и окровавленные телогрейки, может быть, уже с отлетевших душ. А тут – все новое. И это было очередным сигналом нашего скорого отъезда на фронт.