Текст книги "Война: ускоренная жизнь"

Автор книги: Константин Сомов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 44 страниц)

Голубков вспоминает, что после того, как организовавшая лагерь фронтовая немецкая часть передала его СД (государственная политическая полиция), питание пленных, и без того до предела скудное, резко ухудшилось. Новое начальство запретило принимать продукты от населения. Людей, стоящих около лагеря, стали разгонять, а затем и вовсе стрелять в тех, кому бросали хлеб, и в тех, кто это делал, порой, попросту провоцируя людей. 27 сентября 1941 года охрана открыла огонь по группе людей, сгрудившихся у кусков хлеба, и женщинам, стоявшим у изгороди. В результате было убито 64 и ранено 58 пленных, а также две женщины. Раненых, а их было немало, другие женщины унесли с собой».

«Можно ли сказать, что пленные виноваты? – с горечью спрашивает через годы Сергей Голубков и сам отвечает: – Нет! Вина целиком должна лечь на так называемых «цивилизованных» людей, не дававших пленным ни воды, ни хлеба и этим самым доводивших людей до отчаяния. Я знал людей, которые до конца держались за свое человеческое достоинство и не участвовали в этих свалках. Они стали первыми жертвами голода».

Вскоре после этих событий в Рославльский лагерь прибыла «компетентная» комиссия для расследования происшествия и руководящий ею немецкий полковник на построении пленных обвинил во всем их самих, заявив, что «русские не умеют вести себя прилично».

В противовес словам этого фашиста можно, пожалуй, привести строки из книги «Дорога на Сталинград» простого немецкого солдата, его соотечественника, Бенно Цизера, который зимой 1941–42 годов был в охране одного из лагерей для наших военнопленных:

«Когда мы кидали им подстреленную собаку, разыгрывалась тошнотворная сцена. Вопя как сумасшедшие русские набрасывались на собаку и прямо руками раздирали ее на части, даже если она была еще жива. Внутренности они запихивали себе в карманы – нечто вроде неприкосновенного запаса. Всегда возникали потасовки за то, чтобы урвать кусок побольше. Горелое мясо воняло ужасно; в нем почти не было жира.

Но они не каждый день жарили собак. За бараками была большая вонючая куча отбросов, и, если нас не было поблизости, они копались в ней и ели, к примеру, гнилой лук, от одного вида которого могло стошнить.

Это были человеческие существа, в которых уже не оставалось ничего человеческого; это были люди, которые и в самом деле превратились в животных. Нас тошнило, нам это было в высшей степени отвратительно. Однако имели ли мы право осуждать, если нас самих никогда не заставляли променять последние остатки гордости на кусок хлеба? Мы поделились с ними своими запасами. Было строжайше запрещено давать еду пленным, но черт с ним! То, что мы им дали, было каплей в море. Почти ежедневно люди умирали от истощения. Выжившие, безразличные ко всем этим смертям, везли на телеге своих умерших в лагерь, чтобы похоронить их там. В землю зарыли, наверное, больше пленных, чем их оставалось в живых»

Времени, когда нашим противникам «приходилось менять остатки гордости на кусок хлеба», требовалось подождать, но оно пришло. Автор донельзя хвастливых мемуаров о своих подвигах над русскими и их союзниками Отто Кариус в книге «Тигры» в грязи» так фарисейски вспоминает о встрече с американцами весной 1945 года:

«Не только поражение в войне, но и победа в войне требует проявления в человеке великодушия. Это великодушие полностью отсутствовало у наших противников. У меня было такое впечатление, что оккупирующие нас державы хотели всячески доказать, что они были не лучше, чем мы, а гораздо хуже!

Нас согнали тысячами на игровом поле. Это означало, что едва ли хоть у кого-то была возможность расслабиться. Не было никакой еды, даже несмотря на то, что наши части везли с собой доверху заполненные грузовики. Их опрокинули, а продукты сожгли! Хуже того, не давали ни капли воды до тех пор, пока не возникла угроза бунта. Когда желанная жидкость была доставлена, майор безуспешно пытался навести порядок так, чтобы каждому что-нибудь досталось. Старые солдаты соблюдали порядок, но янки схватили и гражданских лиц, которые сразу же устроили свалку и помчались, как скот, чтобы хоть что-то получить. Они просто пролили воду, и в конечном счете никому не досталось ни капли!»

«Петушок»

Как следует из воспоминаний Голубкова, в середине сентября 1941 года в их лагере (так же, как и в многочисленных других. – Авт.) фашисты стали налаживать организованное питание, в которое кроме хлеба входило и «горячее», а именно – баланда. О том, что это такое, чуть позже, а пока стоит, пожалуй, сказать о том, что, предусмотрев для военнопленных первое блюдо, немецкое командование и не подумало снабдить их посудой. Как пишет Голубков, вместо изъятых алюминиевых (стратегическое сырье. – Авт.) котелков им выдали консервные банки на 750 г.

По воспоминаниям других, побывавших в гитлеровском плену, людей, у них зачастую не было и такой посуды, и тогда вместо нее приходилось использовать обычную пилотку, что давало надсмотрщикам лишний повод посудачить о «свинстве» русских. Но для тех, чья жизнь в лагере затягивалась, эта проблема решалась просто – брали посуду умерших, как сделал это Ефим Чурилов. Об организованном немецком питании в лагере у города Харол (Украина) он рассказывал так:

«Готовят один раз баланду из немытой, не очищенной от земли сахарной свеклы, которой на Украине много. Вместо хлеба давали по кусочку жмыха, а хлеб черный я увидел только в Германии в лагере под Дрезденом. Правда, был он пополам с опилками, но все ж хлеб».

Подробный рецепт приготовления «фирменной» фашистской баланды приводит в своей книге воспоминаний Сергей Голубков:

«В день каждому пленному в лагере, наконец, установили такой рацион: 200 граммов хлеба и два раза жидкой похлебки до 750 граммов, которую мы обычно называли баландой. Да и хлеб-то был не чистый, а с примесью. В качестве примеси немцы использовали костную муку. Костную муку немцы выделывали где-то у себя, в Германии, и, как видно, предназначалась она для кур, чтобы они лучше неслись.

Мука привозилась в больших бумажных мешках по 15–20 килограммов каждый. Цветом и видом своим она напоминала цемент. На мешках нарисован был большой красный петух с приподнятой головой, стоящий на одной ноге, а кругом синими буквами было написано, для чего мука предназначается. Пленные называли эту муку «петушком».

В муку, из которой пекли хлеб или варили баланду, сначала добавляли 10 процентов костной муки, потом – 30 и наконец стали добавлять 50 процентов.

Баланду приготовляли по такому способу: кипятилась вода, отдельно замешивалось тесто. Потом в крутой кипяток добавляли тесто; чтобы этому тесту не завариться, воду непрерывно размешивали большими деревянными лопатами. В конце концов получалась жидкость, напоминающая клейстер. Иногда вместо муки в баланду засыпали шелуху от гречневой крупы, а потом полностью перешли на «петушка».

Баланда с примесью «петушка» отличалась едким привкусом, хотя в хлебе этот привкус не сразу можно было ощутить.

Костная мука, через хлеб или баланду введенная в организм человека, в желудке не переваривалась, поступая в кишки, осаждалась там. В конечном итоге после двух-трехнедельного употребления «петушка» в кишках у человека образовывался камень, и человек неизбежно погибал, спасти его не представлялось возможным».

Самой большой заботой хозяев лагерей и их прихвостней лагерных полицаев, которые, само собой, питались куда лучше своих соотечественников, было чтобы кто-либо из военнопленных не ухитрился получить лишнюю пайку баланды или того хуже – хлеба. Дабы это предотвратить и соблюсти «порядок», гитлеровцы изобретали исключающие потери способы раздачи пищи. Один из них в своей книге «Дневник немецкого солдата» описывает Пауль Кернер-Шредер (1941 год. Лагерь советских военнопленных в Молодечино):

«Раз в сутки пленным выдают на семь человек по буханке хлеба и по две консервные банки с водой. Именных списков не существует, да, пожалуй, и невозможно вызывать всех по одному – в лагере их двадцать шесть тысяч. Вот кто-то и придумал такую систему раздачи пищи.

Семь человек выстраиваются в ряд, берут друг друга под руку и, скрестив на груди руки, образуют неразрывную цепь. На флангах этой цепи две свободные руки держат по консервной банке. Такая цепь втискивается в проход между двумя барьерами, затем боком – во второй канал. Семерка делает три шага вперед, словно танцуя полонез, и протискивается сквозь следующую преграду. Наконец добирается до места, где на куче хлебных буханок стоит шпис. Справа и слева от него двое солдат держат по канистре и по жестяной кружке на длинной палке.

Перед шписом и солдатами цепь выравнивается, пленный, стоящий в середине цепи, подходит к шпису, раздающему хлеб, крайние – к солдатам, раздающим воду. Шпис сует среднему буханку в руки, скрещенные на груди, а на флангах солдаты наливают в консервные банки воду. После этого цепь продвигается дальше, словно заведенный механизм, уступая место следующей семерке. Получают еду, собственно, только трое, остальные четверо являются как бы свидетелями».

Впрочем, если не в общем лагере, то в его лазарете пленные все же находили способ обманывать бдительных хранителей чужого добра. И способ, мягко сказать, впечатляющий:

«Санитары расталкивают спящих, дергая их за ноги, и вытаскивают умерших за ночь. Однако соседи стараются не отдавать мертвых, ухитряются даже их сажать, нахлобучивая пилотки и обматывая шеи портянками, чтобы не заваливалась голова. Делается это для получения на них пайка, – вспоминал попавший в плен под Ленинградом ополченец Борис Соколов (Саласпилс. Латвия.1941 г.). – Держат до тех пор, пока смрад не становится чрезмерным. Тогда или сами сбрасывают их в проход, или бдительные санитары, отчаянно матерясь и богохульствуя, вытаскивают бренные останки за ноги и с грохотом волокут по полу к дверям.

После обхода все в ожидании завтрака опять лезут на нары. Двое санитаров несут корзину с нарезанными небольшими кусочками хлеба, а третий бросает этот кусочек на каждую пару обутых или босых ног. Следующие два санитара тащат бачок с теплой, слегка подслащенной водицей зеленоватого цвета, которую небольшим черпаком разливают в протягиваемые котелки. Иногда возникают какие-то недоразумения или просьбы о добавках, в ответ на которые санитары разражаются неистовой руганью».

* * *

«Дорогая моя семья, Мотя, Катя и Маруська!

Как я хотел с вами еще раз повидаться, но это не удалось, нам больше не видаться, – написал 19 октября 1941 года (в надежде, что кто-нибудь найдет его письмо и отправит родным) из лагеря города Каунас советский военнопленный Ф.Е. Кожедуб. – 14 сентября попал в плен к немцам возле Новгорода-Северска в селе Роговка. С самого ухода из дома я голодал и доживаю последние дни. Живу под открытым небом в яме, или в пещере, или в подвале. Пищу получаем в день 200 г хлеба, пол-литра вареной капусты и пол-литра чаю с мятой. Все несоленое, чтоб не пухли. На работу гонят палками и проволочными нагайками, пищу не добавляют.

Много людей я просил о спасении, обещал все свое имущество, но спасения нет.

Прощайте».

Краеведу Евгению Платунову удалось установить имена 14 наших земляков, уроженцев Алтайского края, погибших в лагере, где содержался красноармеец Кожедуб. Среди них бывший житель Барнаула (ул. Малотобольская, 7) Алексей Белоглазов, Иосиф Богатыренко из Кулундинского района, Гавриил Зямин из Красногорского, Алексей Колногузенко из Зудилово, Никита Мальцев из Бийска.

Люди и нелюди

Тяжелейшая обстановка, постоянное голодное существование и такая же постоянная возможность быть убитым без всякой на то причины в лагерях военнопленных быстро отделяли «зерна» от «плевел», определяя, кто в действительности чего стоит. Высочайшие проявление человеческого духа перемешивались здесь с беспредельно-подлыми поступками, и вместе они составляли по существу всю жизнь лагеря, главным стимулом в которой была еда.

Попавший в августе 1941 года из окружения в Уман-ский лагерь военнопленных командиров Красной армии поэт Евгений Долматовский написал позже в своей книге «Былое»:

«Мы все оставались голодными, однако те, кто не мог встать, не были обделены своей порцией. Всеми правдами и неправдами их соседи по месту на земле добывали баланду и для них. Труднее было с хлебом. За время моего заточения в Умани хлеб давали лишь несколько раз. Это был стандартный хлеб, которым снабжался вермахт: прямоугольные булки в вощеной упаковке. Нам доставался этот хлеб в уже заплесневелом, разгерметизированном виде. Если не удавалось достать пайку хлеба для товарищей, разламывали пополам свою.

Но один командир, лежавший на твердой и горячей земле, не брал в рот ни крошки. Это был интендант первого ранга – кажется, фамилия его была Зингер. Длинный (я не могу сказать высокий – я не видел его стоящим на ногах), костлявый человек лет сорока, начальник одного из отделов армейского штаба, кадровый офицер.

В сороковые годы мы как-то не замечали национальности советских людей, и мне даже показалось странным, когда кто-то сказал, что Зингер – обрусевший немец из Ленинграда.

Но Зингер помнил о том, что он немец.

Когда товарищи приносили ему еду или воду, он тихо, но твердо отказывался. Он слабел с каждым днем и как бы срастался с землей, на которой лежал.

– Никто не заметит вашей голодовки, – говорили ему товарищи. – Это даже не бунт на коленках, это бунт лежа.

– Видите ли, – отвечал Зингер, поправляя чудом сохранившееся старомодное пенсне, – я немец, и когда они узнают об этом, чего доброго, еще воспользуются моим именем для какой-нибудь поганой листовки. Единственный способ самоубийства – пусть с опозданием, но наверняка, – это ничего не есть, не прикасаться к воде.

Он так и умер от голода и жажды, этот советский немец».

И еще несколько воспоминаний побывавших в нацистских лагерях людей. Воспоминаний о высоком и низком, вперемешку, как оно и бывает в жизни.

Иван Головин (попал в плен в 1942 году под Сталинградом):

«Пригнали нас на станцию в Закавказскую. Принимал «комендант» с псом, и около, сзади, 3–4 холуя (полицаев). На вышках – пулеметы. Привезли кукурузную муку, вывалили в грязь, сказали: ест! ест! Все бросились, набивают в рот муку (попробуйте, дорогие.) и… холодная вода.

На работу выгоняли мало. В одном месте грузили сено-пакеты и зерно в вагоны. Тогда могли в вещмешки набрать зерна. Немцы равнодушно смотрят, смотрят, приложатся – выстрел! Одного убьют. Через 5 минут снова кто ближе, гребут в свои вещмешки; снова выстрел! Потом опять гребут. Убитых оттащат, где-то засыплют. И я забегал, быстро – секунд 10 – и полмешка, и бежать! Что удивительно: в колонне видно, у кого зерно, но не отбирали. Переводчик, убивавший сам на зерне в день по 2–3 человека, говорил: мы любим рисковых»

Борис Соколов (ленинградский ополченец, попал в плен летом 1941 года):

«Под вечер произошел необыкновенный случай. Совершенно незнакомый и неизвестный человек протянул мне горсть капустных листьев. Я озадаченно спросил:

– Но у меня ничего нет, чем тебе заплатить?

– Не надо ничего, ешь на здоровье.

И ушел. Первым был чисто животный импульс – я тут же эти листья съел, и только потом заплакал, потрясенный человеческой добротой. Это так необыкновенно – разделить с чужим то, что нужно самому.

На скамеечке дремлют конвойные немцы, чаще – один, которого зовут Август. Август – славный старичок, ни во что не вмешивается и ни к кому не пристает. К концу дня всегда приносит что-нибудь съестное, раздобытое им в немецкой казарме или на немецкой кухне. Это недоеденный обед, собранный им, по-видимому, с множества тарелок и котелков, хлебные и сырные корки. Из кухни – тресковые головы и хвосты, разные кости и прочие отходы. Все это он тщательно и аккуратно собирает, а потом нам раздает, строго соблюдая очередность – сегодня одним, завтра – другим».

Так что даже на той страшной войне понятие «свой» и «чужой» не всегда определялось национальностью. Яровчанин Николай Лобанов рассказывал, что во время его пребывания в одном из лагерей Западной Германии у них в бараке появился новый начальник. Здоровеннейший хохол, любимым развлечением которого было очертить большим кругом флягу с обеденной баландой и скомандовать: «Десять кругов, бегом марш!».

Какие там десять! И пять кругом никто не мог пробежать. Раз так, значит не голодные. Сапогом по фляге, все на землю, обед окончен. Так продолжалось несколько дней, а затем любителя «спортивных мероприятий» нашли зарезанным. Сделано было все «чисто», виновных не нашли.

А вот у попавшего в плен в Мясном Бору красноармейца Николая Путина в такой же примерно ситуации все получилось не столь «чисто», хотя судьба в итоге и оказалась к нему милостивой.

«Привезли нас в лагерь. На работу в лес гоняли дороги восстанавливать, – вспоминал он. – Кормили плохо: 200 г хлеба-эрзаца да по черпачку баланды из буряка с костной мукой. «Хоть бы накормили раз, да расстреляли!» – говорили мы. Услыхал это полицай – низенький такой, сытый, с шахты Макеевка. Донес. Пришел немец и – всему бараку: «Nicht fressen!».

Три дня не ели, а работали. Решили мы того полицая придушить. Вшестером навалились, да он, иуда, крикнуть успел. Немцы сбежались, спрашивают: «Кто начинал?» Полицай показал на меня, Павла Мельникова из Воронежа и Ивана из Новосибирской области.

Утром вывели нас перед строем расстреливать. Напротив трех автоматчиков выставили. В меня должен был стрелять Ганс. А надо сказать, мы с этим Гансом успели к тому времени познакомиться. Он был электросварщиком из Мюнхена. В 30-е годы по обмену опытом в Ленинграде работал, по-русски говорил, о нашей стране хорошо отзывался.

И вот как раздалась команда: «Заряжай!», Ганс не стал даже копылка с дула снимать, а заругался, заматерился – суда потребовал. Было это уже после Сталинграда»

И был суд, решением которого Николай Путин сотоварищи получили по 23 года каторжных работ под землей, при том, что самому фашизму оставалось «жить» два года.

После Сталинграда

Замечание Николая Путина о том, что событие, им рассказанное, произошло после разгрома немецкой армии на Волге, совсем не случайно. По воспоминаниям многих из бывших военнопленных, после Сталинграда отношение к ним со стороны и отдельных охранников, и лагерных администраций, как правило, изменилось в лучшую сторону. Победа Германии в этой войне уже не казалась большинству немцев делом очевидным, и приходилось вольно или невольно задумываться о том, что будет, если рейх рассыплется под ударами союзников и за свои деяния придется-таки отвечать. Впрочем, так думали далеко не все, имелись среди надзиравших за пленными людей и до конца преданные фюреру нацисты, и попросту любившая покуражиться над людьми сволочь разномастной национальности.

Во второй половине войны в каждом из двадцати одного округа Германии размещалось 15 лагерей для военнопленных – шталагов, 46 таких лагерей было на Украине, около 30 – в Польше, десятки – в оккупированных фашистами странах Западной Европы. И это не считая пересыльно-сортировочных лагерей – Дулагов.

Попавший в плен в мае 1942 года под Харьковом младший лейтенант Дмитрий Небольсин летом и осенью 1943 года находился в шталаге-2А недалеко от Берлина, об этом времени он вспоминал так:

«Медленно тянулась наша безрадостная, голодная жизнь. Меню не менялось: утром, в обед и вечером все та же баланда из брюквы и дважды в неделю – килограммовая буханка эрзац-хлеба. Брюква настолько надоела, что при одном виде ее в голодном желудке возникали мучительные спазмы, становилось муторно, того и гляди, вырвет. А есть все равно надо, иначе сдохнешь. И ели, через силу запихивая в свою утробу куски ненавистной брюквы. Эрзац-хлеб оставался хлебом, который поддерживал жизнь невольников. Но от нашей крохотной пайки хлеба полицаи каждый раз урывали для себя, как они выражались, положенную долю. Попробуй, запротестуй – тут же будешь избит до полусмерти. За нас заступиться было некому, немцы на дикость полицаев смотрели сквозь пальцы, даже поощряли их за жестокость».

Несколько лучше кормили нацисты тех, кто работал на оборону их режима. По воспоминаниям Бориса Соколова, во время работы в шахте в лагере № 326 в Германии на день давался «650-граммовый хороший пеклеванный хлебец, два раза в день – по литру овощного супа и вечером кусочек маргарина размером с половину спичечного коробка. По субботам еще 100 граммов маляссы – черной патоки из отходов сахарного производства.

Работающим на шахте пленным даже полагался выходной день, который давался раз в две недели – через воскресенье. Невольники ему не радовались, поскольку в этот день (не работают ведь!) паек значительно уменьшался и называли его голодным.

Особенно внимательно в плане еды расчетливые немцы относились к имеющимся среди пленных квалифицированным специалистам, даже иудеям.

Работавший в 1944 году на авторемонтном заводе Бахмана в городе Рибниц-Дамгартен на Балтике Дмитрий Небольсин писал:

«Токари, даже евреи, которых немцы уничтожали, пользовались некоторыми привилегиями: получали ночной обед такой же, как и немцы, пайка хлеба у евреев-токарей была в два раза больше, нежели у остальных пленных. Кроме того, они имели свободный доступ к пищевым отходам немецкой кухни.

Среди нас находились попавшие в плен ополченцы с какого-то ленинградского завода, человек десять. Они были классными специалистами по слесарным и токарным делам, наладчиками станков. Немцы их использовали по специальности и очень берегли. Они даже получали дополнительный паек с немецкой кухни. Винить этих ребят было не за что. Все мы, так или иначе, работали на немцев и отказаться не имели права, и даже не потому, что голод не «тетка», а потому, что за отказ отправляли в концлагерь или на штольни. А жить-то хотел каждый.

Лучше других жили лагерные штатные работники из наших же военнопленных: фельдшер, санитар, два повара, два уборщика и переводчик, которых пленные нарекли лагерными придурками. Придурки постоянно находились в лагере и увивались около лагерной кухни».

Еще лучше питались пленные, попавшие на работу к немецким (а также латышским, литовским, эстонским) крестьянам-бауэрам.

Оказавшийся, как и Борис Соколов, в лагере Саласпилс под Ригой боец 2-й ударной армии С. Сучелов вспоминал, что немцы раздавали из этого лагеря пленных латышам. Когда истощенные люди поправлялись, их забирали обратно, а на их место давали едва живых. 28 февраля 1943 года самого Сучелова отдали латышу взамен сданного пленного. Когда к декабрю пленный поправился, его вновь забрали в лагерь.

Где-то по соседству с Сучеловым трудился и Соколов. Работал он у русской женщины по фамилии Петрович, муж которой латыш, как бывший председатель Сала-спилского сельсовета, сидел в то время в лагере для гражданских лиц. В своей книге «В плену» Соколов пишет, что пленные тогда жили почти у всех соседей. «Это выгодно, так как в сельской местности работа при доме есть всегда, а все затраты – только на прокорм лишнего рта. Это для латышей, несмотря на их скупость, не составляет большого затруднения. Даже в военное время они, по нашим понятиям, живут небедно. Латышская деревенская кухня ограничивается тремя блюдами: отварной картофель с белой подливкой из муки и сала, путра – молочный суп с перловой крупой и беспутра – мучная каша с кусочком масла или топленого сала посередине».

Тот же картофель был основным блюдом и в меню пленных, работавших у бауэров в Германии.

«Кормили нас неплохо в сравнении с лагерным пайком, где пленные мечтали о картофельных очистках, – вспоминал Дмитрий Небольсин о своем пребывании в усадьбе Фельдберг, недалеко от Берлина. – Основным продуктом питания, конечно, была картошка во всех видах: в мундире, целая чищенная, в виде картофельного пюре, картофельного супа. Но главное – мы ели «от пуза», сколько влезет. Хлеба получали немного, но зато тонко нарезанные ломтики были сдобрены маргарином или смальцем: два ломтика утром с ячменным кофе и два вечером после ужина. Завтракали и ужинали в столовке, а обед привозили в поле.

По воскресеньям не работали. В этот день мылись, брились, стирали белье и просто отдыхали в своей «обители». В честь воскресного дня управляющий позволял себе побаловать нас гороховым супом с кусочком мяса, кружкой молока, дополнительным ломтиком хлеба. Оба управляющих относились к нам доброжелательно. Им, конечно, было невыгодно, чтобы пленные голодали, они понимали, что хорошо работать могут только здоровые и сытые работники. И мы работали по мере своих возможностей, тоже понимали, что лентяев здесь держать не станут, а в концлагерь возвращаться никто не хотел».