Текст книги "Ведьмы из Броккенбурга. Барби 2 (СИ)"

Автор книги: Константин Соловьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 45 страниц)

– Демонолог! – невольно вырвалось у Барбароссы, – Черт. Да будет тебе известно, Лжец, эта публика не жалует ведьм. Мы для них что крысы. Или хуже крыс. Даже если я разыщу практикующего демонолога поздним вечером, раздобуду достаточно монет, чтобы сунуться на прием, слуга не пустит меня дальше прихожей. И хорошо, если спровадит прочь кнутом, а не мушкетом с серебряной дробью! А может, у тебя есть демонолог на примете, а?

Гомункул некоторое время молчал, но судя по равномерному стуку, доносящемуся из банки, не дремал, а постукивал по стеклу. У человека это могло означать напряженную работу мысли или нервозность, но что это должно было означать у гомункула, Барбаросса не знала – и не хотела знать. Сейчас ее куда больше интересовали окрестности Малого Замка, за которыми она напряженно наблюдала.

– Возможно, и есть.

– Что?

– Ты спросила, есть ли у меня демонолог на примете. Возможно, есть. Но не у меня, а… Скажем так, пару лет тому назад мне довелось мне познакомиться с одной дамой…

Барбаросса, даром что старалась оставаться недвижимой, едва не расхохоталась, представив эту картину.

– Дамой? Черт! Дай угадаю, ты спас ее от комнатной моли и она не могла не влюбиться в такого храбреца! Бьюсь об заклад, сущая красотка, а? Она носила тебя в своем ридикюле? Пичкала конфетами? Позволяла гулять в своих панталонах?..

Гомункул сердито засопел. Сам мастер наносить язвительные удары, иногда он подставлял уязвимые места, в которые грех было не загнать рапиру.

– Ее звали Умная Эльза, – сухо произнес он, помолчав некоторое время, – И ее банка стояла по соседству с моей. Она не была красоткой – ни в моем представлении, ни в вашем – но собеседница интересная, одна из лучших, что мне случалось встречать в моих странствиях по прилавкам. Она утверждала, что в свое время служила ассистентом у одного демонолога, мало того, весьма уважаемого в своих кругах…

– Ну конечно! – фыркнула Барбаросса, – Сразу после того, как служила укротительницей тигров в цирке. Ты ей поверил?

Лжец поколупал пальцем стекло.

– Мне встречались собратья, которые лгали напропалую, – нехотя признал он, – Мы, гомункулы, сами подчас не против приукрасить свое скорбное бытье. Мало охочих признаться, что половину своей жизни служили вместо счет в табачной лавке или вели учет писчим перьям в каком-нибудь архиве. Но она… Возможно, она и не лгала. Этот демонолог, сказала она, отошел от дел и больше не ведет практику. Он живет в тихом углу где-то в Нижнем Миттельштадте, но она сообщила мне тайное слово, которое он должен узнать и…

Барбаросса едва не клацнула зубами. От досады на саму себя – на миг она поверила, что за болтовней гомункула может скрываться что-то стоящее.

Демонолог? В Нижнем Миттельштадте? Тайное слово? Полная херня!

Ни один демонолог, будь он хоть самым никчемным, не станет жить в низовьях горы, хлебая ядовитый воздух. Куда охотнее она бы поверила в то, что курфюрст саксонский, устав вкушать устриц и пить драгоценное вино, поселился инкогнито в Унтерштадте.

– У тебя было четырнадцать компаньонок, Лжец. Скольким из них ты сказал про демонолога?

Гомункул ответил не сразу. Он не был тугодумом, у нее была возможность в этом убедиться, и соображал чертовски быстро. Если он медлил, значит, о чем-то размышлял, но его мысли, в отличие от ее собственных, были надежно заперты в стеклянной бутыли и ей недоступны.

– Ни одной.

Барбаросса хмыкнула.

– Что, ни одна из них не была достаточно хороша?

– Ни одна из них не была столь безнадежна! – огрызнулся он, – Мне больно смотреть, как ты теряешь время – наше общее время!

Барбаросса сорвала засохшую ягоду магонии, маячившую перед лицом и машинально попыталась кинуть в рот, но не смогла даже разомкнуть зубов – откуда-то из нутра поднялась тяжелая затхлая волна тошноты, мгновенно скрутившая ее, точно ком мокрого белья. Как тогда, в «Хромой Шлюхе». Тяжелая острая бусина Цинтанаккара, сидящая под ребрами, несколько раз дернулась.

А может…

Барбаросса машинально коснулась пальцем подреберья в том месте, где ощущалась тяжесть крохотной бусины Цинтанаккара. Его нельзя было нащупать пальцем, но все же она вполне точно могла бы определить, где он засел. Он не под кожей, глубже, но если рассечь мышцы и сделать это достаточно быстро, а еще запастись хорошими щипцами и…

– Не советую, – холодно заметил Лжец из мешка, – Изойдешь кровью.

Оказывается, она машинально коснулась свободной рукой ножа в башмаке. Пальцы отдернулись прочь, словно рукоять раскалилась докрасна.

– Что?

Гомункул усмехнулся.

– Мало того, что ты издохнешь посреди улицы, так еще и поставишь меня в крайне глупую ситуацию. Цинтанаккара нельзя вытащить словно занозу. Его не достанет даже сам Гаспар Шамбергер[8], окажись он здесь с полным ящиком хирургических инструментов.

– Вы и это проходили с… моими предшественницами?

– С седьмой по счету, – холодно подтвердил Лжец, – Ее звали Базалиома. Поначалу эта девица мне понравилась – сдержанная, спокойная, из таких обычно бывает толк. С истеричками приходится куда как сложнее. Увы, я в ней ошибся. Первые четыре часа она держалась сносно, но на пятом…

Барбаросса стиснула зубы, ощутив, до чего много промежутков между ними образовалось.

– Дай угадаю, ваш союз дал трещину?

Кажется, гомункул кивнул. Отрывисто, так что жидкость в его банке ощутимо плеснула.

– Она сломалась, когда Цинтанаккар отрезал ей язык и поджарил его прямо в ее рту. Базалиома хорошо умела терпеть боль, я даже думал, с ней мы зайдем дальше, чем с другими, но… Она сломалась. Стащила у мясника нож и, не слушая моих увещеваний, попыталась вырезать Цинтанаккара из себя, как вырезают личинку мухи из куска мяса. Напрасный труд. Она изрезала себя настолько, словно ею сутки подряд пировала крысиная стая. Истыкала живот, изрезала грудь, едва не выпотрошила промежность… Цинтанаккар насмехался над ней, подавая ложные сигналы. Манил вонзить нож в податливую плоть, не обращая внимания на боль. Он безумный адский зодчий, но иногда ему нравится выполнять грубую работу чужими руками. Бедная несчастная Базалиома. Перепуганная до смерти, воющая от боли, которую сама себе причиняла, она в исступлении вновь и вновь вонзала в себя нож, не замечая, что отрезает от себя кусок за куском. В какой-то момент ей пришлось прекратить это занятие – она больше не могла держать нож в руке. Но все еще сохранила способность ощущать боль. Когда к исходу седьмого часа Цинтанаккар приказал ей вернуться к старику, она выполнила этот приказ – несмотря на то, что к тому времени утратила возможность ходить. Ползла, хлюпая, точно развороченная медуза, оставляя за собой липкий алый след, и ползла чертовски упорно. Ну что же ты мешкаешь, юная ведьма? Смелее доставай свой нож. Только сперва подстели под себя какую-нибудь дерюгу – ты даже не представляешь, сколько крови здесь будет в скором времени, запачкаешь все в округе…

Сука. Барбаросса застонала, ощущая на пальцах мякоть раздавленной ягоды.

Неудивительно, что ей кажется, будто этот выблядок читает ее мысли. Для него это уже пятнадцатая попытка и он отчетливо видит все ее страхи и желания через судьбу предыдущих жертв Цинтанаккара. Должно быть, это сродни попытке посмотреть в пятнадцатый раз одну и ту же пьесу, данную одной и той же труппой. Меняются маски, меняется грим или декорации, но сюжет и реплики остаются прежними.

«Мою пятнадцатую звали Барбароссой, – скажет Лжец какой-нибудь юной шалаве, перепуганной до мокрых брэ, скулящую от ужаса, уже успевшую ощутить на своей шкуре зубы Цинтанаккара и не знающую, куда бежать, – По правде сказать, она была тупой никчемной сукой, никого не слушавшей и получившей что заслуживала…»

Барбаросса медленно отряхнула руки и вытерла ладони о штанины.

Несмотря на то, что подворье Малого Замка было пусто и не внушало опасений, она медлила, не в силах покинуть свое убежище за изгородью. Все надеялась, что вот сейчас среди кустов мелькнет вдруг макушка Котейшества или отзвуки ее звонкого голоса донесутся до нее из-за стены…

Тщетно. Лжец прав.

Наблюдая за Малым Замком из укрытия, она лишь теряет время. Истощает сосуд, в котором и без того скоро покажется дно. Если Котейшество в Малом Замке, она где-то внутри и не спешит показываться наружу. Значит, надо ее найти, смирившись с возможными опасностями, рискуя нарваться на кого-нибудь из старших сестер. У старших потрясающий нюх на дерьмо, прилипшее к твоим подметкам. И неважно, кто попадется ей на пути, рыжая сука Гаста, сестра-кастелян, или Каррион Черное Солнце, сестра-капеллан, дело мгновенно запахнет так, как пахли костры Друденхауса на заре Оффентурена – горелым дерьмом и человеческим мясом.

Барбаросса сорвала еще несколько ягод и медленно раздавила их в кулаке. Надо идти. Она и пойдет, только сделает еще несколько глубоких вдохов, набираясь смелости. Видят все демоны адского царства, иной раз она возвращалась в Малый Замок с опаской, обоснованно ожидая трепки от старших, но никогда прежде его осунувшаяся каменная туша не казалась ей такой угрожающей и опасной.

Ты всегда мнила себя большой девочкой, Барби. Пыталась играть во взрослые игры еще до того, как у тебя на лобке появились волосы. Вот и придется тебе теперь отдуваться – за себя, за Котейшество, за всех несчастных сук, костьми которых выложены улицы Броккенбурга…

– Слушай меня внимательно, Лжец, – приказала она, – Сейчас мы пойдем внутрь. Я не могу оставить мешок здесь. Если тебя стащит какой-нибудь бродяга, мы оба окажемся в чертовски глупом положении, так ведь? Так что будь любезен держать все дырки в своем теле закрытыми, особенно ту из них, что располагается в твоей голове пониже носа. Я не хочу, чтобы из нее что-то просочилось наружу, понял? Ты даже не представляешь, какие чуткие суки водятся в этом замке. Они услышат твой шепот за пять мейле.

Это было правдой. «Сучья Баталия», хоть и пребывала по праву в числе старших ковенов, не славилась непревзойденным искусством своих ведьм, как в стародавние времена. У Друденхаусов давно уже не было ни того влияния, которым они владели прежде, ни того богатства, которым они распоряжались, чтобы приманить к себе самых толковых и сведущих. Но в плане чутья многие обитательницы Малого Замка могли бы дать фору лучшим графским ищейкам из дрезденских псарен.

Гаргулью можно не опасаться. Нюх у нее отменный, недаром она ночами выискивает в окрестностях Малого Замка крыс, которых раздирает, украшая себя ожерельями из их потрохов, но странного свойства. Она не ощутила бы даже явления адского владыки у себя за спиной, как не ощущала той вони, что издает ее давно немытое тело. Гаррота опаснее, но не намного. Прилежная в науках, безжалостная в драке, она, к своему несчастью, почти лишена магического чутья и не способна компенсировать это никаким прилежанием. Чертова дылда с железными кулаками, толку от нее в адских науках – как от дождевого червя…

А вот Холера и Саркома куда опаснее. Обе не производят впечатления матерых ведьм, но обе обладают превосходным чутьем, хоть и стараются этого не выказывать лишний раз. И если в голове у Холеры лишь блядки да дармовая выпивка, головка милочки Саркомы устроена куда как более опасно – эта сука все видит, все запоминает, а уж с кем делится – Ад ее знает. Ну и Ламия… Барбаросса едва не скрипнула уцелевшими зубами. Черт, ни одна душа в Малом Замке не знает, что творится в голове у Ламии и творится ли там хоть что-нибудь – прекрасная, как тысячелетний суккуб, холодная, как мраморное изваяние, она словно существует в своем обособленном измерении, но от ее улыбки по всему телу пронзает ледяной дрожью – точно тебе в лицо улыбнулась мраморными осколками могильная плита, под которой угадывается бездонный провал в земле…

Ну и конечно не следует забывать про рыжую суку Гасту. Сестра-кастелян получила свой пост не благодаря великому ведьминскому дару, но, как и все вестфальские крестьянки, она отчаянно хитра – самого дьявола обведет вокруг пальца в базарный день. Она-то все почувствует мгновенно – и не по возмущению, которое чары производят в магическом поле, резонируя и отражаясь, а по каким-то другим, одной ей ведомым, признакам…

– Буду молчать, юная ведьма, – с готовностью отозвался Лжец, – Не извольте сомневаться.

– И вот еще что… – Барбаросса перевела взгляд с горящих окон Малого Замка на неподвижно стоящий у изгороди мешок, – Если ты еще раз назовешь меня юной ведьмой, клянусь, я найду в замке самый большой котелок для варки белья, горсть лаврового листа, пучок укропа и…

– Ах, простите, – она услышала, как лязгнули несуществующие крохотные зубы Лжеца, – Я и забыл, до чего трепетно вы, люди, относитесь к тому жалкому клочку нематериального, что называете именем и который считаете своей собственностью. Как наивно прячете друг от друга и от адских владык, как затейливо украшаете, обставляя титулами, с каким пиететом храните – в глухих коробках, подальше от чужих глаз…

Повинуясь непонятному желанию, Барбаросса опустила край мешка, обнажив тусклый бок банки. Гомункул внутри шевельнулся, трепыхнувшись всем своим крошечным вздувшимся телом, приблизил к стеклу лицо. Глаза его, как и прежде, напоминали крохотные водоемы, полные тяжелой болотистой воды, открытый рот – бескровную только что лопнувшую язву.

Сущий красавец. Впрочем, она, кажется, уже не ощущала желания сплюнуть при виде него. Привыкла, должно быть, как привыкают ко всем паршивым вещам в Броккенбурге.

– Никак, завидуешь, Лжец? Тебе и имени-то не досталось при рождении. Ах, прости, ты же и рожден-то не был, кажется?

Лжец хмыкнул, потерев крохотной ручонкой стекло напротив лица. Иногда он казался несдержанным, точно запертый в банке демон, не гомункул – а маленькая человекоподобная кукла, набитая вместо тряпья и лоскутов одной только злостью и битым стеклом. Но иногда… Черт, каждый раз, когда она нарочно старалась его поддеть, Лжец, будто разгадав ее маневр, отвечал одной только ухмылкой, а то и отпускал какую-нибудь острую шуточку.

Он тоже не так прост, как кажется, напомнила себе Барбаросса. Это ничтожество половину своей жизни провело на кофейном столике, играя роль то наживки для никчемных воровок вроде нее, то собеседника для пьяного старикана, которого распирало от дурных воспоминаний. Не то что бедняга Мухоглот, торчащий на профессорской кафедре и медленно покрывающийся пылью. Эта жизнь должна была многому его научить. Тем более надо держать с ним ухо востро.

– Я уже говорил тебе, у меня было много имен. Признаю, не все они были приятного свойства, однако…

– А она? Как она тебя называла?

– Она?

– Панди. Она же должна была как-то к тебе обращаться? Может, она тоже дала тебе имя?

Наверняка дала, подумала Барбаросса. Панди не терпела неопределенностей в жизни и всем окружающим ее вещам давала имена и обозначения, пусть иногда и не очень изысканные. Как она могла назвать гомункула? Едва ли лучше, чем его предыдущие хозяева. Кизяк, например. Или Румпельштильцхен. У Панди было много достоинств, но весьма своеобразное чувство юмора. Лавры Ганса-Живодера[9] ей всегда были ближе, чем лавры Бретшнайдера[10]. Едва ли она слишком нежничала со своей добычей…

– Не помню, – неохотно буркнул Лжец, – Но уж наверняка воображение у нее было развито получше твоего, Красотка.

Барбаросса не вздрогнула, однако ощутила, как неприятно дернулось что-то в требухе. И в этот раз это был не Цинтанаккар.

– Откуда ты…

– Откуда я знаю, что тебя кличут Красоткой? Так называла тебя твоя подруга Бригелла. Твое второе имя?

– Нет, – неохотно ответила Барбаросса, отводя взгляд, – Первое.

Подворье Малого Замка было безлюдно – пожалуй, даже удивительно безлюдно для этого времени суток. Не видать ни снующих по хозяйству младших сестер, ни старших товарок, вернувшихся после университета и развлекающихся нехитрым, свойственным «батальеркам», образом. Никто не рубит дров, не распевает во все горло похабных песенок, не швыряется камнями по снующим в зарослях катцендраугам… Удивительно тихо. Если бы не горящие окна общей залы да кабинета Каррион в башне, можно было бы подумать, что Малый Замок пуст и безлюден.

Барбаросса всматривалась до рези в глазах, надеясь увидеть в каком-нибудь из окон фазанье перышко на макушке Котейшества. Может, она в дровяном сарае? Едва ли. Забираясь в него, она обычно оставляла на заборе условленный знак – пару скрещенных веток…

Конечно, Котейшество может быть и в общей зале. К примеру, помогает сестрам с алхимией или беззаботно сушит сапоги у очага. А может, развалилась на койке, листая свои записи – пухлую книжонку, извлеченную из сундука, полнящуюся самыми разными знаниями по части адских наук, готовится к завтрашней лекции по спагирии…

Черт, едва ли. У Котейшества железные нервы, но сейчас она, должно быть, не находит себе места от беспокойства. Если она в самом деле успела вернуться в Малый Замок, значит, должна метаться, точно запертая в чулане кошка. Вопрос лишь в том, как ее найти, да еще так, чтобы не вызвать недоброго интереса у Гасты и прочих сестер, не привлечь внимания к собственной персоне…

– Страшно представить, как назвали тебя при рождении любящие родители, если ты предпочла сделаться Красоткой, – фыркнул Лжец, украдкой наблюдавший за ней из банки, – Дай угадаю. Кларимонда? Вильгемина? Мехтильда?

– Я не выбирала его, – холодно ответила Барбаросса, – Я получила его в первый год жизни в Броккенбурге и, знаешь ли, это был не тот дар, от которого можно отказаться.

Лжец хмыкнул.

– Весьма переоцененная мера безопасности. Принято считать, что демон, завладев именем заклинателя, обретает над ним власть, но, как по мне, это не более чем древний предрассудок. Если тебя угораздило встретиться с адским владыкой и не озаботиться при этом мощными контурами защитных рун, он совьет из тебя пряжу и плевать, успела ты ему представиться или нет.

– Этой традиции триста лет. Херово же ты знаешь обычаи Броккенбурга, Лжец.

Гомункул в банке шаркнул крохотной рудиментарной ножкой.

– Только не попрекай меня этим. Ты же знаешь, я веду весьма уединенную жизнь.

– И в самом деле, я и забыла, что ты домосед! – буркнула Барбаросса, – Первое имя дарит ведьме Шабаш. Это его дар, знак того, что она принята в семью.

Лжец едва заметно качнул головой. Задумчиво, будто усваивая полученную информацию.

– Я не очень-то сведущ по части нравов, царящих в Шабаше, но кое-что благодаря твоим товаркам все-таки усвоил. Это общество парий, не так ли? Парий, которые вынуждены вымещать гнев друг на друге, пожирая более слабых и выслуживаясь перед сильными. Именно поэтому они награждают новичков не именами, а презрительными кличками вроде собачьих?

Барбаросса фыркнула.

– Ну, если на то пошло, я не слышала, чтобы Шабаш нарек кого-то Принцессой, Сеньорой или там Душечкой. Скорее – Дранкой, Жабой, Полимастией, Шавкой, Требухой, Дыркой, Тлёй…

Лжец кивнул, едва не стукнувшись бугристым лбом о стекло.

– Так я и думал. Тавро.

– Что?

– Тавро, – спокойно пояснил гомункул, – Отметина, которой клеймят скот и строптивых рабов. И это не просто украшение, знаешь ли. Тавро – символ подчинения, который невозможно стереть или забыть. Отметка, которая вечно будет напоминать тебе о твоей никчемности, о том, какое положение ты занимаешь и кому служишь. Так и с именами. Шабаш дает вам эти собачьи клички не для того, чтоб унизить – хотя и для этого наверняка тоже – а чтобы закрепить власть над вами.

Он умен, подумала Барбаросса, машинально поглаживая пальцами отчаянно саднящий ожог на ладони. Умен, наблюдателен и смышлен. Черт, из него, пожалуй, мог бы получится студент!.. Прилежный, толковый, заглядывающий в рот профессорам и штудирующий инкунабулы адских наук без сна и отдыха. Броккенбургские профессора обожают прилежных студентов. Наверняка в скором времени он сделался бы всеобщим любимчиком…

Правда, через неделю кто-то наверняка подсыпал бы ему в банку крысиного яда, решила Барбаросса с мысленным смешком, чересчур уж острый язык. Это тебе не безобидный Мухоглот, которого можно безнаказанно доводить до белого каления…

– Значит, ты была Красоткой, прежде чем сделаться Барбароссой? И долго?

– Полтора года, – неохотно отозвалась она. Меньше всего на свете она собиралась трепаться с гомункулом о своем прошлом, но наблюдать за Малым Замком в гнетущей тишине было чертовски утомительным занятием. Поневоле дашь волю языку, – В Броккенбурге заведено, что ковен, принявший ведьму под свое покровительство, дарит ей новое имя. Но не сразу, а только после того, как она докажет, что имеет на то право. Отличится выдержкой, дисциплиной и соблюдением правил чести. Перейдет из младших сестер в полноправные члены ковена.

– Обряд инициации, – пробормотал Лжец, негромко, будто бы сам себе, – Переход от детского качества ко взрослому. Любопытно.

Нет, подумала Барбаросса, ничуть не любопытно. Это еще одно разочарование, которое ждет тебя на жизненном пути, как груда лошадиного навоза посреди улицы. Изнывая под гнетом старших сестер, месяцами терпя унижения и побои, выполняя роль прислуги и вечного подмастерья, ты воображаешь, что твое новое – настоящее – имя будет красивым или, по меньшей мере, изящным. Будет чем-то вроде фибулы, которой можно скрепить плащ.

Но принимать его с надеждой – то же самое, что принимать чашу с вином из рук Александра Борджиа, у которого ты только что выиграла в кости. Оно, твое новое имя, не упустит возможности ужалить тебя, тем или иным образом.

Она сама мечтала о чем-то звучном. Хлестком, злом, хищном. Об имени, один звук которого заставлял бы людей тревожно замирать, пересчитывая свои грехи и нащупывая взглядом дверь.

Дага. Резня. Травма.

На худой конец – Фальката, Пика или Спата.

Но стала Барбароссой. Можно утешать себя тем, что ее имя – дань памяти Неистовому Фридриху, десятому императору Священной Римской Империи, безумному рыцарю, причастившему итальянских князьков их собственной горячей кровью и способном выйти на бой хоть бы и против самого Сатаны с боевым молотом в руках.

Но достаточно глянуть в начищенную медную крышку от кастрюли, которую в Малом Замке держали вместо зеркала, чтобы понять – нет, не о древних германских императорах думали старшие сестры, подыскивая для нее имя, совсем не о них…

Барби. Крошка Барби. Сестрица Барби.

Ее назвали в честь прелестной фарфоровой куколки, пришедшей на смену старой Бильд Лилли[11], улыбающейся из нарядных коробок в витринах Эйзенкрейса. Широко распахнутые глазки, точеные черты лица – даже в самом развратном одеянии она выглядела невинной и целомудренной. Два талера за обычную модель и два с половиной – за «Милочку» с набором сменных платьиц из парчи и комплектом великосветского реквизита – миниатюрный ридикюль, веер, парасоль и горжетка лисьего меха…

Этих кукол всегда было до черта в витринах. Чертова фарфоровая армия, скалящаяся на тебя из-за стекла. Идя рядом с Котейшеством мимо, она всегда отворачивалась или шла с таким умыслом, чтобы не касаться взглядом их мертвых, безукоризненно раскрашенных лиц. Не потому, что находила что-то неправильное в их фарфоровой красоте – боялась увидеть свое собственное в безжалостном отражении стекла…

Да и похер.

Ее новое имя служит источником для смешков, но это «взрослое» имя, награждая которым, ковен признает твои заслуги. Многие из «батальерок» не могли похвастать и таким – таскали свои прежние, данные еще Шабашем, точно старые, много раз перекроенные и заштопанные платья.

Гаргулья, Холера, Саркома… Несмотря на то, что с Вальпургиевой ночи минуло почти четыре месяца, эти трое не спешили обзаводиться новыми именами. И, как не без злорадства полагала Барбаросса, скорее всего не обзаведутся ими и до четвертого круга.

Гаргулья, кажется, вообще слабо понимает, что такое имя и для чего оно нужно, с ее точки зрения пользы в нем не больше, чем в никелевом свистке для грифа-стервятника. Иногда кажущаяся пугающе мудрой, в другие моменты она обнаруживала в себе такое непонимание человеческой природы, что казалось удивительным, как она вообще способна существовать в одном замке с людьми. Достаточно и того, что раз в месяц Котейшество ловит ее на крыше и сдирает с нее одежду, превратившуюся в грязное рубище, чтобы хоть как-то отстирать после всех ее увлекательных ночных приключений…

Саркома давно могла бы заслужить более почтительное прозвище, если бы соизволила прилагать для этого хоть какие-то усилия. Но, кажется, ее это ничуть не заботило. Выглядящая одновременно насмешливой и равнодушной, она, кажется, вообще воспринимала жизнь как не в меру затянувшуюся шутку, а собственное имя носила с какой-то небрежной гордостью, точно брошь из фальшивого золота.

Про Холеру и говорить нечего. Учитывая все ее делишки, иногда кажется, что Вера Вариола приняла ее в свой ковен только лишь потому, что хотела проверить, как много демонов явятся за ее дымящейся шкурой из Ада, утомленные ее бесконечным распутством…

Некоторые суки носили свои имена с такой гордостью, точно это были драгоценные ордена. Заносчивые вульвы, которые заслуживают быть сожранными стариной Брокком. Другие… Пожалуй, были и те, кто относились к своему имени по-философски, не бравируя им, но и не стыдясь.

А были такие, как Вера Вариола.

Фон Друденхаус по крови, она наверняка могла рассчитывать на права и привилегии, которые кажутся немыслимыми для юных школярок, с боков которых Броккенбург еще не успел ободрать лишний жирок. Может, матриархи Шабаша и были безумными суками, как про них говорили, но даже они должны были испытывать к почтенному семейству фон Друденхаусов если не благоговение, то уж молчаливое уважение. Вера Вариола наверняка могла выбрать любое имя на свой вкус, хоть бы и Принцесса Августина!..

Но стала Верой Вариолой.

Безропотно приняла свое новое имя, данное ей Шабашем, не погнушалась[12]. Мало того, не отбросила его с годами, как прочие суки, а так и оставила себе. Сохранила, как сохраняют в альбоме сухой цветок, конфетный фантик или театральный билет – все эти крохотные вещицы, не имеющие никакой ценности, но напоминающие какое-то важное мгновение из жизни. Забавно, сохранила бы она такую преданность ему, если бы Шабаш, наделяя ее именем в тот день, был бы немногим более язвителен?

Шмара фон Друденхаус, подумала Барбаросса, силясь это представить. Эрозия фон Друденхаус!..

Барбаросса едва не хихикнула вслух. Сдержалась. Шутить на счет Веры Вариолы, находясь в паре десятков рут от ее замка – верный способ обрести больше неприятностей, чем ей удалось собрать за этот длинный блядский денек. Может, вокруг замка и не шныряют бесплотные духи-соглядатаи, как говорит молва, но есть вещи, в которых осторожность никогда не бывает излишней. Мудрый наставник Броккенбург учит этому правилу с первого дня, не забывая отправлять неудачных своих выпускников в городской ров, на корм плотоядным фунгам.

Что ж, Панди тоже не вписывалась в принятую схему – старина Панди вообще не вписывалась ни в какие схемы, находя удовольствие в том, чтобы нарушать все неписанные правила, которыми Броккенбург кичился, точно старая дева фамильным сервизом, внося беспокойство и тревогу, возвещая хаос одним только своим появлением.

Разумеется, она не ждала милости Шабаша, чтобы обрести имя. Она взяла его сама. Она сама нарекла себя Пандемией, ни у кого не спросясь, а с тех, кто имел неосторожность в этом усомниться, жестоко спрашивала кровью. Совершенно неукротимая чертовка, нарушившая так много правил Броккенбурга, что Сатана должен был лично прислать за ней карету…

Барбаросса ощутила, как скоблит тупым ножом под сердцем. В конце концов и Панди не убереглась от беды, ее самоуверенность привела ее в ловушку, к старому ублюдку и его ручному демону-убийце. Еще тяжелее представить Панди, безвольно плетущуюся в проклятый дом, Панди побежденную, Панди раздавленную, Панди принявшую чужие правила и сдавшуюся…

Случались с именами и более забавные истории, которые можно было бы даже считать поучительными. Как с Фальконеттой, подумала Барбаросса. Сейчас ее имя подзабылось, подзатерлось, но год назад порядочно пошумело на улицах Броккенбурга. И было, отчего.

Вот уж чью историю стоило бы выписать хорошей краской на стене университетского нужника – вместо похабных стишков и бесталанных гравюр, изображающих акт соития в таких противоестественных формах, что делалось даже смешно.

Выросшая в семье магистратского советника где-то в Росвайне, в четырнадцать лет она не только умела писать, играть на виолончели, изъясняться по-голландски и по-датски, ездить верхом и танцевать ригодон, но и обладала неплохими познаниями в математике. Слишком поздно ее любящие родители поняли, что учить ее предстоит совсем другим наукам…

Броккенбург ни хера не любит таких, как она. В первый же день она лишилась всех своих пожитков, денег, собранных любящими родителями в дорогу и лошади. Взамен Шабаш милостливо подарил ей новое имя – Сопля. Ничто не доставляет Шабашу столько удовольствия, как возможность выместить свою злость на ком-то более слабом и беззащитном. Сопля на долгие месяцы стала его излюбленной игрушкой.

Первую скрипку, конечно, сыграла Кольера – кто бы еще? Несколько дней она приглядывалась к новенькой, щуря свои тусклые, с желтизной, крысиные глаза, видно, прощупывала, прикидывая, нет ли у той могущественных покровительниц, а после… Барбаросса не видела акта расправы над Соплей, да и к чему – эти мелкие трагедии разыгрываются в Шабаше беспрестанно, без перерывов и антрактов, уже много веков подряд. Видела одну – считай, видела их все.

Говорят, Кольера приползла в тот день в дортуар пьяная как жаба, упавшая в кувшин с вином. Несчастная Сопля просто некстати попалась ей на глаза. Кольера, внезапно взбеленившись, исхлестала ее до полусмерти ремнем. Попыталась затащить в койку и трахнуть, но не смогла, сама с трудом держалась на ногах. Тогда она отдала Соплю сестрам – и те уж оторвались на славу…

Над Соплей измывались всеми способами, известными в Броккенбурге, как старыми, придуманными триста лет назад, так и новым, изобретенными пытливыми суками специально для нее. Ее морили голодом, позволяя собирать хлебные крошки с пола. Ее выставляли в обоссанной ночной рубашке ночью на мороз. Ее, спящую, поливали горячим варом или помоями. Часто, устав напрягать воображение, ее просто колотили – так люто, что измолотая душа должна была высыпаться из бренного тела. Но отчего-то не высыпалась, знать, кроме голландского и математики в ней были и другие задатки. Барбаросса и сама, будучи в Шабаше, третировала Соплю. Не столько из злости – мало удовольствия отмывать сапоги от чужой крови – сколько чтобы не выбиваться из стаи. Жалость – это та же слабость, а слабости в Шабаше не прощают никому. Чтобы пережить свой первый год в Броккенбурге, ты должна быть на дюйм быть более жестокой, чем самая жестокая сука. На фусс более злобной, чем самая злобная. На клафтер более беспощадной, чем самая беспощадная. Сопля была слаба – тонкие кости, немощные плечи. Умение танцевать чертов ригодон и знание математики ни хера не делают крепче – Барбаросса сама не раз щедро угощала ее сапогами, кулаками или плеткой, загоняя в угол.