Текст книги "Ведьмы из Броккенбурга. Барби 2 (СИ)"

Автор книги: Константин Соловьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 45 страниц)

Annotation

Барбароссе, которую многие в Броккенбурге насмешливо кличут Барби, грех жаловаться на судьбу. Ад не наделил ее при рождении ни великим ведьминским даром, ни талантами по части запретных адских наук, ни ангельской красотой. Если он на что и расщедрился, так это на пару крепких кулаков и врожденное презрение к смерти вкупе со звериным упрямством. Эти кулаки она давно привыкла пускать вход с жестокостью вырвавшегося на свободу демона, расчищая себе место под тусклым броккенбургским солнцем, наводя ужас на прочих голодных сук, именующихся ведьмами, завоевывая себе крышу над головой, пропитание и репутацию. Сестрица Барби еще не знает – адские владыки уготовили ей испытание, в котором ей не в силах будут помочь ни кулаки, ни спрятанный в башмаке нож, ни даже тяжелый рейтарский пистолет. Возможно, все бы и обошлось, если бы она не вздумала задирать гомункула на профессорском столе…

Ведьмы из Броккенбурга. Барби

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Ведьмы из Броккенбурга. Барби

Глава 1

Барбаросса никогда не считала себя знатоком фортификационного искусства и мало что смыслила в замках. Если Адом тебе определено родиться в Кверфурте, краю бездельников, пьяниц и углежогов, самое внушительное строение, которое тебе суждено увидеть на своем веку, это местная ратуша. Сложенная из камня, на фоне дряхлых деревянных домишек с заскорузлыми торфяными крышами она выглядела едва ли не великаном.

Другое дело – здесь, в Броккенбурге. В городе, что прикипел к древней горе Броккен подобно исполинской бородавке, медленно пожирая ее и сам захлебываясь в ядовитой скверне магических испарений. Камень здесь всегда был в избытке, и не беда, что камень этот был отравлен излучением адских энергий, текущих через гору на протяжении столетий, здесь всегда находились желающие сгрести его в кучу, соорудив внушительное сооружение на старый манер, водрузить сверху знамя, хоть бы и из старых выцветших порток, наречь его каким-нибудь звучным именем и объявить своим фамильным владением – и плевать, что многие броккенбургские замки может обойти кругом за две минуты старый осел.

Барбаросса сплюнула на брусчатку, покачивая за спиной мешком с гомункулом. Ноги, точно послушный жеребец, изучивший дорогу лучше возницы, сами несли ее к Малому Замку, не требовалось ни указывать им путь, ни торопить, но глаза по привычке сами цеплялись за угловатые контуры замков, попадавшихся ей на пути, отчетливо заметные даже в густых предвечерних сумерках.

Черт. Если здесь, в Броккенбурге, и хватало чего-то, за исключением остервеневших от голода безмозглых сук, мнящих себя ведьмами, так это замков. В большинстве своем это были никчемные каменные кадавры, именующиеся замками лишь по недоразумению – да по прихоти своих владельцев. Щеголяющие вышедшими из моды еще во времена Бар-де-Люка и Вобана машикулями[1] и гурдициями[2], они производили впечатление надгробных изваяний. Некоторые, особо славные сооружения, имели не только свое имя, но и собственную историю, зачастую куда более внушительную, чем люди, которые в них ныне обитали.

Взять, к примеру, замок «Флактурм». Внушительная штука, с какой стороны ни посмотри. Тяжелая, угловатая, исполинская, серая как пришедшая на рассвете смерть, похожая на огромную шахматную ладью, водруженную на южной окраине Оберштадта. Этот замок служил пристанищем и штаб-квартирой «Вороньей Партии» на протяжении двух сотен лет. И каким-то образом даже не превратился в груду щебня в страшном для Саксонии сорок пятом году, когда на исходе Второго Холленкрига демонические орды Белета и Гаапа, объединившись, заливали немецкие города с небес кипящей ртутью и зловонной желчью.

«Флактурм» устоял, как устояла сама гора Броккен, на чьей вершине он примостился. Тяжелый, молчаливый и грозный, он являл собой весомый знак могущества «Вороньей Партии», видимый почти с любой части горы. Среди ведьм, правда, болтали, что столь внушительное впечатление грозный «Флактурм» производит лишь снаружи, внутри это сплошь разгромленные покои, осевшие стены и прохудившиеся перекрытия, прикрытые сто лет назад сгнившими коврами, но проверить, так ли это на самом деле, еще никому не удавалось – «воронессы» относились к своему уединению чрезвычайно серьезно, гостей не привечали и никогда не давали балов.

Если во всем Броккенбурге и имелась полная противоположность «Флактурму», то это был «Новый Иммендорф», служащий обителью для «Ордена Анжель де ля Барт». В нем не было холодной чопорной строгости старых крепостей, он был детищем иной эпохи и не боялся этим щеголять. Перестроенный из солидного купеческого особняка полста лет тому назад, выстроенный на манер неаполитанского палаццо, он и замком-то именовался скорее для проформы – декоративные башенки, украсившие верхний этаж, придавали его профилю не больше внушительности, чем плюмаж от шлема, которым какая-нибудь великосветская шлюха украсит свою прическу. Говорят, только за одно здание «бартиантки» выложили пятьдесят тысяч гульденов – умопомрачительная плата даже с учетом того, как много у этого ковена имелось щедрых патронов и покровителей – а внутренней отделкой занимался сам Готфрид фон Геделер, созидавший дворцы в Бранденбурге и Галле. Стекла для «Нового Иммендорфа» отливались в Силезии, мебель прибыла из Дрездена, парча и шелк для обивки поставлял Аугсбург, что до предметов обстановки, даже вообразить их стоимость было больно – сплошь красное дерево, бронза и хрусталь. «Новый Иммендорф» выглядел как хорошенький кукольный домик и как фортификационное сооружение имел такую же ценность. Впрочем… Кодексом чести всякому старшему ковену предписывалось держать в своем замке караул и нести дежурство, вот только Барбаросса всякий раз с трудом сдерживала смех, пытаясь представить, как «бартиантки» в их пышных парчовых платьях маршируют с мушкетами в руках или бегают по карнизу, готовясь отражать атаку…

«Цвингер», служивший логовом «волчицам» из «Вольфсангеля», представлял собой старый охотничий замок принца Максимилиана[3], пришедший в упадок еще при его жизни и, как поговаривали злые языки, не рассыпавшийся на булыжники только потому, что был надежно скреплен изнутри паутиной и фекалиями. Он и снаружи чем-то походил на собачью будку – грязный, давно не крашенный, с давно превратившимися в густой лес палисадниками. «Волчицы», как и полагается старшим ковенам, держали прислугу из числа младших сестер, но, как шутили в «Хексенкесселе», предварительно убедившись, что «волчиц» нет поблизости, вместо работы по дому те, верно, посвящали себя ловле блох на себе и на своих товарках…

Барбаросса фыркнула, вспомнив, сколь многие сооружения в Броккенбурге повинуясь капризу своих хозяек, именовались замками, хотя на деле представляли собой груду камней, на которую не позарились бы даже мокрицы.

«Великий Бенрат», «Седой Великан», «Кухельбург», «Новые Микены», «Большая Голова», «Ночница», «Чертов Дворец», «Пьяный Замок», «Бастард Третий», «Велленштадт», «Дурында Восточная» и «Дурында Северная»…

В этом весь Броккенбург, мрачно подумала Барбаросса, пытаясь разглядеть в густых сумерках привычные контуры башни Малого Замка. У ведьмы может не быть денег на исподнее, она может днями носить дырявые чулки или хлебать холодную баланду вместо супа, но у нее обязательно будет брошка с вензелем ее адского патрона и самый изысканный кружевной платок, который только можно раздобыть в лавочках Эйзенкрейса.

То же самое и с ковенами. Всякая банда, нашедшая тринадцать сук, уже мнит себя ведьминским ковеном, а ковен без замка – что шлюха без дырки, одно название. А едва только замок найден, еще прежде дрянной мебели там воцаряются наспех выдуманные правила этикета, еще вчера не существовавшие столетние традиции и принципы чести, зачастую еще более запутанные, чем паутина в тамошних сундуках.

«Холькенхавн», «Медный Замок», «Сорокопутка», «Промежница», «Сахарные Уста», «Каменная Елда», «Крейгивар», «Великая Дырень», «Бегемот», «Верхнее Узилище», «Сизая Голубка», «Гленгарри», «Канареечка», «Змеиная Яма»…

За звучными именами зачастую скрывались столь ветхие хибары, что Барбаросса не осмелилась бы переступить их порога, не напялив основательный бургиньот[4] – иногда казалось, что одного чиха достаточно, чтобы обрушить все сооружение тебе на голову. А уж какие запахи царили внутри!..

Некоторые из этих самозваных замков в самом деле во времена седой древности были частями Броккенских фортификаций – разрозненных донжонов, брошенных казематов и рассохшихся бастионов. Разоренные Вторым Холленкригом, пришедшие в упадок еще сорок лет тому назад, они зачастую выглядели несуразно и глупо – несмотря на все попытки своих хозяек вернуть им подобающий замкам лоск. Зачастую это было так же нелепо, как попытка обрядить трактирную шлюху в герцогиню при помощи новой шляпки.

Впрочем… Барбаросса хмыкнула. Некоторые замки и тем не могли похвастать. Если верить злым языкам Броккенбурга, многие из них в прошлой жизни служили конюшнями, складами, пакгаузами и ночлежками. Но даже за такие хоромы среди младших ковенов подчас вспыхивали самые настоящие войны, иной раз даже более кровожадные, чем принятые среди старших ковенов вендетты.

Взять, к примеру, ту историю вокруг того замка, из-за которого кое-кто лишился носа…

Это был даже не замок, это была старая мыловарня, расположившаяся в Нижнем Миттельштадте, которую кому-то из прошлых хозяев вздумалось украсить неказистой аляповатой башенкой. Нелепая прихоть хозяина, скончавшегося еще до того, как работа была закончена, но прихоть, обеспечившая Броккенбург забавной историей, которую Барбаросса вспоминала всякий раз, разглядывая какой-нибудь замок.

С точки зрения Барбароссы, мыловарня с башней выглядела ничуть не лучше, чем мыловарня без башни, но одно это нелепое украшение мгновенно превратило ее в подобие замка, отчего у многих «бездомных» ковенов, вынужденных гнездиться в дортуарах Шабаша или по съемным углам, загорелись глаза. Если прежде на мыловарню претендовали разве что ищущие логово катцендрауги, расползавшиеся стараниями Котейшества по всему городу, в самое короткое время она стала предметом вожделения сразу многих, очень многих сук. Настойчивее всего на эти угодья претендовали ковен «Мертвая Мать» и ковен «Пунасуомалайнен». Не то чтоб у кого-то из них были права на этот замок – настоящие права на него могли заявить лишь обитающие на мыловарне мыши – но притязания их оказались достаточно серьезны. В короткий срок этим двум ковенам, действуя где силой, а где и хитростью, удалось выбить из игры все прочие, также помышлявшие было о приобретении, но не имевшим достаточно сил, чтобы заявить свои права как полагается. Но ситуация от этого едва ли облегчилась, потому что ни один из двух претендентов, пройдя все испытания, не желал отказываться от маячившего перед глазами приза.

Свара между «Мертвой Матерью» и «Пунасуомалайненом» оказалась столь старой и запутанной, что даже Большой Круг, призванный в судьи, не смог определить, на чьей стороне правда и кто заявил права на «замок» первым. Юные прошмандовки успели превратиться в зрелых шлюх, а тяжба все длилась и длилась, и конца ей не было видно. Если старшие молчат, младшие уважительно внимают, ожидая пока те изрекут свою волю. Но если старшие молчат слишком долго, младшие достают ножи и решают свою судьбу сами. Возможно, Старший Круг молчал дольше положенного…

Решающее сражение завершилось разгромным поражением дев из «Пунасуомалайнена». Суки из «Мертвой Матери» порядком помяли им бока, после чего, ликуя и улюлюкая, заняли башню, подняли над ней свой флаг, цвет которого Броккенбург уже успел забыть, и, чтобы отметить победу, пировали всю следующую неделю. Чертовски опрометчиво с их стороны. У «Пунасуомалайнена», может, не было изрядного количества штыков, но в Броккенбурге их недаром именовали «паучихами» – их совокупной ненависти хватило бы, чтобы прожечь посреди саксонской земли сквозную дыру в Ад…

Расправа свершилась темной ноябрьской ночью. Не уповая на ножи и кулаки, суки из «Пунасуомалайнена» раздобыли где-то хорошей отравы и, подкупив местного трактирщика, влили ее в вино, предназначавшееся для новых обитательниц башни. Позже ходили слухи, что на этой сделке хорошо нагрели руки сестрички-«флористки» из «Общества Цикуты Благостной», первые в Броккенбурге отравительницы и специалистки по зельям.

Как бы то ни было, посылка дошла до отправителя наилучшим образом. Той же ночью тринадцать сук, хлеставших вино так усердно, что совсем потеряли осторожность, чуть было не отправились прямиком в Геенну Огненную. Спас их безоар[5] хозяйки ковена. Но только лишь от смерти, не от увечий и позора. Улучив момент, ведьмы из «Пунасуомалайнена» с трех сторон ворвались в незащищенную башню и учинили своим недавним соперницам настоящую дефенестрацию, пошвыряв тех в окна. Трое после этого остались калеками, переломав спины, остальные отделались переломами и вывихами.

Славная битва. Суки из «Пунасуомалайнена» охотно вписали бы ее в свою не очень-то пухлую книгу славы, кабы не неожиданное продолжение, последовавшее той же ночью. Никто не знал, что «Мертвая Мать» кроме гор грязного белья, объедков и пустых бутылок оставила новым хозяйкам башни еще какое-какое имущество. А именно – сторожевого демона, сидевшего под запором в подвале. Не очень могущественный, но проворный и злой, как голодный хорек, он принес «Мертвой Матери» хоть и запоздавшее, но отмщение. Когда солнце взошло над крышами Броккенбурга, оказалось, что этой ночью он успел откусить носы у всех тринадцати душ из «Пунасуомалайнена».

«Мертвая Мать» не выдержала удара, распалась, самые толковые ее сучки перебежали в другие ковены или вынуждены были вернуться в Шабаш. Злосчастную башню же с тех пор именовали исключительно «Драйценазен[6]», забыв все ее прошлые имена и прозвища. Судьбой ее новых хозяек Барбаросса не интересовалась.

– …она сгорела в прошлом году, – проворчал Лжец из-за спины, – Какой-то демон, пролетавший над городом, задел ее хвостом. Отрадно знать, что ты вернула себе достаточное присутствие духа, чтобы размышлять о всякой ерунде, но на твоем месте я бы занял мозг более насущными вопросами. Например, что Цинтанаккар откусит тебе следующим?..

Барбаросса едва не выругалась от неожиданности. Она успела привыкнуть к тяжести мешка, на каждом шагу тюкающего ее в спину, но не к тому, что ее мысли, выплеснутые в окружающий эфир, становятся мгновенно слышны скрюченному в банке человеческому плоду.

Ей надо научиться контролировать себя. Забавно, ровно об этом же ей твердила в свое время Панди, об этом говорила Котейшество…

– Чтоб тебя выдрали демоны во все щели, Лжец!

Гомункул ухмыльнулся.

– Мое тело – четыре пфунда[7] мертвой плоти, плавающие в питательном растворе. Среди адских владык многие понимают плотскую любовь совсем иначе, чем люди, но уверяю тебя, даже среди них найдется не так уж много тех, что соблазнится этим изысканным блюдом. Впрочем…

– Что? – без всякой охоты спросила Барбаросса.

Судя по звуку, доносившемуся из мешка, Лжец задумчиво поскреб пальцем по стеклу. Неприятный звук – точно сырной коркой елозили по тарелке.

– Есть и любители, – спокойно заметил он, – Не среди адских владык – среди смертных. Тебе не доводилось слышать про публичный дом «Форель и клевер»?

Барбаросса мотнула головой. По части борделей она разбиралась не лучше, чем по части замков. Но это название наверняка что-нибудь сказало сестрице Холере. Как однажды метко выразилась Саркома, если какой-нибудь бордель в Броккенбурге ни разу за последние три года не принимал в своих гостях сестру Холеру из «Сучьей Баталии», он вправе украсить свою дверь соответствующей мраморной табличкой и поднять цену вдвое против прежнего.

– Не приходилось, – она мотнула головой, надеясь, что разговор на этом и оборвется.

– Милое местечко, – небрежным тоном заметил гомункул, – Со своим колоритом. Для той публики, которая уже порядком пресытилась мужчинами, женщинами, розенами с их немудреными удовольствиями, а также домашним скотом и теми дергающимися гениталиями в горшках, которые выращивают для потехи изысканной публики флейшкрафтеры. Нет, «Форель и клевер» предлагал своим клиентам совсем другой товар. Можешь догадаться, какой.

Барбаросса не хотела догадываться. Она ускорила шаг, надеясь, что тряска заставит гомункула в банке прикусить язык, но, конечно, напрасно. Как она уже убедилась, этот ублюдок мог молчать часами напролет, как чертов камень, если того хотел и, напротив, петь соловьем, если на него вдруг находила словоохотливость, да так, что не заткнешь и кляпом. Единственное достоинство в судьбе заточенного в банке уродца, подумала она, заключено именно в том, что можно болтать когда тебе вздумается, не считаясь с окружающими…

– В «Форели и Клевере» не было восточных танцовщиц с дюжиной выращенных или вшитых в тело влагалищ, не было исполинских фаллосов с щупальцами, не было даже коллекции афродизиаков, делающих древний и бесхитростный акт сношения чуть более чувственным и изысканным. В нем вообще ничего не было кроме большой каморки со шкафами, а в шкафах… – Лжец притих на мгновение, словно собираясь с мыслью, – Их было ровно сорок. Сорок банок, протертых до блеска, каждая на своей полке, каждая с драгоценным плодом внутри. Некоторые были почти безупречны и походили на непорочный плод, выращенный лоном матери на третьем триместре, другие… Скажем так, другим повезло меньше, они увидели мир не совсем в таком виде, в каковом должны были. Патологии, родовые травмы… Черт, в коллекции «Форели и клевера» было больше любопытных материалов, чем в университетском анатомическом театре! Только материалы эти не пылились без дела, как ты можешь догадаться. О, совсем не пылились. Более того, даже самые искалеченные гомункулы могли заслужить внимание публики… Среди этих сорока был один гомункул, которого прочие прозвали Сеньор Тыква. У него не сохранилось ни рук, ни ног, да и от тельца остался один только перекрученный жгут из хребта, но, вообрази себе, у Сеньора Тыквы было больше клиентов, чем у иных херувимчиков, иногда по две дюжины клиентов за день! На месте хозяина я бы справил ему банку из богемского хрусталя, учитывая, сколько монет он приносил ему…

Наверно, это его маленькая месть, подумала Барбаросса, стараясь, чтобы слова гомункула проскакивали сквозь нее, не задерживаясь, как рыба сквозь крупную сеть. За собственную беспомощность и те неприятные минуты, которые она заставила его пережить. Теперь он нарочно будет разглагольствовать, припоминая всякую дрянь из своей не очень-то долгой жизни, как будто ей мало одних только страданий, причиняемых ей Цинтанаккаром…

Цинтанаккар не исчез. Она отчетливо ощущала крохотную твердую горошину, затаившуюся справа под ребрами. Иногда эта горошина засыпала, делаясь почти неощутимой, иногда отчетливо ерзала, рождая в животе колючую дрожь.

Чертова живая раковая опухоль, которая путешествует по телу, точно любопытный турист, подыскивая себе местечко потеплее и поспокойне…

– Между прочим, содержать такой бордель не так-то просто, как может показаться, – наставительно заметил Лжец, делая вид, что не ощущает эманации ее мыслей, которые должны были хлестать вокруг точно бич, – Плоды в банках не требуют ни зарплаты, ни пищи, они даже и отказать своему хозяину не в силах, но знала бы ты, как хлопотно иной раз с ними! Совокупление – древний и бесхитростный процесс, который вы попытались украсить великим множеством никчемных ритуалов и ухищрений, но в его основе, как и прежде, примитивная механика, взаимодействие двух тел. Вам ведь приходилось изучать Амонтоновы законы сухого трения[8]? Значит, должна догадываться и о том, где кроется проблема. Если оно тело готово к совокуплению, то другое…

Блядь. Она устала от демона, пожирающего ее тело изнутри, и от этого сопляка, готового разглагольствовать часами напролет, заглушая ее собственные мысли.

– Ни один из плодов, выставленных в сорока банках «Форели и клевера» не достиг того возраста, когда мудрая природа вооружает тело для любовных утех, сооружая для этого подходящие приспособления и отверстия. Что там, у многих и тело-то толком не сформировалось. Что ж, всякое искусство требует жертв, даже когда речь идет о любовном искусстве, верно? Хозяину «Форели и клевера» пришлось порядочно попотеть, сооружая на телах своих кормильцев подходящие… отверстия. Честно говоря, поначалу выходило у него неважно, тем более, что для работы он использовал мясницкий нож и грубую сапожную дратву. Многие из гомункулов, которых он облагодетельствовал таким образом, были немало оконфужены. Однако в скором времени он неплохо освоил это искусство, мало того, довел его до таких высот, что сотворенные им отверстия легко можно было спутать с теми, что обычно дарует природа, даром что располагались они совсем не там, где им надлежало быть, а зачастую – где удобнее. Посреди спины, например, или во лбу, или…

Барбаросса с такой силой впечатала каблук в брусчатку, что едва не лопнула стальная подковка на пятке.

– Твою мать! Заткнись! Я не хочу слушать эту хрень! Ты что, сам погостил в этом борделе?

Гомункул рассмеялся. Этот звук был похож на шорох внутри мешочка с песком.

– Нет, конечно же нет. Меня немало поносило по Броккенбургу, это верно, я сменил не одного хозяина за свою жизнь, но в публичный дом судьба меня не заносила. А жаль. Мне кажется, тамошние обитатели многое смогли бы рассказать о природе человеческой страсти. Раз уж я сам в силу происхождения не могу судить об этом…

– А говоришь так, будто сам занимал полочку в этом борделе!

Гомункул усмехнулся.

– До того, как обрести хозяина в виде господина фон Лееба, я провел полгода в лавке «Сады Семирамиды», хозяин которой торговал нашим братом оптом и в розницу. Некоторые гомункулы – удачливые ублюдки! – проводили там пару дней, прежде чем их покупали. Другие же, вроде меня, те, что не могли похвастать смазливой мордашкой и особым воспитанием, проводили там месяцы, а бывало, и годы. Представь себе годы, проведенные на полке. Это похоже на жизнь пепельницы, никогда не покидавшей своего места, или что там еще держат нынче на каминах… Унылое местечко. С другой стороны, именно там я узнал немало нового. Чем еще могут поделиться друг с другом создания, запертые в банках, со своими соседями, такими же несчастными пленниками? Разве что своими историями. Днем нам запрещалось говорить, хозяин наказывал всякого, имевшего неосторожность открыть рот, зато ночью… Ночь принадлежала нам. Ты даже не представляешь, юная ведьма, в какие края заносит нашего брата и что там ему доводится испытать!..

– И дела нет, – буркнула Барбаросса, – А теперь будь добр, заткнись. Я не хочу, чтобы кто-нибудь тебя услышал.

– Для опасений нет оснований, юная ведьма. Только ты можешь слышать меня сейчас. Я говорю в…

– В магическом эфире, я помню! – зло бросила Барбаросса, – На улицах в этот час полно ведьм, почистивших перышки и ищущих развлечений. Я не хочу, чтобы кто-нибудь из них застукал меня, болтающей c прокисшим овощем вроде тебя.

Гомункул фыркнул.

– Ни одна другая соплячку не услышит меня, если я этого не захочу. Я общаюсь на твоей волне, юная ведьма, и не слышен для окружающих. Чтобы услышать меня, надо быть по меньшей мере демонологом, и не обдроченным юнцом, а весьма сведущим в своем деле. Вероятность того, что в Нижнем Миттельштадте мы встретим такого на улице – не больше, чем вероятность встретить девственницу в Ауэрбахе.

– Мне похер, что ты там думаешь, Лжец. Я хочу, чтобы ты заткнулся и молчал всю дорогу до Малого Замка. Это Броккенбург, а не твой любимый кофейный столик! Так что будь добр!..

Гомункул разочарованно вздохнул, но заткнулся – спасибо адским владыкам и на том.

Ведьм на улицах в самом деле попадалось все больше.

Если внутренние часы не лгали ей, сейчас было что-то около шести часов пополудни. Тот соблазнительный час, когда многие чертовки, нацепив цацки и припудрив разбитые вдрызг мордашки, выбираются в город – закончить дела, которые не успели закончить при свете дня за всеми хлопотами, поразвлечься или просто совершить небольшой променад по окрестностям.

Когда целыми днями корпишь над адскими науками, медленно сжигая душу, к вечеру поневоле захочется подышать свежим воздухом – и неважно, если это будет отравленный и холодный воздух Броккенбурга. Некоторым счастливицам, чтоб подготовиться к поре вечерних утех, достаточно сменить брэ под штанами, спрыснуться одолженными у товарок духами да нацепить брошку, заговоренную от сифилиса. Другим приходится собираться куда дольше – прятать в хитроумно устроенных на теле ножнах кинжалы, проверять укрытые в рукавах ампулы с ядом, проверять амулеты… Старый мудрый Брокк, как и прежде, готов распахнуть перед своими куколками битком набитую сокровищницу, в которой он уже триста лет коллекционирует пороки и удовольствия. Вот только, натягивая сапоги, никогда не знаешь, развлечешься ты сегодня вечером или сама сделаешься чьим-нибудь развлечением…

Каждая сука, собирающаяся нынче вечером на прогулку, ищет свое собственное меню, мрачно подумала Барбаросса, стараясь не цепляться колючим взглядом за снующих мимо сук, среди которых ее внимательный острый взгляд то и дело выцеплял настораживающие детали – татуировки на смазливых мордашках, говорящие о том, сколько сук они успели извести за свою недолгую жизнь, символы принадлежности к различным ковенам, прочие знаки, почти ничего не говорящие обычному прохожему, но совершенно отчетливые для нее.

Время сумерек – тревожное время, опасное время.

Время, когда старина Брокк, и в лучшую пору не особенно благодушный, делается непредсказуемым.

Даже выйдя в бакалейную лавку за хлебом, никогда не знаешь, с кем столкнешься за углом. Это может быть перебравшая в трактире соплячка, машущая спьяну рапирой, которую толком не умеет держать – или опытная бретёрка, ищущая свежую добычу на ночных улицах. Бестолковая шлюха, желающая залезть к тебе в штаны – или хитроумная отравительница, сводящая счеты за обиду, которую ты сама давно успела позабыть. Соперница из недружественного ковена, выслеживающая тебя, чтобы повесить твои уши на стену, рядом с коллекцией своих курительных трубок – или заискивающая соплячка, готовая раздвинуть перед тобой ноги за одно только покровительство и корку хлеба.

Время сумерек – странное время, хмельное время…

Некоторые ковены в сумерках спешат вывести на улицы свои боевые команды – попрактиковаться в уличной резне, пока окончательно не зашло солнце. Беспутные шлюхи, одержимые похотью, водопадами ссыпают монеты в блудильнях и борделях. Ищущие приключений юные прошмандовки ждут возможности увековечить свое имя – и плевать, если Броккенбург вскоре сожрет его вместе с его обладательницей…

Когда-то и я искала себе развлечений, мрачно подумала Барбаросса, зыркая по сторонам, чтобы избежать неприятных сюрпризов. И, черт возьми, находила. Так много, что теперь даже странно, как я протянула первые два года…

Она надеялась добраться до Малого Замка напрямик, по Бреннесештрассе, но ее надеждам не суждено было сбыться – аккурат на углу Бреннесештрассе и Биркенвег в мостовой зиял свежий пролом, курящийся дымом, вокруг которого суетливые магистратские служки выставляли ограждения, вяло огрызаясь в сторону прохожих. Барбароссе не требовалось приближаться и заглядывать внутрь, ее чуткое ухо вычленило из гомона собирающихся зевак достаточно информации, чтобы уяснить суть происходящего.

Какой-то хер, успевший хорошо запрокинуть за воротник несмотря на раннее время, зашел в свечную лавку и попытался вытребовать себе портвейна. Потрясая монетами и не слушая увещеваний хозяина, он стоял на своем, при этом отчаянно сквернословя и нечленораздельно бормоча. А едва только хозяин, потеряв терпение, взял его за шкирку, намереваясь вышвырнуть прочь… На этот счет зеваки еще не успели прийти к единому мнению. Одни утверждали, что в кармане у бузотера обнаружилась граната – еще из тех запасов, которыми останавливали рвущихся на Дрезден боевых големов Гааповой орды. Другие считали, что этот тип сам был демонологом, только пьяным до такой степени, что едва держался на ногах.

Как бы то ни было, свечная лавка вся целиком провалилась под землю, оставив после себя изрядный кратер, внутри которого ворочалось нечто дурно пахнущее, похожее на огромную массу липкой недоваренной ячменной каши. Насколько поняла Барбаросса, это и был несчастный хозяин свечной лавки, подвергшийся страшной трансформации, но на счет того, сохранил ли он разум, зеваки еще не пришли к определенному мнению – ждали демонолога из магистрата.

Демонолог?.. Черт. Барбаросса вынуждена была свернуть на Биркенвег. Это удлиняло путь на пару-другую кварталов, но сейчас она меньше всего желала оказаться поблизости от магистратских демонологов с их противоестественным чутьем на все, что касается проказливых ведьм. Ну его нахер, с такой-то удачей, как у малышки Барби…

Но опасения как будто бы были напрасными.

Броккенбург – старый добрый Брокк – кажется, проявлял к сестрице Барби не больше любопытства, чем обычно. Повозки беспечно катились прочь, рассыпая по улицам дробный перестук копыт и скрип натруженных рессор, аутовагены зло и нетерпеливо рычали, обгоняя их, прохожие текли по тротуарам мягкой отливной волной, стараясь не задевать ее плечами. Из окон лавок слышался гомон и щелчки костяшек – хозяева торопились сбыть не проданный за день товар, из окон трактиров доносился нестройный звон кружек – умаявшиеся за день бюргеры спешили сполоснуть глотку штоффеном-другим пива и пошвырять по грязному столу кости. Никому из них не было дела до идущей по улице ведьмы с говорящим мешком за спиной. Никому в целом мире не было до нее дела.

Трое стражников, беспечно прислонив к стене мушкеты, покуривали фарфоровые трубки, о чем-то степенно беседуя и оглаживая бороды. Со стороны можно было подумать, что беседуют они о чем-то важном, существенном, о том, о чем полагается беседовать людям, облаченным в роскошные стальные кирасы – о ценах на пшено или о том, взбунтуются ли испанские евреи, если в следующем году, согласно эдикту адских владык, каждый корабль понесет не два якоря, а четыре[9]. А может, о том, удержится ли герцог Буне, адский властитель, на своем троне после того как развязал хитроумную интригу против маркиза Форнеуса, стравив его с графом Раумом…

– …едут алхимик и его молодая ученица по пустыне верхом на коне. А ученица – молодая, сопливая, едва-едва посвященная, одно слово – девчонка, хера не нюхавшая, но красивая как верховная суккубка. Едут они, едут – хлоп! – пал конь замертво. Алхимик повздыхал, поохал, походил вокруг, ну и решил – раз уж суждено умереть в пустыне, так лучше он перед смертью отымеет цыпочку-ученицу. Сбросил, значит, свою мантию с портками – а та только зенки таращит. Спрашивает – «Что это такое торчит у вас между ног, мастер?». Тот, хитрец, и отвечает ей – «Сразу видно, что ты неофитка. Это же инструмент Великого Делания[10], источник жизни. Если я вставлю его в тебя – сделается жизнь». А та всплеснула руками и говорит…