Текст книги "Ведьмы из Броккенбурга. Барби 2 (СИ)"

Автор книги: Константин Соловьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 45 страниц)

Пониже карты, перекрывающей половину щеки, можно было разглядеть и надпись, выполненную фамильярно покосившейся фрактурой, чьи буквы наплывали друг на друга, точно шеренга пьяных пехотинцев – «Этой стороной к врагу».

Охерительно смешно, подумала Барбаросса. Сдохнуть можно от смеха.

То, что возница вендельфлюгеля хлебал грязь не первый год, ясно было не только по бахвальской татуировке в виде туза и отсутствующим ушам – демоны внутри летающей повозки отличаются дьявольским аппетитом и подчас горазды отщипнуть от возницы кусок-другой во время полета – но и по особенному взгляду. Рассеянный и внимательный одновременно, он словно не изучал в упор устроившуюся на скамье Барбароссу, а разглядывал что-то далекое, в тысяче клафтеров отсюда…

Сейчас амулет предложит, неприязненно подумала Барбаросса. Из сиамских зубов. Они, возницы вендельфлюгелей, все тут сделались большими специалистами по амулетам, и каждый утверждает, что именно его – самые действенные…

– Просыпайся, госпожа ведьма! – буркнул возница, – Подъезжаем к «Хексенкесселю». Два талера пожалте – довез в минуту!

Барбаросса не поняла, о чем он говорит. После долгого полета трещала голова, раскаленная на солнце кираса жгла пальцы, от дрянного рома жгло пищевод. Пьяный он, что ли, подумала она, как есть пьяный – или опиума выкурил? Какие еще два…

Пробуждение было похоже на удар клевцом в висок. Чуть кости черепа не захрустели.

Она вдруг поняла, что сидит не в тесном кузове боевого вендельфлюгеля, а в грязном извозчичьем аутовагене. Что на ней не раскаленная солнцем кираса, а липкий от грязи дублет, лишившийся половины пуговиц. Что пальцы ее не сжимают флягу, а беспомощно ноют, размолотые, под грязными бинтами. Что гул, который она слышит, это не гул неохотно успокаивающихся демонов, минуту назад несшихся над джунглями, а тяжелые ухающие ритмы «Хексенкесселя». Что…

Дьявол. Она отрубилась совсем ненадолго, но этого, верно, хватило, чтобы дрянной сон заполз в голову, как ядовитое насекомое заползает в ухо задремавшему на привале пехотинцу.

Ощущение оказалось не просто похожим – пугающе достоверным. Как в театре, когда они с Котейшеством наблюдали за пожаром, уничтожающим Магдебург, вдыхая запах сгоревшего пороха, наблюдая за агонией искалеченных шрапнелью лошадей. Точно она, не снимая башмаков, нырнула с головой в одну из дрянных картин в старикашкиной гостиной.

Нет, подумала она мигом позже. Никакой это не сон. Это херов Цинтанаккар, обустроившийся в ее теле, пытается заполнить каждый уголок, насылая ей видения из жизни своего ебаного хозяина, господина фон Лееба. Уж он-то отлично знает сиамский воздух на вкус, он-то каждой ниточкой и жилкой своего тела знаком с тамошней жизнью – он сам оттуда. Ядовитая сиамская жижа – его кровь, разлагающаяся липкая зелень – его плоть. Гнилое лошадиное мясо вперемешку с грязью – его потроха. Пороховой дым, смешанный с миазмами разлагающихся тел – воздух из его легких.

Он просто показал мне кусочек своего мира, пусть и глазами старика…

Это даже не кошмар, который меня ждет, это легкая интермедия. Мимолетная шутка. Обещание.

Она вывалилась из аутовагена, почти не чувствуя ног, ощущая лишь тупую, грызущую пальцы, боль – и оставленную кошмаром ломоту в висках.

«Хексенкессель» – ей нужен «Хексенкессель»…

Спрашивать у прохожих, где тот располагается, было так же глупо, как провалившейся в Ад душе спрашивать у мимолетных демонических духов, где огонь. «Хексенкессель» был здесь – тяжелая громадина, выступающая из ночи, точно исполинская кость, вертикально вбитая в землю. Должно быть, над этой костью годами трудились полчища трудолюбивых крошечных жуков с бритвенно-острыми зубами, заменяющими им резцы, превращая ее в чудовищно сложный каменный шпиль, покрытый резьбой так густо, что даже в темноте делалось не по себе – глаз словно увязал в лабиринте из заостренных арок, узких вимпергов,

зубчатых арок и стрельчатых окон.

Наконечник копья, подумала Барбаросса, облизав губы, собираясь с силами, чтобы сделать шаг. Будто всемогущий адский владыка всадил в землю свою чудовищную пику, выточенную из кости мертвого божества, обломил ее и ушел, позволив наконечнику остаться в ране. Только закрыть эту рану не смогут даже за сотни лет…

«Хексенкессель». «Ведьмин котел». Концентрированное средоточие всех возможных грехов в одном исполинском кипящем чане. Ухо еще не разбирало мелодии в отрывистых приглушенных ритмах, исходящих от него, но звуки «Хексенкесселя» уже проникали в кровь. Горячие, нетерпеливые, они будоражили уставшее тело, наполняя его колючей злой радостью. Упоительно сладко ныли где-то в ключицах и в паху…

– Госпожа ведьма! – возница выразительно постучал пальцем по открытой ладони, – Полагается с вас.

– Что?

– Два талера.

– Два талера за четверть мейле? – Барбаросса зло сплюнула на колесо его никчемного экипажа, – Не обнаглел ли ты? Небось, с родного папеньки бы шкуру содрал и перчатки из нее сшил, чтоб руки зимой не мерзли? Может, тебе еще уши архивладыки Валефора в придачу? Катись нахер, понял?

Возница насупился, вытаращив на нее глаза.

Левый был обычным, помутневшим от времени, ничем не примечательным, зато на правом обнаружилась такая роскошная лучевая катаракта, что Барбаросса едва не испустила завистливый вздох. Хорошая штука, и выдержанная – прекрасный ингредиент для многих ведьминских рецептов. Ей самой без нужды, но в этом городе есть много мест, где за такой глаз могут не торгуясь выложить хороший полновесный гульден.

– Ты не наглей, ведьма! Не наглей! На всех парах мчал, демоны едва друг дружку не сожрали… Я тебе живо это… в магистрат. Ишь, морда гадюшная, порченная… Ничего, у господина Тоттерфиша с такими не церемонятся!

Барбаросса украдкой вздохнула. В другое время, будь при ней острый нож и небольшой запас времени, она обязательно задержалась, чтоб предложить незадачливому вознице сделку – весьма заманчивую с ее точки зрения. Но сейчас, будучи стесненной обстоятельствами…

– Уебывай, – буркнула она, отворачиваясь, – Можешь отсосать сам себе за углом, только не забудь принести мне четыре гроша сдачи!

– Ах ты… Шкура дроченая… Ничего, сейчас… Сейчас проверим…

Бросив рычаги, он принялся обеими руками копаться в дорожном ящике, знать, вспомнил про свой чертов мушкетон или что там у него…

Барбаросса резко подняла руку перед лицом – как поднимают их ведьмы на сцене, намереваясь щелкнуть пальцами, чтобы из-за кулис высыпали перепачканные сажей визжащие и улюлюкающие мальчишки с трещотками, изображающие демонов. Она видела достаточно много пьес, чтобы знать, как это делается.

Ее бедные размозженные пальцы не были способны вытащить и соплю из носа, не то что щелкнуть, но под слоем грязных бинтов, разглядеть это было бы непросто даже человеку с ясными и зоркими глазами.

– Гавриэль! Хоместор! Dementium, komdu með svínin! Именем тридцать черных копий и красного змия! Властью Аэромона Безногого! Оторвите этому выблядку хер и заставьте его съесть прямо здесь!..

Возница всхлипнул и налег всем телом на рычаги – так, будто перед ним распахнулась адская дверь. Демоны в аутовагене взвыли на тысячу голосов, видно, усеянные сигилами рычаги немилосердно обожгли их, принуждая к послушанию. Лязгая колесами по брусчатке, покачиваясь, аутоваген стремительно развернулся и понесся прочь с такой скоростью, что опасно загудели колеса, а прохожие, чертыхаясь, отскакивали прочь с его пути.

Барбаросса усмехнулась, глядя ему вслед. Профессор Кесселер редко использовал возможность похвалить сестрицу Барби за прилежание в учебе – начистоту говоря, он ни разу не использовал эту возможность за все три года – но сейчас, надо думать, нашел бы для нее теплое слово.

Сплюнув сквозь зубы, Барбаросса повернулась лицом к «Хексенкесселю».

Кажется, он узнал ее. По крайней мере, на миг ей показалось, что тяжелые ритмы клавесина, доносящиеся изнутри, сделались быстрее и громче. Старые ритмы, которые она не слышала уже тысячу лет. Древние, как сама жизнь и такие же злые.

– Черт, – пробормотала она, – А я думала, что уже старовата для танцулек…

Вблизи «Хексенкессель» напоминал осажденный воинством Тилли Магдебург, разве что бурлящая у его стен толпа не тащила на себе осадных машин и штурмовых лестниц, лишь бессильно клокотала, обтекая его внешние стены со всех сторон. Сверху ее угощали не горячей смолой и болтами, как в старые добрые времена, а лишь зловонным пометом – вьющиеся над «Хексенкесселем» гарпии никак не могли упустить такой роскошной возможности поразвлечься.

Визжа и изрыгая нечленораздельные возгласы, служащие им ругательствами, они пикировали на толпу, точно коршуны, извергая на головы и спины содержимое своих клоак. Всякий раз, когда выстрел приходился цель, они взмывали вверх, восторженно хохоча, но далеко не для каждой из них этот маневр проходил удачно. Время от времени то одна то другая, забыв про осторожность, опускались слишком низко над толпой. Расплата следовала незамедлительно. Короткая вспышка, треск – и зазевавшаяся крылатая воительница превращалась в пучок тлеющих перьев и парящую в воздухе угольную взвесь. Ведьмы тоже умели играть в эту игру.

Поговаривали, «Хексенкессель» возводил тот же человек, что некогда проектировал Вильхельмштайн. Херня, конечно, тем более, что острый шпиль «Хексенкесселя» ничем не напоминал знакомые Барбароссе крепостные громады, но стены, которыми он был окружен, и верно чем-то напоминали крепостные. Не очень высокие, в два полных саксонских клафтера, но мощные, щедро усаженные по верху ржавыми гвоздями и битым стеклом, они живо отбивали у самых настырных и хитрых сук соблазн пробраться на танцы бесплатно.

Ворота были всего одни, неудивительно, что там и крутился настоящий водоворот из человеческих тел, грозящий переломать все кости в теле. Богатые сучки презрительно кидали монеты в шляпу, бедные лебезили, увещевали, скулили и задирали юбчонки. Барбаросса ухмыльнулась, приближаясь к воротам быстрым уверенным шагом. В этом городе есть вещи, которые не меняются, которые адскими владыками навеки оставлены в неизменном из века в век состоянии.

Черт, народу сегодня изрядно, несмотря на ранний для танцулек час. Но еще не так много, как будет ближе к полуночи, когда все скучающие суки в этом городе, не нашедшие себе занятия, стянутся сюда, чтоб усладить свои уши и чресла…

Она врезалась в толпу плечом, оберегая переломанные руки, но все равно вынуждена была барахтаться в ней несколько минут, прежде чем сумела приблизиться к воротам. Толпа, окружившая «Хексенкессель», была неоднородной. Состоящая по большей части из щебечущих девичьих стаек, стягивающихся ко входу и оживленно гомонящих, местами она напоминала негустой подлесок, через который можно протиснуться лишь надавив немного плечом, но иногда делалась плотна как настоящая дубовая чаща – без топора не пробраться.

Барбаросса охотно использовала и ругательства и ухмылки – благодарение архивладыке Белиалу, обыкновенно этого хватало, ей почти не приходилось пускать в ход башмаки. Узнав ее, хихикающие сучки, стреляющие глазками и кокетливо оправляющие пышные воротники на тощих грязных шеях, спешили убраться с ее пути, боязливо отводя глаза.

Знали. Чувствовали. Понимали.

Если сестрица Барби из «Сучьей Баталии» заявилась на танцульки, да еще одна, да еще рычащая себе под нос, как рассерженный демон, едва не роющая копытом землю, не требуется быть специалисткой по гаруспику, раскладывающей на глиняной доске парные внутренности корчащейся в предсмертных судорогах козы, чтобы понять – эта фройляйн явилась сюда не для того, чтобы выпить стакан вина и сплясать аллеманду. Чутье юных хищниц, более тонко устроенное, чем чутье голодных куниц, подсказывало им – вполне возможно, скоро здесь запахнет кровью, и лучше бы убраться в сторону, чтобы эта кровь не оказалась их собственной и не испачкала, чего доброго, нарядные туалеты…

Умные девочки. Барбаросса потрепала бы их по щекам, имей она пальцы, чтобы это сделать.

Сжатая чужими плечами, вынужденная дышать терпким запахом чужих духом и чужого пота, Барбаросса оглядывалась, пыталась отыскать в толпе знакомые лица, но ничего не находила. Было бы чертовски удачно, окажись здесь Холера. Барбаросса завертела головой еще активнее, пытаясь разглядеть, не мелькнет ли где поблизости костюмчик из обтягивающей лосиной кожи. Крошка Холли была единственной «батальеркой», регулярно навещавшей «Хексенкессель», иногда Барбароссе даже казалось, что та проводит здесь больше времени, чем в Малом Замке, дегустируя здешние пороки более придирчиво, чем граф – содержимое своего винного погреба. Холера совершенно никчемна как ведьма, она ленива, труслива, глупа, заскорузла от похоти и разврата, но, видит Ад, сейчас ей пригодилась бы любая помощь…

Холеры не было. Может, уже протиснулась внутрь и сейчас отплясывает в «Хексенкесселе», а может, ее бедовые ноги унесли ее этим вечером совсем в другую часть Броккенбурга! Как шутили в Малом Замке, ноги Холеры обожают друг дружку и немудрено – этим бедняжкам так редко доводится бывать вместе!..

И хер бы с ней, подумала Барбаросса. Сегодня сестрица Барби в одиночном плавании. Сегодня у нее нет союзников и партнеров – если не считать крохотное существо в стеклянной банке, по чью душу она и явилась…

Ворота «Хексенкесселя» не были снабжены хитроумным запором с демоном внутри – любой демон издох бы, будучи вынужденным сдержать всю эту исходящую вожделением ведьминскую орду. Они были распахнуты на фусс – вполне достаточная щель, чтобы проскочить внутрь, если бы не привратник, восседавший за небольшим столиком справа от нее. Скособоченный на одну сторону горбун, на разодетые полчища шмар он глядел не с большим вожделением, чем на отару овец. Знать, насмотрелся за годы так, что не испытывал уже ни возбуждения, ни страха. Пальцы на его левой руке были стеклянными, но этого легко было не заметить, так быстро они мелькали, складывая монеты в небольшой ларец, отсчитывая сдачу, перекатывая по столу монеты и щелкая костяшками абака.

Этот не балагурил, как многие лавочники Броккенбурга, не посмеивался в усы, не приветствовал фамильярно частых посетительниц. Он работал молча и сосредоточенно, будто сам был не человеком, а поглощенным работой демоном. Монеты, которые он принимал, были самого разного свойства – позеленевшие от времени крейцеры, выглядящие так, будто их жевали какие-то адские твари, новенькие серебряные талеры – их протягивали, зажав в носовой платок или тряпицу, чтоб не обжечься – гладкие и вытертые, как речная галька, гроши…

Время от времени то одна, то другая ведьма выбиралась из толпы, чтобы попытать счастья. Они шептали горбуну что-то на ухо, кокетливо отводя глаза, иные хихикая, иные – с полной серьезностью на лице. Горбун отрывался от своей сложной работы лишь на половину секунды – чтобы кивнуть или покачать головой. Если он кивал, счастливица протискивалась в щель, качал головой – провожаемая насмешками и улюлюканьем товарок, сгорая от стыда, возвращалась на прежнее место.

Барбаросса не собиралась торчать в очереди вместе с прочими. С некоторых пор каждая секунда времени превратилась для сестрицы Барбы в золотую крупинку.

– Брысь, малолетние блядессы!.. – рыкнула Барбаросса парочке кокеток, идущих перед ней и держащих друг друга под локоток. Одетые в одинаковые обтягивающие платья из черной лакированной кожи, навощенной так, что можно было разобрать негромкий скрип, щебечущие что-то друг другу на ушко, они походили на парочку кокетничающих гадюк и улыбались тоже по-гадючьи, демонстрируя маленькие остренькие зубы.

Они поспешно отскочили в разные стороны, пропуская ее. А жаль. Быть может, если бы она рубанула локтем по паре-другой ухмыляющихся мордашек, на душе бы сделалось немногим легче…

– Ах ты! Гля, кто вылез! Кажись, Вера Вариола вспомнила про свой сундук со старыми панталонами, – пробормотала одна из сук за ее спиной, – Барби собственной персоной!

– Верно, она, – отозвалась в ответ ее спутница, опасливо зыркая, – Только ободранная что псина и шатается… Что это она здесь?

– Тебя небось на танец пригласить хочет!

– Нет, тебя!

– Гля на рожу, развороченная аж страсть. Будто в пушку заглянула…

– Твоей мамке под юбку глянула!

– Ах, черт, а я говорила, долго при ней та хорошенькая чертовочка не задержится. Ну, которая с перышком на берете. Знать, кто-то ей уже кочерыжку меж ног присунул, вот Барби и заявилась, замену высматривает…

Барбаросса попыталась резко развернуться на каблуках, но поздно – людское течение неумолимо влекло ее к воротам «Хексенкесселя», мешая добраться до обидчиц. Даже зубами щелкнуть не успела. Да и что щелкать-то – две суки в черном так быстро слились с сонмом прочих, что секундой спустя она даже не была уверена в том, что видела их воочию.

Здесь было до черта сук – любой породы на выбор, а уж одеты так, что рябило в глазах.

Расфуфыренные суки в длинных блио из тонкого шелка, под которыми нет ни панталон, ни нижних сорочек, ни брэ, одни только тончайшие подвязки да чулки. Смелые суки в платьях из тонко выделанной кожи, ярких, как у ядовитых насекомых, расцветок, смело выставляющие напоказ худые плечи, аккуратные коленки и острые лопатки. Стройные суки, туго затянутые в корсеты, точно в перчатки, щеголяющие при том коротенькими плундрами и высоченными ландскнехтскими ботфортами на массивных, почти лошадиных, подковах. Миловидные суки в коротких легких расшитых камизах, которые их бабушки наверняка постыдились бы надевать даже перед случкой. Элегантные суки в строгих закрытых платьях с отложным воротником на английский манер и пышными рукавами, однако при таких коротких юбках, что между ног у них, кажется, посвистывает сквозняк. Самодовольные суки в колетах мужского покроя на голое тело, таких тесных и туго зашнурованных, что удивительно, как не лопается шелк. Романтичные суки, носящие вместо платья или дублета свободные кружевные сорочки с пышными воротниками, под которыми можно разглядеть вместо нижнего белья сложно устроенное переплетение сыромятных ремней, затяжек и шнурков, больше напоминающих лошадиную сбрую.

Опытные суки, резвящиеся суки, голодные суки, одинокие суки… Барбаросса ощутила, что от запаха чужих духов у нее спирает дыхание в груди. Некоторые ароматы казались терпкими, как едва распустившиеся цветы, другие – удушливыми и страстными, как поцелуй уставшей женщины, но смешиваясь воедино, они превращались в один единый тягучий аромат, напоминавший ей запах конского пота, немытой промежности и уксуса.

Херова пучина из шлюх. Простояв здесь полчаса, немудрено, пожалуй, захлебнуться от сгустившегося запаха похоти, ощущаемого здесь так же явственно, как клочья ядовитого тумана в Унтерштадте. Работая локтями, Барбаросса двинулась в сторону распахнутых ворот «Хексенкелля», чувствуя, что начинает задыхаться – сильнее, чем в обществе розенов несколькими часами раньше. Там запах похоти был хоть и явно ощущаемым, но другим, подумала Барбаросса. Резким, но выдержанным, как у крепкого вина или хорошего рома. Здесь же он отдает отравленным розовым мускатом – сладко до тошноты, клокочет пузырьками в горле, от него делается изжога…

Чертова круговерть, вырваться из которой не проще, чем демону, пойманному в ловушку из хитроумных чар, заключенному в невидимую клетку пентаграммы. Или гомункулу – из своей проклятой банки.

Тончайшего шелка горжеретты, изящно завитые парички паскудно розового цвета, пышные фижмы на китовом усе, расшитые галуном жюстокоры, выставленные на всеобщее обозрение нижние юбки, развевающиеся вуали, пышные как торты куафюры с цветами и лентами…

Вот почему ты не жалуешь «Хексенкессель», Барби. В здешнем воздухе разлито слишком много похоти, ты просто успела забыть, как тебя тянет блевать от этого запаха. И вовсе не потому, что ты ханжа. Может, ты родом из сонного саксонского угла, где, изнемогая от тоски, черные от копоти мухи дохнут прямо на трактирном столе, но ты никогда не воспевала целибат, как сестры из «Железной Унии», посвятившие жизнь суровому служению только им ведомым идеалам, которые звенят на каждом шагу – так много у каждой из них под робой нацеплено вериг и цепей. Нет, ты всегда спокойно наблюдала, как крошки делают это с крошками – или с парнями или с либлингами или, черт возьми, даже с существами из адских бездн, хотя это иногда очень паскудно и очень скверно заканчивается. Просто…

Просто ты доподлинно знаешь одну вещь – сколько похоти бы ни было растворено в липком воздухе «Хексенкесселя», на твою долю не достанется ни одной щепотки. Никто в клокочущей толпе, медленно заводящейся от тяжело гремящих ритмов клавесина, не подойдет к тебе, чтобы, смущенно улыбнувшись, пригласить на танец, будь то исполненная важности лебединая павана или разнузданная, похожая на драку в переулке, гальярда. Никто не пошлет тебе украдкой воздушного поцелуя, беззвучного, как резвящийся демон и сокрушительного, как выпущенная из мушкета пуля. Никто не прикоснется несмело к твоему рукаву, не возьмет за руку, чтоб увести за собой туда, где клокочут страсти и льется вино, где девочки, которым предначертано стать ведьмами, уединившись друг с другом, пробуют впервые некоторые вещи. Пробуют несмело, на двоих, точно это украденная в лавке бутылка вина, самые разные девочки – умные девочки, хитрые девочки, робкие девочки, дерзкие девочки…

Барбаросса тяжело мотнула головой. Она никогда не искала развлечений такого рода – ну, если забыть о временах Шабаша, когда ей просто приходилось делать некоторые вещи, чтобы держать в подчинении свору голодных оторв. Но после, вырвавшись на свободу, подчиненная лишь себе и своему ковену, она никогда не возвращалась к этим грешкам – и не чувствовала позывов. Ну уж нахер.

Похоть, может, чертовски изобретательный грех, дающий многие новые ощущения, но он, как многие адские зелья, коварен и губителен для невоздержанных. Похоть развращает, размягчает душу, делает тебя податливой и слабой. Сучки, которые вместо того, чтоб упражняться с ножом и отмычками, зажимаются друг с другом по углам, никогда не станут ведьмами – их слабые дрожащие пальцы, ловкие язычки и фривольные татуировки ничуть не помогут им на улице. А вот хороший кистень…

«Не увлекайся этим делом, Красотка, – как-то раз сказала ей Панди, выбираясь на рассвете из унтерштадского борделя, вымотанная настолько, что вынуждена была нести сапоги на плече, – Когда хорошенькая сучка строит тебе глазки, не будет беды, если ты потратишь полчаса на исследование ее брэ и всякие милые глупости. Но никогда не увлекайся этой хренью всерьез, если хочешь сохранить голову на плечах. Почему? Любовь губит ведьм, Красотка. Это так же верно, как то, что Ад сделан из раскаленной серы и огня. Если уж зудит между ног, послушай доброго совета, подыщи себе хороший хер, а заодно то, к чему он крепится – мужчину. Но никогда не увлекайся кисками. Эта дрянь быстро превращает ведьму в истекающего соплями слизняка, беспомощного перед адскими фокусами. Впрочем… Ты, наверно, не очень по любовным делам, да, Красотка? Я имею в виду, уж с твоей-то мордашкой…»

Да, подумала Барбаросса, озираясь, адским владыкам было угодно избавить сестрицу Барби от многих хлопот и тревог, связанных с любовными делишками – превратив ее лицо в скверно пропечённый пирог. Ее никогда не приглашали на свидания, она не была гостьей на устраиваемых многими ковенами оргиях, ей не писали стихов и не назначали украдкой встреч. Благодарение Аду – она была избавлена от необходимости тратить время таким паршивым образом. Жаль только, она не удосужилась потратить его на учебу или распорядиться им каким-нибудь мудрым образом…

Ха! Если бы сестрица Барби за семнадцать лет своей жизни хотя бы раз проявила благоразумие, все гарпии Броккенбурга слетелись бы поглазеть на такое чудо!..

Барбаросса рявкнула на группку сучек в блестящих юбчонках, весело щебечущих у нее на пути – и те испуганно прыснули в стороны, точно перепуганная мошкара.

Завтра эти сучки будут сидеть на жестких скамьях в лекционной зале и, строя из себя паинек, впитывать знания об устройстве Ада и адских науках. Но сейчас… Сейчас они злы, веселы, пьяны и требовательны. Они ждут возможности насытить свою душу до предела, зная, что каждая из них может не пережить следующего дня. И похоть у них злая, нетерпеливая, требовательная, точно у голодных волчиц. В «Хексенкесселе» редко флиртуют и держатся за ручку, здесь происходит случка – жадная, быстрая, исполненная обжигающей, как адские ручьи, страсти. Нетерпеливое беспорядочное спаривание озлобленных на весь мир парий, больше похожее на неистовую схватку, несмотря на те неумелые ласки, которым они награждают друг друга, и трогательные слова, которые шепчут на ухо…

Звери. Похотливые животные. Адские исчадия, любовь которых так же смертоносна и опасна, как ненависть…

Барбаросса шикнула сама на себя, заставив стиснуть зубы и сосредоточиться. Перестать обращать внимание на экстравагантные тряпки, которыми щеголяли здешние сучки и прически, от которых ее иной раз подмывало сплюнуть. Ты здесь не для этого, сестрица. Ты ищешь не развлечений и не сучку на ночь, ты ищешь пиздорванок из «Сестер Агонии». И лучше бы тебе разуть глаза посильнее, чтоб они не нашли тебя первыми.

Были и такие, что украдкой хихикали у нее за спиной, тыча друг дружку локтями. И верно, она выглядела совсем не так, как одеваются хорошие девочки, собираясь на танцы – изваленный в грязи и побывавший в пламени дублет почти лишившийся пуговиц, топорщащаяся грязной рогожей рубаха с заскорузлым от пота воротом, такие же грязные бриджи… Черт, в старые времена ведьмы, должно быть, более пристойно выглядели, отправляясь на костер, чем она этим вечером!

Барбаросса привычно ухмыльнулась, ловя на себе чужие взгляды.

В отличие от ехидных замечаний Лжеца, эти взгляды не были достаточно остры, чтобы пронзить ее закаленную и порядком обожженную шкуру.

Черт, подумала она с мысленным смешком, таким же колючим, как когти Цинтанаккара, медленно раздирающие ее печенку, возможно, крошка Барби в самом деле немного неправа, явившись на танцульки в таком виде. Некоторые традиции Броккенбурга никчемны, глупы или не стоят даже тех салфеток, на которых они записаны. Другие так стары и запутанны, что забыты даже фригидными суками из Большого Круга. Но есть среди них и те, которые по какой-то причине пользуются уважением сук Броккенбурга. Одна из них гласит – ты можешь истекать кровью из распоротого рапирой брюха, ты можешь визжать от боли, ты можешь хлюпать размозжённым носом и зиять выбитыми зубами, но отправляясь на танцы в «Хексенкессель», будь добра выглядеть достойно ведьмы. Надень лучшее, что у тебя есть, нацепи шпоры, если носишь их, приведи в порядок волосы и лицо.

Барбаросса вновь ухмыльнулась – в этот раз сама себе.

Наверно, так ей и стоило поступить. Как бы она ни спешила, выкроить минутку, забежать в Малый Замок за пудрой, губной помадой, сажей и чем там еще мажут себе мордашки все эти юные потаскухи из ковенов, воображающие себя великими искусительницами. Свистнуть младших сестер, чтоб те согрели в лохани воды, выкупаться, потом завить волосы на этакий блядский манер, как сейчас носят, отполировать свечным воском ногти. Ради такого случая можно было бы даже нацепить платье. Какую-нибудь этакую розовую дрянь с тугим, по нынешней моде, корсетом. У нее самой никогда не было платья, но наверняка в шкафу у Холеры или Ламии сыскалось бы что-то пристойное…

Конечно, это потребовало бы некоторого времени, но наверняка монсеньор Цинтанаккар отнесся бы к этому с пониманием – у девушки может не хватать чертовых пальцев или зубов или половины требухи в брюхе, но она должна хорошо выглядеть, отправляясь вечером на танцы!

Продираясь сквозь толпу, Барбаросса едва не зашлась от смеха, представив себя одетой на такой манер. Старина Панди, наверно, обоссалась бы от смеха, увидев ее. Черт, Панди и сама была мастерицей уничтожать любые традиции и правила. Как-то раз, два года назад, в канун Биикебрененна, она явилась в «Хексенкессель» в чем мать родила, перемазанная печной сажей, с обрывком рыбацкой сети на плечах вместо манто, с жестяной короной на голове – и никто не осмелился ей даже слова сказать. Плясала до рассвета как сам Сатана, рассадив в кровь пятки, вылакала полдюжины бутылок вина, пересосалась с десятком хорошеньких прелестниц, затем, пьяная до полусмерти, взгромоздилась на какой-то карниз, упала с него, едва не свернув себе шею, полезла в драку, своротила кому-то нос или два. Потребовалось десять ведьм, чтобы ее, завывающую, сквернословящую и хохочущую, удалось кое-как связать и вытащить за пределы «Хексенкесселя», а судачили об этом еще неделю. И это была далеко не самая горячая из ее выходок.

Панди Броккенбург прощал многие выходки, даже такие, за которые более молодая сука могла бы угодить под суд Старшего Круга или получить нож в бок. Не потому, что она свято чтила ведьминские традиции – старина Панди срать хотела на все традиции, правила и порядки, кем бы они ни были писаны. Потому, что она своей дерзостью, яростью и пылом символизировала Ад с его энергиями куда лучше, чем все ветхие трехсотлетние традиции Броккенбурга. Она и была Адом, подумала Барбаросса, маленьким, но очень горячим угольком адского пламени, отскочившим от него, неистово дымящим, способным прожечь дыру в любой руке, которая неосторожно к нему протянется…

– Два гроша, сударыня, – сказал кособокий горбун, не поднимая на нее глаз. Его стеклянные пальцы ловко перебирали монеты, издавая легкий гул.

Барбаросса ухмыльнулась.

– Какая досада, Альбрехт, я не захватила с собой серебра. Но я могу заплатить неприятностями. У меня их с собой гораздо больше, чем на два гроша. Уверен, что сможешь отсчитать мне сдачи?

Горбун поднял на нее взгляд. Стеклянные пальцы, раскладывающие по столу монеты, впервые ошиблись – задев ларец, издали протяжённый гул – такой бывает, если невнимательная хозяйка, протирая сервиз, коснется невзначай супницей буфета.

– Барби. Я думал, черти в Преисподней давно грызут твои кости.

– От моего горького мяса у них случилось несварение, так что они вышвырнули меня обратно в Броккенбург.

– Ты уверена, что они не успели полакомиться твоим лицом? Выглядит оно еще паскуднее, чем прежде.

– Ты всегда был галантным кавалером, Альбрехт.

Пальцы горбуна сжали медный крейцер, издав неприятный звук – точно кто-то провел гвоздем по оконному стеклу.

– А ты – бешенной сукой, Барби. Если ты собираешь выкинуть что-нибудь дурное этой ночью…

Она улыбнулась.

– Ничего такого. Поболтаю с подругами, выпью немного вина, потанцую. Ты же знаешь, как мы, девочки, привыкли расслабляться.