Текст книги "Ведьмы из Броккенбурга. Барби 2 (СИ)"

Автор книги: Константин Соловьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 45 страниц)

Она знает нужные слова. Надо лишь мысленно произнести их, не сбившись и не допустив ошибки. И тогда…

– Eyðimerkurgeirfugl! – выдохнула она, ощущая, как чудовищная дрожь башни передается ей, – Helvítis herra og kraftmikill andi! Ég, ómerkileg norn, býð þér gjöf – frelsi.

Ее услышали.

Страшные механизмы зарычали, сотрясая всю башню до основания, Барбаросса ощутила чудовищный, проникающий сквозь щели, жар, а еще тяжелый дух гнилых орехов, уксуса и горелых перьев, ударивший в лицо. Она не знала, что это может означать на демоническом наречии, но вдруг отчетливо поняла – эта адская тварь, запертая неизвестным ей демонологом и воющая от ярости, вполне поняла смысл сказанного.

– Vertu frjáls, Eyðimerkurgeirfugl, kastaðu af þér hlekkjunum þínum! – торопливо выкрикнула Барбаросса, боясь, что язык во рту сгорит прежде, чем она закончит, – Til minningar um þessa gjöf gef ég þér hold mitt, bein mín og blóð!

Существо, замурованное в башне, полыхнуло так, что Барбаросса вскрикнула – на миг показалось, что кто-то вогнал ей в череп тяжелый стальной клевец, с хрустом проломивший затылок.

– Черт, что она делает, Фалько?

– Бормочет чегось… Может, сеньору своему молится?

– Hold, bein og blóð! – прохрипела Барбаросса тлеющими легкими, извергая вместе с дыханием сажу, копоть и мелкие брызги собственной раскаленной крови, – Ég býð þér þær sem vott um virðingu mína. Vertu frjáls!

– Я не знаю, что она делает, Жевода. Но ты убьешь ее прямо сейчас.

– Hold, bein og blóð!

– Сейчас же. Стреляй!

– Hold, bein…

Что-то ударило ее под дых. Так сильно, что внутренности слиплись воедино.

Должно быть, охранные чары не выдержали. Башня лопнула, демон вырвался на свободу и сцапал ее, раздавив живот всмятку, запустив когти глубоко в тело. Сейчас его страшные скрежещущие зубы разомкнутся и…

Скрежета не было. Только тихий скрип золы.

Башня исчезла, будто никогда и не существовала. Как и страшная тварь, содрогающаяся в пароксизме неутолимой ярости. Была выгоревшая комната с высокими окнами, в которых разноцветными оплавленными чешуйками торчало стекло. Были шестеро сук, напряженно глядящих на нее. Была Жевода, нависающая над ней, упирающаяся ногой ей в грудь – и тяжелый ствол бандолета в ее опущенной руке, почти касающийся лба Барбароссы.

Сейчас выстрелит.

С расстояния в три дюйма дуло бандолета, покачивающееся над ней, казалось не просто отверстием – бездонной угольной ямой, из глубин которой носилось едва слышимое шипение, напоминающее прикосновение множества шипастых лапок к тяжелому бархату.

Отец никогда не обучал ее своему ремеслу – даже когда был трезв. Единственное, чему он ее научил, так это первому правилу углежога – никогда не заглядывай в горящую угольную яму. Ее торчащее из земли жерло может выглядеть неопасным, едва курящимся дымом, но это обманчивый признак. Весь жар огня, пожирающего древесину в ее середке, направлен вверх, оттого только отодвинув крышку и встав на самом краю, можно ощутить истинный нрав этого голодного демона. Но тогда уже будет поздно – стоит тебе только заглянуть в яму, как он сожрет тебя, обглодав до костей…

Барби! Барби, чтоб тебя! Очнись, никчемная сука!

Жевода нависала над ней. И без того высокая, снизу она выглядела огромной, как Золотая Башня в Регенсбурге.

– Не дергайся, Барби. Это будет совсем не больно. Точно маленькая птичка поцелует тебя в лобик…

Барбаросса заставила себя разлепить спекшиеся губы.

– Слушай… Жевода…

– Что, дорогуша?

– Не стреляй, – выдавила она из себя сквозь зубы, – Слушай… Мы можем закончить это дело миром. Ведь так? Черт… Никто не будет обижен. Я… Я принесу извинения «Сестрам Агонии». Не буду мстить. Никому не расскажу.

– Вот как?

– Я была дерзкой сукой и заслужила взбучку… Я была сама виновата.

Произносить это было еще тяжелее, чем слова на демоническом языке. Она словно выталкивала изо рта бритвенные лезвия, безжалостно полосующие язык и губы. Но Жевода ухмыльнулась. Это ей понравилось. Черт, это и должно было ей понравиться, подумала Барбаросса, тяжело дыша, пытаясь как следует упереться локтями в пол.

Эта сука два года жила парией в Шабаше, прислуживая старшим сестрам и пресмыкаясь перед сильными. Два года служила объектом для травли и злых насмешек. Стирала грязные шмотки своим тираншам, развлекала их плясками и ужимками, когда те были во не в духе, бегала в трактир и по мелким поручениям. За эти два года она щедро хлебнула унижений всех возможных сортов – насосалась из всех бутылок. Досыта – как пьяница, забравшийся в баронский винный погреб.

Только в скверных театральных постановках, к которым ее приучила Котейшество, унижения закаливают дух и облагораживают душу. Никчемный школяр, которого травят однокашники, вырастает в исполненного достоинства демонолога. Вчерашний раб, получавший в придачу к черствой корке лишь порцию унижений, становится благородным воителем и защитником угнетенных. Бедный солдат, тридцать лет жравший дохлую конину под соусом из пороховой гари, скопив на офицерский патент, делается отважным военачальником, защитником Германии от Гааповых орд…

Херня это все. Барбаросса доподлинно знала, что жизнь устроена не так, хоть и позволяла Котейшеству таскать себя на все эти пьесы. Унижение сродни шрамам, но не тем, что изуродовали ее собственное лицо, а невидимым, подкожным. Оно въедается навсегда так, что не вытравишь никакими чарами. Оно всегда будет напоминать о себе – до самой смерти.

Жеводе мало видеть поверженного противника. Он должен быть раздавлен, должен быть унижен, должен молить о пощаде – иначе эта победа для нее и в половину не будет так сладка на вкус.

Барбаросса хорошо знала эту породу сук. И знала, как ей подыграть.

– Что такое я слышу? – Жевода приложила свободную ладонь к уху, изобразив на лице изумление, – Сестра Барбаросса из «Сучьей Баталии» молит о пощаде?

Барбаросса скрипнула зубами.

– Я… готова просить.

– Вот так-так! – не удержавшись, Жевода щелкнула зубами, – Ну давай, скажи это. Скажи, что ты была плохой девочкой.

– Я была плохой девочкой, – покорно повторила Барбаросса, хлюпая разбитым носом, – Я… приношу извинения.

– Скажи, что была последней сукой.

– Я была последней сукой.

– Скажи, что ты холерная манда.

– Я холерная манда.

Жевода расхохоталась.

– Как мило! А вспомнить, какой ты была дерзкой прежде! Как охотно пускала в ход кулаки! Черт, говорят, что хорошим манерам обучаются годами, но мне удалось сделать это в несколько минут.

– Жевода! – голова Фальконетты со скрипом дернулась на тощей шее, как у старого грифа, – Довольно. Заканчивай, что должна.

Наверняка Жевода была исполнительной сукой в этой стае парий, но сейчас это было выше нее. Сейчас сам Сатана не имел над ней власти. Эти слова ласкали ее слух, как музыка. Пьянили, как крепкое вино.

– Я убью ее, Фалько, – она сдержанно кивнула Фальконетте, – Но сперва хочу проверить, как далеко она может зайти. Что еще ты мне предложишь за свою порченную шкуру, Барби? Может, свою маленькую дырочку? Или, прости, пожалуйста, она все еще ждет прекрасного принца?..

Это никчемный план, Барби. Что бы ты ни затевала, это определенно не кончится добром…

– Всё, включая себя, – тяжело произнесла Барбаросса, – Если ты хочешь…

Она сделала вид, что возится перебинтованными руками с пуговицами бриджей.

Жевода расхохоталась.

– Черт! Не беспокойся, Красотка, дохлая рыба и то соблазнительнее тебя. Не утруждайся. Видишь ли, в чем штука… Мы тут затеяли Хундиненягдт. Сучью охоту. Нам надо заявить о себе на весь Броккенбург, и заявить не кошачьим писком, а так, чтобы услышали от Оберштадта до Унтерштадта. Нам нужен кто-то из «батальерок». Если мы пощадим тебя, нам понадобится равноценная замена. Кто-то из твоих сестер. Ты согласна на такой обмен?

Они все внимательно смотрели на нее. Даже Резекция, выбивавшая пальцами какой-то сложный ритм на рукояти своего кацбальгера. Даже Эритема, скорчившаяся в углу.

Они ждали – они знали – они хотели услышать. Даже Фальконетта, похожая на мертвого грифа, набитого сломанными шестернями, ожидала ее ответа, безучастно разглядывая серыми, как галька, глазами.

– Да.

– Холера, Гаргулья и Ламия уже мертвы, до младших сестер никому нет дела… – Жевода задумчиво потерла грязными пальцами подбородок, – Что на счет Гарроты? Отдашь нам ее вместо себя? Отдашь нам сестрицу Гарри?

– Отдам, – Барбаросса торопливо кивнула, – Сама приведу, куда скажете. Можете разрезать ее на три дюжины кусков у меня на глазах, я и пальцем не шевельну…

Жевода плотоядно оскалилась.

– Так-так. А кого еще? Кого еще отдашь?

– Саркому, – Барбаросса сглотнула затхлую слюну и кровь, – Отдам Саркому. Ее будет непросто взять, она хитрая дрянь и чутье как у кошки, но если впятером… Я скажу, где она бывает по вечерам и вы…

Жевода презрительно скривилась.

– Эта сука никому и даром не нужна. А что если…

Она все еще делала вид, что мысленно перебирает, но Барбаросса знала, какое имя она произнесет. Все эти суки, сбившиеся в ворчащую стаю, молчаливые, подобравшиеся – все они прекрасно знали. Им надо было это услышать.

– Может, Котейшество? – Жевода щелкнула пальцами, точно эта мысль только сейчас пришла ей на ум, – Милую маленькую Котти? Ее отдашь, Барби?

Нет, подумала Барбаросса. Не отдам, даже если сам Ад явится ко мне. Даже если архивладыка Белиал потребует. Даже если…

– Да, – тихо произнесла она, – Отдам.

«Сестрички» заулюлюкали, завопили, затопали ногами. Чертовы гиены, они ликовали, наслаждаясь своей властью над ней. Так ликовать может ребенок, раздавивший ногой жука, упивающийся собственной силой. В этот миг они почувствовали себя не просто сильными – они ощутили себя могущественными.

Непобедимыми. Отчаянными. Настоящими ведьмами.

– Спасибо, – Жевода подмигнула ей, – Но мы не заинтересованы в этой сделке. Лишь хотели услышать твое предложение. Отправляйся в Ад, Барби. Отправляйся в Ад, ощущая себя куском трусливого ничтожного дерьма. И пусть эта мысль сжигает тебя изнутри, пока ты не окажешься в огненных чертогах…

Сейчас выстрелит. Сейчас грязный палец, небрежно лежащий на спусковом крючке бандолета, едва заметно напряжется, ударит курок, сухо клацнет кремень – и высвобожденный демон набросится на нее с неистовой яростью, отделяя мясо от костей, испепеляя, сжигая, пожирая заживо…

– Стой! – торопливо выкрикнула она, – Еще кое-что!

Жевода устало вздохнула.

– Во имя адских владык! Что еще ты готова предать, чтобы спасти свою шкуру, Барби? Чем еще готова поделиться?

– Деньги! – выдохнула она, – У меня есть деньги.

Жевода фыркнула, не удержавшись.

– Ведьмы, у которых есть деньги, путешествуют на каретах и одеваются в шелка, дорогуша. А ты выглядишь так, словно не можешь позволить себе и пару новых башмаков.

– У меня есть деньги! – повторила она громче, – Целая куча денег. Три сундука, набитых золотыми монетами. Мы с Котейшеством нашли их в одной старой норе под городом, когда искали, где устроить лабораторию.

Они напряглись. Тля, рассеянно ковырявшая шов на щеке, зашипела от боли. Резекция стиснула рукоять кацбальгера. Катаракта обронила пару-другую беззвучных ругательств.

Стоило бы с этого начать! – раздраженно буркнул Лжец, – Или тебя возбуждает ствол, которым тычут тебе в лицо?

«Нет, – подумала Барбаросса, – Скажи я о деньгах сразу, они бы не поверили. Но сейчас, после того, как я предала своих сестер, предала все, включая свой ковен и свою бессмертную душу… Сейчас они поверят».

Ствол неказистого старого бандолета дрогнул. Едва-едва, но Барбаросса, впившаяся взглядом в темный провал дула, это заметила. Может, это демон, спрятавшийся внутри, рычащий от ярости, неосторожно хлестнул шипастых хвостом, а может – Барбаросса отчаянно надеялась на это – едва заметно дрогнули пальцы Жеводы.

Они могут сколько угодно воображать себя грозой Броккенбурга, представлять, как хлещут шампанское из хрустальных бокалов, но для этих оборванок даже пять гульденов – весомый куш.

Жевода презрительно сплюнула на пол.

– Херня. Неужто адское пламя так царапает твою нежную шкурку, Барби, что ты готова нести любой вздор, лишь бы прожить еще немного? Ни хера там нет, так ведь? В лучшем случае взведенный пистоль на бечевке…

– Три сундука, – упрямо повторила Барбаросса, – Котти сказала, это старые «речные дукаты». На одной стороне у них какой-то пидор в берете, а на другой написано «EX. A. RH[15]» и что-то еще…

– Врешь! – вырвалось у Жеводы. Нависающая над Барбароссой, сейчас она сделалась такой напряженной, будто сама служила сосудом для изнывающего от ярости демона, – Ты врешь, Барби!

Проняло. Ее проняло, с удовлетворением поняла Барбаросса. Пусть говорят, что хорошая ведьма в безоблачный день чует присутствие адских чар за три мейле, есть один запах, который перебивает все прочие. Запах золота. Она клюнула.

– Жевода!.. – голова Фальконетты предостерегающе качнулась, – Закончи дело.

– Три сундука, набитых доверху. Если не веришь, я покажу. Я припрятала один «речной дукат» от Котти, ношу его в кошельке. Я покажу. Увидишь сама.

Барбаросса сделала вид, будто пытается нащупать перебинтованными пальцами кошель у себя на поясе. И тут же получила пинок башмаком в лицо.

– Ах, сука…

– Не спеши, Барби, крошка, – Жевода ощерилась, сбрасывая фальшивое великодушие, становясь похожей на существо, подарившее ей свое имя – хищного, вечно настороженного Жеводанского зверя, – Или ты думаешь, что я никчемная дура? Давай-ка сюда кошель. Я сама посмотрю.

– Черт! Да подавись ты!

Свободной рукой Жевода жадно сорвала кошель с ее пояса. Тот не издал звона – и неудивительно, учитывая, чем он был наполнен. Деньки, когда сестрица Барби могла разбрасывать монеты по мостовой, давно миновали…

– Жевода! – Фальконетта дернулась всем телом, словно где-то под серым камзолом из сухого мяса вырвалось несколько пружин, – Нет! Она что-то задумала. Она хитрит. Она…

– Спокойно, Фалько, – злые пальцы Жеводы быстро ощупывали кошель, – Я только гляну…

Чтобы справиться с завязками, ей пришлось сунуть бандолет под мышку и освободить вторую руку. Жгучий интерес прочих сестер, впившихся глазами в ее добычу, заставлял ее спешить, не обращая внимания на предательскую легкость кошеля.

Дурацкий трюк, процедил Лжец, наблюдающий за этим. Там же нет монет. Там только… О, черт.

Сообразил, значит.

«Да, – мысленно ответила ему Барбаросса, – Там лежит нечто очень ценное для меня, но это не золото».

Твои пальцы, Барби. Твои чертовы пальцы.

«Верно. Пальцы, откушенные Цинтанаккаром. Пять небольших кусочков сестрицы Барби. Немного несвежие, но я не думаю, что томимый адским голодом демон – привередливый едок…»

Она почти чувствовала, как лихорадочно размышляет Лжец. Как в его голове крутятся тонко сбалансированные колесики и шестеренки, перестраивая варианты под сухой аккомпанемент щелчков.

Он должен был догадаться. Он в самом деле был умнее, чем многие из его сородичей.

То, что ты сказала демону…

«Hold, bein og blóð». Плоть, кости и кровь, помнишь? Азы Гоэции. Чтобы освободить демона от служения, демонолог должен преподнести ему частицу самого себя – символический дар – и назвать его по имени. Наверно, Эиримеркургефугль уже достаточно долго нес службу и заслужил немного отдыха. Как думаешь, мои пальцы придутся ему по вкусу? Не слишком суховатые?..»

Лжец застонал.

Во имя самых глубоких бездн Ада, каждый раз, когда мне кажется, что я смог вбить хотя бы толику ума в твою каменную голову…

Барбаросса позволила себе обычную ухмылку. Сейчас глаза всех сук в этой комнате были прикованы к кошелю в руках Жеводы, а не к ней.

«Да, я собираюсь выпустить на свободу осатаневшего от злости голодного демона. Теперь ты понимаешь, почему здесь скоро сделается очень жарко?»

Дьявол! Ты не понимаешь!..

Лжец изрыгнул из себя нечто нечленораздельное, но сейчас Барбароссе не было никакого дела до его укоров. Куда больше ее беспокоила Жевода, которая наконец справилась с завязками кошеля и растянула его перед лицом.

Не самая сообразительная сука. Ей потребовалось полсекунды, чтобы сообразить. И еще пол – чтобы ее побелевший от ярости взгляд нащупал распластанную на полу Барбароссу.

– Какого хера? Он же…

– Приятного аппетита, сука.

В фехтовальном зале Малого Замка Каррион иногда заставляла их отрабатывать удары из положения лежа. Есть ситуации, когда даже самый искусный фехтовальщик оказывается повержен, а противник возвышается над ним. И коль уж Ад расщедрился для тебя на пару лишних секунд жизни, лучше попытаться дотянуться до него, чем покорно лежать, ожидая эль-другой закаленной стали в живот.

Она и ударила. Как учила Каррион, уперевшись спиной в пол, представив все тело распрямляющейся тугой пружиной…

Жевода присела, сделав пол-оборота, прикрывая коленями пах. Эта девочка прожила в Броккенбурге три года и тоже хорошо знала многие уличные фокусы. Ошиблась она только в одном. Не сообразила, куда нанесен удар. Нога Барбароссы врезалась в ее ладони, державшие кошель, заставив ее вскрикнуть и выпустить в воздух горсть кувыркающихся в воздухе маленьких обрубков – ее, сестрицы Барби, ампутированных пальцев.

У Барбароссы не было времени попрощаться с ними.

– Eyðimerkurgeirfugl! – выкрикнула она, не заботясь о том, что слова демонического языка, высказанные без надлежащего почтения и в спешке, могут разорвать ей глотку, – Ég gef þér frelsi!

[1] Плие – танцевальное движение в балете, означающее сгибание одной или обеих ног, приседание.

[2] Здесь: примерно 2,8 кг.

[3] Мюзет – распространенный в XVII–XVIII веках французский вариает волынки.

[4] Оублиетт (фр. Oubliette) – средневековая тюрьма в форме колодца, оборудовавшаяся обычно в замках для осужденных на смерть или пожизненное заточение.

[5] Файгеваффе (нем. feige Waffe) – «Трусливое оружие».

[6] Здесь: примерно 19 км.

[7] Елизавета Гессен-Кассельская (1596–1625) – немецкая принцесса, герцогиня Макленбургская, поэтесса и переводчица.

[8] «Князь Пюклер» (нем. Fürst-Pückler-eis) – традиционного для Германии сорта мороженого, получившего название в честь князя Германа Людвига Генриха фон Пюклер-Мускау

[9] Генриетта Гендель-Шютц (1772–1849) – немецкая и саксонская театральная актрисса, выступавшая в балетных спектаклях и пантомиме.

[10] «Песнь Саксонии-Анхальт», написанная в 1950-м и ставшая региональным гимном в 1991-м году, начинается со слов «Эта песня проникает во все горящие сердца».

[11] Ганс Иоахим фон Зитен (1699–1786) – кавалерийский генерал Прусской армии, известный дуэлянт, принявший участие в 74-х поединках.

[12] Маринус ванд дер Люббе (1909–1934) – нидерландский коммунист, обвиненный в поджоге Рейхстага в 1933-м году.

[13] Гельбвурст (нем. Gelbwurst) – «Желтая колбаса». Распространенный в Саксонии, Тюрингии и Баварии сорт вареной колбасы из нежирной свиной грудинки.

[14] Цитглогге – средневековая башня в Берне (Швейцария), внутри которой размещены сложные астрономические часы.

[15] «Дукаты речного золота» (нем. Fluβgolddukat) – чеканились в Германии из добываемого в реках золота с 1673-го года. Аббревиатура «EX. A. RH» на реверсе означала «Ex auro Rhenano» – «Из золота Рейна».

Глава 16

Не было ни оглушительного взрыва, как она ожидала, ни крика, леденящего кровь в жилах. Что-то негромко громыхнуло – точно кто-то споткнулся о железную цепь на полу. Что-то затрещало – едва слышно. Что-то заскрипело по углам, заставив «Сестер Агонии» недоуменно озираться. А потом…

Жевода вдруг протяжно взвыла – точно чертова жеводанская тварь, пронзенная навылет пулей из ружья Шастеля. Она взмахнула зажатым в руке бандолетом, но совсем не так, как обычно взмахивают оружием, чтобы изготовить его к бою. Скорее, как человек, которому в руку впилась мертвой хваткой какое-то мелкое зубастое отродье.

«Лжец! Будь готов! Будет чертовски жарко и немного труханет. Сейчас я схвачу тебя в охапку и… Лжец?..»

Гомункул по-прежнему плавал в своей банке, вялый и покорный, как разварившаяся фасолина. Сморщенное лицо было по-прежнему пустым, но в этот раз пустота была особенного, неприятного свойства. Словно пустая скорлупа, подумала Барбаросса. Выхолощенная оболочка. Разлагающийся остов…

Сдох? Отрубился?

Дьявол. Высвобожденный из плена чар демон мог выплеснуть в эфир до пизды магического излучения, способного порядком подпалить тонкую ауру гомункула. Дьявол, об этом-то она совсем и не подумала. Как и о многих других вещах. Разве что только о пути отхода.

– Жев? – Катаракта опомнилась первой, вскочила на ноги. Ее единственный глаз расширился, не то от ужаса, не то от удивления, – Что за хрень? Эта твоя штука… Брось ее!

Жевода и сама выглядела удивленной, глядя на бандолет, сжатый ее собственной рукой. Он подрагивал, но совсем не так, как дрожит оружие, которому передалась дрожь хозяина.

Скорее, как стиснутое пальцами огромное насекомое.

Негромко затрещало дерево, тонко запели выворачивающиеся заклепки, крепившие неказистое цевье к стволу. Пистолет выглядел так, будто оказался под невидимым прессом, только этот пресс не сминал его, а словно пытался вывернуть наизнанку. Что-то протяжно и отчаянно захрустело в механизме, а тусклый металлический ствол стал быстро наливаться зловещим жаром.

Жевода пыталась разжать хватку – Барбаросса видела, как напрягаются ее пальцы, впившиеся в рукоять – пыталась, но не могла. Плоть и оружие словно вплавились друг в друга, сделавшись единым целым.

– Брось! – крикнула Тля, – Брось эту штуку нахрен!

– Я… Я не могу, – Жевода выглядела растерянной и это мгновенье сполна вознаградило Барбароссу за все те неприятные вещи, которые происходили с ней в последнее время, – Оно… Кажется, оно…

Ее ладонь лопнула ровно посередине с тем сухим звуком, с которым обычно лопается неумело натянутая на диван обивка, уступая давлению изнутри. Но вместо пружины из нее вырвались короткие зазубренные отростки из дерева и стали, напоминающие не то стремительно отрастающие корни, не то крошечные, судорожно скребущие когти, впивающиеся в податливую плоть.

– Блядь! – Жевода выпучила глаза, забыв, кажется, даже про боль, а боли сейчас должно было быть чертовски много, – Ах ты блядь! Блядь!.. Сука, блядь!

Изгибающиеся и ворочающиеся корни стремительно прорастали сквозь ее ладонь, заставляя тонкие кости лопаться с негромким треском, точно сухие ветки под каблуком, выворачивая и скручивая суставы, вплавляя плоть в рукоять бандолета. И, верно, процесс этот был небезболезненным, потому что Жевода заткнулась, одними губами глотая воздух.

Тля подскочила к ней первой, беззвучно выхватив из-за ремня керамбит. Маленькое кривое лезвие, похожее на коготь гарпии, способно было вспороть живот одним коротким движением даже сквозь толстый кожаный колет, но сейчас оно дрожало в ее руке, как грубый нож в руке школярки. Видно, она и сама не знала, что делать, не то попытаться отрезать эту чертову штуку от руки Жеводы, не то полоснуть по ней, но…

Никто не знает, по какому принципу Ад распоряжается своими сокровищами. Иногда он вознаграждает молодых сук за прыть и сообразительность, иногда, напротив, жестоко карает. Кажется, Тля не относилась к числу везунчиков.

Бандолет, выпрастовывающий из себя все новые и новые корни-когти, вдруг стремительно дернулся, разворачиваясь в ее сторону. Это выглядело так, будто Жевода направила его своей рукой, но Барбаросса видела, что это не так – та сама сейчас едва держалась на ногах. Оружие в ее трескающейся и лопающейся руке жило своей жизнью, волоча ее за собой, точно тряпичную куклу.

– Тля! Нет!

Ствол, судорожно дергающийся, вдруг уставился Тле точно между глаз. И подарил ей половину секунды, которой той хватило только лишь для того, чтобы несколько раз моргнуть, прежде чем вырвавшееся из ствола пламя тугим сгустком ударило ей в лицо, отшвыривая прочь в облаке тлеющих волос, гари и копоти.

Тля врезалась в стену и шлепнулась на пол. Ее лицо превратилось в обугленную маску с пустыми, выеденными огнем, глазницами, щедро инкрустированную ее собственными же железными зубами. Тугие локоны шипели на плечах, источая дым – точно кто-то кинул факел в змеиное гнездо, оплавленный керамбит шлепнулся ей на грудь…

Встать, приказала себе Барбаросса. Встать, ты, никчемная дрянь. Если он не взялся за тебя сразу же, то не потому, что ты очаровала его своей красотой, сестрица Барби, а потому, что у него пока и так хватает еды. Но очень скоро он с ней покончит, и тогда…

Кацбальгер Резекции выполз из ножен с сухим шелестом – зловещий звук, от которого даже у опытной суки похолодели бы поджилки.

– Нет! – крикнула Жевода отчаянно, – Рез, нет!

Никчемные крысы. Они могли бы разбежаться при первых признаках опасности. Они и привыкли это делать, только потому и прожили так долго. Но чертова Фалько, кажется, немало сил положила на то, чтобы превратить их в стаю, заставить держаться друг за друга. Но далеко не всякая стая, возомнившая себя ковеном, стоит чего-то в деле.

Резекция подскочила к Жеводе одним коротким гибким прыжком. Хороша, чертовка. В ней не было лощеной грации, которую вбивают в своих учениц фехтмейстеры, дерущие по талеру за урок, одна только уличная злая сноровка, выдающая опыт лучше любых финтов и ужимок. Гибкая, гудящая от напряжения, как арбалетная дуга, не тратящая времени ни на одно лишнее движение, она подлетела к Жеводе сбоку, ловко скользнув под страшным оружием, которое той не повиновалось. Должно быть, она хотела отсечь руку, сжимающую ее, но в последнюю секунду замешкалась, не зная, как нанести удар – по запястью, выломанному из сустава и покрытому массой шевелящихся корней из стали и дерева, или по локтю. Точно врач, уже вытащивший свой страшный тесак, но колеблющийся, не знающий, где именно отнимать руку.

Милосердие погубило множество ведьм, погубило и ее саму. Бандолет с коротким рыком рубанул ее по плечу, точно палица – Барбаросса отчетливо слышала негромкий хруст ключицы – а мигом позже уперся ей в грудь.

Не было того щелчка, с которым обычно срабатывает колесцовый механизм, вышибая искру из кремня. Не было хлопка пороха на полке. Не было даже грохота. Был только оглушительный треск лопающихся ребер – и страшный крик Резекции, быстро превратившийся в тошнотворное хлюпанье. Ее грудь разворотило так, будто в нее угодило ядро из полевой кулеврины. Грудная клетка лопнула, едва не распахнувшись наружу, как ларец, подарив Резекции возможность заглянуть себе в душу – в сырое, булькающее и хрипящее развороченное нутро, в котором натягивались и лопались какие-то жилки, судорожно дергались связки, хрипели серые от пороховой гари легкие, похожие на обожженных медуз. Резекция выронила кацбальгер, неуверенно подняла руку, словно намереваясь потрогать опаленный край раны, но сама вдруг рухнула лицом в пол, беззвучно и тяжело, будто подчиняясь чудовищному грузу прожитых лет и тягот, который только сейчас навалился на нее.

Барбаросса приказала себе не замечать этого. В другое время она с удовольствием бы понаблюдала за тем, как осатаневший от долгого заключения демон расправляется с «Сестрами Агонии», получая от этого не меньшее удовольствие, чем от хорошей театральной постановки, но сейчас было не до того. Адские владыки не знают благодарности. Если она в самое скорое время не окажется далеко отсюда, она сама испытает на себе многое из того, что он в силах предложить…

Шатаясь, она поднялась на ноги. Ее вело во все стороны разом, точно пьяную башню, тяжелая дурнота мешала ясно соображать, кости скрежетали от нагрузки – но все-таки она поднялась. Неплохо, Барби. Совсем неплохо. А теперь сделай шаг в том направлении…

– Рез! Блядь! Блядь! Блядь!

Жевода зарычала, попытавшись впиться зубами в собственное предплечье – жуткое подобие волка, норовящего отгрызть попавшую в капкан лапу. Бандалет, сжатый в ее руке, небрежно стряхнул ее – и уставился стволом на пятящуюся прочь Катаракту. Та уже не думала о нападении, слишком хорошо видела, чем кончили ее товарки, но ужас, верно, сковал ее, точно кандалами, лишив обычной прыти. Она с трудом волочила ноги по полу, спотыкаясь на каждом шагу. Единственный уцелевший глаз, широко распахнутый, выглядел оккулусом, настроенный на пустой, не несущий магического сигнала, канал – ни выражения, ни смысла, одно только дрожащее, состоящее из чистого ужаса, марево. Ее пальцы, прежде судорожно сжатые, затрепетали, разжались и выронили на пол латунное яйцо жилетных часов, которое, ударившись несколько раз об пол, остановилось в фуссе от Барбароссы. Стрелки показывали восемь шестнадцать – она жадно впилась в них глазами, лишь бы не замечать прочих вещей, творящихся вокруг.

Зловещего треска, исходящего от дергающейся посреди комнаты Жеводы.

Того, как стремительно разбухает ее голова, отчего лицо натягивается на ней, точно холст на раме. Как глаза съеживаются в глазницах, высыхая, будто подтаивая от нестерпимого внутреннего жара…

– Беги! – нечленораздельно пролаяла Жевода, скаля окровавленный рот с обкусанными, свисающими бахромой, губами, – Да беги же ты!

Демон не дал ей убежать. Бандолет, покрывающийся все новыми и новыми отростками, быстро превращающийся в узловатую лапу из кости, мышц и железа, почуял Катаракту и уставился в ее сторону. Он уже не был бандолетом. Он был чем-то другим, чем-то, что невозможно изготовить ни в одной мастерской мира смертных. Его дуло превратилось в оскаленную, лязгающую деревянными, костяными и стальными зубами пасть. Сквозь щели и прорехи, смешиваясь с комками плавящейся плоти, наружу вытекала полупрозрачная жижа, шлепающаяся на пол шипящими сгустками.

Ярость. Эту ярость невозможно было унять ни чарами, ни увещеваниями, ни миллионом шоппенов воды. Демон еще не освоился до конца в чужом для него мире с его бесхитростными и примитивно устроенными законами, но искра адского гнева в нем разгоралась стремительно и страшно, требуя все больше топлива. Жеводы, которую он пожирал, медленно расплавляя ее кости и плоть, было недостаточно. Ему требовалось больше. Куда больше.

– Стой!

Барбаросса и сама вздрогнула, услышав этот голос. Мертвый холодный голос, перемежаемый хрустом – он почему-то перекрывал страшный гул пламени и нечленораздельные вопли мечущейся Жеводы.

– Eyðimerkurgeirfugl! Hættu! Ég býð þér að hlýða!

Фальконетта стояла неподвижно, держа свое собственное оружие в опущенной руке. Как терпеливый дуэлянт, хладнокровно ожидающий, когда противник займет нужное место в пространстве, сделавшись уязвимым. Серые глаза глядели пристально и спокойно – глаза не ведьмы, но канонира, вымеряющие пространство до последнего дюйма, едва заметно мерцающие.

Умная сука. Она первой сообразила, что происходит, и пыталась заставить демона повиноваться. Гиблый номер. Даже владея его именем, едва ли она могла подчинить себе вырвавшееся из оков существо, охотно пожирающее мясо вперемешку с деревом, наслаждающееся жизнью так, будто вокруг, в обрамлении из пламени и дыма, происходил адский бал…