Текст книги "Ведьмы из Броккенбурга. Барби 2 (СИ)"

Автор книги: Константин Соловьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 45 страниц)

Забавно, подумала Барбаросса, с неудовольствием ощущая на себе колючий взгляд пришпиленного к притолоке газетного Земмельвейса, это в некотором смысле делает Котти похожей на Панди. Они обе не терпели на своем пути препятствий и препон, обе стремились низвергнуть любые правила и законы, мешающие им достичь цели, обе превращались в одержимых, едва только увидев на горизонте цель. Только Котейшество добивалась своего прилежным штудированием, вкладывая всю себя в работу, Панди – ножом, когтями и тяжелыми сапогами, вминая в землю всякого, кто осмелился встать у нее на пути…

Постигая ночами азы Флейшкрафта, Котейшество изводила до черта масла для ламп и писчих перьев, но с этим еще можно было смириться – даже карга Гаста не осмеливалась корить ее за это, хоть и ворчала украдкой. Ни одна наука не покорится тому, кто думает вырвать у адских владык драгоценные знания, глотая сухую книжную пыль. Нужна практика – и Котейшество прилежно практиковалась, заменяя пылом неофита пока отсутствующие теоретические знания.

Наилучшим подспорьем для практики служили кошки, живущие в окрестностях Малого Замка. Задушенные из озорства гарпиями, растерзанные собаками, сбитые телегами и аутовагенами, они оказывались на столе у Котейшества, если в них оставалась хотя бы одна призрачная искра жизни. По мнению Барбароссы, большую часть этих тварей стоило бы сжечь прямо в печи, не выпуская во внешний мир, но Котейшество была непреклонна. Неустанно подвергающая собственную жизнь не иллюзорной опасности во время опытов, она не могла отправлять на смерть своих новых питомцев.

Этих питомцев в самом скором времени расплодилось в окрестностях Малого Замка столько, что по ночам сестры боялись выходить во двор по нужде. Твари, бывшие прежде котами, не способные отказаться от своих старых привычек, выползали с темнотой из своих укрытий, спеша на охоту, и зрелище это было чертовски паскудное. Шустра клялась, что однажды видела на стене замка что-то вроде огромного богомола, покрытого кошачьей шерстью и с рыжим кошачьим хвостом.

Конец нашествию катцендраугов положила Каррион. Устав от постоянных жалоб сестер, она приказала подать в свой кабинет в башне мушкет с запасом пороха и на протяжении нескольких недель хладнокровно отстреливала всей тварей, имевших неосторожность показаться в окрестностях замка. Действенный метод. Перебить всех катцендраугов ей не удалось, очень уж много расплодилось их в Броккенбурге стараниями Котейшества, но популяция стала резко убывать, а оставшиеся обычно не осмеливались показываться на глаза.

– Закрой чертову коробку, – буркнул Лжец, – Или ты вознамерилась чертить пентаграмму холодной мертвой кровью? Во имя всех звезд в адской короне, если в Броккенбурге и существует самая никчемная ведьма, оскорбляющая Адский Престол одним только фактом своего существования, ты достойна служить у нее кухаркой…

В словах гомункула была правда. Некоторые обитатели адской бездны не имеют ничего против тухлятины, пусть и подмороженной, другие же – привередливые едоки, им требуется только свежая горячая кровь. Едва ли она облегчит свое положение, если оскорбит Цинтанаккара несоблюдением должных ритуалов…

– Где я достану тебе свежую кровь? Сцежу своей? – буркнула она и почти тотчас хлопнула себя по лбу, – Мышеловка!

Вокруг Малого Замка издавна обитало целое полчище мышей. Не испытывающие никакого почтения ни к Адскому Престолу, ни к его вассалам, они способны были за одну ночь превратить в клочья оставленные на подворье сапоги. Армия катцендраугов почти истребила их популяцию в окрестностях замка, но стоило Каррион взяться за мушкет, те вновь ощутили себя вольготно. Гаста, хоть и не признавалась в этом, отчаянно боялась мышей. По меньшей мере дважды в неделю она выгоняла всех младших сестер ночью с фонарями, дубинками и самодельными пиками – прочесывать окрестности и сокращать проклятое мышиное племя. Никчемная трата времени, с точки зрения Барбароссы, мышеловки оказалась куда как эффективнее против этой чумы. Шустра вчера ставила мышеловки вокруг Малого Замка, это она помнила точно. Если Гаста хлещет вино и, пусть даже на краткий миг, выпустила вожжи из рук, прислуга наверняка ощутила вольность, а значит, Шустра могла не проверить сегодня мышеловки и…

Ее ждала удача. Первая мышеловка оказалась пуста, но уже вторая принесла урожай – здоровую жирную крысу, уже немного окоченевшую, но явно свежую. Превосходно. Барбаросса ухмыльнулась, разжимая челюсти мышеловки. Этот ублюдок, возомнивший себя первый палачом Броккенбурга, не заслуживает ничего кроме крысиной крови. Жаль только, она не может напоить его ею…

Цинтанаккар молчал, но даже в молчании он был хорошо ощутим, точно игла, завязшая в боку. Барбаросса хорошо ощущала ее легкую дрожь. И хорошо знала, что придет за ней. Какой кусок ее тела в этот раз покажется ублюдку наиболее соблазнительным? Что он откусит?

Ничего не откусит, если ты будешь прилежной девочкой, Барби. Если будешь вести себя разумно, осторожно и… Словом, так, как не вела себя никогда в жизни.

Кажется, каждая крупинка упущенного времени тяготила гомункула не меньше, чем ее саму. Оставленный в дровяном сарае лишь на несколько минут, он изнывал от беспокойства так, что к ее возвращению уже метался в банке, точно беспокойная рыбешка, заточенная в чересчур тесном аквариуме. На его бугристом лице, сменяя друг друга, возникали и пропадали гримасы, напомнившие Барбароссе гримасы тряпичных болванчиков из уличного «Кашперлетеатра», то смешные, то жутковатые.

– Где тебя носит? – рявкнул он, сверля ее взглядом, – До начала представления десять минут!

Надо будет сделать ему камзол из носового платка, подумала Барбаросса, извлекая из башмака нож. И шляпу из куриного яйца. Из него выйдет отличный Дьявол для спектакля, особенно если соорудить из крысиного хвоста подходящие усы…

Спустить кровь из крысы было делом привычным, она не единожды помогала в этом Котейшеству, легко принимая на себя самую грязную работу. Крысиная кровь – паршивая штука. Густая, зловонная, цвета темной киновари, она быстро густеет и так же быстро сохнет, кроме того…

– Ты ни хера не знаешь, как рисовать защитные чары, так?

Знаю, зло подумала Барбаросса, просто собираюсь с мыслями. Мне нужна Печать Царя Соломона о шести лучах, но направлять их надо так, чтобы ни один луч не был направлен на восток и…

Лжец шлепнул себя по лбу. Учитывая его пропорции, это выглядело комично и нелепо.

– Я и забыл, что мне досталась самая никчемная ведьма из всех, что может предоставить Броккенбург. Печать Царя Соломона используют для заклинания высших владык и их ближайших прислужников, но Цинтанаккар никогда не носил ливреи, он вольный адский дух. При общении с такими нет ничего лучше старой доброй пентаграммы.

Барбаросса ощутила себя уязвленной. Говорящая бородавка, помыкающая ей, была права. Она и сама это сообразила, но лишь секундой позже. Пентаграмма – далеко не самая совершенная фигура из числа тех, что используются в Гоэции. В ней нет сложных резисторных черт, как в некоторых других печатях, призванных преобразовывать и отводить от заклинателя потоки злых энергий. В ней нет ни Варикондового Узла изменяемой емкости, служащего для вящей безопасности, ни прочих удобных вещей, облегчающих работу, таких как Печать Холла, Элементаль Пельтье или даже простейший Игнитрон.

В ней почти ничего нет, кроме основных линий, украшенных сигилами, простейшего узора, который не меняется на протяжении тысячелетий, с тех пор, как первые ведьмы, подобные слепым корабелам, нащупывали свои тропы к сокровищницам Ада, еще не предполагая, что ищут и что в итоге обретут…

У простоты есть одно достоинство – она неизменно эффективна, как эффективны все самые простые и надежные вещи в мире вроде ножа. Некоторые демонологи тратили годы, кропотливо создавая печати призыва столь сложные, что у неподготовленных людей от одного только взгляда открывается кровь из глаз. Сложнейшие петли стабисторовых чар, невообразимые по сложности диодоганновые руны, чертимые только крокодиловой кровью, все эти саммисторные, платинотроновые, клистроновые знаки…

Барбароссе становилось дурно от одной только попытки представить нечто подобное. Всякий раз, чертя простую и бесхитростную пентаграмму, она утешала себя тем, что сложность отнюдь не всегда залог успеха, а все мыслимые ухищрения не спасут тебя от страшной участи, если Ад и его владыки будут не расположены к тебе.

Какой-то тип из Магдебурга, говорят, положил восемь лет своей жизни, чертя безукоризненную гермесограмму[12], такую большую, что внутри могла бы уместится телега с шестью запряженными конями. Чертил не обычным мелом, что можно купить в любой лавке по шесть крейцеров за фунт, а особым, добытым с хер знает какой глубины Йоркских шахт, наполовину засыпанных человеческими костями, линии же вымерял не линейкой, а кучей хитрых штук, которые сыщутся не у каждого землемера. Должно быть, хотел получить бессмертие из рук адского владыки, не меньше.

Все эти хитрости не спасли его шкуру, когда дело дошло до ритуала. Восхищенные его упорством демоны не разорвали беднягу, лишь только оторвали ему конечности и насадили на самый высокий флюгер в Магдебурге. Говорят, там он до сих пор и крутится, стеная, крича и проклиная собственную тягу к совершенству, оказавшую ему такую паскудную услугу.

Лжец оказался чертовски большим знатоком чар для существа, которое может поместиться в носовой платок.

– Кто учил тебя так чертить амбиграммы[13]? – брезгливо осведомился он, – Сельский маляр в твоем родном Кохльштадте[14] или как там его? Ίδέα читается недостаточно четко, перепиши ее. Да, так лучше. Άήρ из нижнего левого смещено на два градуса влево, это бросается в глаза. Все пять элементов, символизирующих начала, должны быть взаимосвязаны и равносильны, иначе…

Барбаросса едва не зарычала, ползая по полу дровяного сарая с кистью и склянкой крысиной крови. Чертовски непросто рисовать аккуратно и ровно, когда тлеющей шкурой ощущаешь каждую уползающую прочь минуту, когда пальцы ежеминутно пронзает дрожью от ощущения того, что засевшая внутри тебя игла шевельнулась…

– Смотрю, ты дохера специалист по чарам, а? Если так, преврати свою банку в хрустальную карету, эта милая мышка станет твоим скакуном, – Барбаросса тряхнула дохлой крысой, – Только не очень-то задерживайся на балу, пока я ползаю здесь отклячив жопу с этими блядскими рисуночками!

– Завидуешь, сестренка? – Лжец осклабился, приникнув к стеклу, – Уж тебя-то точно не пригласят на бал, разве что это будет бал в местном лепрозории, где тебя нарекут королевой и…

Барбаросса ощерилась, поднеся дохлую крысу к самому стеклу, так, что она закачалась перед лицом у Лжеца.

– Кажется, еще недавно ты хотел скрепить наш союз кровью? Если ты не заткнешься, то в самое скорое время скрепишь союз с этой красоткой, потому что собираюсь засунуть ее в твою чертову банку!

Лжец что-то пробормотал, зло сверля ее взглядом, но заткнулся, видно, понял серьезность угрозы. Умный мальчик. Барбаросса ласково потрепала банку и вернулась к работе.

Этот сморчок с самого начала раздражал ее. Жалкий и бессильный, хлипкий как цыпленок, он был вооружен много лучше иных ее противников, но вовсе не ножом или когтями. Он был дьявольски наблюдателен и умен. Нарочно наблюдал за ней некоторое время, подмечая ее привычки и манеры, терпеливо вслушивался в доносящиеся до него отголоски ее мыслей, как прежде вслушивался в мысли своего пидора-хозяина, господина фон Лееба. И теперь возомнил, будто может управлять ею?

Не надо думать, что этот милый маленький сморчок хочет помочь тебе, Барби. Ты для него лишь средство, которое он вздумал использовать в своих целях, карета, которую он присмотрел себе для побега, и ничего более. До тебя он перепробовал четырнадцать прочих и каждый раз возвращался туда, откуда начинал, на осточертевший ему кофейный столик в доме старого извращенца.

Испачканная в крысиной крови кисть на мгновение замерла, не закончив сложный узел диодогановой руны.

Только подумать, четырнадцать раз. Этот малец, может, и выглядит как плохо законсервированный гриб, но уж в упорстве ему не откажешь. В его маленьком сморщенном тельце умещается больше решительности, чем в туше иного монфорта. А ведь, если подумать, его положение так паршиво, что практически безнадежно. Он пленник, причем пленник с незавидной судьбой, находящийся даже в более паршивом положении, чем многие узники саксонских тюрем и замков.

Говорят, паршивее всего живется в Вальдхейме[15]. Тамошние обитатели не скованны кандалами, вместо этого каждый носит прикованный к шее обруч вроде амулета, внутри которого обитает охранный демон. Стоит такому узнику перешагнуть запретную черту, как демон вырывается наружу и отрывает несчастному голову. Незавидная судьба, но эти несчастные, по крайней мере, вольны распоряжаться своим телом. Ну или, по крайней мере, свести счеты с жизнью, если существование делается тягостным и непосильным. Лжец лишен даже этой возможности. Он приговорен к своему кофейному столику в гостиной, обречен быть слушателем для выжившего из ума старика-садиста и его цепного демона. Незавидная участь, с какой стороны на нее ни посмотри.

Лишь только увидев ведьму с обожженным лицом, бесцеремонно вторгшуюся в его тюрьму, он сразу сообразил, с кем его свела судьба. Дурак был бы, если б не сообразил. Но, хоть и не сразу, рискнул предложить ей руку помощи. Свою жалкую ручонку, слишком ссохшуюся даже для того, чтоб он смог себе подрочить. И это, черт возьми, заслуживало некоторого уважения – даже для такого жалкого существа, каким он являлся.

Эй, Лжец!

Несмотря на то, что гомункул отвернулся от нее, демонстрируя узкую ссохшуюся спину с жалкими крохотными ягодицами и позвоночником толщиной с зубочистку, он отлично слышал ее. А может, в магическом эфире ее мысли казались громче, чем рев замурованного в аутовагене демона.

– Что?

– Ты там не сдох еще в своей банке? Вроде нет, по крайней мере, ты не плаваешь кверху брюхом.

– Вполне жив, – сухо произнес Лжец, не пытаясь повернуться к ней лицом.

– А если не сдох, то помогай, чтоб тебя! У нас еще прорва работы впереди!

Работы и верно было до черта.

Пентаграмма – основа композиции, но не единственная ее часть. Помимо мела в шкатулке Котейшества помещалось до хера прочих штук, которые тоже требовалось верно установить.

Мелодично позванивающий шелковый мешочек, внутри которого находилась горсть зеркальных осколков. Вооружившись стащенной из замка свечой, Барбаросса приклеивала эти осколки горячим воском к стенам дровяного сарая, добиваясь определенного их сочетания. Некоторые надлежало крепить под определенным, четко выверенным, углом, другие – располагать на потолке или устанавливать так, чтобы они смотрели в нужные стороны света. Хлопотная, мелкая работа, непросто дающаяся ее грубым, не привычным к таком занятию, рукам. Ее обычно выполняла Котейшество своими тонкими и ловкими, как у белошвейки, пальчиками. Но даже без ее помощи работа двигалась быстро – у нее был талантливый ассистент.

– Не вздумай крепить больше четырех зеркал на южной стороне. Юг – владения императора Каспиела, а нам сейчас не требуется его внимание. Он отличается дурным настроением после заката, кроме того, не переносит число пять, эта пентаграмма разъярит его. А вот на западной стороне такого риска нет. Запад находится в введении Малгараса, его снисходительность может послужить нам защитой, если события будут развиваться в неправильном русле…

Дьявол. Она и забыла, до чего много деталей в сложной науке общения с демонами, которую принято именовать Гоэцией. Деталей, которые могут казаться несущественными, но которые способны превратить остаток твоей жизни в сущую пытку. Раньше ей не приходилось об этом заботится. Раньше жизнь у сестрицы Барби была куда проще…

Кроме могущественных владетелей Ада числом семьдесят два, перечисленных в трудах Соломона, не следовало забыть и про братию из младших владык, числа которой не знали даже самые мудрые демонологи. При одной только мысли о том, сколько глаз, принадлежащих адским созданиям, пристально наблюдает за любым распахнувшимся в адские чертоги окном, Барбароссе делалось не по себе.

Восемь длинных острых рыбьих костей – их надлежало разложить на полу в определенной конфигурации, которая лишь на первый взгляд казалась случайной. Куб из темного металла с несимметричными гранями, теплый с одной стороны и прохладный с другой – этот в центр пентаграммы. Моток дорогой шелковой нити – ею Барбаросса со старанием паучихи оплела стены дровяного сарая, цепляя ее за крошечные медные гвоздики, вбитые в старые доски. Маленькая тряпичная кукла с нарисованным желтой масляной краской лицом, поплывшим от влаги и превратившимся в смазанное пятно. Куклу надлежало водрузить на специальную конструкцию из стали, напоминающую вычурный подсвечник. Шесть длинных серебряных вилок – их Барбаросса брала тряпкой, чтоб не обжечься, и вколачивала в косяки. Горсть яичной скорлупы, темно-коричневой, точно ее варили с луковой шелухой – ее надо было сыпать на пол в нужных местах, но так, чтобы она не касалась меловых линий…

– Не смотри на каждую вилку более пяти секунд, – поучал ее Лжец, – В магическом эфире твой взгляд оставляет отпечатки не хуже, чем твои грязные башмаки. Забивай на вдохе, не на выдохе, так искажение будет меньше…

Барбаросса выругалась сквозь зубы. Лампа, которую она прихватила в замке, была заправлена дешевым маслом и давала много копоти, от едкого смрада слезились глаза. Даже если бы она не спешила, эта кропотливая работа была чертовски утомительна, а она спешила – очень спешила.

– Шесть минут, – сухо произнес Лжец, – Достаточно времени, чтобы закончить, хоть я по-прежнему считаю, что ничего доброго из этого не выйдет. Или ты все еще думаешь, что Цинтанаккар заглянет на огонек как добрый сосед, чтоб поболтать с тобой о жизни за чашечкой кофе со сливовым вареньем?..

– Откуда это ты нахватался магических премудростей, гнилой орех? – спросила Барбаросса вслух, не отвлекаясь от работы, – Ты говорил, твой старик не занимался демонологией.

– Не занимался, – холодно подтвердил Лжец, – Господин фон Лееб был артиллеристом в отставке. Он, правда, проводил некоторые изыскания на пенсии, но в частном порядке, они не были связаны с Геенной Огненной и ее обитателями.

– Тогда откуда ты знаешь всю эту херню?

Лжец устало вздохнул, отчего жидкость в его банке едва заметно колыхнулась.

– Я прожил на свете семь долгих лет. У меня была возможность повидать мир, пусть даже и из банки. А господин фон Лееб не был моим единственным хозяином, как тебе известно.

Барбаросса кивнула.

– Я помню, ты рассказывал про лавку в Эйзенкрейсе.

– Она была лишь точкой в моем пути, пусть я и провел там немало времени. Но до того… – Лжец неожиданно усмехнулся, – Между прочим, я полтора года работал в почтовом отделении.

Барбаросса фыркнула.

– Разносил депеши и газеты? – не удержалась она, – Наверно, был самым быстроногим мальчишкой во всем городе? А почтовая карета из старой банки тебе полагалась? А мундирчик из золоченой фольги?

– …сортировал корреспонденцию и гасил марки. Спокойная, основательная работа, оставлявшая мне время на размышления. Не такая хорошая, как у господина Римершмидта, архитектора, но мне она нравилась.

– Хрена себе! Ты успел поработать у архитектора?

Лжец с достоинством кивнул.

– Год с небольшим. И нет, я не подавал ему кирпичи и не месил раствор.

– Ну и чем же ты там занимался? Дай угадаю… Чинил ему перья? Может, обгрызал заусенцы ему на пальцах, когда ему некогда было этим заниматься?

Лжец не стал ерничать в ответ. Чем меньше времени оставалось у них в запасе, тем напряженнее и скованнее он делался, точно окружающий его магический эфир медленно замерзал, сгущаясь и уплотняясь.

– Я проводил расчеты. В том числе и связанные с Гоэцией. Для грубой работы с камнем вмешательство адских сил не требуется, нехитрая наука, но если берешься за сложную конструкцию, без помощи адских владык не обойтись. Тебе приходилось видеть прославленный Каммершпиль[16] в Мюнхене? Его работа. Четыреста тысяч центнеров отборного камня, сложнейшие архитектурные расчеты, внутренние покои, нарушающие законы бытия, логики и пространства…

Барбаросса машинально кивнула, даже не пытаясь представить таких цифр. Сейчас она думала только о том, чтобы осколки зеркала были прикреплены под тщательно выверенным углом, и ни о чем кроме.

– Изрядная работенка, наверно…

Лжец напыжился, отчего и без того маленькая банка стала казаться вовсе крохотной, жалкая цыплячья грудь угрожающе раздулась.

– Я помогал ему в расчетах. Высчитывал количество девственной крови для окропления фундамента, ну и вел некоторые другие работы. К слову, вышло всего тридцать семь тысяч шоппенов[17] – почти в два раза меньше, чем для фундамента лейпцигской консерватории, который заложили в том же году.

– Ну и хрен ли ты собрался в Броккенбург? Сидел бы у своего архитектора за бумажками…

Лжец криво усмехнулся.

– Как тебе известно, создания, к числу которых я имею счастье принадлежать, не могут похвастать свободой воли.

– Дай угадаю… Твой патрон вступил в какой-нибудь заговор против курфюрста и его разорвали на плахе? Или ему на голову упал какой-нибудь заговоренный булыжник?

– Ничего из этого. Господин Римершмидт погиб на дуэли.

– Что, ухлестывал за каждой юбкой? – насмешливо поинтересовалась Барбаросса, – Или и плундры тоже не пропускал?

– Он погиб на дуэли с господином Крайсом, другим архитектором. Они не сошлись во взглядах касательно перспектив многоуровневой архитектуры. Господин Крайс опубликовал довольно резкий памфлет о моем хозяине, тот вынужден был вступиться за свою честь и…

– Короче, ему продырявили голову, твоему хозяину?

– Нет. Пуля господина Крайса прошла в трех дюймах от него. Но когда пришла его очередь стрелять… Пуля в его пистолете была зачарована двумя демонами сразу. Непростительная оплошность для такого опытного человека, как мой хозяин. Может, это была простая ошибка оружейника, а может… Скажем так, не стану исключать, что эту пулю нарочно вложил в его ствол секундант, подкупленный его противником.

– Два демона в одной пуле? Тесновато им там пришлось, а?

– Да, пожалуй, они были весьма рассержены. И не замедлили известить об этом мир, едва лишь вырвались на свободу. Господин Римершмидт… Если опустить ненужные подробности, они завязали его узлом. И это не фигура речи. Он остался в живых, даже сохранил некоторую толику рассудка, насколько я мог судить, но вот заниматься своим прежним делом уже не мог. Через несколько месяцев архитекторская контора была продана его супругой, а меня вместе со старой мебелью и писчими принадлежностями сбыли за полцены в «Сады Семирамиды», где и проторчал следующие полгода.

Барбаросса нахмурилась. Ей было плевать, где коротал срок Лжец, сейчас ее больше занимали рыбьи кости на полу, не желавшие выстраиваться нужным образом.

– Считай, заработал отпуск, а? – пробормотала она, – Сиди себе на полочке да поплевывай вниз… Да и компания небось подобралась приятная, уж было с кем поболтать!

Лжец покачал головой. Всякий раз, когда он шевелился в своей банке, Барбаросса невольно замечала, до чего странно выглядят жесты, позаимствованные этим странным существом у своих хозяев и приспособленные к его собственной, не вполне человеческой, анатомии.

– Эти полгода были самым тяжелым периодом в моей жизни. Компания там подобралась изысканная, это верно, там можно было встретить гомункулов со всей Саксонии, даже из далекого Троссина, где варят превосходное ежевичное варенье, и проклятого всеми владыками Эберсбаха, где с неба вместо дождя до сих пор льет раскаленная смола, а ведьмам выкалывают глаза при рождении. Но вот на счет поболтать… Едва ли там собралось самое приятное общество.

– Чего так?

Лжец скривился, отчего его полукукольное личико на миг превратилось в жутковатую щербатую маску.

– Ты, наверно, заметила, что большая часть моих собратьев не отличается великим умом. Мозг некоторых не получил должного развития или же не успел сформироваться, другие попросту не нашли ему применения, вынужденные годами без всякого дела сидеть в своей стеклянной тюрьме. Любое оружие, с которым не упражняется владелец, делается мертвым грузом. Мышца, которая не знает нагрузки, атрофируется. Неудивительно, что многие мои товарищи по заточению были не разумнее заспиртованных грибов.

Это верно, подумала Барбаросса, живо вспомнив крошку Мухоглота. Небось на одного, свободно шпарящего на нескольких языках херувимчика приходится по дюжине никчемных искалеченных особей, которые способны разве что мычать да корчить рожи. Среди них и свое собственное имя, пожалуй, помнит не каждый.

– Премилое общество, верно, было у вас там.

– О, у нас подобралась славная компания, – Лжец усмехнулся, скосив глаза, – В самый раз чтобы раскинуть картишки и посидеть над ними с трубочкой. Тип слева от меня звался красивым греческим именем Аутофаг. Это не было его настоящим именем, так его прозвали мы, чтобы хоть как-то называть. Другого имени у него не было, а может, он его не помнил. Его прошлым хозяином был богатый купец из Лунценау, торговец хлопком и льном. Счастливчик. Для гомункула служба на этом поприще обыкновенно представляет прекрасную перспективу, даже если он не очень умен, в этой работе больше ценится прилежание и старательность. Знай составляй себе рескрипции, веди учет векселям, подсчитывай пеню… На такой работе можно кататься точно сыр в масле до конца жизни. Но Аутофагу не свезло – знать, не те кости выкинул архивладыка Белиал, определяя его судьбу…

– Да ну? Подавился золотым гульденом, который хозяин по рассеянности уронил в его банку?

Лжец покачал головой.

– Его погубила купеческая служанка. Молодая сука, думавшая больше о своих трахарях с постоялого двора, чем о добре своего хозяина. Прибирая кабинет, она убрала колбу Аутофага в дальний угол кладовой. Наверно, приняла сослепу за банку соленых огурцов, случайно оставленную на столе. Там он и стоял следующие три года – в темном углу, в вечной тишине и темноте, заваленный всяким хламом, забытый всеми, никчемный – бессильный разум, запертый в пустоте. Обнаружили его случайно, когда делали по весне уборку. Но к тому моменту толку от него уже не было – несчастный Аутофаг, проведший три года в абсолютной пустоте, не смог бы сложить два и два. Он потерял все навыки, которыми владел, даже навык членораздельной речи. Только мелко дрожал и непрерывно работал зубами, бесконечно что-то пережевывая… Знаешь, что он ел все эти годы?

– Иди нахер, – буркнула Барбаросса, чувствуя неприятный зуд в пальцах, которыми раскладывала на полу рыбьи кости, – И думать не хочу.

Лжец ухмыльнулся, но не так, как прежде. В его темных болотистых глазах не мелькнуло злой искры. Может, впервые за все недолгое время их знакомства.

– Он пристрастился к каннибализму, наш бедный Аутофаг. А чем еще ему было заняться в своей банке, запертому наедине с вечностью? Когда его достали, он уже начисто обглодал обе свои руки и принялся за ногу. Эта привычка стала сильнее него. Собственно, все его существо, обглоданное безумием, к тому моменту только из одной этой привычки и состояло. Днем он еще мог сдерживаться, тем более, что мы мешали ему предаваться этому пагубному занятию, но ночью… – Лжец поморщился, – Черт. Даже сейчас, стоит мне остаться на минуту в комнате без горящей свечи, как мне кажется, будто я слышу скрип. Размеренный скрип его зубов, медленно перетирающих что-то мягкое, податливое…

Рыбья кость в пальцах Барбароссы предательски хрустнула, но, хвала всем владыкам, не сломалась.

– Чтоб тебя крысы сожрали, Лжец!

Гомункул печально улыбнулся. Забавно, раньше она и не замечала, что его улыбки отличаются друг от друга, слишком уж мало плоти на крошечных костях.

– Три минуты, – спокойно отозвался он, – Другого моего соседа звали Доктор Лебервурст[18]. По иронии судьбы, он тоже порядком пострадал – и тоже по милости своего хозяина. Думаешь, его хозяин был херов садист, любящий истязать крохотное существо? Как бы не так! Его хозяин, к слову, практикующий врач, души в нем не чаял и заботился лучше, чем иные о своих домашних питомцах. Еженедельно менял питательный раствор в его банке, смазывал язвы на его теле, разве что в масле не купал. Одним прекрасным днем он вытащил крошку Лебервурста из банки и положил на расстеленную на столе салфетку – собирался, кажется, обработать ему сыпь на пояснице. О благодетель! Как тут не поверить в то, что большая часть в мире учиняется не величайшими грехами, а величайшими добродетелями, последствия которых мы склонны не замечать, – Лжец скорбно покачал головой, – Уверен, его хозяин не замышлял ничего дурного. Может, даже от всей души желал ему добра. Но потянувшись за какой-то склянкой, оказался так неуклюж, что случайно уронил на своего маленького ассистента стоящую на другой полке книгу. Это был «Vonn dem Bad Pfeffers in Oberschwytz gelegen» Парацельса. Тебе должен быть знаком этот труд, его проходят в университете. На твоей каменной голове он оставил бы разве что шишку, но для существа с телосложением новорожденного мышонка это совсем другая сила. Беднягу раздавило всмятку, так, что он сделался похож на плохо сваренное яйцо. Другой на месте его хозяина, погоревав, вышвырнул бы горемыку в огород, чтобы там его сожрали муравьи. Но доктор, видно, был совестлив по натуре, а может, от природы имел деловую хватку. Он отнес своего раздавленного помощника обратно в лавку, в которой его покупал, и, представь себе, даже смог вернуть назад два талера из его стоимости. Доктор Лебервурст был моим соседом целых три месяца. Мудрый малый. Мы частенько болтали с ним на разные темы, хотя, по правде сказать, говорить приходилось в основном мне – то бульканье, которое он из извергал из отверстия, что мы считали ртом, было весьма непросто понять…

– Сука… – выдохнула Барбаросса, – Хозяину той лавки стоило бы не продавать вас, а показывать зрителям, мог бы брать по грошу за вход. Херова кунсткамера…

Лжец склонил голову в карикатурном подобии поклона. Будто принимал аплодисменты.

– О, это были еще не самые примечательные образчики из нашего общества, уж поверь мне. Через две банки от меня располагалась Железная Маркиза. Вот уж при виде кого ты точно промочила бы портки, Барби. По правде сказать, от рождения она имела признаки сильного пола, хоть и скудные, так что ей полагалось бы быть Маркизом, но… Судьба – суровая стерва. Его хозяйкой оказалась прелестная шестилетняя девочка из знатного рода оберов. Должно быть, гомункула ей купили в качестве игрушки, совсем позабыв сказать, что мы хрупки и совсем не предназначены для игры. Несколько дней она развлекалась с ним, как с куклой, одевая в сшитые из шелковых обрезков платьица, а потом… Должно быть, она отвлеклась всего на минутку, ты же знаешь, как непоседливы дети. Этой минутки вполне хватило их домашней кошке, чтобы добраться до забавной зверушки, которая впервые оказалась не под защитой стеклянной банки. И тоже поиграться с нею – на свой манер.