Текст книги "Ведьмы из Броккенбурга. Барби 2 (СИ)"

Автор книги: Константин Соловьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 45 страниц)

Все было предусмотрено в наилучшем виде. Точно в назначенный срок явившийся во дворец хейсткрафтер начал ритуал, возложив руки на чело графа. Тонкая, филигранная работа, с которой не справился бы и лучший придворный ювелир. Как знать, может, он и закончил бы ее без помех и волнений, кабы не муха. Обычная чертова муха, которая, напуганная всеобщей суматохой, затаилась где-то за гардинами в дворцовом углу, а после, маясь скукой, не придумала ничего лучше, чем приземлиться бледному от напряжения хейсткрафтеру аккурат на лоб.

Его пальцы дрогнули – на волос, не больше – но уже этого было достаточно. В рассудке графа стронулась какая-то малость, но, верно, это была какая-то важная малость, которая подчиняет себе ход большого и сложного механизма. Когда графа привели в чувство, выяснилось, что он потерял не только беспокоящие его воспоминания об итальянской пассии – он потерял гораздо больше. Не узнающий никого из придворных и друзей, утративший дар человеческой речи, он шарахался от окружавших его людей, визжа от ужаса, хлопал воображаемыми крыльями, пытался вырезать себе глаза осколком зеркала… Слугам пришлось связать его шелковыми шнурами и запереть в его покоях, но он нашел способ освободиться и, сбежав из дворца, утонул тем же днем во дворцовом пруду.

Его телу не пришлось маяться там одиночеством – уже очень скоро в его обществе оказался и незадачливый хейсткрафтер, сделавшийся еще более спокойным и сосредоточенным, чем прежде, с привязанным к ногам камням и развороченной выстрелом головой – капитан графской стражи, ставший свидетелем трагедии, расплатился с ним по чести за оказанную услугу, разве что не золотом, а свинцом…

Только никчемная дура, берясь за такую сложную и опасную науку, как Хейсткрафт, будет использовать для ритуала купленные с рук фигурки. Малейшая невидимая глазу каверна, мельчайший дефект, крошечный скол – тончайший рисунок чар будет непоправимо нарушен, а последствия сделаются чудовищными как для заклинаемого, так и для заклинателя. Но если чего в Броккенбурге и хватало во все времена, кроме адских владык и энергий, так это дураков. Наверняка не пройдет и недели, как какая-нибудь потаскуха, ухватив набор свинцовых идолов, примется за ритуал, пытаясь избавить свою дочь от заикания или саму себя – от воспоминаний о жеребце, который лишил ее невинности…

Продам бандодет работы мастера Рекнагеля. Восьмидюймовый ствол, отличный бой на пятьдесят шагов, инкрустация золоченой проволокой и яшмой…

Продам старое зеркало, чистое как слеза, маленькая трещина по нижнему краю…

Продам отрез шести фуссов прелестной тафты шанжан[1] небесного цвета…

Продам трехмесячного щенка аффенпинчера – чистый завод, никакие виды адских чар не использовались…

Херня. Херня. Херня. Барбаросса быстро утратила интерес к никчемным бумажками, тем более, что обещали они по большей части всякую никчемную дрянь, которая не интересовала ее ни в малейшей степени. Куда больше ее интересовали те суки, что вели ее – и вскоре она их увидела.

Их было двое, Лжец не ошибся. Они держались на изрядном удалении и так, чтобы не попадать в пятна света от фонарей, но держались так, что легкая надежда, которую она прежде ощущала, мгновенно осела облаком сгоревших мотыльков, оставив запах паленого хитина. Эти двое шли не так, как праздные гуляки в своем извечном путешествии от одного трактира к другому. И не как юные девчонки, томимые страстью, ищущие укромную подворотню, чтобы порадовать друг друга своими острыми язычками. И даже не как пара ведьм в поисках приключений, влекомые азартом, молодостью и выпитым вином. Они выглядели как…

Как ищейки, подумала Барбаросса, делая три размеренных выдоха, чтобы выплеснуть из легких вместе с воздухом ядовитую мошкару подступающей паники. Как парочка хорошо выдрессированных, но не очень опытных ищеек, держащих горячий след. Ха. Как будто сестрица Барби сама, в бытность Красоткой, не выслеживала в каменном лесу, именуемом Броккенбургом, двуногую дичь. Не замирала в подворотнях, слившись со стеной, напряженно наблюдая, с обнаженным ножом под плащом…

Хундиненягдт. Сучья охота.

Бри – когда милашка Бри еще была посмеивающейся франтовато разодетой «шутихой», а не булькающей собственной кровью падалью с развороченной промежностью – сказала, что кое-какие девчонки в Броккенбурге не прочь отведать крошку Барби на вкус. «Сестры Агонии», сказала она. Точат ножи и ждут не дождутся возможности ощутить себя взрослыми девочками.

Черт. В другое время это даже позабавило бы ее. Нет ничего более забавного, чем несколько неопытных блядей, стащивших на кухне ножи напяливших материнские чулки и уже мнящих себя роковыми искусительницами. Нет ничего более забавного, чем дичь, вообразившая себя хищником. Ей уже случалось сталкиваться с подобными стайками, с суками, у которых чешутся коготки, но которые ни хера не понимают, как устроена жизнь в Броккенбурге, как не понимают и своей роли в сложно устроенной иерархии здешних хищников.

По душу Панди Хиндиненягдт объявляли восемь раз – и восемь раз крошка Панди лишь ухмылялась, отряхивая с рук чужую кровь. Эту крысиную возню она даже не считала за подвиг, который стоит того, чтобы быть воплощенным в миннезанге, всего лишь за курьезный случай, о котором можно поведать за стаканом вина.

В обычный день Барбаросса была бы только рада неожиданному развлечению. Она… Свернула бы направо, мгновенно подсказал ей охотничий инстинкт, проснувшийся в дебрях сознания. Там, где Ункраутштрассе сливается с безымянным переулком, заросшим гибискусом, есть премилое местечко для такого рода встреч. Она затаилась бы там, позволив им сократить дистанцию, а потом…

Выскользнуть из темноты позади них.

Срывающееся дыхание вложить в два коротких шага – и сокрушительный удар «Кокетки» в челюсть.

Потом нож. Кулаками можно махать в свое удовольствие пока не устанешь, но настоящие дела на улицах Броккенбурга издавна решаются ножом. Ножом, снизу вверх, на выдохе, рассекая брюшину – оуу-ууф…

– Прекращай, – буркнул Лжец, недовольно косясь на нее, – Сейчас потечешь и промочишь себе башмаки.

Блядь. Должно быть, она слишком явственно это представила, забыв, что несет под боком чертового коротышку, своей наблюдательностью способного дать фору имперским астрономам.

Никаких развлечений, сестрица Барби. Забудь об этом. В обычный день ты без труда разорвала бы этих двух шалав, даже не утрудив особо рук. Но сейчас… Сейчас у тебя нет рук, напомнила она себе, лишь жалкие, полыхающие болью обрубки с вкраплениями из свинца и латуни. Цинтанаккар обезоружил тебя. Ты не опаснее, чем истекающая жиром утка, водруженная на блюдо в окружении печеных яблок.

От тоски, тупым когтями корябавшей душу, захотелось взвыть в голос, облегчая работу преследовательницам.

Барбаросса заставила себя сцепить зубы и дышать через них. Спокойно, Барби. Ты уже не можешь рассчитывать на свои кулаки, но это не значит, что ты беззащитна. Броккенбург дал тебе не только бесчисленное множество шрамов по всему телу и грозную репутацию, он дал тебе опыт. Даже искалеченная, ты все еще хитрее «Сестер Агонии».

Умнее. Злее. Опаснее.

Преследовательницы не спешили сокращать расстояние. Увидев, что их цель остановилась на краю тротуара, ожидая, когда лихтофор позволит ей пересечь улицу, они и сами замедлили шаг, а спустя несколько секунд поспешно укрылись в подворотне. Барбаросса мысленно кивнула сама себе. Не очень опытны, но весьма проворны, как она и думала. И наверняка мысленно уже делят ее на куски, как придирчивый мясник коровью тушу, не подозревая, что на это мясо уже положил взгляд куда более опытный хищник. Хищник, которому «сестрички» с их блядскими веерами не годятся и в подметки…

Барбаросса попыталась вспомнить все, что ей известно про ковен «Сестры Агонии», но лишь потратила впустую полминуты, напрягая память – все, что удалось извлечь на поверхность, почти не представляло собой ценности. Разрозненные и жалкие обрывки вроде тех, что обнаруживаешь в сундуке, где когда-то лежали изысканные брабантские кружева. Память, старая жестянка, совсем прохудилась, оттого она не сохранила многих вещей, но те, которые все-таки смогла выудить наружу, ей отчаянно не понравились.

«Сестры Агонии» не могли похвастать богатой историей, и неудивительно, вся их история насчитывала самое большее несколько месяцев. Барбаросса скрипнула зубами. Молодняк. Молодые ковены почти всегда в меру дерзки, полны снедающими их амбициями и готовы показать норов даже там, где лучше было бы вести себя поскромнее и понезаметнее. Это в природе вещей, как в природе птиц летать по небу, а деревьев – расти снизу вверх.

Молодые ковены всегда беспокойны, они рвутся показать миру свою силу, даже если силы этой хватает лишь на жалкий пшик, оттого нередко ввязываются во всякие дурные истории и авантюры, частенько оборачивающиеся против них самих. Не имеющие ни выработанных веками традиций, ни старших сестер, способных укротить их порывы, ни инстинкта самосохранения, ограненного самим Броккенбургом, такие ковены будто нарочно ставят целью вывести из себя городской магистрат, Большой Круг и даже адских владык, делаясь источником многих проблем. Они пьют все, что могут выпить, крадут все, до чего могут дотянутся их руки, участвуют во всех балах, драках, оргиях и дуэлях, на которые только могут попасть. Беспокойное племя, причиняющее Броккенбургу больше хлопот, чем иные беспутные адские владыки, спешащие поразвлечься на свой адский манер.

Но «Сестры Агонии», кажется, спешили выделиться даже на этом фоне.

По крайней мере, для ковена, который не успел просуществовать и года, он обзавелся внушительным хвостом, и хвостом скверным, состоящим из недобрых слухов, которые наверняка наполовину и не были слухами. Барбаросса не помнила их в деталях, одни только обрывки – угнанный аутоваген где-то в Миттельштадте, какая-то скверная история в трактире «Три с половиной свиньи» – и еще одна, на задворках университета… Послушные девочки так себя не ведут.

Эти суки и не были послушными девочками. Они были «диким ковеном» из числа тех, которые старина Броккенбург рожает с завидным постоянством – по три-четыре дюжины в неурожайный год – и которые сам же с удовольствием пожирает, не дав им дожить даже до следующей Вальпургиевой ночи.

Их и ковеном-то считать можно с большой натяжкой. Просто банда беспутных и озлобленных сук, которые не смогли найти себе теплого места в приличных семьях, но и в Шабаш возвращаться побоялись, хорошо зная его нравы и порядки. Никчемные парии, не нужные никому в целом свете, сбившиеся в стаю, слишком озлобленные, чтобы обрести настоящую семью, слишком нетерпеливые и изголодавшиеся, чтобы загадывать дальше сегодняшнего дня. Слишком кровожадные, чтобы уважать чьи бы то ни было традиции.

Большая часть «диких ковенов» не протягивает и года. Отсутствие опыта и осторожности, помноженное на нетерпеливость и звериный нрав, быстро сокращают их ряды. Такие ковены с остервенением выгрызают друг дружку, а если какой и задержится на белом свете, рано или поздно, в отчаянье ли, в безрассудстве ли, он совершит что-то такое, что уже невозможно будет игнорировать. И тогда Большой Круг, состоящий из самых старых, мудрых и безжалостных сук, попросту вычеркнет его из существования. А может, этим озаботится городской магистрат или какой-нибудь из старших ковенов – зависит от того, кому эти суки успели больше насолить…

«Сестры Агонии», кажется, пребывали где-то на середине этого пути. Пытаясь заработать славу и уважение, они быстро опустились до того уровня, который опасно граничит с беззаконием, что до традиций и правил Броккенбурга, они уделяли им не больше внимания, чем вшам на своем нижнем белье. Мелкие пакости сходили им с рук до поры до времени – мудрые суки не спешат вмешиваться, когда молодняк остервенело грызет сам себя, это его излюбленное занятие – но, кажется, «сестрички» уже пресытились такими шалостями и почувствовали себя готовым для чего-то большего.

Например, выследить, загнать и задрать ведьму одного из старших ковенов.

Барбаросса оскалилась, чувствуя прилипшие к спине взгляды двух пар холодных внимательных глаз.

Может, «Сестрам Агонии» и не суждено пережить следующую Вальпургиевую ночь, но сейчас, если верить слухам, они в пике своей силы. Бодры, злы и голодны. И, что еще хуже, среди этих тринадцати сук, есть несколько имен, которые ей не доставляло удовольствия вспоминать.

Жевода, их первая сабля и первая сука. Патронесса этой кодлы взбесившихся вульв. В Шабаше она выслуживалась перед старшими и звалась Холопкой, но с некоторых пор обрела свободу и сколотила шайку на свой вкус, а вкус у Жеводы, если Барбаросса верно помнила ее пристрастия и манеры, чертовски паскудный…

Кто еще?

Резекция, тощая сука с кацбальгером, не первая фехтовальщица в Броккенбурге – и даже не из первой дюжины – но весьма опасна. Еще в их стае одноглазая выблядь по имени Катаракта, и еще какая-то, что носит имя Тля, а также еще несколько, чьи имена успели выветрится из головы. В одном можно не сомневаться – эти суки хорошо знают вкус мяса.

– Я могу с ними разобраться, – сквозь зубы произнесла Барбаросса, так, чтоб ее слышал только Лжец, – Это не Унтерштадт, но и здесь хватает темных подворотен. Я…

– Даже не думай! – отрывисто и зло приказал Лжец, – Если они идут за тобой, значит, наверняка при оружии. Не думаю, что у них в карманах гусиные перья! Что, если у них с собой пистолет? Знаешь, Цинтанаккар, хоть и откусывает от тебя по кусочку, позволяет тебе передвигаться. Но я хочу посмотреть, как ты будешь тянуть ноги с куском свинца в брюхе!

Барбаросса поморщилась. Замечание было неприятным, но вполне справедливым. «Сестрички» определенно не относятся к тем ведьмам, которые чтут традиции, и потратили немало сил, доказывая это Броккенбургу.

– Тогда просто оторвемся, – решила она, – Придется заложить несколько основательных петель, но…

Лжец скрипнул зубами, которых у него отродясь не было. А может, она просто вообразила себе этот звук, ощутив его досаду, полыхнувшую маленьким колючим огоньком.

– У тебя есть время выписывать петли по городу? Черт, я-то думал, мы немного стеснены! Что ж, если так, давай в самом деле не торопиться. Отрывайся, петляй, путай следы, делай финты или что там у вас принято… Заодно можем заскочить в какое-нибудь приятное местечко, прикончить бутылочку вина, покидать кости… Отчего бы нет? Ночь только начинается!

Барбаросса беззвучно зашипела. Лжец определенно не был прирожденным фехтовальщиком, даже обзаведись он рапирой из швейной иглы, едва ли пережил бы поединок с крысой, но по уязвимым местам он бил умело и безжалостно, неизменно вонзая невидимый шип в неприкрытые стыки доспехов.

– Черт тебя подери, хлебный мякиш! Эти суки, что плетутся за мной, это «сестрички» из «Сестер Агонии»!

– Да хоть бы и сестры Кесслер[2] собственной персоной! – раздраженно отозвался гомункул, – Ты думаешь, они собираются достать из-за пазухи ножи и разделать тебя прямо на улице?

Барбаросса подумала несколько секунд.

– Нет, – неохотно произнесла она, – Вдвоем они не сунутся, знают, с кем им предстоит иметь дело. Это ищейки, не волкодавы. Они вынюхивают, выслеживают, выжидают. Присматриваются ко мне, наблюдают за тем, какими дорогами я хожу, где бываю, чем занимаюсь…

– Я тоже так подумал, – кивнул гомункул, – Иначе они распотрошили бы тебя еще на выходе из трактира. Они нападут не сегодня. Завтра, может, послезавтра или на следующей неделе. А Цинтанаккар сожрет тебя уже сегодня, помни об этом. У тебя всей жизни осталось три с половиной часа. Хочешь потратить одну седьмую своего времени, кружа по улицам и переулкам?

Барбаросса покачала головой.

Этого она не хотела.

– Что ж, – пробормотала она, стараясь не коситься назад, чтобы не выдать себя, – Придется, пожалуй, какое-то время поносить хвост. Носят ведь прочие суки броши, подвески и прочую херню…

– Молодец, – одобрил гомункул, – Разумное решение. Видишь тот дом через дорогу, второй справа?..

Домишко был неважный даже по меркам Нижнего Миттельштадта, в котором дворцов обычно не водилось, а дрянной фахверк встречался куда чаще камня. Он еще не пытался развалиться, выворотив из земли свой ветхий фундамент, но в его положении, в том, как он восседал среди прочих, ощущалась гибельная предсмертная тоска. Похож на солдата, получившего пулю в печень, подумала Барбаросса, который упрямо идет в атаку, пытаясь не замечать струящейся из-под кирасы крови, но которому суждено испустить дух, не сделав и сотни шагов. Просто повалиться лицом вниз, в обожженную адским огнем землю.

– Ты уверен, что мы явились по адресу? – осведомилась она, разглядывая окна. Выложенные когда-то мутными, похожими на рыбьи глаза, кусками «лунного стекла»[3], они, должно быть, медленно слепли из года в год, приобретая вместо утраченных фрагментов деревянные и глиняные заплаты, – Не очень-то тянет на роскошную резиденцию. Если мы что и найдем внутри, то лишь выводок галлюцинирующих вельфов…

– Шагай, – грубовато бросил Лжец, тоже пристально изучавший дом, – Он должен жить здесь, знаки были указаны верно. Чего медлишь?

– Не хочу, чтобы мне ненароком проломило голову куском черепицы.

– Тогда можешь сесть и расслабиться. Уверен, Цинтанаккар приготовил для тебя куда более интересную участь. Помнишь секретное слово?

– Помню.

Барбаросса стиснула зубы. Она спиной чувствовала взгляды двух пар глаз – суки-«сестрички» обосновались через улицу, слившись со стеной, и разглядывали ее так пристально, что ей подсознательно захотелось нацепить на себя кирасу – чужие взгляды едва не царапали кожу.

Нехорошие взгляды. Уж она-то понимала их смысл.

– Стучи.

– Чтоб ты сгнил в своей банке, Лжец! С твоими никчемными советами и шуточками и…

– Стучи!

Она постучала. Не так, как стучат в дверь уважаемого хозяина, которого не хотят потревожить, но и не так, как заведено стучать в дверь постоялого дома, бесцеремонно и резко. И едва было не испытала облегчение, поняв, что домишко как будто бы не собирается отзываться на стук. Предупредительный слуга не спешил распахнуть перед ней дверь, да и сомнительно, чтоб в этом покосившемся сарае имелся слуга, разве что скрипнуло что-то негромко, но это мог быть не скрип половицы, а скрип разбуженного ветром старых досок, из последний сил держащихся друг за друга.

– Еще раз.

Она постучала еще раз, проклиная себя, и в этот раз была вознаграждена чуть более протяжным скрипом.

– Здесь никого нет, Лжец. Дом пуст. Этот хер должно быть давным-давно издох. А может, твоя приятельница попросту пошутила или…

– Умная Эльза никогда не шутила, – негромко обронил гомункул, – Сколько я ее знал, она была серьезна как счет от гробовщика. А я знал ее долго, больше двух лет. Для нас это изрядный срок…

– Если он не откроет, учти, я не намереваюсь влезать через окно. Как ты мог заметить, на этой неделе мне не очень-то везет с охранными демонами…

– Не думаю, чтоб у него остались деньги на охранного демона, – пробормотал Лжец, – Даже если бы он хотел им воспользоваться. У этого человека в жизни не осталось того, что стоило бы охранять… Быстро! Спрячь меня куда-нибудь!

– Что?

– Я слышу его шаги. Он идет к двери. Да быстрее же!

– На кой хер мне тебя прятать?

Гомункул засопел, раздраженный ее непонятливостью.

– Если ты еще не заметила, я гомункул, а не цыпленок моренго[4]! А этот человек вполне может оказаться демонологом!

– С тем же успехом он может оказаться великим принцем, – пробормотала Барбаросса, покосившись на дрянной, подточенный древоточцем, фасад, – Или эмиссаром самого архивладыки Белиала. Ты его боишься?

– Не боюсь, – Лжец раздраженно стукнул лапкой по стеклу, – Но здесь мне, пожалуй, будет безопаснее. Ты ведь знаешь, что мы, гомункулы, испокон веков служим ассистентами при демонологах? Мне совсем не улыбается, чтобы он вскрыл мою голову точно орех, вытащив все мысли и воспоминания. Не знаю, что это за хер и чего от него ждать.

– А у тебя есть грязные воспоминания, которыми ты бы не хотел делиться? – Барбаросса ухмыльнулась, – Дай угадаю, однажды тебе в банку упала мертвая мышь и ты немало позабавился, маленький сердцеед, прежде чем старик заметил ее?..

Гомункул зашипел.

– Просто укрой меня где-нибудь!

Черт. Барбаросса быстро оглянулась, пытаясь найти какое-нибудь укромное местечко, достаточно большое, чтобы там могла уместиться банка. Не самая простая задача. Пусть возле дома не было фонаря, отчего крыльцо его было порядком укрыто темнотой, эта темнота сама по себе не казалась хорошим укрытием. Если она оставит банку в густой траве у крыльца, как знать, не пройдет ли здесь какой-нибудь ночной гуляка, скуки ради поддев ее сапогом. Не пронесется ли над улицей изнывающая от голода гарпия, ищущая легкого ужина. Не скользнет ли какой-нибудь проказливый дух, любящий из озорства бить бутылки и устраивать переполох…

Доски крыльца были старыми, порядком изъеденными древоточцем и ядовитыми чарами, стекающими с горы. Барбаросса несколько раз ударила башмаком сбоку, образовав отверстие, вполне основательное, чтобы в него проскочила банка с гомунклом, но почти незаметное в укутавшей крыльцо темноте.

Порядок, Барби, мгновенно отрапортовал он, здесь чертовски грязно, но я буду в сохранности. Ступай к этому типу и выжми из него все, что только удастся. И помни секретное слово. Если он начнет упрямится, пускай его в ход…

Переспросить Барбаросса не успела, потому что тяжелая дверь, заскрежетав петлями, приотворилась. Недостаточно широко, чтобы она могла войти, даже повернувшись боком, но достаточно, чтобы она увидела скудно освещенную масляной плошкой прихожую и человека, пристально глядящего на нее. Прихожая была запущенной и грязной, человек – неожиданно большим и плотным, облаченным в какое-то бесцветное рубище, которое могло быть и ночной рубашкой и плащом.

Когда-то, вероятно, он был высок и силен, но годы жизни в Броккенбурге оплавили его статную фигуру, нарастив на ней немало лишнего мяса, преимущественно спереди и на боках. Тучный, сутулый, сопящий точно тяжело груженый монфорт, он взирал на нее так, как полагается взирать на ночного гостя, которого точно не звал к ужину – неприязненно и зло.

Как она сама разглядывала бы катцендрауга, нацепившего на себя драный камзол и явившегося с визитом на порог Малого Замка.

– Во имя всех срамных отверстий в теле архивладыки Белиала, – пробормотал он, щуря и без того раскосые глаза, мутноватые и широко расставленные, – В жизни не видел таких уродливых шлюх. Послушай доброго совета, милашка, подыщи себе другую работу, иначе подохнешь с голоду. В этом квартале тебе не дадут и крейцера – даже если ты натянешь на голову мешок!

Лицо у него было опухшее, отечное, нездорового цвета, с широченным носом, похожим на раздавленный конским копытом корнеплод. Роскошный нос, сделавший бы честь отставному ротмистру, но слабо подходящий демонологу, может потому, что украшен был не вмятинами от пенсне и чернильными кляксами, а тонкими багряными прожилками вроде крохотных змей. Такие украшения обычно носят не корпящие над инкунабулами мудрецы, а бездельники, днями напролет полощущие бороды в трактирных кружках.

Впрочем, у него и бороды-то не было. Были лишь редкие заросли, обрамлявшие мощный тяжелый лоб, когда-то, должно быть, густые и вьющиеся, а теперь укрытые грязной сединой, напоминающие жмущийся к утесу чахлый кустарник. Едва ли этот тип когда-нибудь носил парик, как полагается в обществе, да и пахло от него отнюдь не кельнской водой[5].

Барбаросса хоть и не принюхивалась, мгновенно ощутила исходящий от хозяина тяжелый запах – едкий маслянистый дух дрянной пшеничной браги. Дурной запах, знакомый ей по Кверфурту, запах, пробудивший многие недобрые воспоминания.

Ты ошибся, Лжец, подумала она. Этот тип точно не решит моих проблем, от него несет как от бочки, он пьян и едва держится на ногах. Только взгляни на него! Если он и умел когда-то заклинать демонов, ему самому потребуется чертова прорва, чтобы те дотащили его до кровати!..

Лжец отозвался колючим смешком.

Скрытый под крыльцом, он старался не шевелиться и говорил тоже вполсилы, так, что она едва его слышала.

В следующий раз я отведу тебя в Оберштадт, Барби, в башню из павлиньей кости, чтобы лучезарные мудрецы в расшитых звездами халатах занялись твоей бедой. Но сейчас, полагаю, нам придется иметь дело с тем, что есть. Будь хорошей девочкой и постарайся поменьше дерзить. Умная Эльза отрекомендовала его как специалиста, и не последнего в своем деле.

Барбаросса вздохнула. Иногда подсказки гомункула раздражали ее не меньше, чем зуд щербатой щепки, застрявшей у нее под селезенкой.

– Я по делу, – сухо произнесла она, – И собираюсь…

Закончить она не успела, потому что толстяк, пристально разглядывавший ее через щель, издал возглас отвращения.

– Черти бы меня взяли! Ведьма! Ведьма на пороге моего дома! Ах ты ж блядь… Дерьмо собачье! Слушай, ты, разворачивайся и иди-ка прочь по-доброму. Быть может, я бы и засунул свой хер в нечто настолько страшное, как ты, особенно если бы выпил как следует, но я не такой дурак, чтобы совать хер в кусок мяса, принадлежащий адским владыкам, кусок, который то пожирают, то сношают без остановки!

Барбаросса ощутила легкий зуд в правом бедре. Это был не Цинтанаккар, это рефлексы сестрицы Барби молили ее сделать короткий толчок, оттолкнуться и обрушить ногу на приоткрытую дверь, вминая ее в одутловатое лицо за ней, кроша и без того расплывшийся нос.

Банка с гомункулом, надежно укрытая в тайнике, издала негромкий плеск. Вроде того, что издает рыба на поверхности реки на закате. В этот раз он не обронил ни слова, но Барбароссе показалось, что один этот плеск прозвучал предостерегающе, как просьба.

Будь хорошей девочкой, Барби, говорил он. Не вздумай показывать свой характер. Сделай то, что делают хорошие девочки, когёда обстоятельства вынуждают их – молча проглоти.

Барбаросса медленно выпустила воздух из легких.

– Я ведьма, это верно, – процедила она. Сквозь плотно сжатые зубы слова проникали натужно, медленно, как явившиеся из леса за добычей хищники сквозь густую изгородь, – Но на этот порог меня привела воля не моего адского владыки, а моя собственная.

Укрывшийся за дверью хозяин насмешливо фыркнул. Так, что угрожающе треснула засаленная хламида, в которую он был облачен.

– Твоя собственная!.. Твоей собственной воли в этом порядком пережаренном куске плоти осталось не больше, чем твой хозяин соизволил тебе оставить. Ты всего лишь кукла, набитая соломой и никчемными мечтами, кукла, которую твой владыка волен жрать или трахать – но пусть не смеет посылать в мой дом!

Он говорит не на остерландском, машинально отметила Барбаросса, чтобы занять хоть какой-то мыслью клокочущий разум, быстро затапливаемый обжигающей злостью. Говор нездешний, приквакивающий, не то «глатзиш», не то «бреслауш[6]», она всегда неважно разбиралась в восточных диалектах…

Он не из Броккенбурга. Он стар, пьян и обозлен на весь мир.

Если это демонолог, по какой-то причине укрывающийся от собратьев и городского магистрата, следует признать, он обзавелся маскировкой лучшей, чем могли одарить его адские владыки, много сведущие в искусстве перевоплощения. Во имя всех звезд, горящих в Аду, как же от него несет… Как от сточной канавы, куда трактирщик слил испорченную брагу. Похожим образом разило и от отца, когда он в обнимку со своим личным демоном приплетался из трактира, им же смердели комнаты, в которых он спал. Как будто чертово зелье, которое он в себя вливал, со временем заменило все жидкости в его теле, выделяясь через поры вместе с потом, вырываясь с дыханием…

– Слушай, ты, – медленно и раздельно произнесла она, борясь с желанием зажать нос, – Я ведьма и у меня неприятности. Но за свои неприятности я плачу звонкой монетой, понял? Так что если ты будешь добр выслушать меня…

Дело дрянь. Лжец где-то ошибся, а может, его подруга из банки дала маху. Даже если предположить, что в этой дыре когда-то ютился демонолог, он давно съехал отсюда, оставив вместо себя обрюзгшего, покачивающегося в дверях, пьяницу с расплющенным носом и мутным глазами. Щеки, пронизанные нездоровым рыхлым багрянцем, свидетельствовали о давней войне с выпивкой, более застарелой, глубокой и безнадежно проигранной, чем все битвы эпохи Оффентурена, а бесцветное рубище, в которое он был облачен, напоминало заскорузлое тряпье опустившихся парий из Унтерштадта.

В мире есть много вещей, которые не похожи сами на себя и скрывают в себе другие вещи, но этот тип походил на демонолога не больше, чем сестрица Барби – на Марину фон Дитмар[7], придворную красотку, дуэли из-за которой свели в могилу больше народу, чем последняя эпидемия чумы.

Если ей что и стоит сделать, так это плюнуть ему в лицо, развернуться на каблуках и…

И отправиться в объятия двух дам, пристально наблюдающих за ней с другой стороны дороги. Пропустить с ними стаканчик мадеры, обменяться свежими сплетнями и между делом уточнить, не изменились ли планы «Сестер Агонии» на ее, сестрицы Барби, душу. Может, они даже угостят ее чем-нибудь остреньким, например, стилетом под ребро…

Барбаросса стиснула зубы.

Не будь тупицей, Барби. Не отрезай сама себе пути к спасению. Если ты и оказалась втянута в это дерьмо, то только потому, что не восприняла всерьез старика и его цепную зверушку. Поспешила с выводами. Облажалась. Оказалась в дерьме. Кусочками сестрицы Барби теперь усеяна половина Броккенбурга и хер его знает, как долго тебе суждено сохранять оставшиеся.

Это был не голос Лжеца – ее собственный. И оттого звучал еще более паскудно.

– Мне нужна помощь, – тихо, почти смиренно, произнесла она, – Помощь человека, который умеет договариваться с демонами. И я хочу ее получить.

– А получишь только заряд картечи через дверь, если не уберешься восвояси сию минуту!

Может, и в самом деле пальнет, подумала Барбаросса устало, хоть и маловероятно, чтоб у этого типа имелся мушкетон. Домик дрянной, одет в обноски, но…

Секретное слово. Лжец говорил о секретном слове.

Барбаросса стиснула зубы и произнесла это слово – прямо в сужающийся перед ее лицом дверной створ. Выдохнула, точно заклинание на ядовитом наречии адских владык.

– Пожалуйста… Латунный Волк.

Дверь, уже почти было закрывшаяся у Барбароссы перед носом, оставила зазор в один дюйм, не больше. Но этого зазора было достаточно, чтобы в полумраке прихожей она отчетливо видела пристальный взгляд чужих глаз.

– Что?

– Латунный Волк! – повторила она громче, не представляя, какой эффект должны вызвать эти слова, но произнося их настолько четко, насколько это возможно для обладательницы человеческого языка и голосовых связок, – Пожалуйста! Мне нужна помощь!