Текст книги "Ведьмы из Броккенбурга. Барби 2 (СИ)"

Автор книги: Константин Соловьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 45 страниц)

Вот пидор, подумала Барбаросса, с тяжелым сердцем водружая шкатулку Котейшества в центр расчищенного пространства. Наверняка в адском царстве этот Цинтанаккар считается последним евнухом, которого сношают даже младшие духи, никчемной грязной парией среди демонического племени, вот он и отыгрывается на простых смертных, пытая их до смерти…

– А он?

– Я уже говорил тебе, – устало произнес гомункул, – Цинтанаккар не ведет переговоров. Как ты сама не ведешь переговоров с тушеным кроликом, что лежит у тебя на тарелке. Пытаясь вызвать его на разговор, ты лишь зря потратишь свое время на бесплодные попытки, Барби. Наше время.

– Но…

– Поверь, многие из твоих предшественниц мнили себя переговорщицами или дипломатками. Должно быть, привыкли своими ловкими язычками добывать себе авторитет, покровительство и деньги в мире смертных. Их ждало большое разочарование.

Барбаросса на миг прикрыла глаза, пытаясь собраться с мыслями. Видит Ад, сейчас ей как никогда нужен трезвый спокойный взгляд. Сопля в банке никчемна, но она знает много того, что может ей пригодится, надо лишь научиться задавать нужные вопросы. Выводить его на то, что ей интересно, пропуская мимо ушей его пустопорожнюю болтовню.

– Он отвечал им? Лжец!

Гомункул неохотно покачал головой.

– Обыкновенно он даже не считает нужным удостоить жалких переговорщиц ответом. За все время, что я его знаю, он лишь единожды снизошел до разговора. Это была… Да, это была Ропалия, его восьмая жертва. Она в самом деле умела находить общий язык с адскими созданиями, знала великое множество ритуалов из Гоэции и в конце концов добилась у Цинтанаккара небольшой аудиенции, потратив на это половину отпущенного ей времени. Чертовски самоуверенная особа. Она начала с того, что пообещала ему фалангу своего безымянного пальца, – Лжец фыркнул, – Словно он был каким-то мелким бесом, которого можно удовлетворить щепотью человеческого мяса! Но Цинтанаккар отозвался – впервые на моей памяти. Возможно, его просто утомили ее бесконечные стенания. Он не принял ее предложения, но сделал встречное.

– Что он хотел?

– Ее палец. Ее уши. Ее нос. Ее губы. Ее груди. Все это ей надлежало самолично отрезать и поднести ему на золотом блюде.

– Она…

Лжец холодно кивнул.

– Сделала это. Талантливая девочка. Ей потребовалось три часа и хороший мясницкий нож, но она справилась, хоть едва не истекла кровью. Душечка Ропалия, моя попытка номер восемь…

– А он послал ее нахер.

Гомункул удовлетворенно кивнул.

– А ты уже неплохо знаешь его вкус, Барби, хоть и провела в общества монсеньора Цинтанаккара всего несколько часов. Совсем скоро вы сделаетесь так близки, что не разлить водой… Разумеется, он послал ее нахер. Как и всех прочих, думавших, что могут его задобрить своими жалкими подношениями, точно мелкого демоненка, повадившегося хулиганить в коровнике по ночам.

– А этот ублюдок мастак торговаться, – пробормотала Барбаросса, – Ему бы держать свой лоток в Руммельтауне…

– Вот почему я заклинаю тебя не терять попусту время. Что бы ты ни предложила ему, от этого не будет толку. Он знает, чего хочет. И он получит это, если мы с тобой не отыщем против него надежное оружие.

Тяжелая искра Цинтанаккара задрожала в животе. Не так, как дрожит при ходьбе попавший в сапог камешек, ритмично впиваясь в плоть на каждом шаге. Иначе. Словно бы со злорадством.

Он слышит, вдруг поняла Барбаросса. Все слышит и все понимает. Это не просто блуждающий по телу осколок снаряда, это злой ублюдок, прекрасно сознающий свою роль и наслаждающийся происходящим.

– Ладно, – Барбаросса стиснула зубы, – Допустим, мясом его не соблазнить…

– Не соблазнить, – подтвердил Лжец, как будто бы даже с некоторым самодовольством, – Он хищник, но высоко дисциплинированный и преданный своему хозяину. Запах мяса возбуждает его, но не пьянит, как других.

Демон, равнодушный к мясу? Барбаросса мысленно выругалась. Херовое начало. Может, она забыла больше лекций профессора Кесселера, чем в том торчала заноз, но некоторые вещи помнила хорошо. Все демоны любят человеческое мясо. Для большинства их братии оно – изысканное лакомство сродни лебяжьему. Не говоря уже о том, что человеческая кровь пьянит их, точно хорошее вино.

Вот почему опытные демонологи прибегают к предложению плоти лишь тогда, когда исчерпаны все прочие варианты. Если Цинтанаккар столь силен, что не поддается на такие обещания, он уже на голову превосходит многих своих собратьев, повадки и поведение которых она изучала.

– Деньги? – предположила она, силясь сохранять спокойствие, – Многие демоны любят золотишко, ты же знаешь об этом?

– Только не этот.

– Врешь! – вырвалось у Барбароссы, – Чем тогда ему платит старик?

– Не знаю, но точно не золотом. Мой хозяин весьма… бережлив, а проще сказать, скряга каких свет не видывал. Он получает военной пенсии три гульдена в месяц, плюс еще два талера сверху от бургомистра, но торгуется из-за крынки молока ценой в три крейцера. Он никогда не стал бы платить демону золотом.

Барбаросса потерла пальцем висок.

– Сера? Свинец? Какие-нибудь блестящие штучки?

– Он равнодушен и к этому. Также его нельзя купить за куприт, осмий, орихалк[3] и халколиван[4].

– Может, он из породы умников? Я знаю пару тайных ходов в университетскую библиотеку. Там можно раздобыть парочку старых книг. Знаешь, той старой доброй поры, когда демонологи использовали листы из человеческой кожи вместо бумаги и кровь вместо чернил. Наверняка он…

Лжец отвернулся от нее, досадливо шлепнул рукой по стеклу.

– Цинтанаккар цепной пес, а не ученый, – скучающе сообщил он, – Ему и дела нет до адских наук, тем более, что для него изыски ваших демонологов что печная сажа. Он сам – часть того мира, который вы отчаянно пытаетесь расшифровать, чтобы поставить себе на службу. И который медленно пожирает вас, используя эту страсть против вас самих.

Плевать. Она не станет слушать бормотание гомункула. У нее впереди прорва важной работы.

Замок на шкатулке представлял собой простую медную пластину с небольшим углублением по центру. Машинально облизав указательный палец, Барбаросса прижала его к пластине и почти тотчас ощутила короткий, но болезненный укол. Сокрытый в механизме крошечный демон удовлетворенно заурчал, отодвигая крохотные запоры. Эта кровь была ему знакома на вкус.

Лжец делал вид, что эта процедура ничуть его не интересует, но Барбаросса заметила, как внимательно он наблюдал за происходящим в отражении стекла. Глаза его на миг затуманились, безгубый рот сделал несколько безотчетных, как у младенца, сосущих движений. Ему тоже хотелось крови, поняла Барбаросса. Свежей сладкой человеческой крови. Маленькое жалкое чудовище. Бессильное, презираемое всеми, навеки заключенное в темницу, оно тоже состояло в родстве с Адским Престолом, а значит, знало цену этой багровой красной жидкости, текущей в человеческих венах…

Хер ему, мстительно подумала Барбаросса, демонстративно вытирая проколотый палец с выступившей карминовой каплей о дублет. Он еще не сделал ничего того, за что ему причиталась бы награда, наоборот, навлек на меня немало дерьма. Ни одна ведьма в здравом уме не поделится своей кровью с адским отродьем. Даже такая никчемная, как сестрица Барби, первая в Броккенбурге мастерица влипать в паскудные истории…

Шкатулка казалась небольшой, но хранила в себе до черта разных штук, некоторые из которых были хорошо известны Барбароссе, другие же она никогда не видела в деле.

Свечные огарки самых разных форм и размеров. Непримечательно выглядящие, они были отлиты не из воска, а из чистого озокерита[5], который добывают каторжники в жутких шахтах Гроссвурцельна, щедро расплачиваясь кровью с их плотоядными обитателями, озокерита, который Котейшество покупала в подпольных лавочках Унтерштадта за совершенно немыслимые с точки зрения Барбароссы деньги.

Несколько мелков черного и белого цвета. Полотняный мешочек, издающий при прикосновении хруст стекла, набитый осколками зеркал. Восемь длинных рыбьих костей, завернутые в папиросную бумагу. Крошечные свинцовые идолы размером меньше шахматной пешки, с жутковатыми собачьими и крокодильими лицами. Тусклое зеркало в оправе из ржавых гвоздей, почти ничего не отражающее. Моток дорогой шелковой нити, алой, как рассвет в предгорьях. Маленькая тряпичная кукла с нарисованным желтой масляной краской лицом, поплывшим от влаги и превратившимся в смазанное пятно. Несколько длинных серебряных вилок с узкими и острыми, как гарпуны, зубцами. Пара колец черного металла. Плоские круглые коробочки из-под пудры и талька, наполненные мертвыми опарышами, кладбищенской землей, негашеной известью и прочими вещами, о которых Барбаросса почти не имела представления, но которые скрупулезным почерком Котейшества значились на бирках. Склянка, наполненная мелкими крысиными зубами. Маленький заскорузлый лоскут – она сама стащила его с эшафота из-под носа у подмастерьев палача, когда в прошлом году рубили голову отцеубийце…

Это была не просто коллекция оккультных штучек, что скапливаются в будуаре любой шалавы к третьему кругу обучения, это был солидный инструментарий, сделавший бы честь даже демонологу средней руки. Котейшество не даром столько лет хлопотала над своей шкатулкой, собирая штуки, которые, быть может, никогда ей даже не пригодятся…

Поколебавшись, Барбаросса стала выкладывать на пол те вещи, которые могли ей пригодится. Серебряные вилки – однозначно. Шелковая нить, булавки, рыбьи кости, осколки зеркала… Она не знает, к какому роду принадлежит Цинтанаккар, к какому из бесчисленных адских семейств, значит, придется действовать наугад. Плохо, но не страшно. Каковы бы ни были сиамские демоны, они вынуждены подчиняться общим правилам и традициям, а значит, она не так уж и безоружна…

Барбаросса решительно отложила обратно в шкатулку то, что не собиралась использовать – мутное зеркало, свинцовых идолов, банки с порошками и зельями… Сегодня ей не понадобятся инструменты специфического характера, созданные для специальных случаев, тем более, что они в большинстве своем слишком сложны для ее понимания, она ограничится самыми простыми и действенными вещами.

Одна из банок, которую она взяла обожженной рукой, прыгнула ей на колени, как живая, и хоть ее горлышко было плотно схвачено крышкой, Барбаросса едва не вздрогнула, разглядев, что наполнена банка не крысиными зубами и не опарышами, а белым гранулированным порошком. Он не выглядел зловещим, напротив, вполне безобидным, как обычный зубной порошок или толченый мел, но в шкатулке Котейшества обычно не обреталось столь невинных вещей. Надпись, сделанная ее аккуратным почерком на бирке, колола глаз великим множеством алхимических значков и, кроме того, была совершенно бессмысленна сама по себе – «Трижды безжизненнокислое дерево». Барбаросса хмыкнула, машинально проверив, плотно ли сидит крышка. За этим названием, громоздким и бессмысленным как все алхимические вещи, скрывалась страшная штука.

Дьяволова перхоть, «тойфельшуппен». В прошлом году они с Котейшеством потратили три или четыре дня, разыскивая в Унтерштадте это зелье, а когда наконец разыскали, ощутимо облегчив свои кошельки, едва не поплатились за него жизнями. Чертова демонология может убить тебя даже без помощи демона…

«Тойфельшуппен» полагалось возжигать на блюде из червленого золота при общении с демонами высшего порядка, при горении он выделял резкий запах, который человеку мог показаться необычайно зловонным, таким едким, что выедало глаза, но для адских владык служил чем-то сродни изысканного благовония. Барбаросса осторожно встряхнула банку, наблюдая за тем, как пересыпаются внутри мучнисто-белые гранулы. Выглядит чертовски невинно, но это зелье алхимики Гросенхайма не случайно именуют «дьяволовой перхотью», требуя за него несусветных денег, говорят, если сгрести в кучу всех погубленных им демонологов, выйдет курган высотой с Альбрехтсбург[6]…

Прав был профессор Кесселлер, утверждавший, что чаще всего демонолога губит не демон, а его собственная невнимательность, отсутствие почтения к творимым им ритуалам. Котейшество относилась к «тойфельшуппену» с большим почтением и всеми возможными мерами предосторожности, ошиблась лишь в одном – в дозировке. Старый гримуар, который она раздобыла окольными путями в Шабаше и которым руководствовалась, рекомендовал использовать в ритуале лот[7] порошка, поджигая его при помощи дубовой лучины. Уже после, пытаясь обкорнать обожженные волосы ножом, Барбаросса поняла, что этот чертов фолиант наверняка был банальным «бухдернарреном[8]», ловушкой в форме книги. Созданием таких ловушек промышляли некоторые суки в Шабаше, обычно озорства ради, а может, вымещая вечно точащую их злость к товаркам. Они нарочно вписывали ошибки и неточности в ритуалы Гоэции и демонологии, как невинные, способные испортить демонологу разве что портки, так и смертельные, почти не оставляющие шанса уцелеть.

«Дьяволова перхоть» оказалась наивысшей очистки, она стоила каждого крейцера, который они за нее выложили. Едва только дубовая лучина коснулась порошка на блюде, полыхнуло так, словно перед ними распахнулись адские врата, а мира не стало видно за мириадами звенящих фиолетовых звезд.

Они выскочили из дровяного сарая полуослепшие и полуоглохшие, с тлеющими волосами и начисто сгоревшими бровями, с лицами красными, как у свежего висельника. Хвала Преисподней, Котейшество сообразила использовать в два раза меньше порошка, чем было предписано книгой, кроме того, держала лучину в клещах на длинной рукояти, но и того хватило – дровяной сарай не занялся только чудом. В тот раз рыжая сука Гаста охаживала их обеих ремнем с особенным остервенением…

Воспоминание было столь свежим, что Барбаросса машинально поежилась. Нет уж, блядь, спасибо, про сестрицу Барби многое говорят в Броккенбурге и не всегда несправедливо, но она еще не выжила из ума, чтобы использовать эту херню, да еще и без Котти. Чертово зелье, кажется, способно полыхнуть от одного только неосторожного взгляда… Проверив крышку, Барбаросса отправила склянку обратно в шкатулку, туда, где уже лежали свинцовые божки с нечеловеческими лицами, лоскутная кукла и прочие инструменты, не нашедшие себе применения.

Впрочем, одними только запасами Котейшества ее арсенал не исчерпывался.

Она машинально положила руку на обтянутый рогожей сверток, который она оставила лежать в густой тени у стены. Этот сверток она вынула из надежного тайника в Малом Замке, мельком проверив и убедившись в том, что его содержимое ничуть не пострадало. Это тоже был инструмент для общения с демонами, но не из арсенала Котейшества, а из ее собственного. Массивный, увесистый, он, в отличие от хрупких инструментов Котти, внушал ей уверенность, хотя едва ли был сейчас полезен – не против такого существа, которого она собиралась вызвать на разговор…

Она успела взяться за мелок и сдуть с него пыль, размышляя, как провести первую линию, когда до нее донесся скрипучий голос гомункула:

– Это мел? Ты решила чертить пентаграмму мелом?

Барбаросса не ответила. Стоя посреди дровяного сарая с мелом в руках, она прикидывала, как проложить основные линии и уже это требовало серьезного напряжения мыслительных сил.

– Барби…

Иди нахер, подумала она. Небольшое искажение, незаметное глазу, может привести к тому, что адские энергии потекут по защитным контурам неравномерно, а это быстро вызовет перегрев, от которого пол под ее ногами запросто может полыхнуть. И хорошо еще, если не полыхнет она сама, превратившись в мечущийся по сараю живой факел…

– Барби! – гомункул зло и нетерпеливо ударил ручонкой по стеклу, – Черт возьми, твой папаша не учил тебя, что это невежливо – молчать, когда с тобой разговаривают?

Нет, подумала она. Не учил.

Если отец и успел ее чему-нибудь научить за то время, что не был смертельно пьян, так это первому правилу углежога. Не велика заслуга, тем более, чем в Кверфурте оно известно всякому босоногому ребенку, начиная с четырех лет.

Никогда нельзя заглядывать в угольную яму, когда там полыхает огонь. На поверхности жар может казаться небольшим, да и дыма может быть немного, но если яма заложена на совесть, там, внутри, десятки центнеров полыхающего дерева, медленно превращающегося в уголь под воздействием ужасного жара. Стоит заглянуть в яму, как этот жар в миг оближет тебя с головы до ног, сорвав мясо с твоих костей и превратив в трещащую на краю шкварку…

Нельзя заглядывать в уже заложенную угольную яму, пока пламя полностью не прогорит. Мудрый совет. Небесполезный в Кверфурте, но здесь, кажется, от него было немного толку. Никаким другим наукам или правилам этикета отец ее обучить не успел.

– Чего тебе, Лжец?

– Ты ведь не собираешься чертить эту херню мелом? А если собираешься, значит, я серьезно недооценивал тебя – ты еще глупее, чем выглядишь. Мел сгодится для существ из низшего адского сословия, никчемных духов и демонических отродий. Если ты вздумаешь использовать мел для призыва монсеньора Цинтанаккара, то лишь рассердишь его – и кто знает, чем тебе это отольется…

Дьявол! Мел! Она забыла! Забыла!

Для тварей, занимающих высокое место в адской иерархии, не годится ни мел, ни чернила, ни даже хорошая тушь, смешанная с жабьим пеплом. Такие обыкновенно уважают только кровь. Использовать презренный мел означает унизить их еще до того, как они вступят в контакт с призывателем.

Блестяще, Барби. Твоя карьера в демонологии началась с грубейшей ошибки. Даже будь Цинтанаккар обычным демоном низшего сословия, за такой фокус он, пожалуй, разметал бы твои кишки по всему дровяному сараю, украсив его интерьер со свойственной его роду изобретательностью.

– Тебе-то откуда знать, слизь в банке? – огрызнулась она, бросая никчемный мелок, – Или сам великий заклинатель демонов?

Лжец фыркнул.

– На фоне тебя немудрено быть демонологом, Барби, ты делаешь ошибки, которых постыдилась бы даже безмозглая школярка.

– Тогда сам вылезай из банки и черти!

– Смею напомнить, мы спасаем твою шкуру, Барби, не мою. Цинтанаккар не очень-то жалует консервированное мясо.

– Значит, вернешься на свой блядский кофейный столик! До конца жизни слушать старика фон Лееба о том, как он пялил сиамских мальчишек!

– Черт, просто раздобудь стакан нормальной крови!

Изрыгая ругательства, вспоминая всех своих предков по матери, Барбаросса бросилась к эйсшранку, замаскированного грудами лежалого хвороста в углу сарая. Хворост был колючий, как тысяча дьявольских когтей, она сама нарочно выбирала самую шипастую акацию, чтобы отбить у сестер-батальерок охоту лазить в дальний угол, и чертовски в этом преуспела, шипы акации врезались в тело не хуже, чем рапира в руке Каррион.

Эйсшранк был основательный, размером с хороший матросский рундук, куда больше сундучка Котейшества в Малом Замке. Не удержавшись, Барбаросса погладила рукой его холодный полированный металлический бок нежно-голубого цвета. Шесть гульденов, вспомнила она. Котейшество выложила за этот здоровый шкаф, похожий на железную деву, шесть полновесных саксонских гульденов. Все деньги, что она скопила за год, давая уроки прочим ведьмам, не столь сведущим в адских искусствах, зачаровывая грошовые амулеты для шлюх из Унтерштадта и прислуживая мелким адским владыкам. Чертовски солидная сумма для «тройки», на которую рыжая сука Гаста непременно наложила бы лапу, кабы могла…

Эйсшранк был отменный, тут ничего не скажешь. Лучший из всех, что можно раздобыть в Броккенбурге за звонкую монету. Не натужно гудящий жестяной шкаф, что можно купить за гульден, не дряхлая развалина, пышущая холодом так, что все предметы вокруг покрываются изморозью. Демоны, снующие внутри него, принадлежали к семейству его величества Бош, адского герцога, о чем свидетельствовал шильдик на его боку. «Бош» – это тебе не безымянный адский владыка, изъясняющийся лишь на непонятных человеческому уху птичьих диалектах, «Бош» – это солидное предприятие, обещающее долговечность и надежность. Не лишняя штука, когда имеешь дело с адскими чарами.

Барбаросса распахнула эйсшранк, потянув за хитро устроенную ручку, напоминающую арбалетную скобу. Большой шкаф распахнулся, окатив ее холодом, таким ядреным, что сами собой лязгнули зубы, а нос беспокойно заныл. Внутри царила даже не прохлада, а самый настоящий холод вроде того, что заглядывает в Броккенбург лишь на излете января. Трудолюбивые демоны, заточенные в полых стенках шкафа, с умопомрачительной скоростью, недоступной даже графским рысакам, сновали в полых стенках шкафа, отчего внутри эйсшранка всегда царил мороз. Барбаросса даже не пыталась уразуметь, как это выходит – да и чего пытаться раскусить все тайны Ада, все равно их там бесконечное количество…

Эйсшранк не был пуст. Но Котейшество хранила там не пломбир, как в роскошных забегаловках Эйзенкрейса, и не сельтерскую воду с сиропом. Она хранила там материалы своей работы. Той, о которой было позволено знать лишь ей, сестрице Барби. Той, что обеспечила ее странным по меркам Броккенбурга прозвищем. Той, благодаря которой Малый Замок и окрестные районы Миттельштадта кишел чертовыми катцендраугами…

Мертвые кошачьи тела, посеребренные инеем, казались бездушными и тяжелыми, точно деревянные чурки, которые отец раскладывал штабелями перед тем, как запалить огонь в угольной яме. Слюна в оскаленных пастях сделалась густой и прозрачной, как лак, выпученные в предсмертных муках глаза напоминали сухие ягоды, вставленные в глазницы. Неестественно вывернутые лапы, так и закоченевшие, переломанные хребты, открытые раны, которым так и не суждено заживиться, выпущенные желтоватые когти, которые, верно, царапали землю до последней секунды…

Чертово кошачье кладбище, подумала Барбаросса, с отвращением разглядывая этот крошечный заиндевевший некрополь во внутренностях морозильного шкафа. Чертов Флейшкрафт.

Некоторых кошек она узнавала – по кличкам, данным им Котейшеством. Эта, тощая, грязно-рыжей масти, с ободранным хвостом – Мадам Хвостик. Грузовой аутоваген сбил ее неподалеку от Малого Замка, раздавив всмятку живот и грудную клетку, к тому моменту, когда Котейшество нашла ее, она еще дышала, но вскоре, конечно, издохла. Этот, потрепанный серый котяра, при жизни похожий, должно быть, на хорошего породистого нибелунга[9], лишившийся половины зубов – Маркиз. Юные стервы из Шабаша затравили его на улице, расстреляв из самострелов, Котейшество надеялась выходить его, но не успела, кот был слишком стар и сил в нем оставалось мало. Дородная кошка перечного цвета на трех лапах – Гризельда, живот у нее разбух не от щедрой кормежки, а от яда, красавец слева от нее – Маркус-Одно-Ухо, в его остекленевших глазах даже после смерти осталось столько злости, что аж смотреть жутко, верно, умер недоброй смертью, в углу, жутко ощерившаяся, с развороченной пастью, Палуга[10] – тут и гадать не надо, растерзали собаки…

Барбаросса выругалась сквозь зубы, пытаясь понять, сколько чертовых кошек в этом ящике и сможет ли она добыть хоть каплю крови из их замороженных сухих тел.

Некоторых кошек Котейшеству притаскивали младшие сестры, тайком от Гасты, других она подбирала сама, на улицах, не брезгуя ни сточными канавами, ни подворотнями Унтерштадта. Заботливо отмывала от грязи и прятала в дровяном сарае, чтобы позже, при случае, использовать в качестве материала при своих штудиях. И ладно бы она изучала алхимию, самое больше, провоняла бы едкой серой и химикалиями дровяной сарай, или пассаукунст – высушенные костяшки и лохмотья из человеческой кожи могут быть не самыми жуткими предметами интерьера. Однако Котейшество не собиралась растрачивать свои силы на эти науки, годные лишь впечатлять крестьян, ее душа была отдана той, которая заставляла трепетать даже именитых императорских демонологов. Душа Котейшества была отдана Флейшкрафту.

Флейшкрафт, магия плоти, это тебе не невинное искусство узнавать судьбу по камням и цифрам, не ярмарочные фокусы с птичьими внутренностями и гадальными картами. Флейшкрафт – это, блядь, чертовски серьезная штука, сожравшая столько самоуверенных неофитов, что жутко и представить. Недаром изучать ее позволено лишь с четвертого круга, а труды по Флейшкрафту под страхом смерти не покидают университетской библиотеки. Однако остановить Котейшество в этом стремлении было не проще, чем остановить выпущенную из мушкета пулю. Вознамерившись познать тайны и секреты плоти, она демонстрировала чудеса изворотливости, добираясь до новых знаний и поглощая их так жадно, как не принято поглощать даже сдобренное спорыньей вино в «Хексенкесселе». Добивалась разрешения старших сестер изучить их записи, находила и пристально исследовала обрывки старых книг, целыми днями пропадала в дровяном сарае, пытаясь на практике понять хитро устроенные механизмы, при помощи которых плоть существует, функционирует, растет и разлагается…

Плоть лишь кажется простой и бесхитростной материей, пока лежит на лабораторном столе или булькает в похлебке. Никчемный кусок мяса, безвольный, примитивно устроенный и ничуть не интересный. Тот, кто облечен силами Ада, в силах разглядеть процессы, протекающие внутри него, тысячи невидимых процессов, а то и влиять на них, заставляя саму жизнь, точно дрессированную змею, сворачиваться кольцами и выполнять прочие хитрые трюки. Вот только законы плоти устроены необычайно сложно и противоречиво, они управляются тысячами сложных правил и механизмов, оттого всякое бесцеремонное вмешательство в них часто приводит к самым паскудным последствиям. Куда более неприятным, чем сожженный в лабораторном тигле препарат…

Чтобы постоянно помнить об этом, Котейшество приколола кнопками к притолоке дровяного сарая крошечный портрет, вырезанный ею из газеты, портрет строгого господина средних лет. В противовес тем портретам, что собирала Саркома, этот был облачен не в живописно разодранный камзол, как шальные миннезингеры из квартета «Все Двери Ада», а в строгий дублет серой шерсти с простым воротом, имел тяжелый мощный лоб и густые усы.

Этого господина звали Игнац Земмельвейс, он был профессором Венского университета и звездой Флейшкрафта. Звездой, которая набралась слишком много жара и обречена была расплавить саму себя…

Профессор Земмельвейс, заработавший еще в юности прозвище Муттермердер[11] за свои опыты в венских родильных домах, потратил тридцать лет своей жизни, пытаясь найти метод повышения живучести плоти. Его начинания были чертовски многообещающими и сулили продлить жизнь самое малое на четверть века пусть даже и дряхлому старику, но завершиться им было не суждено. Терзая себя и подчиненных своими научными изысканиями, безжалостно раскрывая тайные законы плоти, недоступные человеку, профессор Земмельвейс на миг забыл, что имеет дело не с какой-нибудь презренной наукой смертных, годной лишь тасовать цифирь да пачкать все кругом чернилами, а с Флейшкрафтом, одной из могущественных запретных наук Ада, величайшей силой во вселенной.

Позже говорили, будто бы он, выполняя простой и бесхитростный ритуал по загодя подготовленной формуле, допустил ничтожную ошибку, спутав две незначительные переменные. Говорили также и то, что это было не трагической случайностью, а дьявольски коварной диверсией – одна из матерей, чей плод он умертвил двадцать лет назад, пробралась в лабораторию и стерла рукой несколько важных штрихов на схеме призыва адских сил. А еще говорили, будто бы никакой ошибки не было, просто адские владыки, раздраженные упорством Земмельвейса, пытающегося проникнуть в тайны жизни, просто захотели проучить зарвавшегося самоучку, вознамерившегося стащить драгоценные плоды из их сокровищницы знаний…

В тысяча девятьсот семьдесят шестом году профессор Земмельвейс, которому в ту пору стукнуло сто пятьдесят восемь лет, совершил выдающееся открытие в сфере живучести плоти. Он сам стал комом стремительно разрастающейся и необычайно живучей клеточной протоплазмы, воплотив в себе те принципы, которые зиждился открыть и подчинить своей воле. Причем протоплазма эта помимо невероятной живучести отличалась также агрессивностью – еще одно подтверждение старому правилу, гласящему, что жизнь во всех своих формах есть хищник, стремящийся урвать от окружающей среды пространство для существования и столько ресурсов, сколько представится возможным.

В первый же час существования в новом качестве профессор Земмельвейс поглотил, ассимилировал и сделал частью себя пятнадцать своих ассистентов, не успевших покинуть лабораторию. Через два он уже сам едва в ней вмещался – университетский корпус, в котором он проводил изыскания, дрожал и трескался под напором стремительно разрастающейся плоти, студенистой массой вытекающей из окон и сочащейся сквозь расширяющиеся щели.

Жизнь не знает ограничений, она двигается неустанно и свирепо, во всех направлениях, где ее не останавливают – один из извечных законов Флейшкрафта. Жизнь, началом которой стал сам профессор Земмельвейс, удалось остановить лишь после того, как в оцепленный квартал Вены спешно перебросили две фузилёрские роты столичного полка с огнеметами, а с неба залили адским огнем, превратив все в копоть и тлен. Чудом уцелевшие клочки этой жизни до сих пор продаются в Вене ловкачами по три талера за фунт, им приписывают чудодейственную силу, утверждая, что они превосходно справляются с мигренью, судорогами и водянкой…

Но даже если неукоснительно соблюдать все существующие правила, тайные и явные, это не защитит флейшкрафтера от трагической участи. Карл Рейнхард Август Вундерлих, еще одно светило Флейшкрафта, всю свою жизнь посвятил изучению болезней и добился таких успехов, что единолично остановил эпидемию холеры тысяча восемьсот шестьдесят шестого года в Лейпциге. Этот везде был осторожен и не допускал оплошностей, но его прыть, должно быть, раздражала кого-то в Аду. Или кто-то из адских владык был серьезно раздосадован, не получив причитающейся ему доли мяса.

Карл Рейнхард Август Вундерлих, светило Флейшкрафта, превратился в Фаулер-Риттера, гигантского рыцаря в броне из обожженной кости, обреченного вечно шагать по земле, рассыпая из щелей в своих доспехах споры чумы, холеры и тысяч прочих смертоносных болезней. Служа примером тому, что вопиющее усердие иной раз может причинить не меньше бед, чем варварское незнание.

Принимаясь за изучение Флейшкрафта, следует помнить, что флейшкрафтеры – это не милосердные старцы в белоснежных хламидах, которые излечивают болезни, изгоняя страдания и боль, это мясники-демонологи, для которых сама жизнь – не более чем мясо. Сложное, опасное и хитрое мясо…

Котейшество знала сотни примеров того, как Флейшкрафт обернулся трагедией по той или иной причине, но это ни на йоту не уменьшало ее желания овладеть этой наукой. Она и овладевала, читая допоздна добытые невесть где инкунабулы, отнимая от своих небогатых часов сна время на опыты – с хладнокровной безжалостностью армейского лекаря, отнимающего пробитые пулями конечности и кости.