Текст книги "Ведьмы из Броккенбурга. Барби 2 (СИ)"

Автор книги: Константин Соловьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 45 страниц)

Дестреза, прославленное искусство испанских мастеров, ничуть не выручало ее. Удары Каррион сыпались градом, настигая ее на каждом шагу, в какую сторону бы она ни двигалась, а чертов «магический круг», который она мысленно нарисовала вокруг себя, увы, не служил ей защитой, больше связывая ноги, чем спасая от ударов.

Не скулить, приказала она себе, медленно отступая, пытаясь по крайней мере ловить удары на руки и чувствуя, как опухают предплечья. Каррион вознамерилась учинить тебе взбучку и, черт возьми, она своего добьется, просто держись стойко, чтобы у нее не было причин упрекнуть тебя в трусости – иначе она вытряхнет из тебя душу…

Барбаросса попыталась сделать обманный шаг вбок, чтобы выиграть себе хотя бы секунду, но «Стервец», только того и ждавший, взвился и полоснул ее по неприкрытой шее, да с такой силой, что Барбаросса, не удержавшись, вскрикнула. Точно сорок оводов одновременно ужалили ее в кадык. Сука, до чего больно…

Она вдруг ощутила, как пульсирует под ребрами Цинтанаккар. Без сомнения, он чувствовал происходящее и радовался ему, ее боль питала его, насыщая и забавляя, служа приятным аперитивом для той боли, которую он для нее заготовил. Сучья мразь… Вытащить тебя… Раскаленными щипцами… Раздавить гадину, чтоб лопнул, как застоявшийся гнойный пузырь, как…

Она шагнула в сторону, намереваясь разминуться со «Стервецом», но этот шаг оказался лишним. Мгновением позже рапира хлестнула ее по левому плечу, да так, что вся рука враз сделалась не то деревянной, не то глиняной, а от плеча до самых кончиков пальцев потекли, ветвясь и переплетаясь, огненные ручьи.

– Неверно, – спокойно и холодно произнесла Каррион, не наградив ее даже кивком, – Ты шагнула перпендикулярно удару и совершила ошибку. Твои ноги не слушаются тебя.

Мои ноги скоро сожрет тварь из Преисподней, если еще прежде они не…

Следующий удар – левая голень. Следующий удар – правое бедро. Следующий удар…

Блядский «магический круг» лопался под ногами. Заточенная в нем, точно гомункул в своей склянке, она лишь сковывала себе маневр, вновь и вновь подставляясь под удары. Чертова дестреза не помогала, все ее принципы и правила или не работали или работали против ее самой. Напрасно она пыталась оживить в памяти заскорузлые гравюры-репродукции из «Понимания Дестрезы» де ла Вега и «Академии меча» Тибо, которые она штудировала вечерами. Все эти дуэлянты с обнаженным торсом, тщательно писанные каким-нибудь сладострастным евнухом, разили друг друга рапирами легко и изящно, в то время как она сама судорожно металась из стороны в сторону, осыпаемая ударами, не обращая внимания на боль, силясь только не упасть под натиском Каррион.

Каррион, казалось, не было нужды в фехтовальных приемах. Она двигалась не на полусогнутых ногах, как велели все известные Барбароссе фехтбуки и наставления, а на прямых, с ровной, как спица, спиной. Разила не мягкими порывистыми движениями, как приличествует мастеру клинка, а короткими, прямыми, будто бы случайными, но каждое такое движение, выглядевшее случайным, оказывалось роковым, неизбежно оканчиваясь разящим прикосновением стального лезвия.

Барбаросса попыталась сократить дистанцию до минимума, лишив «Стервеца» пространства для маневра – рапира безжалостно жалила ее короткими тычками в грудь и бедра. Барбаросса пыталась отступать, держась на длинной дистанции – рапира легко поспевала следом, полосуя прикрытые тонкой тканью предплечья, ребра, ключицы…

– Лишний шаг. Неверно.

Барбаросса едва не взвыла, когда стальной прут чиркнул ее по колену, превратив его в один крохотный сверхплотный кокон из костей и боли.

– Нарушено равновесие. Неверно.

«Стервец» раскромсал ей левую лопатку, поймав в момент отступления, хладнокровно, как нож в руках повара кромсает куропатку, которую следует подать на обед.

– Это был «mandoble», не длинный «arrebatar»[4], ты совершенно напрасно отступила.

Подбородок. Снова левое бедро. Правый локоть. Шея.

Клинок находил ее на любой дистанции, не считаясь с расстоянием, и безжалостно разил, всякий раз едва не заставляя вскрикнуть от боли. Точно бесплотный демон, он вился вокруг нее, сам недосягаемый, чтобы мгновенно впиться в нее незащищенное тело.

Херово, подумала Барбаросса, пытаясь сквозь зубы втягивать воздух, сделавшийся вдруг вязким и горячим, точно баварская похлебка на сале. Ты выдыхаешься, и чертовски стремительно. Каждая новая дыра в твоей шкуре, оставленная клинком Каррион, это пробоина, через которую выходят твои силы. Ты уже спотыкаешься, как чертова кляча, уже мечешься по своему проклятому «магическому кругу», а ведь от отмеренных четырех минут, пожалуй, не прошло и половины…

Правая ключица. Живот. Правое колено. Ягодица.

– Кажется, ты немного переоценила свои возможности, – сухо заметила Каррион, делая аккуратный выпад из нижней позиции, такой нарочитый и легко читаемый, что выглядел насмешкой, – Я бы даже сказала, оценила их непростительно высоко.

Этот удар тоже был ловушкой. Пытаясь миновать его движением против часовой стрелки, Барбаросса пропустила тот миг, когда он, скользнув мимо ее плеча, вернулся обратно страшным и хлестким ударом под лопатку.

Не поединок. Не игра. Не проверка.

Сухая бесстрастная экзекуция. Хладнокровная, выдержанная, методичная.

– Твои ноги напоминают мне ноги конюха, Барбаросса. А твое чувство клинка не заслуживает даже снисхождения. Первая же дуэль, в которой ты будешь участвовать, продлится приблизительно четыре секунды. А после тебя закопают где-нибудь на окраине.

Цинтанаккар трепетал от возбуждения, ощущая все новые и новые обжигающие прикосновения рапиры. Барбаросса ощущала, как он ворчит, сидя в ее груди, как втягивает в себя тончайшие ароматы ее боли, проникнутые осознание собственной беспомощности. Настоящее пиршество для его демонической душонки.

– Восемь месяцев, – рапира в руках Каррион, только что бывшая где-то очень далеко, вдруг оказалась в трех дюймах от лица Барбароссы, по-змеиному хищно уставившись точно меж глаз, – Ты знаешь, что это значит?

Да, подумала Барбаросса, ощущая, как дыхание выскальзывает из груди, сделавшейся пустой, точно пивной бочонок. Да, знаю.

– Да, я…

Лезвие рапиры чиркнуло ее по лбу, разорвав кожу. Лоб обожгло так, точно это она, а не тупая сучка Холера напялила на себя диадему из обжигающего серебра…

Тускло-голубые глаза Каррион моргнули. Кажется, впервые за все время поединка.

– Это значит, ты будешь хранительницей чести своего ковена. Это значит, ты будешь взыскивать кровью за оскорбления, которые причинили твоим сестрам, и неважно, кто это будет, простой смертный, обер или последний из круппелей. Но как ты будешь защищать честь «Сучьей Баталии», если ты бессильна защитить свою собственную? Взгляни на себя, сестра Барбаросса. Ты разеваешь рот, как рыба. Ты поскальзываешься. Ты тратишь свои силы. Ты выглядишь никчемной и жалкой.

Барбаросса, оскалившись, отмахнулась от жужжавшей напротив лица рапиры, точно это была досадливая муха, вьющаяся над трактирным столом. Она останется на ногах. Сколько бы раз «Стервец» не язвил ее, оставляя истекающие кровью зарубки, она не попросит пощады. Будет стоять, пока не…

Медные пальцы Каррион едва слышно скрипнули на рукояти.

– Ты ловко управляешься с кулаками, этого у тебя не отнять. Но через восемь месяцев тебе придется спрятать твои кастеты в сундук для игрушек и взяться за настоящее оружие ведьмы. Чего ты будешь стоить с рапирой в руках?

Укол в бедро заставил Барбароссу потерять равновесие, а неловкий отход стоил еще двух адски саднящих укусов – в шею и грудь. Во имя всех демонов Преисподней, этот поединок должен был длиться четыре минуты, но длился, кажется, уже второй час. Еще минута – и она осядет грудой скулящего от боли мяса прямо на опилки. А может, лишится глаза, если Каррион подумает, что урок был недостаточно нагляден. Защищать честь ковена можно и с одним глазом, не так ли?..

Кажется, Лжец что-то бормотал ей на ухо, но она не разобрала, что. Едва ли это было утешением, милосердия в этом выблядке было не больше, чем в уличной крысе. Да ей и не требовались утешения, ей требовалось что-то, способное унять жгучую боль во всем теле – в тех местах, где ее доставала безжалостная рапира Каррион.

Барбаросса попыталась сделать резкий шаг в сторону, чтобы выиграть себе хотя бы секунду, но получила такой тычок под колено, что охнула в голос, а ногу, казалось, ожгло колючим трещащим пламенем, едва не оторвав напрочь.

– У «батальерки» может быть много грехов, – спокойно обронила Каррион, наблюдая за тем, как Барбаросса, рыча от боли, пытается отступить на негнущейся ноге, – Адские сеньоры охотно пестуют наши грехи, забавляясь ими, нарочно дают им плодородную почву. «Батальерка» может быть похотливой, скупой, трусливой, алчной… Все это не смертельно, если все это не мешает ей выполнять ее долг перед сестрами. Но среди всех грехов, которыми испытывает нас Броккенбург, есть один смертельно опасный…

Рапира загудела. Двигаясь по нисходящей траектории, она должна была зацепить ее за локоть. Ловкий удар и нанесен быстро, но очень уж явственный. Обманка. Это должна быть обманка. Каррион ждет, что она попытается отклониться влево и тут ее настигнет настоящий удар – длинный, с протяжкой, через весь корпус.

Нельзя отклоняться влево. Нельзя быть предсказуемой. Прикрыв локтем живот, Барбаросса сделала полшага назад и влево. Этот шаг выиграл ей три дюйма, критическое расстояние, которого не хватило рапире Каррион. Ей придется шагнуть, чтобы вернуть себе привычную дистанцию, и только потом, развернув клинок…

Она так и не успела понять, где сделала ошибку. Возможно, в этом ударе была не одна обманка, как она решила, а две. Возможно, адский сеньор, владеющий душой Каррион, позволял ей нарушать все мыслимые законы бытия во время боя. Возможно, сестра-капеллан просто оказалась быстрее, чем она могла предполагать.

– Твой грех – это самонадеянность, сестра Барбаросса.

Удар был нанесен не лезвием. Вспорхнув из ниоткуда, «Стервец» саданул ее тяжелым литым навершием прямо в челюсть, на миг осветив фехтовальную залу гнилостным зеленым свечением. Удар не казался тяжеловесным, но от него все ее тело мгновенно налилось влажной тяжестью, точно обратившись в куль отсыревшей муки.

Все вокруг мягко поплыло, у предметов обнаружились двойные контуры.

Голос Лжеца, бубнящего что-то ей на ухо, стал озабоченным.

Барбаросса попыталась отступить, но ее ноги сделались слоновьими – тяжелыми, непослушными, спотыкающимися друг о друга. Силясь совладать с ними, Барбаросса попятилась и ощутила, что тело само оседает, больше не спрашиваясь ее приказов.

Следующее мгновение будто выключили из ее жизни. Точно она смотрела пьесу по оккулусу, из которой демон из озорства вырезал крохотный кусочек. Падения не было, она не почувствовала ни сотрясения, ни удара, но почувствовала острое прикосновение опилок к щеке. И только тогда поняла, что лежит навзничь, упираясь дрожащими руками в пол фехтовальной залы.

Каррион некоторое время молча наблюдала за ней, стоя на месте. Молчаливая, вытянувшаяся во весь рост, облаченная в строгую черную униформу «Сучьей Баталии», она выглядела как замок «Флактурм» на рассвете осеннего дня. Ее глаза, кажущиеся то серыми, то голубыми, походили на две холодные звезды, мерцающие на рассвете над горизонтом.

– Из-за своей самонадеянности ты можешь подвести не только саму себя, но и своих сестер. А самое главное… Самое главное, из-за нее ты забудешь главную заповедь Броккенбурга, которой учатся годами.

Каррион склонилась над распростертой Барбароссой, протягивая ей руку. Правую, с тусклыми медными пальцами, в которой уже не было оружия.

Это урок, подумала Барбаросса обессиленно, не в силах испытать облегчение. Вот в чем был урок старшей сестры. Вот, что хотела вложить в твою ошалевшую голову мудрая сестра-капеллан. Какова бы ни была боль, заставляющая тебя чувствовать себя беспомощной, всегда найдется та, кто протянет тебе руку. Даже в этой змеиной яме, полнящейся дрянью со всех концов империи, служащей сточной канавой для всех ее пороков.

Барбаросса улыбнулась, все еще ощущая пылающую черту поперек лба.

У нее есть наставница. Старшая сестра. Человек, который может причинить боль, но может и спасти. Столкнувшись с бедой, она не замечала этого – сама заставила себя не замечать. Слишком уж привыкла видеть подвох во всем, что ее окружает.

Она попыталась протянуть руку, чтобы коснуться медных пальцев Каррион, тянущихся к ней, но не успела. Замерла, обожженная прикосновением ее холодных глаз – не то серых, не то голубых.

– Всегда помни главную заповедь Броккенбурга. В этом городе каждая сука, пытающаяся тебе помочь, на самом деле желает твоей смерти.

Удар медными пальцами в лицо был страшен, даром что без замаха. Барбаросса рухнула ничком, глотая кровь, ощущая свинцовую гибельную тяжесть, растекающуюся по телу. От этого удара она должна была провалиться прямиком в Преисподнюю с размозженным черепом, но, кажется, в последний миг умудрилась вцепиться в край распахнувшейся под ней пропасти и удержаться на нем.

Возле ее лица, у самого уха сухо треснули опилки. Это был плевок Каррион, шлепнувшийся в дюйме от ее лица. Некоторое время сестра-капеллан молча стояла над ней, разглядывая, потом тяжело повернулась к выходу, прихрамывая на правую ногу. «Стервец» коротко и покорно звякнул, занимая свое обычное место в стойке для тренировочных рапир.

– Следующее занятие завтра в три пополудни, – сухо произнесла Каррион на прощание, – Потрудись запомнить. А если не можешь, запиши себе или заведи чертового гомункула.

Ей перепало даже серьезнее, чем она полагала.

Потребовалось порядочно времени, прежде чем распластанная на полу фехтовальной залы туша вновь стала ощущаться ее собственным телом, а не учебным пособием, соломенным чучелом, на котором часами упражнялись в фехтовании, нанося удары. Чучелом, в которое силы Ады из свойственной им злокозненности влили жизнь – и теперь эта жизнь мучительно копошилась в нем, пробуждая боль в каждом члене, каждом суставе, каждой судорожно бьющейся жилке.

– Ты выглядишь как кусок мяса из лавки мясника, – пробормотал Лжец, – Осталось только спрыснуть уксусом, чтобы отбить несвежий запах, и украсить веточкой розмарина. Собираешься подниматься?

Наверно, она в самом деле выглядела паскудно, потому что он в этот раз обошелся без язвительности. Или, по крайней мере, порядком снизил ее градус, чтоб не обжечь свежие рубцы.

– Зачем? – Барбаросса не без труда открыла рот, но больше для того, чтобы набрать воздуха, слова приходилось выдавливать из себя, – Я планирую полежать здесь, ожидая фею-крестную, которая соберет меня на бал.

– Бал!.. – фыркнул Лжец, не сдержавшись, – Ты выглядишь слишком жутко даже для того, чтобы принять участие в свальной оргии посреди Гугенотского Квартала. Что на счет феи-крестной… Думаю, Цинтанаккар будет счастлив заняться тобой. Очередной час истекает, Барби. Если ты не заставишь себя подняться на ноги, можешь попрощаться с каким-нибудь кусочком, который привыкла считать своей частью. У тебя есть части тела, с которыми ты согласилась бы расстаться?

– Голова… – пробормотала Барбаросса, тяжело отдуваясь, – Пусть использует ее вместо ночного горшка. Он может забрать ее когда заблагорассудится. Мне от этой штуки все равно никакой пользы. Я самая тупая ведьма в Броккенбурге…

Лжец одобрительно фыркнул.

– Считай, ты только что заработала на свой счет несколько очков, попытка номер пятнадцать.

– Я думала, ты опять назовешь меня юной ведьмой.

В прорехе стоящего у порога мешка она обнаружила крохотную дыру, за которой виднелся темный, как маслина, немигающий глаз Лжеца.

– Ты юна как для ведьмы, Барби. Но для куска бифштекса, на который ты сейчас больше похоже, это уже солидный возраст. Поднимайся, черт возьми. Нас ждут дела. Но если хочешь…

Пауза была вкрадчивой, как приглашающее движение клинка.

– Да?

Глаз Лжеца, глядящий на нее через отверстие в мешке, на миг затуманился, превратившись в подобие пруда темной беззвездной ночью.

– Если хочешь, я помогу тебе поквитаться с Каррион, едва только мы разделаемся с Цинтанаккаром.

– Поквитаться с Каррион? – Барбаросса фыркнула, пытаясь избавиться от мысли о том, что ее живот сейчас похож на лопнувший барабан, – Как, интересно? Одолеешь ее в поединке, использовав вилку для устриц? Разобьешь ее любимую чашку?

Лжец не усмехнулся, хотя момент для этого был как раз подходящий.

– Нет, – спокойно заметил он, – Есть и другие способы. Я не тешу себя мыслью о том, что мне дано соперничать с ведьмами из «Общества Цикуты Благостной», которых вы кличете «флористками», первыми отравительницами в Броккенбурге, но мне пришлось на протяжении четырех месяцев служить в одной из аптек Нижнего Миттельштадта. Ты даже не представляешь, до чего легко из самых непримечательных вещей соорудить зелье, которому позавидует сам Пино Орделаффи[5].

Барбаросса дернулась, но не по своей воле. Где-то в глубине груды кровоточащего мяса, служившей ей телом, обнаружился нерв, который оброненные Лжецом слова стеганули, точно пронзив адской энергией.

– Отравить Каррион? Иди ты нахер, чертова опухоль в бутылке, – пробормотала она, – У меня и в мыслях такого не было!

– Восемь месяцев – долгий срок, – вкрадчиво заметил гомункул, – Не боишься, что она сживет тебя со света, с такой-то муштрой?

Барбаросса стиснула зубы.

– Каррион – следующая хозяйка «Сучьей Баталии». А я – ее будущая правая рука, сестра-капеллан, заруби это себе на той язве, которую считаешь носом. Если она не доживет до следующей Вальпургиевой Ночи, хозяйкой ковена станет Гаста. И вся моя жизнь будет стоить не больше, чем гнилая лошадиная шкура в ярмарочный день – три с половиной гроша…

– Почему именно Гаста?

Из груди Барбароссы вырвался резкий болезненный смешок, отдавшийся скрежетом по всему телу.

– Черт! Ты корчишь из себя мудрого слизняка, а сам, выходит, ни хрена не знаешь о ведьминских ковенах и их славных традициях, так?

Гомункул скривился. Так по-человечески, словно годами отрабатывал эту гримасу перед зеркалом или в отражении собственной темницы.

– Мы, знаешь ли, не чемпионы по долголетию, – проворчал он, – Самый старый гомункул, которого я знал, прожил на свете двенадцать лет. Думаешь, у нас в запасе прорва времени, которую мы можем уделить изучению традиций малолетних шлюх и их никчемных банд?..

Наверно, ей стоило почувствовать себя уязвленной – существо размером с запущенную раковую опухоль может и считало себя записным мудрецом, но не имело никакого права так говорить о ведьмах и почтенных, охраняемых многовековыми традициями Броккенбурга, ковенах. Но это чертовски непросто сделать, когда твое тело – всхлипывающая груда искромсанного, изнывающего от боли мяса. Нет, она определенно не ощущала себя уязвленной.

– Херов таракан! – пробормотала она, делая осторожную попытку встать, – Некоторые из этих банд ровесники Броккенбурга. Им по триста лет и ты ни хера не представляешь, насколько они поросли изнутри тем дерьмом, которое называется добрыми ведьминскими традициями!

Исполосованное тело почти слиплось с полом. Отдирать его приходилось с превеликим трудом, получая в награду все новые и новые порции боли, которые приходилось глотать, сцепив зубы, точно дешевое скверное вино. Охеренно приятное занятие, особенно под взглядом пялящегося на тебя гомункула.

– Ковен – это тебе не собачья свора, – тяжело и отчетливо произнесла Барбаросса, пытаясь упереться локтями в пол, чтоб обрести опору, – Здесь все устроено на трижды блядских традициях, которые поросли ржавчиной сильнее, чем промежности «униаток».

– Я знаю, – заверил ее гомункул, с интересом наблюдавший за ее попытками, – Но если ты считаешь, что эти традиции являют собой что-то новое на белом свете, то жестоко себе льстишь. Насколько мне известно, славные броккенбургские традиции – не более чем обрывки кодексов чести гейдельбергских студенческих корпораций и разбойничьих банд Шварцвальда, умело сшитые воедино и сдобренные щепоткой старого доброго садизма. Единственное их предназначение – держать в узде младших и не давать старшим пускать друг другу кровь чаще, чем они могут себе это позволить. Но ты права, я никогда не штудировал нюансы и знаком с ними лишь поверхностно. Значит, хозяйкой «Сучьей Баталии» может стать или Гаста или Каррион? И никто кроме?

Барбаросса неохотно кивнула. Ей удалось опереться на локти, но те пока отказывались держать вес тела, использовать их в качестве упора было не проще, чем водружать тяжело набитый окованный железом сундук на пару сухих спичек. Тело справится. Ему приходилось и хуже – много хуже. Просто надо пара минут, чтоб перевести дух…

– Хозяйкой ковена может быть только ведьма пятого круга. Она – старшая сестра, владелица ковена, его чести и его добра, блядская герцогиня над всеми тринадцатью душами. Власть ее длится год, от одной Вальпургиевой ночи до другой. Когда срок подходит к концу, она назначает одну из «четверок» своей преемницей. Той, кто станет хозяйкой ковена на следующий год, после нее.

– Но если в ковене несколько ведьм четвертого круга… Ах, вот оно что.

Барбаросса презрительно фыркнула.

– Ты такой великий мудрец, что не сосчитаешь и кошек на заборе, Лжец. Только сейчас дошло?

– Извечный вопрос престолонаследия, – гомункул хихикнул, – Иногда мне кажется, он свел в могилу больше хорошеньких крошек, чем оспа, чума и забавы адских владык.

– Даже не можешь себе представить, сколько, – мрачно обронила Барбаросса, – Иначе сообразил бы, что апрель в Броккенбурге не случайно называется «Фридхофсмонат» – «Кладбищенский месяц». В этом месяце отравители сбывают свой годовой запас ядов, все суки в этом городе звенят из-за надетых под дублеты кольчуг, а цены на «Файгеваффе» взлетают самое меньшее втрое.

– Это-то я знаю, – отозвался гомункул, – я живу на кофейном столике в гостиной, а не в Аннаберг-Бухольц! Значит, если к следующей Вальпургиевой ночи остается несколько «четверок», они…

Барбаросса осторожно кивнула. Больше чтобы проверить, не хрустнут ли от этого движения позвонки. Но как будто не хрустнули.

– Да. Иногда они могут договориться, если среди них много осторожных сук, не рвущихся к власти, или есть старшая сука, которую они все боятся. Но чаще всего – грызут друг дружку насмерть, как крысы в бочке, пока не останется одна. Та, которой суждено стать королевой, – Барбаросса зло усмехнулась, – Она вытирает с лапок кровь, припудривает личико и первым делом объявляет набор в ковен свежих душ, чтобы восполнить потери. Знаешь, некоторые ковены переживали Вальпургиеву ночь, сокращаясь при этом в два раза! Я прожила в Броккенбурге два «Кладбищенских месяца», два чертовых апреля, но при мысли о третьем мне становится не по себе, Лжец. Паскудное зрелище. Скверное.

– Не сомневаюсь, – отозвался гомункул, – Но наверняка и поучительное при этом. Ах, могу себе это представить… Вчерашние подружки, четыре года спасавшие друг другу жизни, остервенело бьют друг друга столовыми ножами прямо за обеденным столом… Вчерашние любовницы, чьи лица еще согреты дыханием друг друга, причащаются отравленным вином, не ведая, что обе скоро погибнут…

Барбаросса со скрежетом зубов оторвала тело от пола. Это оказалось чертовски непростой работой, тело хоть и казалось разбитым до полувязкого состояния, весило что грузовой аутоваген и даже удерживать его на весу было непросто. Ничего, крошка Барби упорна и настойчива. Она полежит еще полминутки, снова вздохнет и снова упрется руками…

– Охеренно поучительное, – пробормотала она, позволив телу вновь расслабиться, – Зато май здесь зовется «Месяц поднятых хвостов». Юные суки, вылезшие из Шабаша после первого года обучения, перепачканные в крови и дерьме, ищут себе новый дом – и броккенбургие ковены распахивают ворота им навстречу. Все ходят с поднятыми хвостами, как мартовские кошки, и тщательно вынюхивают друг у друга промежности…

Гомункул поерзал в бутылке – точь-в-точь гладкий плод, нетерпеливо ерзающий в чересчур тесной для него скорлупе.

– Отчего бы хозяйке ковена загодя не называть преемницу? Это поможет избежать многих хлопот, не так ли?

Барбаросса усмехнулась. Больше для того, чтобы проверить, сочится ли изо рта еще кровь.

– А ты еще более жесток, чем хочешь казаться, пряничный человечек.

– Что ты имеешь в виду?

– Казус Кибелы. Никогда не слышал про него?

Гомункул поморщился.

– Не доводилось.

– «Камарилья Проклятых» сочинила про него миннезанг о сорока куплетах. Правда, по делу там были лишь первые восемь, все остальные перечисляли, кто и в каких позах будет драть бедняжку Кибелу в адских чертогах, когда ее обожженная душа шлепнется наконец вниз…

– У меня всегда находились более важные вещи для изучения, чем истории малолетних разбойниц, живописующие их жалкие подвиги и никчемные свершения. Истории, которые им самим обыкновенно кажутся образчиком изящной словесности.

Барбаросса сплюнула на пол и осталась довольна результатом. Крови еще было порядком, но она уже начала сворачиваться и темнеть, превращаясь в сгустки. Едва ли крошка Барби нынче вечером будет отплясывать гавот на балу, но, по крайней мере, сможет худо-бедно передвигаться на своих двоих – уже неплохо. Многие суки на ее месте, отведав рапиры Каррион, еще два-три дня лежали бы пластом, прося пить и ничего более. Спасибо адским владыкам за живучую, как у собаки, шкуру, и родному Кверфурту – за каменную от рождения голову…

– Кто такая Кибела?

– Ведьма, – неохотно отозвалась она, – Одна сука из ковена «Нецелованные». Жила в Броккенбурге лет сорок назад, а может, больше. Толковая прошмандовка, если верить слухам. Не великого дара, но бесстрашная как сам Сатана. С одним ножом могла выйти против трех сук с клинками – и гнать их, как чертовых куриц. А если сама брала в руки рапиру, ее обидчицы, говорят, сами готовы были вспороть себе горло. Такая за ней слава ходила.

– Прелесть, что за девушка, – кисло обронил Лжец, – Почти уверен, ты не перечислила всех ее достоинств. Наверняка, она прекрасно вышивала шелком, играла на лютне и танцевала контрданс. Превосходная партия для какого-нибудь мелкого барона – чтоб штопала ему чулки, следила за хозяйством и вычесывала вшей из его париков…

Барбаросса пропустила его слова мимо ушей. Ей надо было найти силы и подняться, а для этого собственный размеренный голос подходил лучше всего. Кроме того, это помогало ей правильно дышать, насыщая кровь воздухом.

– У Кибелы не было врагов. Тех, которые были, она успела перебить в первые три года, а новые не спешили заводиться. Что там, даже когда на улице ее встречали «воронейшества», «бартиантки» или «волчицы», спешили первыми снять шапки – при том, что «Нецелованные» никогда не считался старшим ковеном и не входил в Большой Круг. Нет, у нее не было врагов. Но было семь сестер-одногодок.

– Сразу семь? Любопытно. Я думал, распределение Гаусса…

Барбаросса не знала, кто таков Гаусс, в чьей свите состоит и каким владыкам присягнул, но сейчас это и не имело значения.

– Большая дружная семья, – она коротко выдохнула, приподнимаясь на локтях. Тело трещало и шаталось, будто было сделано из обмазанных глиной ивовых прутиков, но, по крайней мере, выполняло ее приказы, – Так иногда бывает, когда ковен лишается в вендетте сразу большого количества сестер и спешит восполнить их ряды. Представь себе – восемь «четверок» под одной крышей! Пока они были «двойками» и «тройками», проблем не было. Напротив, они прикрывали друг друга, как только можно, грудью готовы были заслонить от удара. Самые преданные шалавы на свете.

– А после они стали «четверками», – резко вставил гомункул, – И вся их сестринская любовь испарилась без следа, так?

Барбаросса едко усмехнулась, чтобы не зашипеть от боли.

– Ты быстро разбираешься в благословенных традициях Броккенбурга, Лжец. Они были соратницами, но только пока действовали сообща. Но каждая из них в глубине души была уверена, что «Нецелованные» смогут вырасти лишь под ее заботливым руководством и ни под чьим кроме. Понимая, что дело может принять дурной оборот, тогдашняя хозяйка ковена приняла мудрое решение. Ну или ей тогда показалось, что мудрое. Задолго до положенного срока объявила Кибелу своей преемницей. Видно, хорошо понимала, что восемь сук, если взъедятся друг на друга, разнесут весь замок по кирпичику…

– Она сделала ее мишенью для всех прочих?

– Да. С этого момента ее жизнь превратилась в кромешный ад, а замок, в котором квартировали «Нецелованные» – в херов смертельно-опасный лабиринт. В какую сторону бы она ни повернулась, она слышала шелест выползающего из потайных ножен ножа. В какую бы сторону ни направилась, ощущала на себе недобрый взгляд сразу нескольких пар глаз. Она перестала пить и есть в своем доме. Говорят, если ей приходилось взять в руки стакан с вином, уже через четверть часа оно оказывалось отравлено по меньшей мере пятью разными ядами. Она почти перестала спать – в каждом скрипе половиц ей мерещились шаги убийцы. Она держала под рукой три дюжины зачарованных амулетов – от сглаза, от порчи, от проклятья – и еще столько же хитроумных оберегов от демонов, которых на нее насылали больше, чем мошкары с болота.

– Милые девочки, – сухо обронил Лжец, но больше ничего не добавил.

– Даже в собственном замке, Кибела вынуждена была ночевать в погребе на груде картошки. Днем и ночью она носила под дублетом двойную кольчугу и, кроме того, всегда таскала парочку пистолетов. По замку она двигалась лишь прикасаясь спиной к стене – только так она могла защитить себя от удара в спину, а в последние дни почти не могла дышать – ей казалось, что сестры насылают на нее какие-то едкие миазмы через щели…

– Судя по тому, что казус назвали ее именем, она нашла способ разрешить ситуацию?

Да, – Барбаросса кивнула, – Нашла. Одной прекрасной ночью, когда сестры спали в своих постельках, умаявших сжить ее со свету, Кибела разбила бочонок с ламповым маслом, обошла весь замок, щедро поливая притолоки и стены, а после заложила дверь засовом и чиркнула огнивом.

Лжец некоторое время молчал, будто бы что-то переваривая, потом цокнул языком. Еще один звук, который наверняка невозможно было издать с его примитивным устройством рта, но который у него все-таки выходил, и выходил естественно.

– Казус Кибелы, значит?

– Да. Все «Нецелованные» погибли в ту ночь – изжарились в собственном замке, как караси в печи. Говорят… – она нерешительно замолкла, не прекращая напрягать мышцы живота.

– Да?

– Ее душу видят изредка в Аду. Ее тело – огромный скелет размером с башню, сухожилиями которому служит колючая проволока, сто сорок центнеров[6] жженой кости и слепой ярости. Выжженные ее глазницы источают едкую ртуть, потому она не видит ничего вокруг себя, но отчаянно ищет. Ищет уже сорок лет и не намерена останавливаться. Она ищет души семерых своих любимых сестер, но никто не знает делать, что она станет с ними делать, когда наконец найдет…