Текст книги "Ведьмы из Броккенбурга. Барби 2 (СИ)"

Автор книги: Константин Соловьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 45 страниц)

В этот раз все будет так же. Только в конце будет ждать не приятная прохлада и хрустящая под ногами зола, а раскаленные адские моря, полные кипящей меди и ртути…

– Стой, – Жевода вдруг подняла руку, нарушая это долгое, зудящее, страшное последнее мгновение перед выстрелом.

– Что? – безучастно спросила Фальконетта. Пистолет в ее руке должен был весить по меньшей мере пять пфундов[2], но она держала его в руке так же легко, как прежде держала невесомый веер. Ствол, глядящий в лицо Барбароссе, не отклонился даже на волос, – Что такое, Жевода?

– Твоя чертова мортира, Фалько. Она же зачарована?

Фальконетта медленно опустила голову, что должно было означать кивок.

– Да.

– Ну вот, – Жевода поморщилась, – Шпики из магистрата, обнаружив тело, быстро притащат демонолога. Твою пушку слишком хорошо знают в Броккенбурге, вот в чем дело. Он живо возьмет след.

– Мы же так и хотели? – невнятно осведомилась Катаракта. Выудив из рукава швейный набор, она проворно зашивала себе щеку, сплевывая кровью на пол и кривясь от боли, – Все суки в Броккенбурге должны знать, что это мы прикончили Барби!

– Они и будут знать, – с досадой бросила Жевода, – Как будто я случайно в трех трактирах вчера обмолвилась, что мы объявили крошке Барби Хундиненягдт! А уж «Камарилья Проклятых» точно растрезвонит об этом до самого Оберштадта.

– Они все поймут! – мертвые змеи на плечах Тли дернулись, когда та тряхнула головой, скаля зубы, – Все хорошенькие цыпочки Броккенбурга сообразят, что мы разделались с «батальеркой», причем с самой страшной из них. Что мы плевать хотели на Веру Вариолу и не боимся вендетты! Мало того, мы настолько отчаянные суки, что сделали это посреди «Хексенкесселя»!

Жевода нетерпеливо и зло кивнула.

– Они и поймут, будь уверена. А тем, кто не поймет, мы разъясним сами. Но втягивать в это дело магистратских шпиков не стоит. Эти-то прижгут нам пятки. Сами знаете, эти стервецы тащат на дыбу ведьму даже за то, что она неправильно высморкалась.

– Что тогда? – беспокойно спросила Катаракта, – Мы не убьем ее?

– Убьем, конечно. Но только не так, чтобы нас прихватил на этом деле магистрат. Каким-нибудь другим способом.

Резекция молча кивнула и поднялась на ноги, вытаскивая из ножен свой кацбальгер. Это была широкая полоса стали с S-образной гардой, по своему устройству не более изящная, чем мясницкий нож. Дьявол. Барбаросса представила свою кровь на этом лезвии и ощутила досаду. Смерть от пули – пристойная смерть для ведьмы, но быть изрубленной, точно кусок колбасы?..

Жевода досадливо поморщилась – видно, тоже успела представить эту картину и сочла ее не очень изящной.

– Сядь, Рез. Есть способ получше. Смотрите.

Из заплечного мешка она достала тяжелый пистолет с колесцовым замком, удивительно громоздкий и грубо сработанный. Бландербасс Фальконетты тоже не был образцом миниатюрности, но, по крайней мере, выглядел зловеще и красиво, как полагается хорошему оружию, в нем была заключена смертоносная элегантность. Этот же… Черт. Этот выглядел как рухлядь, выкопанная из могилы какого-нибудь нищего гусара, растерзанного демонами при Гуменне триста лет назад. Неказистое и неудобное деревянное ложе, неровный ствол, грубый спусковой крючок…

Тля фыркнула, не скрывая презрения.

– Что это за херня, Жевода? Твой прадедушка завещал тебе свои игрушки?

Жевода осклабилась.

– Меньше клацай зубами, пизда. Это называется бандолет.

– Это называется «кусок старого говна», сестренка. Но если ты придумала более удачное название…

– Это флинта и она стреляет как флинта, ясно? Что ты хочешь на ней увидеть – клеймо Рекнагеля? Может, сразу королевского саксонского арсенала?..

– Бьюсь об заклад, ты купила эту дрянь в Руммельтауне, – буркнула Тля, не скрывая досада, – И, верно, круглая дура, если выложила за нее больше трех талеров! Не боишься, что эта штука разорвет тебе морду?

– Не больше, чем боялась твоя мамаша, когда твой папаша стащил штаны! – огрызнулась Жевода, – Это оружие на один раз. Пальнуть – и вышвырнуть нахер в колодец. Зато ни один демонолог не отследит!

– Демонолог? – Катаракта щелкнула зубами, перекусывая нитку, – Черт, эта твоя херова аркебуза зачарована?

– А ты послушай, – Жевода недобро улыбнулась, протягивая ей свое оружие, – Мож и услышишь чего?

Они все на миг прикрыли глаза, даже Резекция и Эритема. Как херовы ценительницы музыки на концерте, зло подумала Барбаросса, внимающие чарующим звукам мюзета[3]. Но теперь она уже и сама чувствовала – отчетливо, несмотря на тяжелый гул в ушах…

Жеводу не обманули на рынке. Пушка, которую она купила, была куском ржавого дерьма, которое стыдно именовать флинтой, но демон… Демон внутри был самый что ни на есть настоящий.

Она ощутила его не сгустком энергии, стиснутым до размеров крохотной искры, как это обычно бывало с мелкими адскими духами, заточенными в морозильные шкафы, лампы и телевоксы, скорее, обжигающе горячим тромбом, забившим канал ствола. Или пауком, подумала она мгновеньем позже. Злобным земляным пауком в своей норе. Существом с тысячами острых зубов, которому не терпится пустить их в ход. Так не терпится, что его дрожь – дрожь разъяренного голодного существа – передается пистолету, заставляя его мелко дрожать в руке Жеводы.

Не просто комок меоноплазмы, вдруг поняла Барбаросса, испытывая нехорошее жжение в ладонях, будто на короткий миг прикоснулась к этому пульсирующему адским жаром существу незащищенными руками. Голодная, злобная, чертовски опасная тварь, злости в которой хватило бы чтоб разорвать в клочья дюжину человек – кабы она сама не была заперта в испещренном адскими глифами стволе, точно в оублиетте[4], вынужденная выполнять волю того, чей палец давит на спусковой крючок.

Дьявол. Эта тварь была не только опасна, но и зла до предела. Для того, чтобы понять это, не требовалось быть демонологом. Удивительно, как ствол древнего пистолета еще не раскалился докрасна. Зол, голоден и клокочет от ярости. Вот срань… Барбаросса ощутила даже некоторое подобие уважения к Жеводе. Может, она безмозглая грязная дырка, вообразившая себя королевой парий Броккенбурга, но к этой дырке должна прилагаться пара яиц размера более солидного, чем у многих кавалеров в Броккенбурге. Иметь дело с нестабильным, пребывающим в ярости, демоном, само по себе уже чертовски опасно. Никогда нет гарантии, что прутья той тюрьмы, в которую он заключен, не истончатся от времени, какой-нибудь важный адский сигил не окажется искажен и эта адская тварь не вырвется на свободу, растерзав своего хозяина…

Тля присвистнула, первой сообразив, что это за штука, какая сила скрывается за дрянным старым бандолетом. Видно, обладала большей чуткостью, чем прочие ведьмы. Или большей сообразительностью.

– Черт возьми, сестренка, это же «Файгеваффе[5]»!

Жевода ухмыльнулась.

– Оно самое и есть. Всегда хотела опробовать в деле такую штучку.

Тля хмыкнула, дернув себя за змееподобные локоны.

– Если попадешься с ней стражникам, они опробуют на тебе свои штучки. Много штучек.

– Но ведь не попалась? Черт, я только один раз пальну и сразу выкину. Кроме того… Неужели мы так не ценим сестрицу Барби, чтобы позволить ей шлепнуться на пол с дыркой от пули между ее блядских глаз? Черт возьми, она заслуживает более красивой смерти! Такой, чтобы весь «Хексенкессель» взвыл от восторга. Поэтому я и запасла эту штучку. Твоя смерть будет красивой, Барби. Не очень легкой, но красивой.

Файгеваффе…

При одном упоминании этого слова человеку, хоть сколько-нибудь сведущему в оружии, полагается скривится от отвращения – как мастеру фехтования, которому предложили выйти на поединок со ржавым ножом-свиноколом вместо рапиры. Файгеваффе – это не благородное оружие мастера, это даже не коварное оружие улиц, смертоносное и бесшумное, не знающее правил дуэльного этикета – это оружие труса. Человека, готового выстрелить лишь один раз и опрометью бежать прочь. Именно поэтому оно почти всегда предельно дешево и вместе с тем отличается излишней, иногда почти чудовищной, мощью. Человеку, у которого дрожат руки от страха, не надо целиться. Ему не надо искать взглядом силуэт или лицо своей жертвы, достаточно лишь направить оружие из-под полы камзола в нужном направлении и высвободить чудовищную мощь, заложенную в нем. Разъяренный демон, вырвавшийся из ствола, не самое привередливое существо по этой части, он не станет разбираться и вникать в детали…

Корпус Файгеваффе нарочно изготавливается таким образом, чтобы иметь неприглядный, дешевый, даже аляповатый вид. Неровно вырезанное ложе, примитивно устроенный курок, дрянные заклепки, едва не закрученный винтом ствол… Это делается для того, чтобы придать смертоносному оружию невзрачную форму, но, кроме того – так подозревала Панди – для того, чтобы еще больше оскорбить заточенного внутри демона.

Демоны для Файгеваффе тоже требовались особого сорта. Не те, которые способны попасться в силки заштатного демонолога. Эти слабы, немочны и не годятся для той работы, которая им предстоит. Но и не те, которых охотно продают в мир смертных адские патриархи, такие как Таас-Маарахот, Браунгехайзен и Бреттенштайр, веками выводящие самых злобных отродий точно племенных скакунов. Стоит грянуть выстрелу, как всякий сведущий в Гоэции и прочих адских науках специалист, оказавшийся на месте преступления, мгновенно распознает, демон из чьего семейства здесь порезвился – его наметанный глаз обнаружит множество деталей и черт, свидетельствующих о родстве лучше, чем родовые пятна и бородавки на баронских лысинах.

Нет, демоны для Файгеваффе добываются особенным образом. Демонолог выслеживает и вяжет чарами нарочно таких тварей, которые с одной стороны наделены испепеляющий яростью, с другой, не имеют ни владыки, которому присягнули, ни большого количества родичей, которые могут за них мстить. Заточенные внутри ствола или лезвия, они годами или десятилетиями могут лежать, вызревая, напитываясь собственной яростью до такой степени, что превращаются в оружие чудовищной разрушительной мощи.

Прошлой осенью в Мангейме какой-то вшивый студент, трижды проваливший экзамен по Хейсткрафту, затаил смертельную злобу на своего профессора, почтенного демонолога Августа фон Коцебу. Будучи не в силах вызвать его на дуэль из-за разницы в положении, снедаемый страшной ненавистью, которую не мог утолить доносами и мелкими кляузами, он не придумал ничего лучше, чем приобрести на черном рынке Файгеваффе и подкараулить профессора после прогулки, когда тот вылезал из своей кареты. Никчемный сукин сын оказался таким же паршивым убийцей, как и демонологом. Файгеваффе, купленный невесть у кого, бахнул так, словно это был не маленький пистолет, а чертова бомбарда. Потом, когда университетский суд разбирал случившееся, выяснилось, что эта штука пролежала у кого-то в сундуке лет двести, отчего демон, все эти годы настаивавшийся на собственной ярости, совершенно обезумел и, вырвавшись на свободу, сработал с чудовищной силой, превзошедшей надежды незадачливого убийцы во много раз.

Профессорскую карету спустя неделю обнаружили в Гейдельберге, за два с половиной мейле[6] от Мангейма, невредимую, но сделавшуюся четырехмерной, совершенно непригодной к использованию. Профессорский кучер – в эту роковую минуту он как раз возился со сбруей – рассыпался по мостовой грудами розовой пудры с блестками. Профессор же, отброшенный взрывом к стене ближайшего дома, попросту исчез, на память о нем остался лишь похожий на фреску оттиск человеческой фигуры на штукатурке, удивительно похожий на него вплоть до квадратной оксфордской шапочки на голове. Говорят, фреска эта странного свойства – в свете утренней зари она едва заметно меняет свое положение на стене, то страдальчески корчась, то размахивая руками – это вызывает немалый восторг у окрестной ребятни, которая при помощи цветных мелков подрисовывает к ней всякие непотребства – но вполне может быть и слухом. А вот что совершенно точно не было слухом, так это то, что со студентом-убийцей университетский суд, не отдав его магистрату, разделался по всей строгости. Совершить приговор было позволено кафедре Хейсткрафта, на которой трудился покойный профессор – и та отыгралась на славу. Может, там не имелось таких опытных мясников, кромсающих плоть, как на кафедре Флейшкрафта, но воображения тамошним эскулапам было не занимать…

Несчастный убийца был наделен всеми известными человечеству фобиями, неврозами, маниями и расстройствами, отчего его рассудок превратился в один сплошной сгусток безумия, работающий словно часовой механизм. Непрерывно галлюцинирующий, шарахающийся от собственной тени, воображающий себя то Елизаветой Гессен-Кассельской[7], принцессой-поэтессой, то Вальтером фон Браухичем, героем Второго Холленкрига, одержимый сонмом страхов и навязчивых состояний, он надолго сделался звездой Мангейма, пока не вообразил себя луной, не полез на крышу, чтобы забраться на причитающееся ему место и не разбился насмерть.

Дерьмо.

Едва ли бандолет Жеводы обладал подобной силой, но Барбаросса отчетливо ощущала, как клокочет внутри ствола меоноплазма – звук, напоминающий шипение жира на раскаленной сковородке. Ее, сестрицы Барби, жира.

– Злой, – скорчившаяся в углу Эритема уважительно кивнула, к чему-то прислушиваясь, – Очень злой.

Жевода с гордостью кивнула, поглаживая пистолет. Так ласково, точно это был исполинский хер из стали и дерева.

– Один хер из Клингенталя получил из такого в живот, говорят. Какой-то сраный подпольный букмекер. Носил под камзолом зачарованную кольчужку, да только хер это ему помогло. Демон набросился на него и сдавил так, что у того глаза вылетели, точно пробки из бутылок шампанского!

– Ах ты!

– Горячее отродье, – Жевода посмотрела на пистолет с материнской гордостью, – Небось, сорок лет в каком-то сундуке лежал, ржавел да злости набирался. Можете представить, что он сделает с крошкой Барби!

Тля восторженно взвизгнула, отчего свежий шов на ее щеке перекосило.

– В лоскуты порвет! Шесть шкур спустит!

– Это ты ловко придумала, Жев, – сдержанно заметила Катаракта, – Пусть позабавится с ней как следует…

Ловко, вынуждена была признать Барбаросса. Чертовски ловко. Будь у меня сейчас руки, поверь, я бы наградила тебя за сообразительность, но…

Будь у тебя сейчас руки, ты вычерпывала бы ими дерьмо из штанов, Барби.

Херня. Не может быть.

Наверняка так и сказала повитуха, вытаскивавшая тебя на свет. Черт, не пялься на меня так! Они заметят!

Лжец! Барбаросса поперхнулась воздухом, пытаясь втянуть его в скоблящие легкие.

«Лжец! Ах ты коровий послед! Ах ты мелкий херосос! Твоя мамаша, наверно, была самой хитрой шлюхой во всем Броккенбурге!»

Предпочитаю считать, что моей мамашей была герцогиня Саксен-Эйзенберга, – с достоинством отозвался гомункул, – впрочем… Какого дьявола, Барби? Я оставил тебя на несколько минут – и посмотри, в какое дерьмо ты нас втянула!

Лжец не шевельнулся в банке. Покачивающийся безжизненным комком, точно препарированная опухоль, он смотрел в пустоту, но Барбаросса теперь отчетливо видела, что его уцелевший глаз вовсе не так мертв, как ей казалось. Темный, как болотистая вода, не моргающий, холодный, он видел многое из того, что его окружало. Чертовски многое.

«Я думала, ты издох!»

По бледному лицу гомункула прошла легкая, едва видимая судорога.

Раз уж меня не прикончила твоя беспросветная глупость, пять сучек с булавками и подавно бессильны.

«Черт! Я летела сюда как кляча, которой подожгли хвост! А ты…»

Ладно, ты не так глупа, как мне представлялось. По крайней мере, сообразила, что без меня тебе с Цинтанаккаром не совладать.

«Ах ты ссохшийся коровий хер! Я дала тебе свою кровь!»

И смею заметить, она отнюдь не бургундское на вкус. Ладно, довольно. Сколько у нас времени?

Барбаросса прищурилась. Катаракта не удосужилась спрятать свои часы в карман, оттого ей хорошо были видны стрелки. Большая едва миновала восьмерку, малая же…

«Черт. Восемь одиннадцать».

Лжец кивнул. Он остался недвижим, даже не дернулся, но Барбаросса отчетливо ощутила его мысленный кивок, короткий и ободряющий.

До перемены блюд у господина Цинтанаккара всего девять минут.

«Хер с ним! – огрызнулась Барбаросса, – Не голову же он мне откусит! «Сестрички» порешат меня гораздо раньше. Эта штука, с которой они возятся, как свора девственниц с хером, это не дедушкина аркебуза, это…»

Файгеваффе. Я знаю.

«Откуда?»

По меньшей мере четверть часа мы лежали с одном мешке. И знаешь, что? Лучше бы тебе не проверять на себе его настроение. Поверь мне, этот парень кипит от злости так, что раскаленный металл по сравнению с ним покажется тебе стылой жижей, словно сам князь Пюклер[8] кончил тебе на ладонь!

Барбаросса покосилась в сторону «сестричек». Обступив Жеводу, те восхищенно разглядывали Файгеваффе и – черт возьми! – в эту минуту напоминали девчонок, увидевших у подруги новую куклу. Если кто-то и смотрел на нее сейчас, так это Фальконетта. Небольшое утешение. Едва ли Фальконетта имеет достаточные познания в Хейсткрафте, чтобы читать мысли, но ей это и не надо. Даже если сестрица Барби попытается отклеиться от пола, она не успеет сделать и шага, как гикающая стая настигнет ее и разорвет в клочья. Нечего и думать уйти от них в темных закоулках «Хекенкесселя», когда твое тело похоже на хорошую отбивную…

Быстрые твари, с отвращением пробормотал Лжец.

Верно, вынуждена была признать Барбаросса. Эти мадемуазели, с восхищением разглядывающие зачарованный пистолет, не пантеры и не львицы – они крысы. Шныряющие в переулках мелкие хищницы, уповающие на скорость и дерзость, не на силу. Черт, она даже пернуть не успеет – демон внутри бандалета набросится на нее, как голодный катцендрауг и…

К слову, его зовут Эиримеркургефугль, вставил Лжец. На адском наречии это означает что-то вроде «Пустынный Стервятник» или что-то сродни тому…

«Да хоть Генриетта Гендель-Шютц[9]! – выплюнула Барбаросса, не скрывая злости, – Мне похер, как его зовут! Похер, как зовут его братиков, сестричек и любимую бабушку! Раз уж ты воображаешь себя записным умником, Лжец, мог бы сообразить, как нам вырваться из этой блядской истории.

«Сестрички» резвились с пистолетом, словно затейливее игрушки в жизни не видели. Сперва Тля приложила его к губам на манер флейты и принялась изображать, будто играет, насвистывая при этом «Горящие дырки» – песню, сочиненную какими-то броккенбургскими чертовками в насмешку над «Горящими сердцами[10]». Выходило паскудно, но музыкально – Ад явно не поскупился на музыкальный слух для этой суки. Катаракта, завладевшаябандолетом следующей, принялась томно облизывать юрким язычком его ствол, известно что изображая, и облизывала так ловко, что прочие «сестрички» принялись наперебой охать, картинно хватаясь за пах и постанывая. Вот бы он сейчас пальнул, рассеянно подумала Барбаросса. Чтобы череп Катаракты лопнул, а всех ее подруг окатило розовой слизью и мелким костяным крошевом…

Напрасная надежда. Запертый внутри демон, может, и изнывал от ярости, но был надежно заперт чарами и полностью покорен Жеводе. Уже очень скоро его хозяйкам надоест дурачится и тогда…

«Соображай живее, Лжец! – мысленно приказала она, – Отрабатывай кровь, которой я тебя пою!»

Можем выслушать тебя, Барби, огрызнулся Лжец с явственной досадой. Помнится, ты охерительно дебютировала не так давно в дровяном сарае! Скажи, твои планы обыкновенно распространяются дальше, чем поджечь нахер все вокруг себя? Если нет, у тебя могут быть проблемы – видишь ли, здесь все уже успело один раз сгореть!

Этот консервированный выблядок еще корил ее! После того, как сам попытался сбежать от нее при первой же возможности, бросив в объятьях Цинтанаккара! После того, как натравил на нее голема! После того как…

Барбаросса ощутила, как на языке ядовитыми сколопендрами дергаются ругательства, которые ей только предстояло произнести. Она даже открыла рот, но вдруг запнулась.

«Имя демона! Лжец! Ты знаешь имя демона!»

Гомункул хмыкнул. Пусть он был слаб, а мысли его казались приглушенными, точно мошкариный гул, в этом хмыканье она разобрала его обычное самодовольство.

Наконец сообразила. Я все ждал, когда до тебя дойдет…

«Но откуда? Как?»

Прочитал своими собственными глазами. Точнее, тем единственным глазом, что мне любезно оставили твои подруги. Видишь ли, оно выгравировано у него на стволе, а мы, как я уже говорил, некоторое время вынуждены были делить один мешок на двоих…

«Ты, блядь, шутишь?»

Ничуть. Лжец ухмыльнулся. Обычное дело. Некоторые хозяева зачарованных вещей, не доверяя своей памяти, пишут имя демона где-нибудь под рукой, чтобы не забыть. Например, хозяева аутовагенов часто украдкой выцарапывают имена демонов где-нибудь в кабине – и чертовски удивляются, не обнаружив своего экипажа поутру! Очень непрактично, к тому же и небезопасно, но вы, люди, не доверяете своему разуму, и вполне заслуженно – слабый, немощный, он так примитивно устроен, что иногда только диву даешься…

Черт. Сейчас она была готова согласиться со всем, что он скажет.

«Лжец! Лжец! Ах ты хитрый ублюдок! Забудь, что я тебе говорила! Ты самый умный ублюдок в Саксонии!»

Лжец ухмыльнулся, польщенный.

Ну, может здесь ты хватила лишку. Но, смею надеяться, я уж точно не последний болван в доме на Репейниковой улице!..

Барбаросса ощутила слабое бурление надежды в истерзанных обмякших кишках. Имя демона – мощный козырь, с каким бы отродьем не пришлось иметь дело. Зная имя демона, можно заполучить власть над ним, вот только…

Чего ты медлишь? – нетерпеливо прошептал Лжец, – Давай! Заставь эту штуку взорваться у нее в руке! А лучше, пусть выстрелит ей же в голову или…

– Я не могу, – тихо произнесла Барбаросса сквозь зубы, – Не могу, черт бы тебя побрал!

Несколько секунд Лжец тяжело дышал ей в ухо.

У тебя есть его имя. Я дал тебе его имя, Барби!

«Знаю! – зло отозвалась она, – Вот только видишь ли, одного имени мало!»

Почему? Ты же чертова ведьма! Я думал…

Барбаросса ощутила, как приятная дрожь в кишках сменилась тяжелым болезненным зудом. Лжец был сметливым ублюдком, но он ни хера не смыслил в демонологии или Гоэции.

Эта тварь, что сидела внутри, не шла ни в какое сравнение с теми жалкими адскими отродьями, которых они учились заклинать в университете под присмотром профессора Кесселера. В десятки раз более сложно устроенная, в тысячу раз более злобная, она не была учебным материалом – она была частицей всепожирающего адского пламени. Частицей, которая развеет тебя по ветру так быстро, что не успеешь даже прикусить язык…

«Это Файгеваффе! – зло бросила Барбаросса, – А не какая-нибудь зачарованная лампочка, смекаешь? Озлобленная тварь с примитивными инстинктами. Блядская оса, запертая в кувшине. Такие ни с кем не договариваются, они жалят. Может, я бы и нашла какую-то щелочку в его чарах, но…»

Но?

«На это потребуются даже не часы – дни! Недели! У меня нет столько времени, – сдавленно отозвалась Барбаросса, – Была бы здесь Котейшество, она бы…»

Ее здесь нет! – рявкнул Лжец. Он сделал это беззвучно, но у нее едва не заложило ухо.

Дьявол. Как будто она сама не помнила. Не думала об этом каждую минуту на протяжении всего этого бесконечного дня…

«Сестрички», кажется, уже наигрались с пистолетом. Жевода, ухмыльнувшись, потрепала Катаракту по волосам и, нарочито рисуясь, ловко провернула оружие в руке, будто была не уличной потаскухой, каких пруд пруди в Броккенбурге, а по меньшей мере чертовым Гансом Иоахимом фон Зитеном[11].

«Хорошо, – Барбаросса тяжело выдохнула воздух через зубы, – Есть одна затея…»

Какая?

«Возможно, она тебе не понравится. Мне не приручить блядского демона, это верно. Но может, у меня выйдет кое-что другое с его помощью. Вот только… Может быть, на какое-то время здесь станет охерительно жарко. Так жарко, что сгорит все, что еще пощадил огонь, а может, и сам камень тоже».

Лжец глухо заворчал.

Мне стоило бы догадаться… Вот чего я никак не могу понять, Барби. Ты до смерти боишься огня. Тебя трусит даже от горящей свечи. Но все твои планы отчего-то неизбежно заканчиваются пожаром!

Барбаросса улыбнулась, ощущая как от этой улыбки, злой улыбки сестрицы Барби, в разбитом хлюпающем теле пробуждаются новые силы.

Катаракта все еще беззаботно крутила в руке часы, но Барбароссе потребовалось немалое усилие, чтобы разрать положение стрелок на циферблате.

Восемь тринадцать. У нее в запасе семь минут. Цинтанаккар уже, верно, повязал салфетку на шею и ерзает на стуле, нетерпеливо теребя столовые приборы и переставляя по скатерти соусники. Гадает, под каким соусом в этот раз ему подадут кусочек сестрицы Барби и не окажется ли он пережарен сверх положенного…

Барбаросса заставила себя забыть об этом. Семь минут – приличный срок. Весьма приличный, чтобы она успела закончить задуманное.

«На твоем месте я задалась бы другим вопросом, Лжец.

Каким же, позвольте поинтересоваться, госпожа ван дер Люббе[12]?

«Как мы выберемся отсюда, когда сделается жарко?»

Гомункул нахмурился.

Как?

«Твой приятель Латунный Волк подал мне отличную идею»

Какую?

«Хочешь узнать? Так прочти мои мысли, маленький ублюдок».

Он прочел. И выругался так, что адским владыкам в Аду стало жарко.

– Эиримеркургефугль!

Она произнесла это мысленно, но даже не произнесенное вслух, это слово отдалось во рту таким жаром, что немного обожгло язык. Демон не отозвался, лишь сухо треснул, как вышибленная кресалом большая искра. Но этого было достаточно, чтобы она ощутила грызущую кости дрожь.

Любой договор с демоном – смертельно опасный фокус. Даже если демон мал и слаб, он все равно предпримет все возможное, чтобы обмануть тебя, сбить с толку, дотянуться до твоего беззащитного горла. Не потому, что голоден или зол – все демоны, дети жадного огня, голодны и злы с рождения – потому, что так устроен по своей природе.

Год назад, на практическом занятии по Гоэции, одна сука – Краля – недостаточно членораздельно произнесла имя демона, приступая к работе. Может, в этом проявилась ее извечная самонадеянность, уже приносившая ей неприятности в прошлом, а может она попросту поспешила, не справившись с волнением. Адским созданиям неведома жалость. Крохотное существо, заточенное в утюге стоимостью в два талера, расценило это как неуважение – и полыхнуло так, что тонкие линии защиты, выстроенные вокруг нее, полопались с тонким звоном, точно рвущиеся струны, а мигом спустя сама Краля истошно завопила, будто ошпаренная. Демон оторвал ей нос – легко, точно яблоко с ветки сорвал – и заменил один глаз еловой шишкой.

Профессор Кесселер не изменился в лице, когда подруги выводили воющую Кралю из учебной залы, лишь потом, досадливо поморщившись, обронил:

«Никогда не уповайте на линии пентаграмм, как бы идеально они ни были начерчены. Демонология – это не картография и не математика, это наука хаоса, основанная на непостоянных величинах и меняющихся во все стороны законах. Если вы не способны проявить уважения к адским владыкам, чьей помощью собираетесь заручиться, я бы советовал всем вам приметить заранее толкового плотника, чтобы заказать себе деревянный нос…»

Дьявол.

Нихера не просто сконцентрироваться, когда лежишь, глотая собственную кровь, на полу, распластанная перед пятью суками, которые разглядывают тебя, как покупатель в мясной лавке разглядывает еще не разделанную тушу, выбирая кусок послаще.

Мне, пожалуйста, грудинку сестрицы Барби. Мяса мало, но сойдет для гельбвурста[13].

Мне огузок.

Мне ребрышки и лопатку…

Заткнись, приказала себе Барбаросса. Заткнись и работай, никчемное отродье…

Под взглядом мертвых серых глаз Фальконетты было сложно не то, что работать, но даже дышать. Спрятавшая свое собственное оружие, элегантное и смертоносное, заложившая руки за спину, она наблюдала за Барбароссой безо всякого интереса, но в то же время так пристально, что подводило живот. Как будто знала или могла слышать…

Может, и слышит, подумала Барбаросса, набирая воздуха для следующей попытки. Ни одна живая душа не знает, какими еще блядскими талантами наделил Ад крошку Фалько – и какие из них она демонстрирует на публике, а какие прячет до лучших времен. Может, она уже обо всем догадалась и сейчас лишь выжидает…

– Эиримеркургефугль!

Сработало. Барбаросса едва не вскрикнула – боль пронзила ее прямо в грудину, точно стилет из чистейшего серебра, заставив судорожно дернуться на полу.

Но теперь она видела.

Теперь она, черт возьми, видела.

Эта штука больше не была похожа на кляксу из меоноплазмы, замурованную в стволе. Теперь, когда Барбаросса видела ее истинное обличье, она была похожа на Цитглогге[14], исполинскую башню, выстроенную в пяти измерениях сразу, сложенную из обожженной кости и цинковых валунов, огромную, как утес, и, в то же время, крошечную, как самая малая песчинка, которая забилась тебе в башмак. Чудовищное строение, наполненное едким хлором, звенящими стаями ядовитых ос и стальной стружкой, бесконечно что-то перетирающее в своих жерновах и механизмах, выдыхающее наружу сквозь щели и вентиляционные решетки облака сажи, сахарной пудры и толченой кирпичной пыли…

Барбаросса была готова увидеть что-то подобное, но все равно обмерла, тщетно пытаясь проглотить немного воздуха в звенящую от жара и напряжения грудь.

Это не тварь из утюга, способная оторвать нос недостаточно почтительной суке. Это тысячекратно более опасное существо, запертое, без сомнения, опытным демонологом и мастером своего дела. Барбаросса видела на стенах содрогающейся башни, рычащей, давящейся и оглушительно грохочущей, тусклые следы адских сигилов. Существо, запертое внутри, не просто изнывало от ярости – оно было яростью во плоти. Сгустком клокочущей испепеляющей блядской ненависти, такой горячей, что сознание обмирало лишь прикоснувшись к ней, как обмирает на миг вспыхнувшая мошка, слишком близко подобравшаяся к лампе.

Охеренно злобная тварь, заточенная много лет назад, беснующаяся от ярости и обезумевшая. Договорится с такой не проще, чем со стальным капканом, снаряженным, взведенным и таящимся в траве. Даже если бы у нее была вся мудрость Котейшества и неделя времени, даже если бы она взяла чертову башню в осаду, планомерно прорубая просеки в чудовищно сложно устроенной сети чар, даже если…

– Жевода, Резекция, Эритема! – голос Фальконетты за скрежетом демона был едва различим, точно шуршание ветра в стропилах, но Барбаросса разобрала его какой-то частью сознания, которая все еще ей подчинялась, – Довольно шалостей. Закончите дело.

Она почуяла. Почуяла что-то неладное, чертова сломанная кукла. Насторожилась, подав сигнал стае. Значит… Барбаросса не позволила себе поддаться панике. Значит, ей нужно вдвое более кропотливо выстраивать команды, не оставляя себе второй попытки. Это не сложно. Надо лишь представить, будто за спиной стоит Котейшество, задумчиво склонив набок русую голову, и одобрительно кивает каждому слову…