Текст книги "Ведьмы из Броккенбурга. Барби 2 (СИ)"

Автор книги: Константин Соловьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 45 страниц)

Анекдот обещал быть хорошим, в меру соленым, как она любила. Барбаросса машинально навострила слух, чтобы расслышать его концовку, но, к ее разочарованию, стражник, рассказывавший его, мгновенно заткнулся, едва только задел ее взглядом. Взгляд враз потяжелел, делаясь не то, чтоб угрожающим, но вполне предостерегающим – явственный знак ведьме держаться подальше и идти куда следует. Знак, которым определенно не стоило пренебрегать. Барбаросса пренебрежительно сплюнула в ответ – «батальерки» не раскланиваются со стражей, всем известно.

Стражники вели себя сдержанно, не пялясь особо вокруг, однако в их поведении и жестах сквозила некоторая нервозность. Едва ли из-за ее, Барбароссы, присутствия. Железнобрюхие просто ждут с опаской наступления вечера, не зная, что он принесет и какой владыка сделается правителем Броккенбурга этой ночью. Хорошо, если продолжится царствование беспечного Эбра, в этом случае городу ничто не угрожает, разве что пару дюжин вывесок окажутся расколоченными вдребезги да опять повыдергивает кой-где флюгера с крыш. Эбр – благодушный владыка, хоть и любящий порой сыграть озорную шутку, но царствие его в любой момент может подойти к концу и на смену злыми северными ветрами притащит владыку Хаморфола. Этот-то одними вывесками не ограничится, этот многим скучающим бюргерам подожжет пятки, нрав у него суровый…

Барбаросса не позволяла себе отвлечься, шаря настороженным взглядом вокруг. Ее мало интересовали тучные господа, выведшие на вечернюю прогулку своих тощих и бледных, как глина, спутниц, как и праздно прогуливающиеся подмастерья. Если она на что-то и обращала пристальное внимание, так это на других ведьм. Некоторых из них она ощущала одним только ведьминским чутьем, других ловила взглядом в толпе, натренированным, как у мушкетера из личной гвардии курфюрста, бьющего на двести шагов без прицела.

Подозрительная прошмандовка в потертом кожаном колете – высматривает кого-то в толпе и, судя по взгляду, вовсе не для того, чтобы объясниться в любви, очень уж недобрым светом горят прищуренные глаза, а рука за пазухой сжимает наверняка не букетик фиалок, что-то более острое. Верно, караулит какую-нибудь суку из соперничающего ковена, чтобы свести счеты, а может, собирается отомстить своей ветренной возлюбленной или коварной разлучнице. Плевать. Барбаросса предусмотрительно обошла ее по широкой дуге – сейчас ей не улыбалось сделаться участницей чужой склоки. Благодарение Аду, своих дел хватает…

Перепачканная девчонка в дрянном тонком дублете, сшитым больше из дыр, чем из сукна, с такими же драными шаравонами – бредет куда-то, затравленно озираясь, кожа на ее лице от голода сделалась полупрозрачной и оттого вдвойне зловеще выглядят разлившиеся под ней яблоки пегой масти – роскошные подкожные гематомы. Волосы обстрижены неряшливо, будто искромсаны ножом, губы похожи на давленые вишни, так и запеклись, в глазах вперемешку с растерянностью, блуждает детский совсем еще ужас. Тут и гадать не надо – младшая сестра какого-нибудь ковена, которую старшие вышвырнули на улицу, искать им жратву или выпивку или монеты. Если она не уложится в срок и вернется в замок с пустыми руками, ее ждет ночь издевательств и пыток, а наутро – еще одна попытка, может, и последняя в ее не очень-то долгой жизни, исчисляемой четырнадцатью или пятнадцатью годами. На это ли она рассчитывала, играя с куклами в своем Кичере или Герсдорфе или Лавальде, так ли представляла себе жизнь ведьмы, всемогущей, управляющей адскими стихиями, мейстерин хексы? Барбаросса прошла мимо нее, не обернувшись. Этот город построен на костях юных сук. Самое глупое, что только может попытаться сделать ведьма – спорить с Адом о вопросах справедливого мироустройства…

Хорошенькая кокетка в берете с брошью в виде парочки лилий. Царственная походка, высоко поднятая голова, камбричевые[11] штанишки с золотыми цепочками, изящные начищенные сапожки, рассыпанные по плечам локоны, умопомрачительно туго затянутый корсет… Даже не идет – плывет над мостовой, одаривая прохожих улыбкой, от которой кажется, будто проглотила ком растопленного масла. Демонстрирует всему окружающему миру свое благополучие, так отчаянно, что невольно хочется разнести ей мордашку. Небось, обзавелась богатым трахарем, а может, удачно нашла себе ковен, где ее не истязают, а по-сестрински любят… Барбаросса мрачно усмехнулась проходя мимо. Трахарь – небось, вшивый саксонский баронишка – избавится от нее через год или два – здесь, в Броккенбурге, где поставка свежего мяса осуществляется без перерыва многие сотни лет, нет смысла держаться за лежалый товар. К тому же, изучение адских наук ни хера не благостно сказывается на внешности – стоит какому-нибудь шустрому демону отхватить ей нос, или закадычной подружке полоснуть бритвой по лицу, как вся ее красота ощутимо померкнет. Да и в ковене ее участь едва ли многим лучше. Ковен – не семья, как думают несчастные шалавы, прозябающие в Шабаше, это голодная собачья свора. И если тебя не треплют сестры почем зря, лучше не утешайся зазря – скорее всего, тебя не берегут, тебя просто оставили на сладкое…

Какая-то до полусмерти пьяная девица, вывалившаяся из трактира, сопровождаемая в спину смешками и летящими хлебными корками. Видно, что не из бедных, да и чистенькая – была, прежде чем обильно заблевала свой камзольчик. Взгляд мутный, отравленный, рот беззвучно разевается, как у вытащенной на берег рыбы, ноги подламываются, точно сколоченные из бамбуковых колышков, грудь едва не вываливается наружу, едва прикрытая нижней сорочкой… Тоже понятно – надралась в сопли. Видно, привыкла тянуть сидр у себя дома, вот и хватанула, демонстрируя ведьминскую удаль, в трактире полную стопку – и не разбавленного винца, а здешнего «Асбахт Уральт[12]», который в броккенбургских трактирах настаивают на спорынье и маковом зелье. Одной такой стопки хватит чтобы отправиться путешествовать по кругам Ада на двое суток. А может, и не сама выпила, а подлили чего в питье – и такое здесь бывает. Барбаросса проводила брезгливым взглядом шатающуюся ведьму, ковыляющую вдоль улицы на подламывающихся ногах. Едва ли она сейчас помнит, как ее зовут, не знает и того, что уже обеспечила себе веселую ночку, полную самых разнообразных развлечений. В этом городе обитает много люда, которому не достало денег или хороших манер, чтобы обеспечить себе компанию на ночь, но который будет рад воспользоваться подобной дармовщинкой. Если сестры не отправятся на ее поиски, за эту ночь она познает так много любовных утех в таких невообразимых формах и видах, что станет мудрее и искушеннее многих броккенбургских шлюх – если, конечно, не рехнется и не наложит на себя руки…

Никто не обращал на Барбароссу внимания. Никто не щурился в ее сторону, не показывал пальцами, не свистел. Добрый знак. Возможно, судьба, устав бомбардировать милашку Барби дерьмом, решила дать ей заслуженный отдых и, черт возьми, как нельзя более кстати…

– …а неофитка ему и говорит: «Скорее! Что же вы ждете, мастер? Засовывайте эту штуку в лошадь!».

Барбаросса стиснула зубы.

– Чтоб тебя крысы разорвали, Лжец!..

– Я просто подумал, будет несправедливо, если ты останешься без концовки анекдота.

– Ты подслушал?

– Нет нужды, – с достоинством отозвался гомункул, – Я сам знаю несколько тысяч анекдотов, и весьма забавных. Ты даже не представляешь, как медленно тянется время, когда ты сидишь в стеклянном сосуде, лишенный хозяина, в обществе таких же собратьев по несчастью… К слову, о хозяевах. Кто из адских владык является хозяином твоей бессмертной души?

Она только-только успела пересечь Биркенвег, это означало, что дорога до Малого Замка пройдена не больше, чем не треть, а сморщенная виноградина в бутылке уже успела порядком ее допечь. Каждый раз, когда гомункул заговаривал – а он обыкновенно выбирал для этого самый неподходящий момент – она ощущала себя так, словно кто-то приложил ледяную монету ей между лопаток.

– Во имя огненных нужников Ада, я же велела тебе заткнуться и…

Гомункул раздраженно засопел. Будь он человеком, наверняка страдальчески возвел бы глаза в гору, выражая охватившую его досаду. Впрочем, может и возвел – Барбаросса не собиралась заглядывать в мешок, чтобы проверить это. Она вообще надеялась больше никогда его не открывать.

– Это не досужий вопрос, юная ведьма.

– С хера ли тебе знать, кому из владык посвящена моя душа?

– Спросить рекомендательные письма, зачем же еще! – язвительно отозвался он, – Сообрази сама. Мне надо знать, какими талантами и силами наградили тебя владыки и как мы можем использовать их в нашей ситуации.

Мы. Нашей.

– Ну, кто это? – нетерпеливо спросил Лжец, – Граф Халфас? Король Балам? Некоторые из адских владык, я слышал, даруют своим подопечным немалые таланты. Может, ты в силах предсказывать будущее? Находить сокрытые вещи? Говорить на языке животных и птиц? Это было бы чертовски кстати…

Барбаросса сплюнула на мостовую.

– У меня есть такой талант. Я умею понимать язык дохлых животных. Видишь ту дохлую гарпию, прилипшую к флюгеру и полуразложившуюся? Там, на крыше слева?

– Из мешка? Не очень-то…

– Она говорит: «Лжец, сынок мой, всегда надевай шапочку, когда выходишь на улицу, не то простудишь свои прелестные розовые ушки!»

Шутка была не очень хороша, не очень умела, не ровня тем остротам, которыми, точно серебряными шпагами, легко разят «бартиантки», но сочинена не без изящества – она хорошо услышала, как клацнули несуществующие зубы Лжеца.

– Остроумно, – вынужден был признать гомункул, – Чертовски остроумно. Не иначе, твоя душа посвящена маркизу Фенексу, патронирующему поэтов, миннезингеров и сказителей. Если так, тебе повезло.

– Почему? – без всякой охоты спросила Барбаросса.

– Потому что когда Цинтанаккар возьмется за тебя всерьез, ты можешь разродиться прелестной поэмой, способной поведать всему свету об испытываемых тобой муках. Правда, из всех слушателей буду присутствовать, скорее всего, я один, но не беспокойся – я постараюсь скрупулезно запомнить все, что услышу. Каждую строфу, и неважно, если рифма кое-где будет хромать!

Барбаросса скрипнула зубами.

Эта козявка не могла постоять за себя, но чувство юмора у нее было развито не хуже, чем у Саркомы. Наверно, что-то вроде защитной реакции, подумала она. Чем мельче тварь, тем сильнее она разит ядом. Что ж, если так, в этом маленьком сморчке должно умещаться больше яда, чем на кухне у Кристы Леманн[13].

– Абигор, – неохотно произнесла она, – Моя душа принадлежит герцогу Абигору.

Она услышала негромкий скрип, который мог быть и скрипом камешка под башмаком. Но отчего-то почудилось, что это гомункул в отчаянье сжал свои крохотные бессильные кулачки.

– Адские потроха! Мало того, что мне досталась самая никчемная ведьма в этом городе, так еще и от ее владыки никакого проку…

Барбаросса оскалилась, заставив какую-то почтенную даму, идущую ей навстречу, испуганно всплеснуть руками.

– Не испытывай терпение адских владык, Лжец. Я не раздавила твою чертову банку, но это не значит, что ты можешь отзываться непочтительным образом о моем владыке!

Лжец и сам прикусил язык, сообразил, видно, что оскорбляя адских владык лишь искушает зря судьбу. Про владыку Абигора говорят, что он слеп и глух к миру смертных, ему вообще нет дела до того, что происходит здесь, но если адское царство чем и славится, так это своей непредсказуемостью. Никогда нельзя быть уверенным в том, что какое-нибудь твое словцо, сказанное в сердцах, не окажется схвачено в воздухе какой-то беспокойной адской сущностью и утащено в Ад, где помещено в надлежащее, достаточно чуткое, ухо…

Многие обитатели Круппельзона, истекающие гноем, смегмой и лимфой круппели, находят причину постигших их несчастий именно в том, что когда-то, в роковой день, в сердцах сказали то, чего говорить не следовало – и потеряли свою человеческую природу так же необратимо и быстро, как теряешь серебряный талер из разрезанного кошеля в ярмарочный день.

– Я не хотел сказать ничего дурного про твоего владыку, – неохотно произнес Лжец, – Да будет Ад добр к нему и его слугам!

Так-то лучше, подумала Барбаросса. Мне похер, какие чувства ты испытываешь ко мне, комок засохшей желчи, но герцога Абигора ты будешь уважать. Или я заставлю тебя это сделать.

Черт, как будто она сама выбирала, кому вручить свою душу!..

Когда тебе шесть – а ей было шесть, когда на нее наложили печать – ты мало что смыслишь в устройстве мира за пределами грязных околиц твоего родного городка, на все времена провонявшего едким запахом дыма, усеянного, будто язвами, тысячами коптящих в любую погоду угольных ям.

Ты не знаешь ни того, как устроено адское царство, ни того, сколько владык там обитает и какими энергиями приводится в движение мир. Не знаешь даже того, что ведьмы, эти могущественные и злокозненные чародейки из сказок, творящие жуткие и восхитительные чудеса – самые бесправные от природы существа. Имеющие в душе адскую искру, они лишены собственной силы, отчего вынуждены черпать ее из сокровищницы владыки, принявшего в подчинение их жалкие души…

Черт, когда тебе шесть, ты вообще ни хера не знаешь об окружающем мире!

Знаешь только, что с некоторых пор хозяйки закрывают окна, когда ты идешь по улице – шепчутся, что от твоего взгляда скисает молоко, а домашняя скотина впадает в буйство и хворает. Знаешь, что соседская ребятна отныне отказывается принимать тебя в свои немудреные игры, мало того, нещадно колотит, если ты только приближаешься к чужому забору. Знаешь, что в трактире, куда ты приходишь по ночам, чтоб увести домой впавшего в беспамятство отца, разом стихают разговоры при твоем появлении, а косятся на тебя так, будто у тебя под ногами горит земля…

Никто заранее не знает, какому владыке отойдет твоя душа. Бывает, чернокнижники и ворожеи битый день суетятся, исчерчивая обритую голову тушью, что-то высчитывая, сверяясь с гороскопами и специальными свинцовыми табличками, вымешивают какие-то растворы из сажи и крови, лишь бы понять, какому из владык будет угоднее всего душа.

Некоторым сукам везет от рождения. Может, души у них особого свойства, благоухающие лилиями и нежные как бархат, из числа тех, что особо любы адскими владыками. А может, это просто удача и ничего более. Иначе не объяснить, отчего некоторые заполучают богатых и щедрых владык, другие же обречены всю жизнь раздувать чахлый костерок своих чар, питая пламя собственной кровью или выполняя прихоти адского покровителя, некоторые из которых могли быть чертовски болезненными, а другие – отчаянно унизительными.

Губернатор Моракс, к примеру, известен как щедрый владыка, который охотно одаряет своих последовательниц. И вовсе не мелкой монетой, грошами да крейцерами. Ведьмы, вручившие ему свои души, получают тайные знания о свойствах трав и камней. Знания, которые без особого труда можно конвертировать в мелодично звенящее серебро или использовать в своих целях. Черт, окажись она в его свите, до конца дней можно было бы жить припеваючи, не ударяя пальцем о палец!

Губернатор Хаагенти требует от своих вассалов сложных и хитроумно устроенных ритуалов, к тому же, поговаривают, весьма жесток и скор на расправу, но он дарует умение превращать воду в вино, кроме того, обучает чарам Стоффкрафта, при помощи которого простые металлы легко трансмуттируются в благородные. Вручив душу Хаагенти, можно не беспокоиться о своем кошеле, он всегда будет полон, а даже если нет – всегда можно смочить глотку хорошим вином, даже не заходя в трактир.

Герцог Буне, еще один могущественный владетель адского царства, дарует своим ведьмам власть над мертвыми. Король Балам – умение делаться невидимой и дьявольское остроумие. Герцог Аллацес учит постигать астрономию и свободные науки. Губернатор Камим – язык животных и птиц… На худой конец сгодился бы даже князь Фурфур. Он, правда, похотливый ублюдок, заставляющий своих вассалок предаваться соитию с самыми ужасными тварями, которых только можно сыскать на свете, зато дает им умение повелевать молниями, а это, черт возьми, кой-чего да стоит…

Дьявол, в адском царстве за вычетом четырех архивладык обитает семьдесят два владыки нижнего чина, ходящих у них в услужении, и почти каждый из них считает должным хоть чем-то одарить новую душу, примкнувшую к сонму его слуг. Душу, которую он, не колеблясь, сожрет или разорвет в клочья или инкрустирует ею свой дворец, едва только та, вытряхнутая из мертвого тела, окажется в адских чертогах…

Но нет, крошка Барби и здесь вытянула из изъеденной сифилисом руки судьбы самый никчемный билет. Ей достался не маркиз Ориакс, наделяющий высоким положением и могущественными друзьями, не герцог Вапула, всеведующий специалист во всех мыслимых ремеслах и профессиях. Даже не слывущий чудаковатым среди своих сородичей маркиз Декабриа, вся сила которого заключена в создании из любых материалов искусственных птиц, которые летают, поют и пьют воду почти как настоящие. Нет, блядь, ей достался герцог Абигор. С ее-то удачей…

Едва ли отец желал ей зла, когда заключал договор. Едва ли он вообще что-то желал кроме двух гульдинеров[14], соблазнительно лежавших на ладони эмиссара. Эмиссара Барбаросса помнила смутно. Она почти не запомнила его лица, не запомнила даже имени, запомнила лишь его карету из золота, олова и графита, движимую чудовищными, оставляющими на земле ожоги, демоническими лошадьми. Он остановился в трактире выпить вина, там-то, верно, и услышал про шестилетнюю дочку углежога. Она и раньше-то была не подарок, колотила сверстников так, что только зубы во все стороны летели, а как лишилась матери, так и вовсе сделалась точно чума.

Стоит ей зайти в трактир за своим беспутным отцом, как там мгновенно скисает все пиво. Половина коров в городе за считанный месяц передохла от ящура, а курицы вместо яиц несутся битым стеклом и дохлыми жуками. Если на кого взглянет, особенно после полудня, у того тотчас делается такая головная боль, что света не видно. Соседский пес впал в бешенство и сутки напролет выл, после чего издох в луже кровавой пены. А когда перелетные птицы летят над Кверфуртом, то облетают дом, в котором она живет, так ровнехонько, будто над ним высится скала…

Эмиссар герцога Абигора, заинтересовавшись, пожелал взглянуть на дочку углежога.

Барбароссу запихнули к нему в карету – сам отец и запихнул, отходив для усидчивости лошадиными постромками – чтобы не вздумала дерзить господину эмиссару. Какое уж тут дерзить… От одного только вида адских коней, нетерпеливо роющих стальными копытами землю и роняющими из оскаленной пасти капли раскаленной смолы, ее охватила такая жуть, что следующий час она провела в беспамятстве, ничего толком не запомнив.

Помнила только, в дорожной карете эмиссара горели свечи, потрескивающие точно настоящие, но распространявшие вокруг себя не тепло, а колючий холод. Пахло чем-то странным – будто бы горелой костью, вишневой настойкой и хлебной плесенью. Что-то жутко шуршало под лавкой, а дорожный сундук, на котором сидел эмиссар, дрожал и позвякивал, будто карета шла по косогору, а не стояла на месте.

Самого осмотра она не запомнила тоже. Осталось только смутное ощущение чужих пальцев, холодных, жестких, с отполированными ногтями, деловито касающихся ее живота и промежности, что-то выщупывающих внутри нее, мнущих кожу…

Когда осмотр был закончен, господин эмиссар вышел из кареты и говорил о чем-то с отцом. Минуты две, не более. А когда закончил, отец потащил ее обратно в дом, примотал тряпьем к скамье и собственноручно выбил сапожной иглой у нее на правой лопатке ведьмину печать в виде символа герцога Абигора – заточенную в тройной круг змееподобную дрянь с треугольной головой и россыпью мелких окружностей вокруг – ни дать, ни взять, кладка змеиных яиц.

Печать вышла скверной, кривой, несимметричной. Грубые отцовские пальцы, закаленные в пламени угольных ям до бронзового блеска, куда ловче управлялись с огромной кочергой, чем с иглой, да и тряслись они к тому моменту так сильно, что он и трубку-то себе без посторонней помощи набить не мог. Его приятель, который воцарился в доме после смерти матери, и с которым он сделался почти неразлучен, не упускал возможности пошалить – тыкал его локтем, заставляя шататься, ставил подножки, зло тряс за плечи… Печать герцога Абигора на ее лопатке больше походила на большую рваную рану, но герцог Абигор был не из тех владык, что чтут канцеляризм или уделяют излишне много внимания форме. Договор был заключен, задаток передан отцу, а карета эмиссара, к облегчению жителей, не задержалась в Кверфурте сверх необходимого.

Два гульденера. Это она узнала уже позже. Ее душа стоила два серебряных гульденера старой магдебургской чеканки. Которые она даже не могла взять в руки без тряпицы – проклятое серебро начинало шипеть в руке, разъедая кожу точно расплавленный металл. Но ей и не требовалось брать их в руки, отец распорядился этим капиталом наилучшим образом. Из этих двух гульденеров один талер и пятнадцать грошей было истрачено на ремонт кровли, еще один талер спрятан в тайник в качестве приданого для одной из младших сестер, выглядевшей почище и помиловиднее прочих. Купленный у заезжего торговца старенький фонограф с гнутой медной трубой и полудюжиной музыкальных кристаллов обошелся еще в сорок грошей, что до остального, этого хватило отцу на основательный двухнедельный загул, после которого он почернел лицом и сам сделался похож на человека, продавшего свою душу в вечное услужение адским владыкам.

Известное дело, что ни дай углежогу, он все превратит в копоть.

Фонограф, перхая и хрипя, еще месяц развлекал их гнусавыми баварскими балладами и древними миннезангами, после чего полумертвый демон, замурованный в чертовой шкатулке, не вытерпел нагрузки, издох и вытек наружу лужицей меоноплазмы. Без демона сама шкатулка имела такую же ценность, как пустой сундук и оказалась быстро разбита ищущей развлечения детворой, а музыкальные кристаллы перебились и перетерялись сами собой. Единственным напоминанием остался медный раструб, через который прежде звучала музыка – если начистить его песком, он издавал завораживающий блеск и еще долго служил игрушкой малышне.

Кровлю разметало той же осенью, когда над Кверфуртом пронеслась свита адских владык, направлявшихся на охоту – шутка ли, у некоторых и дома из земли вывернуло – так что к зиме в доме вновь гуляли холодные ветра. Что до приданого, оно так не пригодилось – в том же году сестра утонула в реке и отец, повздыхав немного, прихватил злосчастный талер в трактир. К тому времени, когда он из него вернулся, покачиваясь, рука об руку со своим приятелем-демоном, он, верно, и сам не помнил, сколько у него было дочерей. А вот крошка Барби запомнила – чертово клеймо еще месяц жгло огнем, благоприятно воздействуя на память.

Герцог Абигор, пожалуй, был не худшим из адских владык.

К этому выводу она пришла восемью годами спустя, уже здесь, в Брокке, насмотревшись на других школярок, своих товарок и сверстниц, каждая из которых щеголяла своим собственным клеймом. Пускай он не был меценатом, одаривающим лебезящих перед ним шлюх золотом и жемчугом, но не был он и кровожадным садистом или развращенным гедонистом, требующим изощренного, противоестественного и просто омерзительного почитания.

Губернатор Моракс наделяет своих послушниц тайными знаниями о камнях и травах, но иссушает их рассудок страшными сновидениями, от которых они в тридцать лет превращаются в заикающихся полубезумных старух. Губернатор Хаагенти в минуты досуга играет со своими сучками в какую-то безумно сложную адскую игру, сочиненную им же, сочетающую в себе трехмерный кригшпиль, руммикуб и особенный сорт дьявольски сложного криббеджа[15]. Выигрыш в этой игре дается ценой таких страшных мыслительных усилий, что часто приводит к мозговой горячке или параличу, а ставка за проигрыш – один палец за каждую проигранную партию. Неудивительно, что послушницы с клеймом Хаагенти большую часть времени заседают не в лабораториях и учебных классах, трансмутируя металлы, а упиваются до отключки дармовым вином, неуклюже держа кубки беспалыми лапами.

Герцог Буне заставляет своих сук поедать живых мокриц, король Балам – носить в промежности горсть бритвенных лезвий, герцог Аллацес насылает видения, от которых человеческие глаза быстро выгорают, расцветая черными глаукомами, а губернатор Камим считает лучшей платой за обучение еще горячий ведьминский язык, вырезанный ею собственноручно из своего рта…

Черт, герцог Абигор, по крайней мере, был чужд подобным развлечениям!

Он не был ни развращенным гедонизмом эстетом, погрязшим в удовлетворении противоестественных для человека прихотей, ни философом, углубившимся в дебри наук, способных вывернуть человеческий разум наизнанку. Не был также ни завзятым охотником, вечно рыщущим в поисках дичи, ни похотливым садистом, как многие его собратья.

Он был воителем.

Одним из тех адских владык, стараниями которых в аду на протяжении тысячелетий клокотала война, сжигающая в своем дыхании мириады существ, несоизмеримо более могущественных, чем самый могущественный из людей-магов, превращающая в пепел города, которых она никогда не видала и выжигающая дыры в пространстве, которое она не могла вообразить.

В этой никогда не стихающей войне герцог Абигор управлял шестьюдесятью легионами демонов и, надо думать, это занятия поглощало достаточно много его сил, чтобы он уделял внимание малолетним ссыкухам, поступившим к нему в услужение.

Герцог Абигор не требовал от своих подопечных многого, но и сам не баловал их.

Он не даровал им познаний в области языков, наук и ремесел, не обучал свободным искусствам или умению читать прошлое. Не отдавал им в подчинение исполнительных духов, не излечивал от болезней и ран. Единственное, что герцог Абигор давал своим послушницам во исполнение связывающего их договора – кроху его собственной, вечно горящей подобно адской звезде, злости.

Вот уж чего всегда хватало в его сундуках. Обжигающая, как адское пламя, неукротимая, как сто тысяч демонов, эта искра была хорошим подспорьем в драке, разжигая в душе силы, о которых она иногда даже не предполагала. Напитывающая изнутри злой раскаленной энергией Ада, которая мешала отрубиться или броситься бежать, как те суки, которых она молола кулаками. Это была колючая искра, злая, не умеющая согревать, но дающая упоение в бою. Заставляющая тело выжигать себя дотла, не принимая поражения. Злая упрямая искра, осколок истинного адского пламени…

Может, эмиссар герцога Абигора не случайно наделил этой злой искрой перепачканного шестилетнего чертенка со злым волчьим взглядом, которого бросили к нему в карету. Может, увидел в ее душе что-то, чего не видела она сама, пристально разглядывая себя в зеркало – в ту пору, когда она еще не избегала зеркал и могла без содрогания в них глядеть…

На углу Раттенштрассе и Апфельспур Барбаросса ощутила запах горячей сдобы, такой тягучий и роскошный, что ноги сами собой начали спотыкаться, как у шальной лошади. Черт, вспомнила она, сегодня ей так и не довелось поесть. Возможно…

– Возможно, демон внутри тебя соизволит немного обождать, пока ты лакомишься куском дрезденского пирога? – гомункул негромко засмеялся, – Можешь попробовать, юная ведьма, но на твоем месте я бы не стал.

Барбаросса мотнула головой. Черт, она и не собиралась!

– Почему?

– Потому, что ты потратишь впустую пару монет своего кошеля, – скучающим тоном обронил Лжец, – Не говоря уже о тех драгоценных минутах, счета которым и вовсе не ведешь. Ты не сможешь съесть даже крошки. До тебя еще не дошло? Вспомни свою трапезу в «Хромой Шлюхе»!

Барбаросса вспомнила. Мясо, которое никак не лезло ей в рот, несмотря на голодные спазмы желудка. Волны тошноты, которые накатывали на нее всякий раз, когда она брала в руки вилку. Это…

– Это тоже он?

– Кто еще? Можешь быть благодарной монсеньору Цинтанаккару, он взялся следить за твоей фигурой. В ближайшие несколько часов ты не сможешь ничего съесть, даже если будешь открывать себе рот тисками. Не сможешь выпить ни глотка воды, даже если будешь умирать от жажды.

Превосходная диета. Будь она из тех сук, что считают каждую съеденную крошку, до неестественных пределов затягивая талию в корсет и истязая себя отбивающими аппетит декоктами на белладонне, она была бы даже рада. Но сейчас…

Дьявол. Будто нарочно, Барбаросса ощутила, до чего сухо во рту. Отчаянно захотелось промочить горло – хоть бы и затхлой дождевой водой из бочки или дешевым кислым пивом…

– Забудь, – посоветовал гомункул, – Поверь мне, это лишь малые муки твоего тела. Если не найдем способа избавиться от твоего гостя, уже очень скоро он пошлет тебе такие, по сравнению с которыми голод и жажда не будут иметь никакого значения!

На углу Апфельспур стайка школярок, удобно расположившись на парапете, развлекала себя пальбой из самодельного арбалета по габсбургам. Габсбурги в этой части города были сытыми и ленивыми, они неспешно карабкались по паутине между домами, служа легкой мишенью, а пронзенные стрелами, смешно падали посреди улицы, дрыгая своими рудиментарными лапками.

Мелкие юные хищницы… Пока они еще бессильны показать зубы, в этом городе нет существ слабее них, но они учатся, они очень быстро учатся, перенимая пример и уже совсем скоро начнут развлекать себя иным образом. На смену самодельному арбалету придут настоящие самострелы, заряженные камнем или свинцом, на смену смешно дергающимся габсбургам – их собственные товарки…

Увидев Барбароссу, юные суки испугались, обмерли, но не бросились врассыпную, только спрятали за спины арбалет. Другие на их месте застучали бы башмаками при виде крошки Барби, а эти сдержались. Знать, в жилах у них течет истинно ведьминская кровь, а не жидкая глина. Может, через год-другой из них чего-нибудь и выйдет…

Две или три даже осмелились отвесить ей короткий поклон, еще одна, то ли шутя, то ли всерьез, исполнила книксен. Юные чертовки… Им четырнадцать, рассеянно подумала Барбаросса, они выглядят как потрепанные жизнью девчонки со злыми глазами, но если старина Брокк не сожрал их сразу, как знать, может имеет на них какие-то планы? Черт, вполне может быть, уже через год она увидит одну из этих милашек младшей сестрой в «Сучьей Баталии»…

– Значит, твой хозяин не очень-то щедр к своим куколкам? – осведомился гомункул. Лишенный возможности глядеть по сторонам, он беспокойно ерзал в своей тесной банке, донимая ее вопросами, которые были никчемны, и замечаниями, от которых не было никакого толку, – Мы можем не уповать на его помощь?