Текст книги "Ведьмы из Броккенбурга. Барби 2 (СИ)"

Автор книги: Константин Соловьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 45 страниц)

– Что?

– Самоуверенность, – толстяк остановился посреди кабинета, глядя на нее своими мутными немного раскосыми глазами, – Так зовут самого опасного из демонов, погубившего тысячи твоих сестер. Это очень старый демон, ведьма, древний как само время, но все мы под ним ходим. Он могущественнее всех демонов Ада вместе взятых, могущественнее Белиала, Белета, Столаса и Гаапа, могущественнее семидесяти двух меньших владык и всего сонма тварей, что шныряют у них под ногами. Он искушает самых стойких из нас, обольщает самых дисциплинированных, подзуживает самых рассудительных. От него нет спасения, нет амулетов, нет защиты, потому что каждая кроха победы, что мы добываем трудом многолетних усилий на этом поприще, лишь подпитывает его силы, заставляя расти внутри нас, набирать власть. Рано или поздно он, вызревая внутри нас, становится достаточно могущественным, чтобы погубить своего хозяина…

– Ты будешь болтать или работать? – резко спросила Барбаросса, – Потому что то, что я услышала от тебя, пока что не стоит и крейцера!

Если этому болтуну и суждено носить княжеский титул, то разве что князя вшей. Достаточно ей и того, что пришлось выслушивать лекции безумного вельзера, если еще и этот примется испытывать ее терпение…

Хозяин вздохнул.

– Чертовы кофейные саксонцы[20], – пробормотал он, возводя глаза к потолку, – Все нетерпеливые, будто черти с обожженными хвостами. Иногда я удивляюсь, отчего адские владыки еще не сожрали вас всех, точно горсть конфет… Садись!

Барбаросса неохотно опустилась на стул, выбрав самый надежный. Благодарение плотным шерстяным бриджам, ее заднице не досталось заноз, но спинка самым неприятным образом врезалась между лопаток.

– Я еще раз спрошу – где? Где ты подцепила своего беспокойного жильца?

В одном прелестном доме в Верхнем Миттельштадте, подумала Барбаросса, ерзая на стуле, на Репейниковой улице. Я просто шла мимо, а дверь была открыта, и мне показалось, что пламя в камине вот-вот выскочит наружу, вот я и…

Брось, Барби, не истощай свое и без того скудное воображение. Каким изобретательным ни было бы твое вранье, этому опустившемуся толстяку в обносках наверняка решительно все равно, где ты обзавелась компаньоном. Хоть бы и на мусорной куче, сношаясь с последним обитателем Круппельзона…

– А что, есть разница? – грубовато спросила она.

– Само собой, есть, – пробормотал хозяин, распахивая какой-то сундук, больше напоминающий полусгнивший гроб, пролежавший до черта лет в земле, – И немалая. Каждая рыба тянется к той воде, где ей приятнее и привычнее. Сом любит стоячую, илистую, карп – где почище, посветлее… Ровно таким же образом обстоит и у демонических тварей, представь себе. Проще всего, конечно, с трактирным сбродом…

– Трактирным?..

– Демоническая публика, что обжилась в трактирах, – спокойно пояснил тот, – Обычно они резвятся по углам, забавляясь тем, что плюют посетителям в вино, опрокидывают солонки, насылают жажду… Мелкие шкодливые духи, которым не сидится в адских чертогах. Публика шаловливая, дерзкая, но не очень опасная, им бы больше пошалить, покуражиться. Но могут и в горло проскочить, если расшалятся. С кусочком ветчины ли, с маслиной…Как всадник на коне. У них это даже за удаль считается. А человеку-то что, он челюстями клацнет и не заметит, ему это что тебе маковое зерно проглотить. Ну а потом, конечно, начинается. Изжога, несварение, колики… Тут уж каждый бесенок на свой лад старается. Чтоб самому развлечься и других перещеголять. Целая свора таких проказников заседала когда-то в трактире «Баранья голова», что на дороге из Хайерсдорфа в Ремзе. Сделалась тамошней знаменитостью, ее даже прозвали Zabnbrecher aus Zwickauu – «Зубодеры[21] из Цвиккау».

– Почему «зубодеры»? – машинально спросила Барбаросса.

– Они крали у посетителей зубы, – спокойно пояснил хозяин, – Да так ловко, что те обычно и не замечали, пока не дойдут до десерта. Ну и ловко же у них это получалось – раз! раз! – как семечки из подсолнуха. А внутрь они попадали на кноделях[22]. Забирались в дырки в тесте, да так и проскакивали внутрь, точно в дорожной карете. А там уже и за дело принимались. Свистнуть не успеешь, как ни одного зуба во рту не останется. Иногда они, шутки ради, вместо зубов цукаты втыкали, тоже забавно выходило…

– Зачем им зубы?

– Да ни за чем! – отозвался демонолог с некоторой досадой, – Что конфетные фантики для ребятни. Они их потом в пиво зазевавшимся кучерам бросали, проказники этакие…

Смешно, подумала Барбаросса, ощупывая языком зияющие провалы между собственными зубами, но, сдается мне, монсеньор Цинтанаккар обучил бы этих шутников куда более забавным трюкам…

– Да-с, такими они были, «Зубодеры из Цвиккау». Шутники, но безобидные. Впрочем, если бывали не в духе, могли и чего серьезнее учудить. Кишки узлом завязать, например. Или превратить твою печенку в живую жабу. Одного барышника прямо за десертом удар хватил, да такой, что он как подкошенный на стол рухнул, глаза вылетели что пробки, а из глазниц жидкость белая мозговая потекла. Паника, понятно, в трактире знатная поднялась… Потом, правда, оказалось, что никакие это не мозги, а миндальное бламанже. То ли шуточка вышла из-под контроля, то ли едок этот чересчур часто корил повара, разгневав постоянных посетителей…

– И никто не мог с ними совладать? – недоверчиво уточнила Барбаросса.

– Никто и не пытался. Зачем? Те, кто был в курсе про их проделки, просто не заказывал кнодели в «Бараньей голове». А кто не знал, тот публику за свой счет развлекал. Даже состязание такое было между молодыми удальцами из Хайерсдорфа и Ремзе – кто сможет в «Бараньей голове» отобедать и зубов не лишиться. Правда, долго проказничать «Зубодерам» не довелось, в семьдесят восьмом прикрыли их лавочку…

– Ты, что ль, прикрыл?

Самозваный демонолог усмехнулся, звеня сундуком, в который залез едва не на половину.

– Мне-то зачем? Эти баловники давали мне пятнадцать гульденов месячного дохода. Нет, прикрыл его господин Мюллер, лейпцигский бургомистр[23]. Как-то по весне вздумал он на юг со свитой двинуться, ну и остановился на свою беду в «Бараньей голове». Видно, не знал, какие шутники там столоваются. Известно, большие господа слухам уши не отворяют, брезгуют… Вот тут-то господин Мюллер и попался. Точнее, не он, а его секретарь. Прежде чем кто-то успел рот открыть, цапнул он кнодель со сливовым повидлом да половину сразу и откусил. Под вечер меня к этому секретарю вызвали – захворал он и там же, в «Бараньей голове», слег. Демоны, что до секретарского мяса дорвались, прямо какую-то вакханалию устроили. Ох и крутило его – будто сорок лихорадок одновременно беднягу терзали… Представь себе, восемнадцать шутников его изнутри грызло, восемнадцать бестий. Только поздновато меня вызвали… К тому моменту «Зубодеры из Цвиккау» вставили ему в потроха, верно, всю свою недельную добычу – зубов триста или около того. Инкрустировали в кости, в легкие, в позвоночник, да так ловко, будто те там и росли. Неважная шуточка, словом, получилась. Секретарь, полупарализованный и ослепший, получил от господина Мюллера почетную отставку и пенсию триста гульденов в год, а «Баранья голова» – порцию масла и пару факелов. Люди бургомистра спалили ее до основания, в головешки, а на головешках испекли хозяина – с розмарином, тмином и лавровым листом. Тоже вроде как пошутили. С тех пор «Зубодеров из Цвиккау» в наших краях не видали. Может, домой вернулись, наигравшись, а может, все еще чудят – иногда с севера как будто бы доходят до меня слухи о подобных случаях…

– Полная херь, – процедила Барбаросса.

К ее удивлению, хозяин лишь кивнул:

– Не нужно быть патентованным демонологом, чтобы справиться с мелким сбродом, хозяйничающим по тавернам, сгодится и любой дурак, у которого в сумке отыщется три головки чеснока, пфениг сырой земли после июньского дождя да пара немудреных амулетов. Но с некоторыми другими, бывает, приходится попотеть.

– С какими, например?

– Всякие бывают…

Инструменты, которые он доставал из сундука, выглядели насмешкой над изящными аккуратными инструментами из шкатулки Котейшества. Грубые, сработанные из лошадиных подков, гвоздей, столовых приборов, каких-то подсвечников и дверных цепочек, они в равной степени могли бы служить предметом мальчишечьей гордости и сокровищами из сорочьего гнезда.

Если бы Барбаросса увидела нечто подобное в руках демонолога, она бы подняла его на смех, невзирая на чины и звания, но этот… Этот держал свои нелепые примитивные инструменты так уверено, что это странным образом внушало почтение. Так держат на привале свое оружие старые, прожженные многими войнами солдаты, вроде и расслабленно, но так хватко, что даже не разобрать, где заканчивается человеческая рука, а где начинается сталь.

– Те, что живут на болотах, обычно нелюдимы, если и решат пошалить, скорее, затащат тебя в трясину и утопят. Они не большие любители залезать в чужую шкуру, тесно им там и запах наш не по душе… А вот торфяники порой могут и шуткануть. Обычно они забираются внутрь через правое ухо, оттого в Хилле многие родители при рождении заливают детям в правое ухо раскаленную смолу, примета такая. Но если торфяник найдет лазейку…

– Что будет?

Демонолог выругался сквозь зубы, не переставая копаться в сундуке. И хоть делал он это почти беззвучно, Барбаросса ощущала себя тоскливо и скверно – точно его пухлые грязные руки копошились в ее собственной душе, бесконечно долго перебирая там что-то, перекладывая, ощупывая…

– Да уж ничего хорошего, поверь на слово. Торфяные демоны большие мастера заморочить своей жертве голову, подчинить ее своей воле. Оказавшись внутри того кувшина, что мы называем головой, они принимаются нашептывать и подсказывать, до тех пор, пока человек не превратится в послушную их командам куклу. Несколько дней они еще пытаются вести себя как обычно, но мал-помалу естество их уступает – не может не уступить. В одну прекрасную ночь они уходят из города. Тихо, ни с кем не прощаясь, одержимые голодом, которого прежде не знали.

– И куда идут? – спросила Барбаросса с нехорошим чувством.

– К ближайшему торфянику, конечно. Там они закапываются в верхние слои и начинают есть.

– Что есть?

– Торф, конечно. Едят так жадно, что в первые же часы обычно ломают челюсти и зубы, но не могут остановится. Жрут, жрут и жрут… Это наполняет их негой и блаженством, они не чувствуют ни трещащего живота, ни тяжести, ни усталости, ни вкуса. В последние дни своей жизни они могут только есть – и пируют от души, слушая ласковые нашептывания демона. Торф – хорошая штука, но это не самая полезная диета для человеческого тела. Некоторые из них перед смертью распухают так, что весят по двенадцать центнеров[24]. Знаешь, как их называют во Фрисландии?

– Мне похер, как их называют во Фрисландии, – процедила Барбаросса сквозь зубы.

– «Турфваркен», – хозяин коротко хохотнул, – «Торфяная свинья». В сытные годы фрисландцы их не трогают, оставляют вызревать в земле, но когда месторождения торфа истощены, выкапывают. Торф внутри «турфваркенов» наилучшего сорта, сухой, рассыпчатый, горит как порох…

– Слушай, если я сблюю прямо на пол, в твоем доме ведь не станет сильно грязнее?

Кажется, ей даже не удалось привлечь его внимания. В эту минуту демонолог пристально изучал дешевую медную брошь, которую держал в пальцах точно подозрительное насекомое.

– Еще есть подземные демоны, – обронил он, крутя ее то так, то этак, – Тоже беспокойный народец. Если их потревожить, скорее всего, размозжат тебе ноги булыжниками и все, но иногда и на них нападает охота пошалить. Помню, в соляных шахтах Бохни встречался мне один маркшейдер… Он утверждал, будто ничего предосудительного не делал, но у меня есть подозрения, что он пытался забраться в штрек, который был помечен предыдущим демонологом как запретный. Такие штреки иногда используются подземными духами для своих нужд, вторгаться туда определенно не стоит, даже если за твоей душой стоит все воинство Ада… Должно быть, он влез в штрек, служивший для них покоями. Охнуть не успел, как они забрались в него, точно черви в кувшин с молоком.

Барбаросса стиснула зубы, пытаясь устроиться на пыточном кресле хоть с каким-нибудь удобством. Черт. С тем же успехом она могла бы использовать «испанское кресло»[25] из закромов инквизиции, которое было в ходу при жизни ее прапрабабки. И хоть сидение пока не было раскалено докрасна, ей уже казалось, что половина демонов Преисподней уже принялись разжигать под ним огонь…

– Представь себе, он минерализовывался на глазах, а проще говоря, каменел. Кожа несчастного на глазах высыхала, бледнела, трескалась – пока не превращалась в прелестный серпентенит вроде того, которым здесь, в Броккенбурге, любят выкладывать отхожие места. За первый же день он окаменел по колено. Жаль, конечно…

– Что? – спросила Барбаросса с недобрым чувством, – Чего жаль?

– Перья истлели, – спокойно сообщил демонолог, выкладывая на стол какой-то неряшливо сработанный амулет, похожий на рукоделие трехлетнего ребенка, – Ах, ты про того бедолагу? У него были хорошие шансы исцелиться, видишь ли, демоны из земной тверди так привычны к твердым породам и холоду, что в человеческом теле надолго не задерживаются. Слишком мягкая, рыхлая и теплая среда для них. Я мог бы изгнать их в считанные минуты, если бы не хозяин. Я говорю не про адского владыку – про хозяина шахты. Я спросил за свои услуги три гульдена – это моя обычная такса на выезде, и отнюдь не высокая. Но этот скопидом отчего-то решил, будто может торговаться со мной – Латунным Волком! – и торговался до тех пор, пока его человек не окаменел до груди. Демонов я, конечно, изгнал, да только толку Бохнийской шахте от такого работника – разве что поставить в штрек вместо атланта – поддерживать свод…

– Это все чертовски мило, – пробормотала Барбаросса, – Но я готова поклясться, что не была на этой неделе в каменоломнях и не ела в трактирах.

– Каменоломни и трактиры – не единственные места, где околачиваются беспокойные шутники из Ада, – наставительно заметил демонолог, перебирая в пальцах узелки на кожаном шнурке, – В публичных домах обычно тоже обитает прорва адских духов. Как в грошовых борделях Унтерштадта, где вместо кровати тебе предложат разве что лежанку из сена, так и в публичных домах Верхнего Миттельштадта, где за вход могут спросить гульден, а интерьеры изящнее и богаче, чем во многих графских дворцах. Только не подумай, что эти хитрецы одержимы похотью. То, что мы, люди, называем наукой любви, для созданий из Ада – бесхитростная возня двух жуков в песочнице. А вот некоторые жидкости, изливающиеся из нас, они охотно используют – как мы используем овечью шерсть. Я знал одного демона, который использовал смегму, чтобы смазывать себе сапоги…

Барбаросса осклабилась.

– Что, похоже, будто я частый гость в борделях?

Узелки в пальцах демонолога на миг замерли. Зато его глаза, шевельнувшись в глазницах, уставились на нее, прищурившись еще больше. Интересные глаза, подумала она. Нездешние. Прищуренные, лукавые, они напоминали шарики ароматической иудейской смолы, что возжигают в богатых домах.

– Похоже, ты частый гость там, куда тебя не приглашают, ведьма.

Она не вздрогнула, но напряглась на стуле так, что на миг едва не срослась с ним, члены одеревенели.

– Что?

– Ничего, – он резко захлопнул крышку сундука, – Ты знаешь мое прошлое имя, но не подумай, будто я ничего не знаю о ремесле, которым ты промышляешь. Я не вчера родился на свет, мне восемьдесят пять лет. Поверь, по одному твоему стуку я понял, кто ты и чего ищешь.

Барбаросса едва не присвистнула. Этот тип не выглядел пышущим здоровьем, по правде сказать, он выглядел грузной развалиной, но, должно быть, в самом деле умел договориться с адскими сеньорами, если выторговал у них столько лет жизни. Выглядел-то он, самое большее, на полста…

Этот тип не прост, Лжец, подумала она. Твоя подруга была права. Интересно, откуда он взялся в Броккенбурге и почему звался Латунным Волком? Что это вообще должно значить. Лжец?.. Эй, ты! Квашенный артишок! Ты там заснул или просто решил немного расслабиться и подрочить?

Маленький ублюдок не отозвался. И только тогда она вспомнила, что его здесь нет. Стеклянная банка с гомункулом лежит в тайнике под крыльцом, среди трухи и всякого мусора. Вот отчего, оказавшись в обители демонолога, она ощущала себя скованно и непривычно. Не из-за окружающей ее трухи – ей приходилось видеть куда более паршивую обстановку – из-за того, что никто не сидел в ее голове. Никто не подслушивал ее мысли, не вставлял язвительных комментариев, не норовил вонзить ядовитую шпильку в уязвимое место…

Черт, если разобраться, он был таким же паразитом, как и Цинтанаккар. Но если Цинтанаккар вгрызся в ее потроха, Лжеца она сама, по доброй воле, вынуждена таскать на своей шее. И досаждал он ей как только может досаждать самый настоящий паразит. Подслушивал ее мысли, вставлял саркастичные комментарии, где ни попадя, изводил ее своими ловкими остротами. Маленькое беспомощное существо, за годы жизни со стариком он превосходно научился использовать чужие слабости. Чертова консервированная бородавка…

Она избавилась на него, однако – странное дело – не испытывала того удовлетворения, которое полагается испытывать человеку, снявшему со своей спины тяжелую ношу. Напротив, она будто бы ощущала пустоту – маленький кусочек сосущей пустоты где-то на окраине души. Такую пустоту ощущаешь, когда заходишь в знакомую комнату и не можешь найти какого-то предмета, который прежде там находился. Предмета, который пусть и не был для тебя особенно важен, все же занимал какой-то объем в окружающем мире, был привычен и знаком…

Когда сегодня в Руммельтауне Котейшество сказала ей, что некоторые суки слишком привязываются к своим гомункулам, она лишь фыркнула. Во имя всех чирьев на заднице адских архивладык, сестрица Барби не относилась к тем сукам, которые могут привязаться к подобной дряни. Она их на дух не выносила, включая несчастного Мухоглота, обреченного прозябать на профессорской кафедре. Одна только мысль, что она может привязаться к гомункулу, показалось ей тогда до смешного нелепой, однако…

Однако выходит, что все-таки привязалась, подумала Барбаросса, ощущая непривычную пустоту под левой подмышкой, пустоту, в которой прежде помещался стеклянный сосуд. И такую же пустоту в мыслях. Не по-настоящему, конечно, не прочными кожаными поводьями, которыми привязывают лошадь к коновязи, скорее, множеством маленьких тоненьких бечевок, сотканных из ее собственных страхов и неизвестности. Теперь понятно, отчего Лжец так легко окопался в ее мыслях, точно мышь в платяном шкафу…

Демонолог смерил ее взглядом – неприязненным и тяжелым.

– Прежде чем ты что-нибудь скажешь, ведьма, учти, мне нет дела до твоих взаимоотношений с Адским Престолом, как нет дела и до того, при каких обстоятельствах ты обзавелась жильцом. Если он там, я вытащу его, а ты мне заплатишь, вот и все.

Барбаросса стиснула зубы, машинально пытаясь устроиться поудобнее на стуле, больше напоминавшем пыточное орудие, находящееся на содержании ленивого, равнодушного к своим обязанностям, палача.

– Начинаем, – сухо произнесла она.

– Начнем как только я промочу горло. Чертовски душный вечер послали нам сегодня адские владыки…

Он утолял жажду добрую минуту. Несчастный мех лишь жалобно булькал в его руках, немилосердно сжимаемый, быстро теряющий влагу. Нелепый фокус адских владык – будто человек осушал огромного, съеживающегося на глазах, комара с раздувшимся брюхом…

Чертов пропойца, подумала Барбаросса тоскливо, он и без того едва держится на ногах, пальцы дрожат, а глаза теряют осмысленное выражение, точно высыхающие лужи на мостовой. Если переусердствует, чего доброго, свалится без ног, не успев начать работу.

Она даже не сразу заметила, что работа эта уже началась.

Но заметила, что заноза Цинтанаккара, сидящая где-то под селезенкой, как будто бы немного съежилась в размерах. И это показалось ей добрым знаком.

– Сиди и молчи, ведьма, – приказал хозяин, отдуваясь. Он и в самом деле немного пошатывался, щурился, с трудом фокусировал взгляд, но стоило ему взяться за свои неказистые инструменты, как хмель, медленно забирающий его, будто бы утратил силу, – Не упоминай мысленно имен адских владык, не молись, не думай. Когда трубочист принимается чистить трубу, поверь, меньше всего ему нужно, чтобы дом ему при этом помогал…

Он взял амулет из перьев, из которого разве что вши не сыпались, и медленно провел им вокруг головы Барбароссы, пристально вглядываясь невесть во что. Выглядел он в этот момент сосредоточенным, точно хирург, даже пальцы как будто бы перестали дрожать.

Сейчас он найдет затаившегося в ее кишках Цинтанаккара и… Барбаросса на миг представила короткий негромкий хлюп, который обычно раздается, когда давишь ногтем жирную, насосавшуюся крови, пиявку. И пусть этот звук был порожден ее воображением, он оказался так сладок, что на какое-то время она даже перестала дышать, чтобы не мешать работе.

– Хммм, – коротко произнес демонолог, встряхивая перья в пальцах, – Ага…

Барбаросса не знала, что он видит в ее ауре. Не хотела знать. Если этот ублюдок в самом деле имел когда-то патент демонолога и знает свою работу, лучше бы ему сейчас напрячься так, как не напрягался никогда прежде. Цинтанаккар – это не шкодливый дух из трактира, вполне может быть, что с существами, подобными ему, этому демонологу-недоучки прежде и сталкиваться-то не приходилось…

Что, если Цинтанаккар разорвет его?

Барбаросса вспомнила коробку телевокс-аппарата, рванувшую перед ее лицом, точно пороховая бомба. Горящий дровяной сарай, раздираемый на части, трещащую куклу, тлеющую в углу, обмякшего в своей банке гомункула. Ее собственные пальцы, хрустящие, лопающиеся, ломающие друг друга…

Цинтанаккар – это не котенок. Это чудовище, съежившееся до размеров наперстка, но не ставшее от этого менее опасным. Это сам Ад во плоти – крохотная, жгущая ее изнутри частичка Ада. Если демонолог разбудит ее ненароком, обрушив на себя ее гнев…

От демонолога разило брагой так, что ей едва не выжигало глаза, его тучное немытое тело нисколько не маскировало этот запах, напротив, щедро выделяло прочие, благоухающие отнюдь не миррой и сандалом. Еще больше неудобств причинял ей его тучный живот. Похожий на раздувшийся пузырь, он постоянно утыкался в нее то с одной стороны стула, то с другой, заставляя вжиматься в спину до хруста позвонков. Чертов человекоподобный бурдюк на ножках… Мясистый, дряблый, он утыкался в нее всякий раз, когда демонологу приходилось наклоняться над ней, хуже того, по нему ежеминутно проходила короткая злая судорога, отчего он казался Барбароссе не просто сосудом зловонного протухшего жира, а распираемым жизнью пузырем, огромной маткой, готовой выплеснуть наружу свой плод…

Судя по всему, этот пьянчуга страдал отчаянным несварением, и неудивительно – любой живот начнет бунтовать, если вливать в него ведрами пойло, позабыв о насущных потребностях…

Иногда урчание, исходившее от живота, было столь громким, что хозяин, забыв про пасы над головой Барбароссы, вынужден был класть на него руки, бормоча себе под нос:

– Ну тихо ты, тихо… Не мешай… Видишь, работа идет!..

Он вновь брался за какой-то амулет, предназначения которого Барбаросса не знала, и медленно обводил им ее голову, лицо, шею, ключицы…

И если к исходу пятой минуты Барбаросса боялась пошевелиться, вслушиваясь в собственные ощущения, к исходу десятой это уже начало ее утомлять. Только не сведущие в высоких науках недоумки полагают, что ритуалы демонологии вершатся в снопах шипящих искр под грохот адских голосов, но…

– Этот демон… – Барбаросса облизнула губы, ощущая щекотное прикосновение перьев к щеке, – Он опаснее, чем может показаться, он…

– Тихо.

– Но он…

– Молчи, ведьма.

Барбаросса замолчала. Черт, сестрица Барби, может, и считается несдержанной особой, но она не из тех сук, что рвутся учить демонолога как следует делать его работу.

Перья, щекотавшие ей щеку, прошлись над ухом и вдруг резко дернулись, так, что сердце Барбароссы вдруг тяжело ухнуло куда-то вниз, точно оброненное в колодец ведро. Сейчас полыхнет огонь, запахнет паленым мясом, затрещат когти…

Демонолог замер с амулетом в руке, на лице его отразилась растерянность, скрывшая на миг разбухшие поры и красные прожилки, растерянность, смешанная с болью.

– Ах ты дьявол… – пробормотал он, страдальчески морщась, – Что такое, милая? Тебе больно? Страшно? Потерпи немного. Сейчас… Сейчас… Не сердись, моя маленькая, сейчас все будет в порядке… Старый Вольф поможет тебе…

Да, подумала Барбаросса, не размыкая стиснутых зубов, мне чертовски страшно. Но вздумай еще раз назвать меня милой – и тебе самому придется просить заступничества у адских духов!

Правду говорят, что пойло, бесхитростная жидкость, получаемая перегонкой или брожением, по сложности производства несопоставимая даже с самыми простыми алхимическими веществами, на человеческий разум производит ошеломительное воздействие, иной раз более сложное и непредсказуемое, чем самые хитрые декокты. Оно развязывает языки, смягчает незатянувшиеся порезы, облекает мироздание в приятные глазу краски…

А еще некстати кружит голову, завлекая туда совершенно лишние и никчемные мысли, подумала Барбаросса, напрягаясь на стуле. Этот тип накачивался брагой так основательно, что сам уже походил на бурдюк. Может даже, он выпил достаточно, чтобы я, чего доброго, показалась ему красоткой. Если он только попробует потискать меня за грудь или хотя бы положить руку на плечо…

От одной мысли, что эта груда жира, облаченная в лохмотья, смердящая, как живой труп, может прикоснуться к ней дрожащими липкими пальцами она испытала дурноту, которую не испытывала даже глядя на собственные пальцы, рассыпающиеся по мостовой. Только попробуй прикоснуться ко мне, подумала она, только попробуй, херов ты кудесник, и…

Но он и не думал к ней прикасаться. Лишь измученно улыбнулся, прижав ладони к своему судорожно колышущемуся животу.

– Неудачный вечер для работы… – пробормотал он, едва ворочая языком, – Голову крутит. Кишки стонут. Сейчас. Сейчас станет легче. Есть у меня для этого лекарство…

Отложив свои неказистые инструменты, он вновь взял в руки многострадальный мех. Пил он отрывисто, резко, кадык на жирной шее казался судорожно извивающимся под кожей пауком, то опускающимся вниз, то стремящимся вырваться из глотки. Он уже выпил столько, что человеку обычного веса и комплекции хватило бы чтоб допиться до смерти. Однако не только стоял на ногах, но и сохранил дар речи, пусть даже язык его часто осекался…

– Если не выпью, не смогу работать. Ах, дьявол, в иные дни будто бы и спокойно, а в иные так наваливается, что хоть голову себе размозжи… Это все Эбр. Когда Эбр в силу вступает, у меня по всему телу точно гуммозы открываются, и лихорадит отчаянно… Сейчас.

Обычное дело для выпивох. Отец, не опрокинув в себя бутыль дрянного вина, в какой-то момент даже не мог подойти к угольной яме – тяжеленная кочерга, которой он орудовал, дрожала в руках как тростниковая удочка у мальчишки.

Он отложил дрожащей рукой в сторону амулет с перьями, взял со стола три оловянных слитка в форме несимметричных капель и принялся прикладывать их поочередно то к ее вискам, то к затылку. Если Цинтанаккар и ощущал вторжение в свои пределы, то никак этого не выказывал, его острая щепка замерла, никуда не двигаясь, почти не причиняя боли. А ведь прежде сладострастно ерзала, ощущая причиняемые ею мучения, ни минуты не оставалась неподвижной…

Он затаился, вдруг поняла Барбаросса, стараясь не шипеть, когда оловянный слиток, колючий, почти не отполированный, царапал ей кожу. Спрятался внутри меня, точно зайчонок в норе. Не хочет, чтобы его обнаружили. Боится.

– Как давно внутри тебя этот демон?

Барбароссе не потребовалось много времени для ответа. Черт, она и без того ощущала себя часами в человеческой форме, отсчитывающими каждую минуту.

– Четыре с половиной часа.

Демонолог присвистнул. От выпитого щеки его побагровели, дыхание сделалось сиплым, но руки по-прежнему двигались уверенно и размеренно.

– Яйца Вельзевула! Какая точность!

– Четыре с половиной часа, – твердо повторила Барбаросса, – Всего он отвел мне семь.

– До полуночи? Это точно был демон, а не твоя фея-крестная?

– Охерительно смешно.

– И не говори, ведьма… Если сейчас ты писанная красавица, не хотел бы я увидеть тебя после полуночи, когда чары рассеются.

Барбаросса дернулась на стуле, но не вскочила, лишь зашипела сквозь зубы. Если ты думаешь, что в силах уязвить остротой сестрицу Барби после всей той боли, что ей уже довелось за сегодня вынести, ты чертовски большого мнения о себе, господин демонолог из крысиной дыры…

– Это не обычный демон, – произнесла она сквозь зубы, – Он грызет меня изнутри. Отъедает по кусочку.

– Вот как.

– Это не шутка. Посмотри на мои чертовы пальцы. Это он сделал.

Демонолог без всякого интереса скользнул взглядом по ее культям, лежащим на подлокотниках. Ну конечно, под слоем грязного тряпья, которым она перевязала свои увечные руки, он едва ли мог оценить следы знакомства с Цинтанаккаром. Мало ли тупых сук разбивают себе по неопытности кулаки о чужие челюсти и лбы…

– Ну и как зовут твоего демона? – осведомился он с непонятной усмешкой.

– Цинтанаккар.

– Никогда не слышал такого имени.

– Это не здешний демон. Он из Сиама.

– Сиама? Да будет тебе известно, ведьма, Сиам расположен на другой стороне света. Ну и как он прибыл в Броккенбург, скажи на милость? В ящике с фруктами?

– Не думаю.

– Или ты сама слетала в Сиам? Если так, мне стоило взять с тебя побольше, видать, в твоих карманах водится больше, чем жалкий талер…

– Это случилось не вчера… черт! – Барбаросса дернулась, когда оловянный слиток, ползущий по ее лбу, чувствительно задел веко, – Его изловили во время Сиамской войны и…

– Сиамской войны, значит, – демонолог звучно рыгнул, выпустив в затхлый воздух «кабинета» порцию едкого зловония, и взял со стола новый инструмент, похожий на крошечную астролябию, – Прелестно. Не слишком ли ты юна, чтоб принимать в ней участие, ведьма? Сиамская война закончилась в семьдесят пятом, сколько тебе тогда было? Лет пять? Шесть? Черт возьми, наверно непросто было такой малютке управляться со стременами и с мушкетом!

Дьявол. Пытаясь соединить воедино кусочки своей паршивой истории, Барбаросса ощутила досаду. Если она расскажет про Сиам, придется рассказывать и про старика фон Лееба, а также, верно, про гомункула – иначе каким образом она бы про это узнала? Черт, она никогда не умела складно брехать – как Саркома или Холера. Пытаясь спрятать от прозорливого демонолога одну часть истории, она выпячивала на свет другую, тоже чертовски неприглядную.