Текст книги "Ведьмы из Броккенбурга. Барби 2 (СИ)"

Автор книги: Константин Соловьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 45 страниц)

Еще забавнее Лармол воздействует на людей. У некоторых горожан на один день по какой-то причине пропадают веснушки. У стариков пробуждается юношеский пыл. Рыжие чихают целый день напролет, а либлинги маются от мигрени. У господина Лебендигерштейна, владельца бакалейной лавки поблизости от Малого Замка, с левой стороны лица отрастают пышные бакенбарды роскошной чубарой масти, а Котейшество уверяет, будто у нее целый день во рту вкус вишневого леденца с мятой.

День, дарованный владыкой Лармолом, грешно отводить на учебу, муштру или рутинные хлопоты. В прошлом году они с Котейшеством сбежали из-под ока рыжей суки Гасты, прихватив с собой кувшин вина и кусок острого сыра, устроились в известном только им закутке неподалеку от Пьяного Замка и целый день до заката занимались тем, чем занимаются обыкновенно скучающие ведьмы, когда Ад не запускает свои когти им в души. Дурачились, смеялись, тянули вино, распевали «Девчонок из Броккенбурга» – столько куплетов, сколько смогли вспомнить и сочинить, включая самые соленые и пошлые – подражали университетским профессорам, строя рожи до икоты, любовались небом, лежа ничком прямо на земле.

Котейшество была из числа тех счастливиц, которых владыка Лармол не уродовал, но красил еще больше. Волосы ее, и без того густые и тяжелые, становились пугающе пушистыми, такими, что не укротить даже тремя дюжинами булавок, глаза гречишного меда будто бы делались еще больше и – Барбаросса готова была поклясться всеми энергиями Ада, которые только существуют – если смотреть в них слишком долго, она и сама начинала ощущать во рту сладкий привкус, отдающий вишневыми леденцами…

Красота Котейшества расцвела как-то украдкой, незаметно, как роза, расцветающая в дальнем углу давно брошенного, полного бурьяна, сада. Она и сама не смогла бы сказать, в какой момент тощий грязный заморыш со взглядом испуганной собаки, над которым она как-то неожиданно для себя приняла покровительство, стал превращаться в хорошенького, пусть и покрытого еще детским пухом, пока неуклюжего лебедя. По всему выходило, что это было где-то в январе восемьдесят третьего.

Жуткий это был год – ее первый год в Броккенбурге – похожий на упыря, тянущего из тебя кровь. Иногда, в самые холодные дни, казалось, что крови этой не хватит, и замерзшие пятки, которые она кутала в обмотки, прежде чем натянуть свои дырявые башмаки, явственно ощущают жар адских печей…

Они с Котейшеством не заключали договора, не обменивались платками, не пили на брудершафт, все произошло как-то само собой, как обычно и происходят все важные вещи в этом мире. После истории с «ведьминской мазью» Барбаросса, чувствуя себя обязанной этой тощей пигалице со спутанными до состояния войлока волосами, отделала на славу пару-тройку самых докучливых ее мучительниц из Шабаша. И вовсе не из благородства. Какой бы отважной сукой ты ни была, учила ее Панди, никогда не оставляй за собой долгов – в Броккенбурге никогда не знаешь, когда твой вексель будет предъявлен ко взысканию и какой ценой его придется гасить. Она просто отплатила Котейшеству за услугу и… И сама не заметила, как эта тощая малышка, похожая на перепачканную в золе мышь, испуганно вздрагивающая от каждого громкого звука, сделалась ее собственной тенью. Но не бесплотной и зловещей, как многие тени в дортуарах Шабаша, а мудрой и рассудительной – если проявлять достаточно терпения, чтобы вслушиваться в ее шорохи.

В первый же месяц их знакомства Котти спасла ее от висевшего над ее головой меча под названием нумерология – близился экзамен и Барбаросса была уверена, что чертовы цифры сомнут ее, точно легионы демонов, явившиеся из Преисподней. У нее и прежде не особенно-то ладилось с цифирью, она и считать-то умела только до ста, здесь же приходилось еще прежде чем погрузиться в вычисления постигать сложные каноны изопсефии[17], штудировать полные коварных ловушек и потаённых смыслов труды Агриппы Неттесгеймского[18]… Котейшество в три приема показала ей, что даже с цифрами можно совладать, достаточно соблюдать лишь несколько самых простых правил – и показала, как это делать.

Следом, почти без усилий, она вытащила ее из липкой ямы телегонии, в которой она бултыхалась бы, не чувствуя под ногами дна, до второго Оффентуррена. Пассаукунст, аломантия, алхимия, спиритуализм – Котейшество обладала даром в любой адской науке ориентироваться так, точно это была привычная ей гостиная. Мало того – обладала редко встречающимся даром легко и доступно все объяснять, ловко раскладывая по полочкам. Это срабатывало даже с такими тупицами, как Барбаросса – и срабатывало наилучшим образом. Она не выдержала с отличием ни одного экзамена, броккенбургские профессора не ставили ее примером прочим суками за прилежание и талант, но она, по крайней мере, добралась до третьего круга – а когда-то была уверена, что не одолеет и первого. Черт, в какой-то миг даже патент мейстерин хексы сделался не призрачным светочем, который страшно было и вообразить, а вполне отчетливым манящим огоньком…

Панди сразу ее не взлюбила. Полная противоположность Котти во всем, она никогда не утруждала себя учебой, сдавая экзамены благодаря беспримерной дерзости или отчаянной хитрости, списывая ответы под самым носом у грозных профессоров, а иногда и попросту платила им за снисходительность. Увидев Котти впервые, она ничего не сказала, только нахмурилась, а позже, оказавшись с глазу на глаз с Барбароссой, сказала ей: «Воля твоя, Красотка, но лучше бы тебе держаться от этой девочки подальше. Мне не нравятся ее глаза. Очень внимательные. Это плохо, когда у юной суки такие внимательные глаза…»

Ну конечно. Пандемия с ее безошибочным чутьем ночной разбойницы уже тогда ощущала, что с появлением Котти они стали отдаляться друг от друга. Наверно, это была ревность – ревность на особый разбойничий манер. Панди вдруг обнаружила, что ее ученица и подмастерье, уже почти было связавшая свою судьбу с ночным ремеслом, выскользает из-под ее влияния, взявшись постигать науки, и выскользает все стремительнее и стремительнее, как нож из перепачканной горячей кровью руки…

Потом была история с «Кокетливыми Коловратками», которые внезапно воспылали желанием сделать Котейшество своей сестрой. Эти глазастые стервы, даром что были на третьем круге, всегда пристально присматривались к молодняку и первыми обнаружили у Котти недурные задатки. Скверная история, которая могла закончиться для них обеих весьма паскудным образом, но которая, как ни странно, окончилась их триумфом – они вдвоем, действуя сообща, погубили полдюжины хитрых расчетливых сук, сожравших уйму школярок. Правда, Барбаросса не особенно любила ее вспоминать, ей всегда казалось, что от нее попахивает резким крысиным душком…

Они вдвоем перебили чертов ковен, но еще не были компаньонками. Они были… Подругами? Невольными союзницами? Барбаросса не была уверена в том, что смогла бы подыскать подходящее слово для обозначения их тогдашнего сосуществования. На людях она была грубовата с Котти, хорошо помня, что Шабаш не прощает ни слабости, ни привязанности, иной раз даже приходилось награждать ее оплеухой или тумаком – и всякий раз ее собственная рука, нанесшая удар, болела в тысячу раз сильнее, чем свежая ссадина на лице Котейшества.

Они тянулись друг к другу, но в то же время боялись связываться воедино – ни звериные инстинкты крошки Барби, ни трезвые расчеты Котейшества не могли предсказать, что получится из такого союза, противоестественного и странного, в равной степени опасного для них обеих. Они осторожничали почти до конца первого круга, а потом…

А потом была она. Та сука, которая едва все не уничтожила.

– Лжец.

– Что? – гомункул вяло плеснулся в банке, точно сонная рыбешка под мостом.

– На заднем дворе у фон Лееба четырнадцать могил, так?

– Опять ты за свое… Я уже сказал, я не знаю, есть ли среди них могила твоей Панди. Рад и сказать, но не помню.

Барбаросса нетерпеливо мотнула головой.

– Речь не о ней. Среди них… Среди тех четырнадцати была сука, которую звали Кольера?

Из банки несколько секунд доносилось хлюпанье. По всей видимости, гомункул жевал пустоту своими несформировавшимися до конца губами, как это иногда с ним бывало в минуту задумчивости.

– Я не слышал такого имени. Она была ведьмой?

Барбаросса кивнула.

– Ведьма первого круга. Она пропала два года назад, в апреле восемьдесят третьего, вот я и подумала, что…

– Что она заглянула на чай к Цинтанаккару? – гомункул захихикал.

В следующий раз, когда он так захихикает, крошка Барби насыпет ему в банку щедрую толику толченого стекла. Но сейчас… Сейчас ей надо было знать.

– Я искала ее целый месяц, – пробормотала она, – Переворачивала вверх дном все притоны в Унтерштадте, выспрашивала, вынюхивала… Но она пропала. Как сквозь землю провалилась. Может, и провалилась. Может, под ней распахнулась адская дверь или ее сожрало какое-нибудь голодное, рыщущее по ночам, отродье или… Здесь, в Брокке, есть много способов сдохнуть незаметно и тихо. Но сейчас… Я подумала, вдруг, она забрела в ваш милый домик на Репейниковой улице?..

Гомункул ухмыльнулся.

– Кажется, тебя вполне устроил бы такой расклад, а?

На миг она вспомнила Кольеру. Так отчетливо, будто та стояла в пяти шритах от нее, полускрытая клубящимся в подворотнях полумраком. Тяжелый, отдающий желтизной, взгляд, вечно блуждающая по лицу улыбочка – улыбочка, не предвещающая ничего хорошего, гнусавый голос, по-баварски тянущий слова…

Она не выглядела опасной. Обыкновенно Кольера выглядела скучающей, но несчастные суки, попавшие ей в когти, слишком поздно понимали, что ее скука может обернуться для них очень, очень паршиво.

– Да, – тихо произнесла Барбаросса, пустым взглядом глядя на ползущий по улице громоздкий альгемайн, влекомый парочкой старых одышливых монфортов, – Может, и устроил бы.

Гомункул хмыкнул.

– Едва ли эта особа была твоей сердечной подругой.

– Может, и была! – Барбаросса зло дернула плечом, – Тебе-то что?

– Милая Барби, прямо в эту минуту ты излучаешь из себя такое количество ненависти, что в нее можно макать колбасу вместо горчицы. Превосходной, очень чистой ненависти, острой, как адское пламя. А я уже начал разбираться понемногу в сортах твоей ненависти, как в сортах дешевого вина…

Как бы тебе не захлебнуться, мрачно подумала она. За два с половиной года в Броккенбурге крошка Барби запасла целые погреба ненависти, сделавшие бы честь виночерпию самого курфюрста саксонского. Пробуя из всех склянок без разбору, немудренно сдохнуть в корчах или сжечь себе глотку…

Альгемайн проскрипел мимо нее, скрипя разношенными осями. Правый коренной монфорт засекался, его огромные ноги были разбиты тяжелой изнуряющей работой до такой степени, что казались распухшими культями. Кое-где язвы были прикрыты грубыми железными заплатами и ввинченными в выпирающие кости штифтами, но плоть уже начала сдаваться, это ощущалось и по запаху. Совсем скоро эта огромная бессловесная тварь, всю свою жизнь покорно тащившая набитую людьми коробку, рухнет камнем прямо на обочине. Мясо монфортов, впитавшее в себя горький пот многолетней изнутряющей работы, отвратительно на вкус, хозяину нет никакого смысла тащить тушу на скотобойню. Скорее всего, так и бросит его здесь, позволив фунгам всю ночь растаскивать еще живую агонизирующую плоть…

Барбаросса зло стиснула зубы.

Крошка Барби никогда не позволит себе такой кончины. Нет рук – будет кусаться, но не пойдет к старику, опустив голову, как покорная скотина.

– Эта твоя Кольера… – гомункул потеребил лапкой подбородок, – Она ведь могла назваться и другим именем. Как она выглядела?

Барбаросса на миг задумалась.

– Моего роста, худощавая острая сука. Она из Баварии и говорит так, будто у нее картошка во рту.

Гомункул задумался, царапая полупрозрачным коготком банку.

– Два года назад ей должно было быть четырнадцать… Не уверен, что встречал ее. Еще какие-нибудь приметы?

– Да, – Барбаросса кивнула, – Это самая злобная проблядь из всех, которых когда-либо видел мир.

Кольера.

Барбаросса до сих пор ощущала дрянной привкус во рту, произнося это имя, даже если произносила его мысленно. Шабаш за века своего существования воспитал множество сук, покрывших себя дурной славой – отчаянных и безрассудных рубак, хладнокровных садисток, безумствующих чудовищ и самозванных властительниц. Чтобы выжить в этой озлобленной, беспрестанно терзающей саму себя стае, девочкам приходилось раскрывать все таланты, которыми наделил их Ад. Но Кольера с самого своего первого дня в Шабаше будто бы вознамерилась затмить их всех.

Поговаривали, у себя в Швабии она была дочкой какого-то хлыща, не то барона, не то графа. Может, и врали, но в меру – в свои четырнадцать она бегло говорила на нескольких языках, считая голландский, и была превосходно подготовлена во многих науках – такое образование на рыбном рынке не заработаешь. Поговаривали еще, ее душа была отдана во владение королю Баалу, одному из могущественных архивладык, который ведал вселенской мудростью. Если так, он, верно, не поскупился, отмеряя Кольере ее долю – она играючи усваивала науки, от которых скрипели зубы у прочих школярок, а на адском наречии говорила так легко и непринужденно, будто постигала его с пеленок.

Наделенная мудростью столетней кобры, рассудительностью Готфрида Лейбница и безукоризненной памятью вельзера, Кольера могла бы сверкать, затмевая многих прочих, но впридачу ко всем прочим дарам Ад наделил ее еще одним – кровожадностью голодной гарпии.

В Шабаше во все времена хватало голодных безжалостных сук – на протяжении веков они составляли его костяк, на котором менялось лишь жадно обгладываемое мясо. Но когда в Шабаше появилась Кольера – бледная после долгой дороги, в дорожном плаще, настороженно озирающаяся – в древнюю летопись боли разом вписали несколько дюжин новых страниц – возможно, самых скверных страниц в истории Броккенбурга.

Высокомерная, как и все швабки, она взирала на окружающих, как на россыпь голубиного помета. Но это не помешало ей, разобравшись в правилах здешней немудреной игры, включиться в нее с таким пылом, будто все предыдущие четырнадцать лет ее жизни были лишь подготовкой к ней. Может, для нее в самом деле это было всего лишь игрой… Но Барбаросса хорошо помнила, сколько юных школярок, покидая Шабаш, уносили на себе страшные следы этой игры, некоторые из которых, возможно, сойдут с годами, другие же будут служить им напоминаниями до самой смерти…

Кольера не собиралась пробивать себе дорогу знаниями. У нее были другие планы.

Властолюбивая, озлобленная на весь мир, она не видела своего будущего ни в одном из существующих ковенов – ее душе, наполненной напополам дерьмом и швабской гордыней, была невыносима мысль о том, что ей придется провести еще год на унизительном положении младшей сестры, которой помыкают все, кому не лень, да и после жизнь еще долгое время будет макать ее лицом в грязь. Нет, она не собиралась делаться прислугой, видимо, рассудив, что лучше править у подножья горы, чем прислуживать на ее вершине. Она собиралась обустроить себе уютный уголок в Шабаше, используя для этого тактику, безукоризненно служившую многим поколениям сук до нее, тактику звериной жестокости, которую усовершенствовала благодаря своему чутью и смётке.

Даже не отряхнув сапог от дорожной пыли, она принялась завоевывать себе жизненное пространство в Шабаше, так решительно и хладнокровно, будто с первого года готовила себя в матриархи. От природы наделенная изрядной физической силой и выносливостью, недурно фехтующая, знакомая со швингеном[19] и хорошо управляющаяся с ножом, Кольера в то же воемя презирала честные дуэли. Сильных противниц она обходила стороной, терпеливо дожидаясь мига их слабости, чтобы одолеть и уничтожить, на слабых же вымещала свою злость столь упоенно, что в считанные месяцы сделалась сущим кошмаром для школярок.

Она демонстрировала жестокость даже там, где без этого можно обойтись, а наказания обставляла с такой изуверской изобретательностью, что делалось не по себе даже многое повидавшим старшим сестрам, которые сами были не прочь поразвлечься со школярками. Одни только «Вафельки» могли бы прославить ее на многие годы вперед…

Она не просто вымещала ярость, поняла Барбаросса, наблюдавшая за все новыми и новыми удивительными выходками Кольеры. Эта сучка, кажется, вознамерилась соорудить себе внутри Шабаша собственную империю. И пусть империя эта пока была зыбкой, нематериальной, ее контуры отчетливо проступали все отчетливее и яснее. Кольера завоевывала не уважение – она завоевывала власть.

Она видела себя матриархом Шабаша, не иначе. Но чтобы стать матриархом, мало выслужиться или перебить определенное количество душ. Надо сделаться живой легендой при жизни, заслужив определенную славу – грозную славу, идущую далеко впереди тебя. Кольера работала над этим вопросом – необычайно старательно.

Чертова швабка…

Ум и сила – опасное сочетание, похожее на сочетание рапиры и даги в руках умелого фехтовальщика. Кольера умело разила и тем и другим, ловко переменяя оружие в зависимости от ситуации или используя в паре. В Шабаше водилось немало крепких сук с тяжелыми кулаками, способных постоять за себя, некоторые из которых, выбравшиеся из клоповников Бремена и притонов Дюссельдорфа, сами легко могли сожрать неосторожную хищницу. Кольера никогда не вызывала их на открытый бой, предпочитая плести силки, причем делала это так расчетливо и хладнокровно, что ей позавидовали бы самые старые и коварные пауки Броккенбурга.

Гусыня была дочерью мельника и, верно, сызмальства работала вместо жерновов, потому что к четырнадцати годам весила сто шестьдесят пфундов[20] и способна была взвалить на плечо лошадь-двухлетку. Никто не осмеливался бросить ей вызов, опасаясь ее кулаков, даже прожженные старшие сестры. Никто кроме Кольеры. Однажды вечером, когда школярки жадно глотали положенную им на ужин скудную порцию каши без масла, она заявилась в общую залу и на глазах у всех принялась жадно уписывать соленую селедку, которую ей прислали из дома. Гусыня, уж на что была спокойной, не удержалась и потребовала свою долю – голод донимал ее больше прочих. Кольера безропотно отдала ей половину – похвальная предусмотрительность, учитывая ее шансы против Гусыни в открытой схватке. Селедка была отменная, жирная, сочная и круто посоленная на бергхаймский манер, неудивительно, что ночью Гусыня выбралась из дортуара к колодцу, мучимая жаждой. Не подозревая, что на лестнице, с удавкой, намотанной на запястье, ее уже поджидает Кольера. Гусыню нашли лишь на следующее утро, не просто избитую – измочаленную настолько, будто все демоны Броккенбурга всю ночь играли ею в мяч. Лопнувший живот, переломанные кости, вышибленный глаз… Кольера не очень-то бережливо относилась к своим игрушкам. А игрушкой ей служила всякая сука, имевшая неосторожность оказаться у нее в руках.

Кольера не гнушалась использовать и силу, особенно против тех, кто был заведомо слабее нее. Из некоторых она вышибала дух на глазах у всех, оставляя корчиться в луже крови и мочи, других подкарауливала ночью, и терзала обыкновенно точно голодная собака мясную кость. Еще хуже приходилось смазливым девчонкам, которые имели неосторожность оказаться в Шабаше без покровительницы или подружки. К таким Кольера питала особенную страсть.

Ее любовные игры напоминали игры голодных гиен, неудивительно, что всякая школярка, которую она затаскивала к себе в покои, сооруженные в углу общего дортуара, к утру обыкновенно утрачивала возможность и сопротивляться и голосить, лишь едва-едва поскуливала, с трудом соображая, что с ней произошло. Кольера брезгливо вытряхивала ее из своей койки и отправлялась за свежим мясом – окровавленное мясо с душком в ее глазах теряло всю свою прелесть.

Чертово отродье. Грязная швабка. Похотливое чудовище.

Крошка Барби и сама не была паинькой, особенно в те времена, когда ее звали Красоткой. Бывало, ее рассаженные о чужие скулы и челюсти кулаки не заживали по три недели к ряду, а нож приходилось драять песком ежедневно, иначе он шел ржавыми пятнами. Она дралась – исступленно и зло – она душила, она крушила кости. Но там, где она добывала себе жизненное пространство, отвоевывая дюйм за дюймом, Кольера разила хладнокровно и расчетливо, получая удовольствие от своей жестокости и пируя на глазах у прочих.

Удивительно, они так и не схлестнулись между собой.

Не успели, хоть и готовились к этому, каждая на свой лад.

Много раз присматривались друг к другу, глухо ворча, показывая зубы, присматривались – но отступались, не доводя дело до крови. Наделенные звериным чутьем, они обе чуяли хищницу одна в другой и понимали, что их первая драка почти наверняка станет и последней. Они не скрещивали ножей, даже не махались на кулаках, но знали стиль друг друга – без жалости, без пощады, с полным пренебрежением к смерти. Такие драки не заканчиваются расквашенным носом да парой ссадин, которые можно показывать подругам в трактире. Такие драки заканчиваются только тогда, когда одна из сук валяется бездыханной на земле, а другая брезгливо вытирает о ее портки испачканный нож.

Этот чертов танец длился несколько месяцев. Они кружили друг вокруг друга, совершая обманные маневры и финты, они прощупывали почву, они выискивали чужие слабости, зная, что рано или поздно схватка последует – но адским владыкам не угодно было свести их вместе, чтобы выявить сильнейшую.

Уже позже Барбаросса не раз до крови закусывала губы, кляня себя за то, что не воспользовалась ни одной из возможностей разделаться с Кольерой. Не проломила ей череп булыжником, не задушила ночью, не всадила в брюхо острую стальную колючку, смазанную для верности ядом…

Потом был апрель.

Тот самый апрель, который она хотела бы забыть, но который сохранился в памяти бесцветным тряпьем, колышущимся на ветру. Разрозненными обрывками скверных воспоминаний.

Снег в апреле того года пах формалином и поздно сошел. У них с Котейшеством были билеты на «Куджо» – билеты, которыми они так и не сумели воспользоваться. Дублет Котти, беспомощно распахнутый, лишившийся своих щегольских медных пуговок. Трепещущее в печи оранжевое пламя. Жуткий запах, от которого сворачиваются внутренности. Рвущийся из груди крик, стиснутые кулаки, бесконечная ночь, пылающее от боли лицо…

– Зыбкие приметы, – пробормотал Лжец. Съежившийся в своей банке, равнодушно глядящий на проплывающие мимо него дома и прохожих, он напоминал пассажира дорожной кареты, которая едет уже очень-очень долго, настолько долго, что его взгляд уже не различает отдельных вещей за окном, города, деревья и люди давным-давно слились для него в единую мутную полосу… – Попробуй вспомнить ее лицо и представить его так четко, как только можешь.

– Я представила.

– Ни хера ты не представила, – раздраженно буркнул гомункул, косясь куда-то назад, за спину Барбароссе, – Ты представила абрис, тень, контур. Под которую в Броккенбурге подойдут десять тысяч сук, включая господина бургомистра Тоттерфиша.

– Черт! Прошло Полтора года! Я с ней не лобзалась, чтоб помнить каждую черточку!

– И наверняка жалеешь об этой упущенной возможности, – пробормотал Лжец, – Но не печалься. Вполне может быть, твою страсть к поцелуям скрасят две юные особы, которые положили на тебя глаз три квартала назад. Не могу заверить тебя в их красоте, поскольку сам не вижу деталей, но могу заверить в упорстве – они тянутся, будто привязанные веревкой.

Барбаросса беззвучно выругалась.

– Как далеко?

– Сто семьдесят саксонских фуссов[21], – почти немедленно отозвался гомункул, – Может, немногим меньше. Эти скромницы стараются держаться в стороне от фонарей, но я хорошо чувствую легкое возмущение, которое сопровождает их в эфире.

– Ведьмы?

Лжец кивнул.

– Похоже на то. Возможно, у них в планах романтический вечер с твоим участием, Барби, но что-то я не вижу у них в руках ни бутылки с вином, ни букетов. Разве что…

– Да?

– Веера, – сухо произнес гомункул, – Я не очень-то сведущ по части тех когорт, что вы именуете ковенами, но готов поспорить, что обе они держат веера. Веера с перламутровыми пластинами.

Порыв ветра, которым ее наградил шныряющий по крышам Эбр, пах печеными сливами и подгоревшим жиром. Барбаросса наградила его плевком.

– Многие суки в Броккенбурге таскают перламутровые веера.

– Возможно, – легко согласился Лжец, – Я не большой специалист по части женской моды. Но у меня перед тобой небольшое преимущество. Я держу свои глаза открытыми, кроме того, иногда задаю работу той штуке, к которой они крепятся. Эти две шмары чертовски похожи на тех, которые не так давно скрашивали тебе общество в «Хромой Шлюхе».

[1] Здесь: примерно 150 м.

[2] Ратгауз (нем. Rathaus) – «дом совета», ратуша.

[3] Намек на Хагена из Тронье, одного из персонажей «Песни о Нибелунгах», героя древнегерманской и скандинавской мифологии.

[4] Охотничий чай (нем. Jagartee) – традиционный в Австрии алкогольный напиток, состоящий из красного вина, шнапса, меда и пряностей.

[5] Дитер Халлерфорден (1935) – немецкий комик, певец и актер.

[6] Клут – специальный мяч в игре, называемой Klootschießen. Участники игры стремятся бросить его как можно дальше по специальной сложной траектории.

[7] Елизавета Саксонская (1552–1590) – саксонская принцесса из рода Веттинов, в 1585-м арестована и обвинена в измене мужу, умерла в заключении.

[8] Айершекке – традиционный саксонский десерт, творожный торт на дрожжевом тесте.

[9] Роте Юден (нем. Rote Juden) – мифическое племя «красных евреев», упоминаемое в средневековых немецких источниках. «Красные евреи» должны были вторгнуться в Европу во времена «великой скорби» перед неизбежным концом света.

[10] Антониу де Бандарра (1500–1556) – португальский мистик, предсказатель и поэт, толковавший Ветхий Завет, по профессии бывший сапожником.

[11] Саксонские города в период XIV–XV веков часто украшались статуями Роланда, рыцаря с обнаженным мечом, эта статуя символизировала привилегии и права города.

[12] В 1631-м году армия Священной Римской Империи под управлением Тилли осадила и захватила Магдебург, после чего сожгла дотла.

[13] Фюрстенгрош – старая немецкая монета, равная 1/24 или 1/25 талера.

[14] Балют – распространенное на Востоке блюдо – вареное птичье яйцо, внутри которого уже сформировался плод с оперением, хрящами и клювом.

[15] Теургия Гоэция – одна из книг, включенных в «Малый ключ Соломона», вмещает в себя списки духов, их печатей и заклинаний для их призыва.

[16] Оперкулум – плоская крышечка, закрывающая раковину некоторых морских и пресноводных моллюсков (улиток). Порошок из оперкулума часто использовался в качестве составной части благовоний.

[17] Изопсефия – практика в нумерологии, с помощью которой складываются числовые значения букв слова.

[18] Агриппа Неттесмегейский (1486–1535) – немецкий оккультист, астролог, алхимик, врач и адвокат.

[19] Швинген – «альпийская борьба», швейцарское единоборство, распространенное с XIII-го века в германоязычных областях Альп.

[20] Здесь: примерно 89 кг.

[21] Здесь: примерно 50 м.

Глава 10

Барбаросса ощутила тяжелое ворчание где-то в кишках. Нет, подумала она, это слишком паскудно, чтобы быть правдой.

Углядев на стене ближайшего дома доску для объявлений, Барбаросса остановилась напротив нее, делая вид, что пристально изучает пришпиленные к ней клочки бумаги. Ей не было дела до того, что предлагают друг другу чертовы бюргеры, какое дерьмо нынче в моде и за сколько можно сбыть бабушкины цацки, но торчать возле доски, делая вид, что читаешь, не так-то просто, приходится хотя бы немного шевелить глазами из стороны в сторону. Так что некоторые объявления она все же прочла, не сосредотачиваясь на их смысле.

Продается аутоваген-фиакр семьдесят шестого года, цвет – спелый амарант. Превосходный экипаж для прогулок за городом, с семьей или в одиночестве. Котел для демонов – стальной, прекрасного литья, внутри – три демона из свиты владыки Ханомага. Превосходная велюровая обивка и новые фонари…

Херня. Не требуется разбираться в аутовагенах, как Саркома, чтобы понять – дрянной старый хлам. Демоны окажутся в лучшем случае давно выдохшимися лодырями, не способными тянуть даже прогулочный возок, в худшем – озлобленными на весь мир тварями, которых их предыдущему хозяину не удалось приструнить и которые охотно позавтракают следующим, ничего не подозревающим, использовав превосходную велюровую обивку в качестве подстилки для пикников…

Продаю набор для Хейсткрафта, оставшийся от прабабушки – двадцать маленьких фигурок с песьими и крокодильими головами. Состояние превосходное, с коробкой. Каждая фигурка – три унции весом, чистый свинец.

Херня. Хейсткрафт – невообразимо тонкая и сложная наука, удел тех немногих сук, которые обладают холодным умом и железной дисциплиной. Чтобы копаться в чужой ране, нужны ловкие, умелые и не дрожащие пальцы. Чтобы копаться в чужом рассудке, надо владеть своим собственным лучше, чем Каррион владеет спрятанной в трости рапирой. Суки, занимающиеся Хейсткрафтом, самые хладнокровные суки в мире, аккуратные как хирурги. Одно случайное движение во время ритуала, одна вовремя непогашенная мысль – и Хейсткрафт превратит рассудок, над которым ты колдуешь, в подобие свежевзбитого телячьего паштета.

Котейшество рассказывала, пару лет тому назад некий граф Хальденслебен, мучаясь докучливыми воспоминаниями об одной юной особе, которые привез из поездки по Италии, призвал к себе лучшего саксонского хейсткрафтера, обитавшего в тамошних краях, пообещав тому заплатить двести гульденов золотом, если он вырежет эти воспоминания с корнем. Хейсткрафтер долго отказывался, утверждая, что он специалист по адским наукам, а не по сердечным делам, но золото – великий мастер убеждения, уже через неделю он дал согласие. Но поставил свое условие – потребовал, чтобы на протяжении ритуала ни одна мельчайшая мелочь не мешала ему в работе.

Сам он провел перед этим три дня в изнуряющих медитациях, настраивая дух и сознание с такой тщательностью, что даже сердце у него билось точно часовой механизм, а глаза на какое-то время перестали моргать. Он знал, что это такое – запускать руки в чужой рассудок…

Графский майордом выполнил указания с педантичностью преданного оруженосца. В назначенный день из дворца были изгнаны все слуги кроме самых доверенных, натянувших вместо сапог пулены из мягчайшей кожи, а вокруг дворца выстроились двойным кольцом графские рейтары и бронированные големы в боевом порядке. Только лишь затем, чтобы не то, что незваный путник или бродячий трубадур, но даже и какой-нибудь шальной заяц не нарушили покой и сосредоточение мастера во время работы. Все окна перед этим были намертво заколочены, все двери заперты на засовы и опечатаны – ни одному сквозняку не было позволено вмешиваться в его работу. Дошли даже до крайности – сорвали двухсотлетний паркет и безжалостно порубили на дрова драгоценную мебель эпохи императора Рудольфа Второго, опасаясь бесцеремонных скрипов, которое могло издать старое дерево.