Текст книги "Ведьмы из Броккенбурга. Барби 2 (СИ)"

Автор книги: Константин Соловьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 45 страниц)

Вбитые в стены сарая гвозди и булавки раскалились настолько, что старая древесина вокруг них занялась янтарным свечением. Барбаросса ощутила нехорошую сухость в горле, подумав о том, что будет, если от этого жара займется чертов сарай. Здесь было, чему гореть – остатки дров, старые рассохшиеся стропила, деревянные стены – огненный дух найдет, чем утолить свой вечный голод…

Дело плохо.

Господин Цинтанаккар ни хера не расположен к беседе.

Барбаросса вздрогнула, стараясь не обращать внимание на жарко полыхающую куклу неподалеку от себя. Господин Цинтанаккар, кажется, не воспринял всерьез ее предложение. Он как будто бы немного зол и…

Смеется.

Она ощущала мелкую вибрацию вокруг себя, но не сразу поняла, что эта вибрация разносится не в спертом воздухе дровяного сарая, а в магическом эфире. Это был смех. Чужой колючий смех, похожий на шуршание извивающихся сколопендр, скользящих друг по другу. От этого смеха, казалось, сама материя опасно потрескивает, а воздух разлагается на смесь непригодных для дыхания газов…

Извини, Барби. Но, кажется, твое предложение отклонено.

Возможно, монсеньор Цинтанаккар оскорбился, услышав, что ты собираешься подкармливать его, точно пса. А может, для него будет оскорблением одна только мысль о том, что его жертва смеет с ним торговаться. Как для человека будет оскорблением попытка земляного червя заключить с ним договор.

Барбаросса не дала себе возможности испугаться.

Завязала в узел дрожащие от ужаса внутренности, стиснула зубы, не отводя взгляда от медленно чернеющей стены. На ее глазах пламя медленно выбралось из лампы, зависнув в воздухе горячим потрескивающим пятном, при одном взгляде на которое ей делалось дурно.

Этот пидор знает. Цинтанаккар знает, что она недолюбливает огонь – и нарочно разыгрывает эти фокусы. Хочет выжать из нее весь страх, как охотник выжимает кровь из подстреленного им зайца. Смех, пляшущее пламя, дрожащий вокруг нее воздух… Этот хер забавляется, наблюдая за тем, как она отчаянно пытается заслужить его внимание.

Это значит, ни хера он не станет выполнять ее желание. А раз так…

Барбаросса ощутила, как от проклятого жара съеживается кожа на лице.

Возможно, крошка Барби никогда не станет мудрой ведьмой, которой жаждут услужить многочисленные адские духи, возможно, не постигнет премудрости адских наук и вообще ничего путного не вынесет за все пять лет своей учебы. Но уж планировать не на один шаг вперед, а на два она вполне научилась – спасибо Панди и Каррион…

Тяжелый, обернутый рогожей, сверток все еще лежал неподалеку от ее руки, там, где она нарочно оставила его. Он не относился к арсеналу Котейшества, да и не влез бы в маленькую шкатулку с ее инструментами, он был ее собственным инструментом. Магическим оберегом, хранившим крошку Барби от самых каверзных бед Броккенбурга.

Барбаросса придвинула сверток к себе, ощутив на миг его приятную тяжесть. В противовес крохотным изящным инструментам Котти этот инструмент – ее собственный – был большим и массивным, куда больше всех этих костей, колокольчиков и прочей хрени, которой полагается заклинать демонов. Увесистая штука и крайне надежная. Но был у нее и недостаток. Как и все инструменты подобного рода, эта штука не работала вслепую. Ей нужна была цель – материальная, осязаемая, не просто возмущение в магическом эфире.

Ей нужно выманить Цинтанаккара из его уютного логова, устроенного в ее собственных потрохах. Хотя бы на миг, но сделать его уязвимым. Заставить его обрести плоть, из чего бы она ни состояла.

Возможно, ей стоит поспешить. Раскаленные спицы, всаженные в доски сарая, опасно раскалились, дерево вокруг них стремительно темнело, превращаясь в уголь. Если жар не стихнет, доски загорятся и тогда чертов сарай запылает так, будто его подпалили просмоленными факелами с разных сторон. При одной мысли об этом Барбаросса ощутила тяжелую, сминающую гортань, дурноту, но заставила себя оставаться на месте.

Возможно, тебе немного опалит шкуру, Барби, но ты сделаешь то, ради чего пришла сюда.

– Ну как, монсеньор Цинтанаккар? – выкрикнула она, – Предложение по нраву? Нет? Ну тогда у меня есть еще одно. Приди сюда, жалкий пидор, трахнутый всеми духами Ада, и я нассу тебе в рот!

Сарай колыхнулся, будто по нему прошел порыв ветра, но не того, который обычно гонит сор по тесным улицам Броккенбурга, а другого, полного непривычных запахов и вкусов. Старые дрова заскрипели, а с потолка посыпались искры, некоторые из которых ужалили ее открытую кожу. Дьявол… Она ощущала себя мышью, забравшейся в камин, который вот-вот разожжет служанка. Медлить нельзя, иначе все закончится скверно…

– Что такое? – выкрикнула она в пустоту, – Ах, прости пожалуйста, я не подумала. Твой рот, наверно, часто занят? Старикашка фон Лееб, знать, пользует его для своих целей, а?

– Прекрати, Барбаросса… Во имя всех детей Сатаны, прекрати! – минуту назад охваченный яростью, Лжец смотрел на нее широко раскрывшимися глазами, в которых мелькнул неприкрытый ужас, – Довольно!

– Считаешь себя изощренным палачом? Скульптором? – Барбаросса расхохоталась, не замечая, как едкий дым скоблит изнутри легкие, – Как по мне, ты никчемное отродье из числа адских прислужников! У тебя нет слуг, нет печати, нет легионов демонов, нет титула! Ты – жалкий пес, жадно грызущий брошенные тебе кости, озлобленный слуга, пытающий тех, кто слабее тебя! Только на это ты и годен!

– Прекрати, Барбаросса, пожалуйста! Ты злишь его, ты…

– Может, ты и не демон вовсе? Там у себя в Сиаме ты трахал свиней да пугал узкоглазых крестьян, потому тебя и считали там демоном? Дряхлый старик посадил тебя на цепь!.. Ты не адский владыка, ты владыка его ночного горшка и только!

Ворох искр упал ей на спину, но она не заметила этого.

Магический эфир клокотал вокруг нее, словно адское варево в ведьминском котле.

Ткань реальности зловеще трещала, а может, это трещали ее собственные, прихваченные близким жаром, волосы.

Покажись, Цинтанаккар, молила она беззвучно. Вылези наружу. Яви свою мерзкую рожу хоть на миг. Дай увидеть себя, трусливый убийца. Дай мне…

А потом жар вдруг как будто бы схлынул, иглы перестали ворочаться в стенах дровяного сарая, и даже кричащий что-то гомункул наконец заткнулся. Наступившая тишина казалась не успокаивающей, а пугающей, противоестественной, царапающей барабанные перепонки, тишиной мертвого безвоздушного пространства…

И только спустя несколько секунд, беспокойно вертя головой, она поняла, что это не тишина – это негромкий железный гул, доносящийся из угла дровяного сарая, оттуда, где стоял сотрясаемый мелкой дрожью эйсшранк Котейшества. А потом гул стих и в наступившей тишине – уже настоящей – щелчок запирающего устройства показался отчетливым и громким как выстрел.

Цинтанаккар явился на зов.

Эйсшранк не случайно обошелся Котейшеству в умопомрачительную сумму. Этот железный ящик запирался надежно, как маленький сейф, а его рукоять, похожая на арбалетный спуск, была снабжена тугой пружиной и располагалась снаружи. Его невозможно было отпереть без вмешательства человека, к тому же изнутри, однако он открылся. Распахнулся, словно обычный сундук, железная дверца, откинувшись на петлях, негромко лязгнула.

Демоны не могут долгое время находится в мире смертных в своей истинной оболочке – тончайшая меоноплазма, из которой они состоят, быстро испаряется, причиняя им немалые страдания. Демону, будь он хоть архивладыкой из адского царства, хоть последним из мелких духов, чистящих адские нужники, требуется подобие рыцарского доспеха, в который можно облачить свою истинную форму. И неважно, что это будет, плоть или сталь или…

Плоть. В эйсшранке Котейшества оказалось достаточно плоти.

Сперва ей показалось, что это кот. Что Котейшество по ошибке запихнула в морозильный шкаф еще живого кота, тот пришел в себя и выбрался наружу, но…

Хер там! Она сама проверяла блядский шкаф четверть часа тому назад и видела там только окоченевшие кошачьи тела, мертвые, как камень, из которых сложен Малый Замок. Ни одно из них не могло пошевелиться, тем более, отпереть замок. Всего лишь куски замороженного мяса, ожидающие своей участи, в которых не осталось ни крохи жизни. И все же…

Над краем ящика мелькнул хвост. Изломанный, ободранный, покрытый густым слоем инея, он был хорошо знакомой ей рыжей масти. Грязно-рыжей, как у многих броккенбургских котов, но с особенным медным оттенком…

Мадам Хвостик!..

Ее промороженная шерсть хрустела, вмятые внутрь грудной клетки ребра скрежетали, когти неистово скоблили по гладкому железу – но она пыталась выбраться наружу. Мертвая кошка рвалась прочь из своего железного гроба, хлопья инея осыпались с ее промороженной шкуры, падая на пол и быстро превращаясь в грязную серую капель.

Она мертва, подумала Барбаросса. Издохла три недели назад. Даже если бы здесь, в дровяном сарае, оказался умелый некромант, он и то не смог бы вдохнуть ни щепотки жизни в это тело. Душа Мадам Хвостик давно отправилась в безымянный кошачий Ад, оставив на своем месте только пару пфундов мороженного мяса. Однако…

Существо, пытающееся выбраться из морозильного ящика, не было кошкой, пусть даже и дохлой. Оно было…

Барбаросса ощутила, как грудь делается пустой, а мочевой пузырь, напротив, предательски тяжелеет, наливаясь расплавленным свинцом. То, что пыталось выбраться наружу, вообще не было котом. Но не было и катцендраугом. Большое, грузное, тяжело ворочающееся внутри ящика, оно не было наделено ни малейшей толикой кошачьей грации. Но, кажется, было с избытком наделено силой – Барбаросса слышала, как протяжно звенит сталь под его когтями.

Бж-ж-ж-жззз-з-з… Бжжж-жж-з-ззз-з-з…

Сидя на полу, она не могла видеть, что происходит внутри ящика, но отчего-то удивительно легко представила.

– Блядская срань, – пробормотала Барбаросса, хватая онемевшими губами воздух, – Триждыблядская рваная сраная дрянь…

Ты сама позвала монсеньора Цинтанаккара в гости, Барби. Может, не так изысканно, как принято приглашать приличного господина, используя не совсем те выражения, что приняты в обществе, но…

Ты пригласила его. Полагая, что, вырванный из твоего тела, он утратит значительную часть своей силы. Точно заноза, которую вырвали щипцами из пальца, превратившаяся из отравленного жала в безобидную деревяшку. А ведь Лжец неустанно твердил тебе, до чего это скверная тварь. Злобная, хитрая, бесконечно опасная…

Эйсшранк тревожно загудел. То, что находилось внутри него, желало выбраться наружу, но не могло протиснуться через отверстие, ставшее слишком узким для него. За этим зловещим гулом Барбаросса отчетливо слышала хруст промороженного мяса и треск костей. Кошачьи кости тонки и не созданы для серьезной нагрузки, несвежее кошачье мясо, пролежавшее несколько недель в морозильном шкафу, не лучшая материя, но этот треск звучал чертовски паршиво.

Вкрадчиво. Пугающе. Жутко.

Ему потребуется совсем немного времени, чтобы разорвать херов ящик, выбравшись на свободу, подумала она. Если он еще не сделал этого, то только потому, что еще не свыкся толком со своим новым телом, как человек не сразу свыкается с новым камзолом, сшитым умелым портным по фигуре, но с непривычки еще немного жмущим в плечах и талии…

Эйсшранк заскрежетал, содрогаясь, точно исполинское стальное яйцо, сокрушаемое изнутри нетерпеливым птенцом. В его сверкающих полированных боках, выгнувшихся буграми, открылись стремительно расширяющиеся щели, сквозь которые наружу хлынули облака ледяного пара. Внутри этих облаков, судорожно извивающиеся и трепещущие, метались крохотные демоны, обитатели эйсшранка. Лишившиеся своего убежища, исторгнутые в ядовитую для них атмосферу с облаками пара, они шипели и быстро растворялись в лужах на полу, сами превращаясь в слизкую грязь.

Долго не продержится, прикинула Барбаросса.

Она и сама ощущала себя так, точно по ее потрохам мечутся своры перепуганных духов, ища убежища и укрытия, отчаянно пытаясь где-то спрятаться. Они скользили сквозь пустотелые кости, оставляя внутри морозный холод, ввинчивались в желудок, скоблили изнутри до рези легкие.

Беги, истошно молили они, тоже превращаясь в липкую грязь, скапливающуюся где-то в обожженных почках, беги, крошка Барби, спасайся, пока есть возможность. Тебе нужно только вскочить на ноги – и половина дела сделана. Два коротких прыжка – и ты уже у двери сарая. Полминуты – и ты на пороге Малого Замка…

Кандида все еще торчит на своем позорном посту на подворье, изображая караульного. Цинтанаккару она ничего не сделает даже если у нее под рукой окажется батарея из кулеврин, а не дедушкин мушкет, но, по крайней мере, поднимет шум. А там уж и поспеют сестры. Нерадивые Саркома с Гарротой, все еще со швабрами в руках, рыжая сука Гаста, осоловевшая от вина, грубо разбуженная и сама злая, как все демоны Ада, Каррион со своей боевой рапирой наперевес…

Барбаросса стиснула зубы, глядя как несчастный эйсшранк, сотрясаемый ударами, ходит ходуном, а его стальные бока трясутся, выгибаясь изнутри – точно деревянная кадка, распираемая чудовищным давлением подходящей квашни…

Ты сможешь и сама с ним совладать, Барби, не втягивая сестер и не делая свою личную вендетту с монсеньором Цинтанаккаром достоянием ковена. Тебе нужно лишь сохранять хладнокровие и присутствие духа. Вырвать блядскую занозу из своей шкуры и сжечь ее нахер…

Скрип стали, доносящийся из эйсшранка, перемежался хрустом, но это был не хруст заклепок – те давно уже вылетели – это был хруст лопающихся костей. Существо, завладевшее мертвыми котами Котейшества, было слишком нетерпеливо или обуяно злостью, чтобы бережно относится к той плоти, из которой состряпало себе наряд, и к ее потребностям. Кошачьи кости глухо лопались, не выдерживая давления, но натиск не прекращался. Напротив, быстро усиливался. Эйсшранк, конечно, чертовски прочный ящик, сработанный на совесть и стоивший каждой отданной за него монеты, но это не закаленная стальная кираса, он не создавался для того, чтобы выдерживать подобные нагрузки или служить клеткой для существа, наделенного нечеловеческой силой. Уже очень скоро покрывшаяся прорехами сталь не сможет сдержать этот чудовищный напор и тогда…

Лжец что-то испуганно лепетал в своем углу, но Барбаросса не слышала его, сейчас она слышала только удары собственного сердца, отдающиеся в ушах и затылке, злой гул ворвавшегося в дровяной сарай ветра, пляшущего под потолком, и жуткое тихое пение сминаемого железа.

Руку на сверток, сестрица Барби. Примерзни пиздой к полу, не шевелись, не дергайся, не дыши, не…

Эйсшранк лопнул точно стальное ядро, сокрушившее стену Магдебурга, прыснув во все стороны железными осколками. Сиди она на полдюжины шагов ближе к нему, задело бы и ее, да так, что покатилась бы с разорванным животом по полу.

Существо, выбравшееся из останков морозильного шкафа, сохранило определенные черты, свойственные котам, но не сохранило ни толики кошачьей грации. Тяжелое, грузное, покрытое густой плотной шерстью, оно двигалось неспешно, переваливаясь с одного бока на другой, и походило на…

На плод, подумала Барбаросса, ощущая, как пальцы сами собой вцепляются в сверток под рогожей. На исполинскую земляную грушу, сшитую из полудюжины дохлых котов. На плод, который выбрался из земли, снедаемый злостью, яростно работающий острыми корнями, десятками торчащими из его оболочки. Это были не корни – это были лапы и хвосты. Некоторые из них, изломанные от борьбы с прочной сталью, висели неподвижно или подергивались, другие впились в пол или покачивались в воздухе.

Уже знакомый ей изломанный рыжий хвост – Мадам Хвостик. Три колченогие лапы перечного цвета, торчащие из груди – Гризельда. Развороченная морда с лопнувшей пастью, чьи челюсти продолжают с хрустом работать, перемалывая пустоту – это, конечно, Палуга. Еще одна пасть, беззубая, торчащая под углом из бока – Маркиз. Барбаросса не успела рассмотреть, что в этом грузно ворочающемся чудовище было от Маркуса-Одно-Ухо, но наверняка что-то было. Чудовище, созданное Цинтанаккаром из дохлых котов, от каждого из них что-то да взяло…

У него не было головы – той штуки, что обычно торчит сверху торса и на которую принято надевать шляпу, шесть кошачьих голов торчали из бурдюкообразного тела точно вздувшиеся фурункулы. Некоторые из них шипели, другие лишь беззвучно раскрывали пасти, изрыгая мутновато-желтую пену, если что их и роднило, так это глаза. Мутные, сухие, они выглядели бусинами из зеленоватой смолы, внутри которых горели неугасимым светом оранжевые сполохи, кажущиеся искрами из самого Ада…

Бедный эйсшранк, подумала Барбаросса, лишь бы что-то подумать, лишь бы не дать этим искрам впиться в нее, примораживая к полу, подавляя волю, высасывая душу. Прекрасный новенький эйсшранк Котейшества, за который она выложила шесть гульденов и которым втайне гордилась. Котейшество будет в ужасе. Котейшество будет безутешно рыдать, оплакивая свой чертов шкаф. Котейшество…

Тварь выбралась из остова эйсшранка неспешно, с грацией не кота, но большого хищного паука. Изломанные кошачьи лапы и хвосты, служившие ей щупальцами, спотыкались, заплетаясь между собой, чувствовалось, что оно еще не успело толком привыкнуть к этому телу. Но, без сомнения, очень скоро привыкнет. Оно двигалось почти бесшумно, если не считать сухого треска, который издавала искрящаяся от изморози шерсть, соприкасаясь с полом, да еще того хруста, который издавали промороженные и изломанные суставы.

Это выглядело хуже, чем самый неудачный из катцендраугов Котейшества. Это выглядело как… Как демон, явившийся из Ада по мою душу, отрешенно подумала Барбаросса, ощущая, как пальцы безотчетно впиваются в грубую рогожу. Как оружие, слепленное из плоти. Слепленное слепо, бездумно, без оглядки на правила и законы мироздания, только лишь для того, чтобы быть смертоносным. И эта тварь, черт возьми, выглядит отчаянно смертоносно.

– Значит, ты и есть Цинтанаккар? – Барбаросса ощутила, что улыбка едва не шипит у нее на губах, въедаясь в них, точно ожог, – Если в Аду у тебя есть мамка, лучше бы ей пореже смотреться в зер….

Тварь лишь казалась неуклюжей, путающейся в своих конечностях, пошатывающейся. Ее прыжок был так стремителен, что больше походил на выстрел. Сшитая демоном из дохлых котов, она оказалась не просто быстра, она была ошеломительно быстра и передвигалась с такой скоростью, которая немыслима для существ из обычной плоти и крови. Если что и спасло Барбароссу, так это то, что суставы этой твари еще не успели толком оттаять, оттого прыжок оказался не таким смертоносно-точным, каким ему следовало быть. А может, ее спас хруст – едва слышимый хруст кошачьих лап, раздавшийся за четверть секунды до прыжка…

Она не успела вскочить на ноги, да и не было времени вскакивать – оттолкнувшись ногами, покатилась по полу, не замечая ни изломанных линий начертанной запекшейся кровью пентаграммы, ни хруста собственных ребер. Нахер пентаграмму.

Нахер все эти диодогановы, саммисторные, клистроновые и платинотроновые узлы и петли только что утратили всю силу. Если она на что-то и может еще уповать, так это на себя. Как будто в этом блядском трижды проклятом всеми силами Ада мире сестрица Барби когда-то могла уповать на кого-то кроме себя…

Тварь врезалась в поленницу с чудовищным грохотом, разметав вокруг себя кленовые поленья, по полу полетели истлевшие щепки, клочья старых листьев и паутины. Прыснули в стороны перепуганные насекомые, устроившиеся было на зимовку среди дров. Где-то испуганно вскрикнул Лжец – его крик, колыхнув магический эфир, неприятно уколол Барбароссу в барабанные перепонки.

Хоть бы ты заткнулся, сучий выкидыш…

Сверток. Пришло время творить настоящую ворожбу!

Не обращая внимания на линии никчемной пентаграммы, утратившие свой смысл, Барбаросса подхватила сверток и прижала к груди, одним движением сорвав с него дерюгу. Без такта и сложных пассов руками, без особых нежностей, без того церемониального почтения, с которым опытные демонологи обращаются со своим заклятыми всеми энергиями Ада инструментом. Этот инструмент, ее собственный, был особого свойства, он не требовал ни сложно устроенных ритуалов, ни лишних нежностей.

Одной только твердой руки.

Может, потому, что был сработан не скотоложцами-демонологами, погрязшими в изучении запретных трудов и безудержном свальном грехе со всеми известными адскими отродьями, а мастерами из Аугсбурга, первыми в мире специалистами по ружейному делу.

Рейтпистоль, может, не самая сложная штука в мире, ему не тягаться с кулевринами и фальконетами, этими стервятниками поля боя, питающимися человеческим мясом, но в умелых руках рейтарский пистолет – страшное оружие.

Небольшой, лишенный сложных прицельных приспособлений, с массивным граненым стволом калибром в целый саксонский дюйм[1], он не очень-то элегантен по своему устройству, а рукоять его украшена не затейливыми инкрустациями, а увесистым круглым противовесом размером с яблоко – на тот случай, если придется, израсходовав порох и пули, перехватывать пистоль на манер шестопера, за ствол, встав в стременах и кроша им вражеские черепа. Рейтпистоль – не утонченное орудие войны, его не украшают фамильными вензелями и драгоценностями, это простой и эффективный инструмент рейтарской работы, который выхватывают из седельной сумки, сближаясь с вражеской шеренгой, ощетинившейся алебардами, пиками и багинетами, чтобы разрядить в первое попавшееся лицо и торопливо сунуть обратно, до того момента, когда очередной виток смертоносного караколя вновь сблизит тебя с неприятелем.

У рейтпистоля нет сложного колесцового замка, который надо заводить особым ключиком и который запросто можно потерять в бою. У рейтпистоля нет хитрой газоотводной трубки, отводящей подальше от стрелка обжигающее облако раскаленных пороховых газов, норовящее выесть глаза. У рейтпистоля нет ничего кроме того самого необходимого минимума, который определен Адом для того, чтобы превратить вражескую голову в лопнувшую тыкву.

Хороший рейтпистоль можно загнать за пять гульденов, а если подходяще украшен или имеет достойное клеймо, можно заломить и десять. Но этот… Тот, что она держала в руке, едва ли потянул бы даже на полтора.

«Фольксрейтпистоль» третьей модели выглядел грубым даже на фоне неказистых турецких и австрийских пистолетов. Созданный словно в насмешку над изящными кавалерийскими пистолетами Даннера, Зоммера и Коттера, чьи клейма ценятся знатоками наравне с адскими печатями, он выглядел несуразно массивным и тяжелым, как для рейтарского оружия. Короткий ствол, не граненый, едва-едва отполированный, нарочито грубая рукоять без всяких накладок, простейшая мушка, дающая хоть сколько-нибудь верный прицел шагов на двадцать, не больше – это был не изящный рейтарский инструмент, скорее, он являл собой тот сорт варварского оружия, который всякий уважающий себя рейтар даже побрезгует брать в руки. Но это было оружие, при том рабочее, побывавшее в бою.

У «Фольксрейтпистоля» не было клейма – ни один мастер-оружейник не рискнул бы увековечить свое имя на этом уродливом детище саксонского курфюрстского арсенала – один лишь небрежный оттиск с едва различимой цифрой «1944». Да и создан он был скорее грубыми руками какого-нибудь подмастерья, вчерашнего свинопаса. Тогда, в сорок четвертом, мастерские Горнсдорфа, Байерсдорфа и Криницберга исторгли из себя несколько тысяч таких пистолетов, все из неважной стали, с куцыми стволами, стиснутыми кольцами – чтоб не разорвало первым же выстрелом – с ложами из скверно высушенного дерева, которое шло трещинами прямо в руках. Бесхитростное варварское оружие, предельно простое, предельно дешевое, созданное для калеки, в жизни не державшего в руках ничего опаснее камня. Как будто эти никчемные поделки могли спасти Саксонию от демонических легионов под управлением Гаапа, хлещущих с востока…

И все же это было оружие. Всамделишнее, может, не очень изящное, но грозное и, без сомнения, эффективное.

Это тебе не жалкая поебень, которую используют в подворотнях.

Игрушка для больших девочек.

Держать рейтпистоль на весу было неудобно, веса в нем было пфундов шесть[2], не меньше, но она не напрасно упражнялась с ним иной раз по ночам, вытащив из тайника и убедившись, что сестры спят. Училась быстро взводить курок, проверять порох на полке, вскидывать на предплечье. Вот и сейчас все это вышло само собой, почти мгновенно. Привычно, будто она делала это сотни раз под присмотром опытного фельдфебеля.

Тварь зашипела, резко поворачиваясь. Пусть ее тело и походило на надувшийся пузырь, обшитый грязной шерстью, огромное множество цепких конечностей позволяло быстро разворачиваться. Чертовски быстро. Кошачьи головы исторгли из себя шипение, в котором Барбароссе послышалась досада – не демоническая, не кошачья, вполне человеческая.

Успел ли он понять, что это оружие? Успел ли сообразить, что просчитался? Знал ли он вообще, что за штуку она держит в руке?

Едва ли. С точки зрения адского владыки, способного сшивать наживую ткань пространства и повелевать законами материи, это было примитивное устройство, не способное вместить в себя даже толики настоящей силы. Никчемный образчик варварской культуры, грубый и бесхитростный. Но если монсеньор Цинтанаккар рассчитывал на второй шанс, то крупно просчитался.

Спусковая скоба громко клацнула, провалившись под пальцами, и на какой-то миг сердце Барбароссы тоже провалилось на дюйм внутрь груди, потому что показалось, что выстрела не последует. Осечка. Блядский механизм, который она с такой заботой смазывала, не сработал или сработал не так, как надо, или попросту отсырел порох…

Великая адская манда!

Нельзя надеяться на оружие смертных. Никчемные игрушки, не идущие ни в какое сравнение с оружием из адских кузниц, жалкое старье, никчемное, ненадежное и примитивное. Если бы она знала, что…

А потом тяжелый рейтпистоль зашипел и выплюнул вбок из-под полки сухой оранжевый язык огня. Который почти мгновенно превратился в ослепительно полыхнувший огненный перст, выросший из ствола, окутавшийся черным облаком, ухнувший так, словно адские владыки шутки ради подцепили проклятую гору Броккен ногтем, оторвали ее от земли и заставили ее кувыркнуться на своем месте. Пистолет едва не вырвало у нее из рук, в лицо ударило жаром, отчаянно заныли чудом не вывернутые запястья. И как, черт побери, рейтары управляются с этой штукой, да еще на полном скаку?..

Пистолет был заряжен не пулей – для адского владыки крохотный свинцовый шарик не опаснее залетевшей в рот мошки. Заговоренные пули хороши, но у нее нипочем не хватило бы денег, чтобы обзавестись такой штучкой. Вместо пули она засыпала в ствол грубую картечь из рубленных серебряных булавок, гвоздей и мышиного помета. Может, последнее было не обязательным, но она не могла себе в этом отказать. Ей показалось, что Цинтанаккар сполна оценит эффект – когда, превратившись в грязную искромсанную ветошь, отправится обратно в Ад. Может, этот вкус будет единственным, что останется ему на память о сестрице Барби на следующие тысячи лет…

Дровяной сарай заволокло пороховым дымом так, что Барбаросса, попытавшись втянуть воздуха в грудь, невольно закашлялась. Дьявол, до чего сильный бой у этой штуки!..

Перехватив рейтпистоль за ствол, не замечая прикосновения раскаленного металла к ладоням, Барбаросса осторожно двинулась вперед, сквозь густой пороховой туман. Чертова тварь сейчас, должно быть, бьется в конвульсиях, растерзанная дробью, где-то за поленницей. Надо добить ее, пока есть возможность, не дать ей возможности сбежать. Сперва она расколет рукоятью все ее чертовые головы, словно гнилые орехи, а потом вонзит в потроха серебряные булавки, для надежности заколотив на всю длину. И тогда посмотрим, монсеньор Цинтанаккар, кто здесь у нас самый большой специалист по боли…

– Барби! – Лжец, невидимый за серыми вуалями парящего в воздухе пепла, взвыл так, точно ему наступили сапогом на его жалкий стручок, висящий между ног, – Чертова сука! Что ты творишь, еб твою мать?

Заткнись, Лжец, подумала она. Сейчас твоя помощь нихера мне не помогает. Просто свернись в комок в своей банке и молчи.

– Скудоумная ослица! Безмозглая шлюха!

Пусть разоряется, если хочет. Она, Барбаросса, сделала то, для чего оказалась тонка кишка у четырнадцати его неудачных компаньонок. И у Панди, подумала она, ощущая, как обмякают напряженные внутренности. И у Пандемии, считавшей себя самой ловкой и хитрой сукой в городе, набитом ловкими и хитрыми суками…

Порыв ветра, ворвавшийся в дровяной сарай через щели в двери, заставил пороховое облако затрепетать, неохотно развеиваясь. Барбаросса сделала несколько коротких шагов, не опуская занесенного для удара рейтпистоля. Поленница, на которой восседала тварь, медленно выступала из порохового тумана, обретая очертания. Она выглядела так, будто по ней прошлись не то граблями, не то топором, иные поленья, трухлявые в середке, развалились на части, сверкая крохотными серебряными занозами. Но самой твари не было. Едва ли она превратилась в ничто и улетучилась вместе с дымом. Может, Цинтанаккар и обитатель Ада, но кошачья плоть, из которой он сшил себе облачение, была вполне материальна. Она не могла пропасть без следа. Должно быть, он в углу, подумала Барбаросса, делая еще один осторожный шаг. Забился в угол, растерзанный дробью, и теперь трясется от страха. Вчерашний владетель душ, всесильный зодчий плоти, он уже успел обоссаться, сообразив, что связался не с той ведьмой, с которой следовало, и…

– Вверх, шлюхино отродье! – взвыл Лжец, – Посмотри вверх!

Она успела посмотреть вверх, успела даже разглядеть в рассеивающемся пороховом дыму стропила и…

И какой-то серый мешок, прилепившийся к ним, точно птичье гнездо. Мешок, на котором вдруг зажглись крохотными оранжевыми огоньками тусклые бусины мертвых кошачьих глаз.

Цинтанаккар прыгнул.

Это было похоже на выстрел из пушки. На чертово двенадцатифунтовое ядро, ударившее ее в грудь, едва не расколовшее грудную клетку пополам, точно старую ржавую кирасу. Кажется, она успела немного смягчить удар, выставив перед собой бесполезный уже рейтпистоль, но лишь частично. Вложенной в него силы было достаточно, чтоб опрокинуть ее навзничь, легко, как глиняную фигурку.

Что-то оглушительно кричал Лжец, но она уже не могла разобрать, что.

Левое плечо пронзило болью, словно какой-то прыткий сапожник, исхитрившись, в одно мгновенье загнал в него полдюжины дюймовых сапожных гвоздей. Что-то впилось в нее, урча от ярости, полосуя дублет и рубаху тысячами когтей, что-то хлестнуло ее по левому уху, так сильно, что боль на миг превратилась в леденящий, проникающий до кости, холод, что-то впилось в ее щеку, остервенело терзая ее…