Текст книги "Ведьмы из Броккенбурга. Барби 2 (СИ)"

Автор книги: Константин Соловьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 45 страниц)

Но Фальконетта шла именно туда. Уверенно и прямо, точно выпущенная из мушкета пуля.

У самой лестницы ей дорогу преградил голем. Не грубая бронированная глыба времен Холленкрига вроде трижды проклятого Ржавого Хера, едва не превратившего ее в кляксу на броккенбургской мостовой. Куда более изящная и миниатюрная модель, но и она поднималась над головой Барбароссы по меньшей мере на добрый саксонский эль. Корпусом для нее служил старый германский кастенбурст, пристойно сохранившийся, хоть и немилосердно проржавевший на сочленениях – должно быть, валялся в подвале какого-нибудь баронского замка, прежде чем хозяева «Хексенкесселя» выкупили его, найдя старым доспехам новое применение.

Вытянутый стальной шлем походил на бронированную лошадиную голову с острым клювовидным носом, испещренную узкими вентиляционными прорезями. Кираса, казалась чудовищно раздутой, бочкообразной, внутри нее Барбаросса легко могла бы уместиться целиком, вместе с ногами. Тяжелая латная юбка громыхала железом на каждом шагу.

Должно быть, это механическое чучело провело не один час в обществе проказливых броккенбургских девчонок – доспех, некогда выглядевший достаточно грозным, чтобы отпугивать незваных гостей, обрел многие черты и украшения, которые наверняка не были предусмотрены его хозяевами. На громыхающие под юбкой стальные ноги кто-то сумел натянуть рваные чулки с подвязками, массивная бронированная кираса была изрисована тушью – кто-то небесталанно изобразил на ней подобие женской груди с неестественно огромными дойками. Шутницы добрались даже до шлема, для чего им, верно, приходилось забираться друг другу на плечи. Острый нос бацинета был густо покрыт губной помадой, а глазницы шлема очерчены окружностями с указывающими вовнутрь стрелками – вроде тех, что частенько встречаются в укромных местах Броккенбурга и предлагают господам засунуть внутрь что-нибудь из того, чем наделил их Ад и что хранится у них в гульфике.

Измалеванный торс голема оказался покрыт письменами густо, точно древняя стела. И это были не дьявольские письмена или алхимические глифы. По большей части – признания в любви, слезливые жалобы, невразумительные послания, смутные угрозы…

«Развратные Аркебузы»! Черт, да!»

«Шило из «Бархатных Кондотьерок» – дырявая пиздень».

«Ласковая девочка-сладкоежка скрасит досуг уставшей сестре. 49-3943-130823».

«Тоттерфиш – евнух!»

«Каспар, попроси наконец у адских владык немного смелости!»

«…ты была в лиловых кюлотах, с вышивкой из лилий. Жду тебя там же, в среду после танцев»

«Я не могу умереть – Ад каждый раз выталкивает меня обратно»

«Хаома. Опиум. Дурман. Колдовская соль. «Серый пепел». Вызови на закате демона Трингоциниаста, он все расскажет».

Никчемные суки, подумала Барбаросса, ощутив, однако, некоторое подобие уважения. Изрисовывать боевого голема – не то же самое, что изрисовывать скамейки в парке или телевокс-аппараты в будке, для этого требуется помимо дерзости и изрядная смелость. Может, этот красавчик и выглядит так, словно, забыв про свою работу, пустился в развлечения, открывая закрытые для него прежде удовольствия, но под испачканной губной помадой и тушью броней ворочаются хорошо смазанные валы и шатуны, управляемые холодным механическим рассудком, а силы в его руках достаточно, чтобы раздавить в объятьях лошадь.

Голем ощутил их намерения прежде чем они успели подойти к лестнице. Не сделал ни единого шага, но развернулся в их сторону, отчего его суставы едва слышно загудели. Бронированная голова-бацинет, расписанная беспутными чертовками, должна была бы выглядеть смешно и нелепо, но выглядела грозно – губная помада легла на бронированную сталь точно подсохшая кровь. Угольные провалы глазниц не сделались менее зловещими, напротив, алые окружности со стрелками превратили их в подобие демонических глаз, внутри которых клубилась темнота какого-то особого, неприятного, рода. Даже если бы у Барбароссы была та штука, которую господа хранят в гульфике, она не стала бы ее туда засовывать ни под каким предлогом. Черт, она бы даже не подошла к этой штуке за талер, но…

– Остановитесь, прекрасные фройляйн, – голем говорил удивительно ровным для груды старого железа человеческим голосом, но почему-то с тягучим фогтланским акцентом, верно, мастер, создавший его, приходился откуда-то из Ауэрбаха или Фалькенштайна, – Внутренние покои «Хексенкесселя» закрыты для посещения. Возвращайтесь к веселью и позвольте нам усладить вас этим вечером!

В сочетании со зловещим скрипом сочленений звучало не более соблазнительно, чем приглашение раздавить бутылочку от палача, который вытирает окровавленные руки о передник, но Фальконетта шагнула вперед так легко, будто голем представлял собой не большую опасность, чем чучело, которое сжигает ребятня под конец Фастнахта.

– Маркранштедт. Восемнадцать сорок три. Шпрее.

К удивлению Барбароссы голем воспринял эту бессмыслицу удивительно серьезно, только кивнул узкой бронированной головой. А секундой позже шагнул в сторону, освобождая им проход к лестнице.

Черт! Пароль, сообразила Барбаросса. Вот как проникают на верхние этажи «Хексенкесселя» те, кто не обладает над ним властью – обслуга, рабочие, соплячки, услаждающие миннезингеров…

Она не имела ни малейшего представления, откуда этот пароль мог быть известен Фальконетте – ее прежде ни разу не видели в «Хексенкесселе», но вслед за этой мыслью пришла другая, тоже тягучая, странная – откуда этот пароль мог быть известен Котейшеству?..

Фальконетта не колебалась и не раздумывала. Ступила на лестницу и быстро начала подниматься по узким винтовым ступеням, ковыляя с грацией сломанной куклы, сама похожая на старого голема, зашитого в человеческую кожу. Как Мейнхард Граувеббер, вяло подумала Барбаросса, вспомнив пьесу, которые сестры смотрели в оккулусе. Не человек – холодный комок свинца, вылетевший из мушкетного ствола.

– Фалько… – Барбаросса вынуждена была глядеть в спину Фальконетте, поднимающейся по узким ступеням, но это не имело значения – серый камзол между лопатками Фальконетты был не менее выразителен, чем ее лицо, – Ты уверена, что Котейшество там? Она…

– Котейшество там, – безукоризненно правильные слова Фальконетты звучали в странном диссонансе с хаотически ревущей музыкой вокруг них, – Наверху. Там есть тайник. Я знаю дорогу.

Барбаросса зло мотнула головой. Когда они выберутся из этой истории, ей придется задать сестре Котти много вопросов. Если окажется, что она тайком от старшей подруги бегает на танцульки в «Хексенкессель» и даже успела узнать многие его секреты, это будет чертовски неприятным открытием. Но сейчас она не станет об этом думать. Ни об этом, ни о Лжеце, ни о прочих вещах, о которых она думала целый день, разгуливая с ворочающимся в глубине груди демоном.

Я чувствую это везде!

Адские чары разлиты в воздухе.

Голос мейстерзингерши из Северного Брабанта царапал барабанные перепонки, но в мире не существовало достаточного грохота, чтобы его заглушить.

Ты будешь моим главным блюдом этой ночью

Верно, мой разум порабощен чарами,

Но я чувствую себя в Аду

Я вижу расплавленный свинец в твоих глазницах

Барбаросса знала, как выглядит пепелище – несмотря на то, что угольные ямы в Кверфурте всегда относили подальше от домов, иногда непоседливое пламя, затаившись в виде уголька, прилипшего к рабочей робе, все-таки проникало в дом. И выжигало его дотла, жестоко мстя за самонадеянность. Демон огня слишком силен и могущественен, чтобы его можно было вечно удерживать в яме. Барбаросса знала, как выглядят выгоревшие дочерна дома, знала тот едкий запах, который царит внутри, неистребимый, горько-соленый, режущий глотку. Знала, как хрустит под ногами пепел, в котором, если ковырнуть ногой, можно обнаружить закопченные дверные петли, гвозди, подковы и прочее, что жестокая, но привередливая огненная стихия отказывается принимать в пищу. Иногда и человеческие кости – пожелтевшие от жара, хрустящие под каблуком, как стружка.

Пожар, опаливший «Хексенкессель» был иного, незнакомого ей рода. Он выжег внутренние покои дотла, оставив после себя лишь намертво въевшуюся в стены черную копоть и тонкий слой золы под ногами. Зола даже не хрустела под каблуком. Мелкая, белесая, она была знакома Барбароссе – такая зола образуется в яме, если плотно заложить ее сверху глиной и двое суток подряд нагнетать мехами через фурмы потоки воздуха. Тогда жара делается так много, что он может плавить даже железо, превращая угольную яму в исполинскую доменную печь. Квертфуртские углежоги редко использовали такой способ – разве что нужно было изготовить «холишерус» – тончайший пепел, используемый в алхимических науках. Хлопотный, сложный процесс…

Узкие стрельчатые окна лишились своих роскошных витражей, свинцовые переплеты превратились в грязные лужицы свинца под ногами и разноцветные комки стекла, но они выполнили свою работу – самый резкий запах гари, что царит первые дни после пожара, успел немного выветриться. Дышать все равно было тяжело – царапало изнутри грудь. Подобный запах наверняка царит в дровяном сарае, подумала Барбаросса, едва только вдохнув здешний воздух. И, верно, моя шкура будет пахнуть ничем не лучше, едва только мы вернемся в Малый Замок…

Но сейчас эти проблемы занимали ее меньше всего.

– Котти!.. – она ринулась вперед Фальконетты, но почти тотчас замерла. Дрожащие пальцы Фалько, впившиеся ей в плечо, обладали силой ястребиных когтей, даром что не смогли бы взять даже щепотки табака из табакерки.

– Стой, Барбаросса.

– Отвали, Фалько. Если она здесь…

Пальцы Фальконетты на воротнике ее дублета сжались еще сильнее, раздавив чудом уцелевшую пуговицу.

– Иди за мной. Молчи. Тихо.

Барбаросса зло мотнула головой.

Если Фальконетта так говорит, возможно, есть резон. Пламя испепелило мебель и обстановку, оно испепелило даже двери и витражи – но вполне могло пощадить начертанные на полу руны, невидимые под слоем пепла. Если хозяева «Хексенкесселя», не надеясь на одного только железного истукана, больше похожего на расписную шлюху, чем на рыцаря, посадили здесь на привязи охранного демона. Черт. Долго же Котейшество будет ждать подмогу, если сестрица Барби и сама превратится в пепел, неосторожно сделав шаг…

– Веди, – буркнула она, показав зубы в злой плотоядной усмешке, – И не прикасайся ко мне, если не собираешься пригласить на танец.

Фальконетта молча кивнула, выпустив ее воротник. Если она и сохранила чувство юмора, то не в большем объеме, чем голем-привратник у лестницы. Чертова ледяная сука. Угораздило же Котти подыскать себе помощницу…

Выгоревшие комнаты были пусты и безлюдны, пламя оставило после себя слишком мало, чтобы остатками его пиршества могли бы заинтересоваться выискивающие поживу гарпии или прочие городские падальщики. Остывшая зола – не самая питательная пища…

Фальконетта и здесь шла уверенно, строго выдерживая направление, даром что не озаботилась ни лампой, ни хотя бы свечным огарком. То ли видела в темноте, то ли заучила путь наизусть. Впрочем, Барбаросса и сама могла различить в густом полумраке контуры дверных проемов и стен – лопнувшие от жара окна пропускали внутрь толику света и, пусть свет этот был зыбким и размытым светом броккенбургских сумерек, его было достаточно, чтобы хоть немного ориентироваться в пространстве.

Глаза неохотно свыклись с этой работой, им приходилось различать сорок оттенков серого цвета, но хотя бы уши блаженствовали. Должно быть, огонь пощадил выгравированные на перекрытиях чары, изолировавшие звуки амфитеатра, потому что здесь, над танцевальной залой, Барбаросса почти не слышала того чудовищного грохота, который сотрясал амфитеатр и который господин Мельхиор именовал музыкой, только легкую вибрацию пола под ногами.

Даже самый дотошный императорский демонолог на службе короны, будь у него хоть два зачарованных стеклянных глаза в глазницах, не смог бы разобрать, через какие комнаты они идут и что здесь располагалось до пожара. Большие и малые, просторные и тесные, они не сохранили ровно ничего от своей былой обстановки. Может, здесь в самом деле располагались склады с декорациями и всяким хламом, может, изысканные альковы на дрезденский манер, где забавлялись заезжие миннезингеры – если так, огонь сожрал шелк и бархат с тем же аппетитом, с каким он сожрал дерево и медь. Переступая порог одной из комнат, которая могла бы сойти хоть за зимний сад, хоть за просторный чулан, Барбаросса споткнулась о кучку скрипнувшего под ногами хлама и обнаружила человеческий остов – ворох сухих как порох костей и съежившийся череп, равнодушно глядящий на нее снизу вверх.

Кем бы ни был этот несчастный, им пировал не только огонь. Это сделалось ясно, едва только осыпался пепел, обнажая всю груду. Кости были завязаны узлами, и не простыми, а весьма замысловатыми, точно над ними упражнялось трудолюбивое существо, осваивающее сложную науку плетения морских узлов, но не располагающее для этого никакими материалами кроме человеческого тела. Барбаросса ощутила изжогу – скрип пепла под их с Фальконеттой ногами враз сделался куда более зловещим.

– Какого хера? – пробормотала она тихо, – Что за чертовщина тут случилась?

Она не думала, что Фальконетта обернется. Идущая с грацией заводной балерины, не глядящая по сторонам, она выглядела так, будто не обернется даже если у нее над ухом пальнуть из мушкета. Но по какой-то причине все-таки обернулась. Резко, точно ее голову на ходу оттянули невидимые пружины.

– Шрагемюзик, – ответила она своим обычным бесцветным голосом. Серая как пепел, она была почти невидима, если бы не глаза, горящие в полумраке тусклым, едва видимым, светом, – Здесь случился шрагемюзик.

Барбаросса не сразу сообразила, а когда сообразила – ощутила себя так, точно кто-то бросил ей за ворот дублета гроздь извивающихся ядовитых сколопендр.

Шрагемюзик. Неправильная музыка.

Архивладыка Белиал, хозяин германских земель и верховный сюзерен всея Европы, был рачительным хозяином, строго взыскивающим причитающиеся ему подати и налоги, безжалостно вершащим суд над своими подданными и способный уничтожить любого, дерзнувшего ему не подчиниться, будь то адский владыка или простой смертный. Однако, будучи существом тысячекратно более сложно устроенным, чем человек, архивладыка Белиал имел странные взгляды на правосудие – слишком странные, чтобы их могли понять все судьи в мире, собери их чья-то воля воедино.

За некоторые ошибки, которые могли бы показаться незначительными, архивладыка Белиал карал безжалостно и решительно, так, словно от этого зависела устойчивость его трона в адских безднах. На другие же, вполне серьезные, заслуживающие наказания, смотрел сквозь пальцы, будто и не замечал вовсе. Может, ему попросту было недосуг отвлекаться на них, когда его внимания требовали куда более важные вещи. Может – такие предположения тоже звучали, но очень тихо – логика архивладык, закаленная миллионами лет жизни в адских глубинах, где законы мироздания не существуют или меняются по сорок раз за мгновенье, непостижима в принципе, а разум их устроен совсем не на человеческий манер.

Граф Кюне, один из богатейших людей Германии, в один прекрасный день был превращен в гигантскую саранчу с сапфировыми глазами – только за то, что, выплачивая подать, по какой-то ошибке или недосмотру недоплатил один талер и три крейцера. В то же время какой-то безвестный прусский сапожник, явившийся в ратушу вольного города Кёпеника и назвавшийся хауптманом фон Мальцаном, полномочным эмиссаром Адского Престола, умудрился запугать весь магистрат, арестовать бургомистра, обчистить дочиста его казну и смыться – при том не понес за это никакого наказания.

Никто не знал, чем руководствуется архивладыка Белиал, верша свой суд. Знали только, что есть вещи, которые он не одобряет – и от этих вещей надо держаться так далеко, как от бочки пороха с тлеющим фитилем.

Архивладыка Белиал по какой-то причине не выносил павлинов – эти птицы были объявлены опасными и истреблены во всех его владениях с такой безжалостностью, с которой не истребляли даже бунтовщиков и заговорщиков. Архивладыка Белиал не любил левшей – многим детям, заподозренным в этом грехе, родители предпочитали отрубать левую руку вовсе, чтоб не гневили адского властителя. Архивладыка Белиал не терпел савойскую капусту – вся земля, которая когда-либо засаживалась капустой, была превращена в скотомогильники или нарочно заболочена, чтобы на ней уже ничего не могло вырасти.

Никто не знал, какую опасность несет савойская капуста. Возможно, на счет капусты это было ошибкой или ошибочным трактованием его воли – эмиссары архивладыки, доносившие его волю до смертных, могли где-то ошибиться или что-то спутать, но на счет шрагемюзик, «неправильной музыки» никакой ошибки быть не могло – она подлежала выжиганию каленым железом.

Под эту категорию попадала вся музыка, созданная на востоке, в землях, лежащих в подчинении его извечного соперника, архивладыки Гаапа. Неважно, на каких инструментах она исполнялась, была это скорбная вокальная кантата с берегов ядовитой реки Волги или неказистый любовный миннезанг, родившийся в предгорье Оралтовой горы, внутри которой заперты сонмы кровожадных демонов. Всякая музыка, рожденная на землях Гаапа, была «шрагемюзик».

Императорские демонологи без устали разъясняли, что «шрагемюзик» – вовсе не невинная забава. Что голос архизлодея Гаапа, вплетенный в музыку благодаря хитроумно замаскированным кусочкам чар, проникает в сознание слушателя, подчиняя его себе, точно чары Хейсткрафта, превращая добрых бюргеров в кровожадных безумцев, пыряющих друг друга ножами на улице, а здравомыслящих крестьян – в ополоумевших чудовищ, питающихся человеческим мясом и сношающим скот. Что губительно воздействует на плод в животе беременных женщин, отчего города наводняются уродцами. Что отупляет человеческое сознание, разрушая его и исподволь подчиняя превращая в звериное.

Изнывая как-то раз в ожидании Котейшества, Барбаросса от скуки прочла обрывок газеты, который выудила из своего башмака. Никчемное занятие, но все лучше, чем тягать сопли, маясь бездельем. Статья называлась «Пихельштайнер из синей гарпии» и рассказывала о коварстве и разлагающей сути «шрагемюзик», которую многие увлеченные учебой суки осмеливаются не только слушать, но и передавать друг дружке. Статья была паршивая, со многими непонятными Барбароссе словами, к тому же она так и не поняла, что за херь – синяя гарпия и на кой черт надо готовить из нее пихельштайнер – варево выйдет такое, что убьет быка наповал одним только запахом. Но страсти там были описаны такие, после которых даже ноющее от голода брюхо на какое-то время заткнулось. Про студенток, которых приятельницы подсаживали на «шрагемюзик» или которые начинали тайком ее слушать из озорства и любопытства, а потом, повредясь рассудком, выкалывали себе нахер глаза или бросались под едущий аутоваген. Про страшные вещи, которые происходили с их телами – такие страшные, что ужаснулись бы даже обитатели Круппельзона, бывшие когда-то людьми. Про… Не дочитав, Барбаросса скомкала газету и запихнула в банку к Мухоглоту, остаток времени наблюдая за тем, как он, вереща от ярости, пытается его сожрать.

Запретный плод сладок. Это определенно знал Сатана, предлагая свой плод изнывающей от воздержания шлюхе Еве. Как бы ни упорствовали демонологи, «шрагемюзик» пробиралась в империю, точно крошечный паразит, нащупавший щель в законопаченной бочке. Точно чумная вошь, обнаружившая щель в стальном доспехе. Пробиралась тайными контрабандными тропами, завозилась под видом невинной музыки ищущими наживы торговцами с черного рынка, попадала вместе с трофеями восточных кампаний. Эдикт городского магистрата повелевал всякого, пойманного на продаже «шрагемюзик» топить в расплавленном свинце, а каждого, отворявшего ему уши – в лишении их путем обрезания. Но судя по тому, что мостовые Броккенбурга все еще не были покрыты грудами ушей, запрет этот чертовски часто нарушался.

Черт, половина барышников в Руммельтауне продавали из-под полы музыкальные кристаллы со «шрагемюзик», Барбаросса и сама не раз видела обложки, напечатанные в подпольных типографиях с названиями, которые ей не говорили ничего, но от которых несло чем-то зловещим сильнее, чем от «ведьминской мази», которую она когда-то чуть было не испробовала на себе. «Машина смерти», «Аделаида», «Отсохла нога», «Колумбарий», «Зверинец» – сладкоголосые певцы Гаапа трудились изо всех сил, тщась наводнить германские земли своим ядом. Барбаросса не сомневалась, что и Саркома, эта никчемная любительница заткнуть уши, тайком от сестер слушает «шрагемюзик», но пока еще ни у кого в Малом Замке не получилось поймать ее на горячем…

«Шрагемюзик». Дьявол. Стоило бы догадаться.

Барбаросса втянула носом воздух, только сейчас ощутив, что к застоявшемуся запаху гари примешивается горьковатый аромат горелого жира. Теперь, когда Фальконетта произнесла это слово, не требовалось обладать великим умом, чтобы понять, какая беда настигла «Хексенкессель». Кто-то из его обслуги тайно баловался этой дрянью и, верно, протащил ее внутрь в виде музыкального кристалла. А может, даже и поставил в фонограф, позабыв начертать вокруг себя охранные символы. Не сдерживаемые невидимыми силками, ноты «шрагемюзика» воспарили в отравленное небо Броккенбурга и достигли ушей адских владык – а те вершат свой суд куда быстрее и решительнее, чем старые евнухи из городского магистрата. Здесь выгорело все нахер, от мебели до лобковых вшей – и неудивительно. Странно еще, что не расплавился камень…

Неудивительно, что хозяева «Хексенкесселя» не спешат восстанавливать эти покои после пожара – иди знай, сколько еще дряни тут осталось. Живой дряни с острыми когтями или зубами. Ядовитой дряни, ждущей возможности цапнуть тебя за обнаженную руку. Невидимой дряни, которая растворена в воздухе и скапливается в легких, чтобы потом мгновенно убить…

Вот же хрень. Барбаросса переступила еще одну груду занесенных пеплом костей. В этот раз не завязанных узлом, а зловеще разбухших и покрытых серебристой накипью. Блядская хрень. Покои над «Хексенкесселем» может и безлюдны, но прятаться в них – то же самое, что прятаться на кладбище в ту пору, когда какой-нибудь адский сеньор смеха ради поднимает мертвецов из могил. Уж Котейшество могла бы сообразить…

«Котти!» – чуть было не выкрикнула она в темноту, забыв про предостережения Фальконетты. Это имя уже было у нее во рту, но язык, прикоснувшись к нему, вдруг онемел, не в силах вытолкнуть его изо рта, будто оно превратилось в кусок тяжелого льда.

Котейшество юна, но она – одна из самых здравомыслящих ведьм в Малом Замке. Черт! Самая здравомыслящая! А еще она с большим уважением относится к адским владыкам и энергиям, которые они повелевают. Потому что хорошо знает их силу и всегда предельно осторожна даже в мелочах. Чрезвычайно осторожна. Черт возьми, когда они с Котти служили в Малом Замке на правах младших сестер, Котейшеству требовалось самое малое полчаса, чтобы заправить все лампы. Она так осторожно обращалась с маслом, так боялась пролить его или воспламенить ненароком, что тратила втрое больше времени против положенного…

Даже напуганная, она едва ли полезла бы туда, где еще недавно отгремел гнев адских владык. А может, потому и полезла, что знала – за ней сюда не сунется погоня? Или…

Фальконетта двигалась резкими несимметричными шагами, не оборачиваясь по сторонам, не глядя себе под ноги. Так, словно была уверена в отсутствии опасности – или даже не задумывалась о ней. Чертова сломанная кукла с ручной мортирой под мышкой.

– Фалько… Далеко еще?

Шея Фальконетты коротко скрипнула, поворачивая голову. Черт, подумала Барбаросса, когда старый голем-привратник выйдет из строя, сожранный ржавчиной, хозяевам «Хексенкесселя» стоит задуматься о том, чтоб заменить его Фальконеттой. Ее даже не надо будет наряжать в доспехи, она и так скрипит всеми частями своего переломанного тела. Интересно, скучающие школярки и ее распишут со временем?..

– Нет, Барбаросса. Мы почти пришли.

Это была угловая комната, весьма просторная, но при этом и темная. Меньше прочих пострадавшая от пожара, она сохранила в своих окнах изрядное количество витражей – часть свинцовых переплетов расплавилась, высыпав разноцветные осколки стекла на пол, но часть осталась на своих местах. Барбаросса охотно бы высадила их башмаками – толстое стекло почти не пропускало внутрь тех жалких крох света, которые были растворены в вечернем небе Броккенбурга, отчего здесь стоял душный от запаха гари и тяжелый полумрак. Такой густой, что от Фальконетты она видела лишь контур на фоне окна – резкий, изломанный силуэт, вырезанный из бумаги, но не аккуратными ножничками, как в наборах по рукоделию, а зазубренным и старым охотничьим ножом.

Барбаросса ощутила нехорошую щекотку, прошедшую по загривку.

Ее душа, точно рассеченная битым оконным стеклом, разделилась на две части. Одна ничего не понимала – она замешкалась, озадаченно взмахивая крылышками, точно мошка, впервые в жизни залетевшая в фонарь, тщетно бьющаяся о стекло. Другая, напротив, мгновенно поняла все и сразу – выпустила острые зубы, зашипела…

– Здесь нет Котейшества, – тихо произнесла она, – Ведь так?

– Здесь нет Котейшества, Барбаросса, – подтвердила Фальконетта. Неподвижно замершая на фоне окна, она выглядела куском грязных сумерек, неаккуратно вклеенным в интерьер. Но очень острым и колючим куском, к которому не стоит протягивать пальцев, – Она будет здесь… Скоро.

Тупая сука, прошипел ей на ухо Лжец. Ты мнила себя мастером охоты, но сама попалась на самую простейшую уловку, как сраная школярка. Позволила завести себя в глухой угол, откуда нет выхода. Сделалась зависимой, позволив навязать тебе чужую волю.

Барбаросса сделала несколько осторожных шагов вглубь комнаты, пытаясь разобрать, что ее окружает. Здесь были остовы мебели, кажущие в густой темноте оплывшими булыжниками, кажется, какой-то стол посреди. В комнате было несколько дверей, которые больше угадывались во мраке, чем виделись воочию, но Барбаросса не стала бросаться к ним, лишь мысленно отметила.

Есть ситуации, когда быстрые ноги могут спасти голову. Есть ситуации, когда они же легко могут ее погубить. Бросившись бежать, она запросто может размозжить лоб о стену или оказаться в ловушке, очутившись в каком-нибудь выгоревшем дотла чулане без выхода. У Фальконетты на этом поле преимущество, она не только свободно ориентируется в здешних чертогах, но и, кажется, куда лучше видит в темноте. Будь ее руки в порядке, она еще могла бы надеяться на схватку в равных условиях, но сейчас…

Прекрасно, Барби. Просто охеренно. Полчаса без гомункула – и ты уже угодила в западню. Ты даже не можешь сказать, что билась до последнего, защищая свою жизнь, что огрызалась и далась дорогой ценой. Тебя взяли как сонную голубку, голыми руками, ты и не трепыхнулась.

Барбароссе захотелось рыкнуть – как будто это могло заглушить воображаемый голос.

– Фалько.

– Что, Барбаросса?

– Котейшество ведь не придет?

– Котейшество не придет, Барбаросса, – хрипло согласилась Фальконетта, не отводя от нее взгляда.

– Что с ней? Где она? Она ранена?

Голова Фальконетты качнулась из стороны в сторону с едва слышимым треском.

– Не знаю, Барбаросса. По правде говоря, я ее сегодня даже не видела.

Барбаросса ощутила облегчение – точно где-то в груди лопнул передавливавший артерию тромб. Котейшество не в «Хексенкесселе». Ей не грозит опасность. Она в порядке. Одна эта мысль принесла Барбароссе такое облегчение, что собственная участь на миг даже стала казаться неважной. В сущности, пистолет – один из самых милосердных из придуманных человеком орудий. Это не шестопер, от которого твоя голова хрустнет, вывернув наизнанку свое содержимое. Не кинжал, ужаливший тебя в живот, заставляющий истекать кровью, забившись в угол. Просто она вспышка – и все…

– Что ты хочешь Фалько? – устало спросила Барбаросса.

Фигура у окна встрепенулась. А может, это был просто особенно крупный пароксизм дрожи.

– Не знаю, Барбаросса. Когда-то я хотела стать ведьмой. Родители отправили меня в Броккенбург, будучи уверенными в том, что через пять лет я сделаюсь мейстерин хексой, патентованной императорской ведьмой. У них были все причины так думать. Я была умной девочкой.

– И что? – фыркнула Барбаросса, не сдержавшись, – Этот блядский город набит умными девочками. Вот только…

– А потом было Пятое июня тысяча девятьсот восемьдесят третьего года.

– Что?

– Ты не помнишь, Барбаросса?

– Что это? День, когда ты потеряла девственность?

Подбородок Фальконетты, скрипнув, опустился на дюйм.

– Ты не помнишь, Барбаросса. Конечно же, ты не помнишь.

– Что я, черт побери, должна помнить?

– А я помню. Учителя всегда говорили, у меня хорошая память. Не здешние учителя. Домашние учителя в Росвайне. У меня хорошая память. Это даже досадно. Из-за этого я помню вещи, которые мне не нужны и вещи, которые никогда больше мне не пригодятся. Я как эйсшранк, морозильный шкаф. Храню в себе запас еды, которую сама не способна поглотить. Просто храню.

Она рехнулась, подумала Барбаросса. Чертова кукла рехнулась. Вот почему она заявилась в «Хексенкессель» – последние молоточки в ее мозгах приржавели к колкам и валикам. Вот почему вообразила, будто видела Котейшество – и та даже просила ее о помощи. Она попросту выжила из ума. Чертова сука рехнулась – и охеренно не вовремя…

Но серые глаза Фальконетты, глядящие на нее в упор, не демонстрировали признаков безумия. Не вращались, как у театральных паяцев, не беспорядочно моргали, посылая в мир бессмысленные сигналы, не делали никаких прочих вещей, которые положено делать глазам безумца. Они напоминали куски стекла, валяющиеся на покрытом золой и пеплом полу. Холодные, серые, острые, совершенно мертвые.

– У меня была лошадь. Хафлингер-трехлетка по кличке Шатци. Отец купил ее мне в Носсене на ярмарке в восьмидесятом году. У меня был кошель, в котором лежало тринадцать гульденов, семь талеров, восемь грошей и крейцер, пробитый гвоздем. Мать дала мне его на удачу. Еще у меня было с собой полдюжины платьев, три камзола и три пары кюлот. И еще ворох прочей одежды – на любую погоду. У меня была шкатулка с бусами и серьгами. Их надевала еще моя бабушка. У меня была рапира работы мастера Лобеншрода. Заговоренный походный котелок, разогревающий еду. Порошок от зубной боли и рекомендательные письма.

– Не удивлюсь, если ты и вшам своим дала имена… – пробормотала Барбаросса, пытаясь разглядеть, где находится дверной проем и сможет ли она проскочить в него, не налетев лбом на стену.